Текст книги "Холодный туман"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Глава девятая

1

Вот и сбылась мечта Андрея Денисова: не сегодня-завтра он распрощается с друзьями и улетит на фронт, где его ожидают беспрестанные бои, не менее жестокие и не менее кровавые, чем были в Испании.

Он всегда думал: как только ему скажут, что, наконец, принято решение об откомандировании его в действующую армию, от радости он ринется в пляску. Ведь с того самого дня, как началась война, особенно после того, как он узнал о гибели отца, Андрей не мог уже жить спокойно и тот факт, что в тылу он находится против своей воли, утешить его не мог.

Но все это теперь осталось позади, решение об откомандировании его на фронт принято, однако беспредельной радости от этого Андрей, к своему удивлению, но испытывал. Нет, не потому, что фронт путал его этими самыми жестокими и кровавыми боями, – Испания успела закалить его волю и приучила встречать опасность как и положено мужчине. Но здесь, в Тайжинске, душа Андрея Денисова, мятущаяся от одиночества, нашла хотя какое-то прибежище – Лия Ивановна и Петр Никитич стали для него теми добрыми ангелами, которые пусть не всегда, но все же развеивали его тоску и скрашивали его жизнь. Он знал, что прощание с ними будет для него тяжелым и мучительным.

И еще – Полинка.

Странное чувство испытывал Андрей к этой молодой несчастной женщине. Он все чаще и чаще, даже не видя ее, думал о ее судьбе. Ему почему-то казалось, что он не может и не должен относиться к Полинке безразлично, как к совершенно чужому человеку – она не была для него человеком чужим. Ее несчастье трогало Андрея так, будто в нем, в Андрее, жило к Полинке родственное чувство. Чем это было вызвано, он объяснить не мог. Федор Ивлев был хорошим его товарищем, но сказать, что между ними существовала особая, неразрывная дружба, Андрей не мог. Поэтому и особой обязанности опекать Полинку, подставлять ей свое плечо, по-особому заботиться о ней – такой потребности Андрей мог и не испытывать. А он ее испытывал. Постоянно. Он и навещал Полинку значительно чаще других, и всегда старался отвлечь ее от мрачных мыслей, когда затмение на время покидало ее воспаленный мозг и она, возвращаясь в реальную жизнь, страдала от горя…

В то время – время неразберихи, суеты, поражений на фронте – не очень-то можно было рассчитывать на быстрое оформление какого-то денежного пособия или пенсии. После гибели Федора получать по его аттестату Полинка уже не могла и фактически осталась без средств к существованию. Хозяйка ее, Марфа Ивановна, была добрейшей души человеком, но она и сама еле-еле сводила концы с концами. И Полинка начала носить на рынок кое-какие вещи. Марфа Ивановна рассказывала Андрею:

– Пошла я однажды валенки подношенные купить – свои-то начисто прохудились. Ну вот. Гляжу – Полинка. Кофту свою вязаную продает. Я не подхожу, знаю, што Полинка стеснительна больно. Да-а… Вот приблизилась к ней одна тетка, спрашиват: «Сколь же ты хочешь, за кофту-то?» А Полинка отвечат «А сколько дадите, то и хорошо. Деньги мне во как нужны, мужа должна встретить, еды купить…» Тетка та кофту так-сяк покрутила в руках: «Три червонца дам. Кофта-то старая, моль ее уже вой как побила». Слышь, Дунисия, три червонца… По нонешним-то ценам, когда буханка хлеба пять червонцев стоит. Это ж почему она таки малы деньги предлагат, а потому, што почуяла: не в уме есть в здравом женщина, обдурить ее можно… Ну вот… Полинка, значит, отвечат: «Три так три, спасибо вам…» Тут я как налечу, кофту схватила и тетке-то: «Да как же тебе не стыдно, как же твои бессовестны глаза на людей глядеть будут после такого обмана, ты ж видишь, оно ж почти дите перед тобой неразумно, а ты – три червонца. Да подавись ты своими тремя червонцами, гадюка болотна и сгинь с глаз долой, пока я тебе патлы твои не общипала. Да знаешь ты кого обмануть хотела? Это ж есть вдова погибшего на фронте героя-летчика». Ну, тут народ собрался, гудеж, на тетку с кулаками наступат: как, мол, так можно, чтоб, значит, вдову летчика обижать! Не дадим – не дозволим!

Повела я Полинку домой, приказала, чтоб, значит, без моего ведома на рынок ни шагу. Проживем, как-нибудь, не помрем с голоду…

С тех пор Андрей в каждую получку приносил Марфе Ивановне полторы-две сотни рублей, вручал ей и говорил:

– Для Полинки это. Только вы ничего ей не, говорите.

Вылет его в штаб училища, откуда вместе с другими летчиками он должен был отбыть на фронт, назначили на следующее утро, и вечером он пошел попрощаться с Полинкой. Он понимал, что это будут тягостные для него минуты, но не пойти к ней он не мог: в противном случае – и Андрей это знал – он не простил бы себе своей слабости и долго носил бы в душе чувство вины перед Полинкой.

Встретила Андрея Марфа Ивановна. Уже по тому, как она была оживлена, Андрей понял: Полинка сейчас находится, по выражению хозяйки, «в затменьи». Марфа Ивановна считала, что после гибели Федора Бог смилостивился над Полинкой, затмив ее разум. Если бы этого не случилось, говорила женщина, Полинка или умерла бы от горя, или наложила на себя руки, «потому как така чиста любовь дается людям до гроба…»

– Весь день поет, – сказала Марфа Ивановна. – Как утром встала, так и начала петь. А то заглянет в мою комнату и скажет: «Федя с полетов явился, а у меня еще и обед не готов. Вот он и спросит меня: почему не готов? А я отвечу: потому что пела всё время. Думаете, он обидится? Ни на вот столечко не обидится, уж я-то своего Федю знаю. Наоборот, Марфа Ивановна, он даже обрадуется. Хорошо, скажет он, что ты поешь, это лучше, чем грустить-тосковать… Оно и вправду, лучше…»

Услышав голоса Андрея и Марфы Ивановны, Полинка крикнула:

– Кто там пришел, Марфа Ивановна? – И не дожидаясь ответа, сама вышла в прихожую.

– Денисио! – видно было, как искренне она обрадовалась Андрею. – Денисио, здравствуй! Ну-ка, дай я тебя поцелую. Ты почему, Денисио, давно не приходил? Вот вернется Федя, я пожалуюсь.

Она привстала на цыпочки, чмокнула Андрея с щеку, на мгновение прижалась своим лицом к его лицу.

– Пойдем ко мне, Денисио, – Полинка взяла его за руку и повела в свою комнату. – Я дам тебе почитать последние письма Феди, а я тем временем приготовлю чай. Или, может, ты голоден?

– Нет, я обедал, спасибо тебе, Полинка. А вот чаю выпью с удовольствием. Мы и Марфу Ивановну пригласим, правда?

– Конечно.

Полинка усадила его на кушетку, принесла два письма Федора.

– Вот это я получила неделю назад, – сказала она. – А вот это только вчера. Почитай, потом мы с тобой поговорим.

Письма, конечно, были старые, Андрей читал их уже несколько раз. Но стоило ему придти к Полинке, как она всегда говорила одно и то же: это последние письма от Федора, она получила их лишь вчера или позавчера, или четыре-пять дней назад.

Андрею нелегко было притворяться, но он поневоле подыгрывал Полинке, делая вид, будто каждое письмо он читает впервые. Вот и сейчас, когда Полинка вернулась с чайником и спросила, прочитал ли он эти письма, Андрей ответил:

– Прочитал. И я рад, что все у него хорошо. Воюет как надо. И друзья у него чудесные, такие не подведут.

Он говорил, а сам не отрывал взгляда от Полинки и почти физически ощущал, как душа его окутывается печалью и болью. Полинка с напряженным вниманием ловила каждое его слово, и на ее лице, в ее глазах отражались все ее чувства: радость за Федора, тревога за него и еще что-то такое, что Андрей не всегда мог уловить. Вот на короткое мгновение Полинку будто встряхнула какая-то мысль, будто о-с-в-е-т-и-л-а ее разум, и на это короткое мгновение в глазах у нее мелькнуло осознание действительности, но оно не было для нее утешением, наоборот, оно привносило в ее жизнь муку и, наверное, для Полинки было лучше, что все это длилось лишь краткий миг. Доли секунды на ее лице лежала мрачная тень, связанная с мучительным желанием и невозможностью вспомнить что-то настолько важное, без чего, казалось, жизнь не имела смысла. Да, лишь доли секунды. И тут же сразу все менялось: словно после густого мрака в комнату врывались лучи полуденного солнца и отблески их начинали играть в глазах Полинки, оживляли ее губы, все лицо, все ее существо. Она протягивала к Андрею руки, точно желая выразить этим жестом свою благодарность к нему и говорила:

– Спасибо тебе, Денисио. Ой, какое большое тебе спасибо. Ты ведь тоже верный друг Феди и за это я тебя очень люблю. Сегодня я буду опять писать ему письмо и обязательно напишу, какой ты славный человек. А вот Валерий Трошин совсем не такой. Встретит меня и даже не поздоровавшись, начинает усмехаться: «Ну, как там твой Федор? Не получил еще Героя Советского Союза?» Разве так можно, скажи, Денисио?

Полинка разлила чай, крикнула хозяйке:

– Марфа Ивановна, идите к нам!

Марфа Ивановна вошла, положила на стол свежие шанежки, сказала:

– Угощайтесь, дети, для вас испекла. Правда, давеча маленько отнесла двоюродной своей сестрице Авдотье. Неделю назад получила она похоронку на мужа, с тех пор, как не жива. Посерела вся, детишков запустила, голодные сидят, глядеть больно. А она день и ночь причитать: «Да на кого ж ты нас покинул, сиротинушек горемычных, да как же мы жить-проживать будем, иль по миру идтить таперь да за Христа ради милостыньку просить-выпрашивать…» А я – ей:: «Нишкни, неразумная.! Причитаньями делу не поможешь! Детишков растить надо? Надо. Вот об этом и думу думай. И оборони тебя господь о милостыньках помышлять – не годно вдове солдата российского в нищенках ходить…» Правильно я рассуждаю, Дунисия?

– Да не Дунисия он, а Денисио, – засмеялась Полинка.

Рассказ Марфы Ивановны о беде Авдотьи почему-то не произвел на нее сильного впечатления, хотя Андрей и опасался, как бы она не восприняла его, как и свою беду. Возможно, не все до нее дошло, а может, думала она во время рассказа совсем о другом.

– А я вот тоже завтра на фронт улетаю, – сказал Андрей. Сказал так, будто ничего особенного в этом нет, потому что все так и должно быть, и он не придает этому какого-то особенного значения. – Я уже и чемоданчик собрал, и все у меня к отлету готово.

Он увидел, как Марфа Ивановна, взяв с блюдца чашку с чаем, оторопело подержала ее в руках и тут же поставила на место, женщина даже заметно побледнела, и губы ее дрогнули, она, кажется, хотела что-то проговорить, но Андрей строго взглянул на нее, словно предупреждая: «Не надо» И перевел взгляд на Полинку.

– Что ты сказал, Денисио? – спросила она. – Улетаешь на фронт? Завтра утром?

– Завтра утром, – ответил Андрей. – Налей-ка мне еще чашку. А ты никогда не пробовала сама испечь шанежек? Вот таких, как эти…

– Не пробовала… Шанежки… Марфа Ивановна умеет, а я не умею. Ты сказал, Денисио…

Она, не договорив, умолкла и рассеянно посмотрела на Андрея, наморщив лоб. Вот и опять в глазах у нее появилось то мучительное желание что-то вспомнить или что-то осознать, которого Андрей всегда опасался. И Андрей подумал, что сейчас она ухватит ускользающую от нее мысль, свяжет его слова о вылете на фронт с гибелью Федора, и тогда наступят для нее те страшные минуты, и даже часы, когда душа ее начинает метаться от страшного горя.

– А ты, дочка, попробуй все ж испечь те шанежки. Тесто я замешу тебе, – сказала Марфа Ивановна, поняв, о чем подумал Андрей. – Тута не шибко все трудно.

– Попробую, Марфа Ивановна, попробую.

К счастью, ускользнула от нее мысль, за которую она хотела ухватиться. И морщинки исчезли со лба, и глаза оживились, улыбка тронула губы. А Марфа Ивановна начала рассказывать, как она тесто для шанежек готовит, потом перешла на маринование грибов, и Полинка слушала, иногда переспрашивая Марфу Ивановну точно стараясь что-то запомнить, что-то уяснить.

Вот так они и сидели, Марфа Ивановна дважды уходила на кухню вскипятить чайник, и было уже далеко за полночь, когда Андреи стал прощаться. Он шутил, смеялся, балагурил, а когда Полинка спрашивала, обязательно ли он встретится на фронте с Федором, отвечал, что, конечно, обязательно встретится и расскажет ему о ней все – как она тут живет, как скучает по нему и как его любит. И Полинка тоже смеялась вместе с ним, она была по-настоящему сейчас счастлива: это ничего, что не она сама скоро увидит Федора, а Денисио – все равно она через Денисио как бы повстречается с Федором и обо всем поговорит.

А Марфа Ивановна стояла в сторонке и тихонько незаметно всхлипывала. Сообщение «Дунисии» о том, что он отбывает на фронт, Марфа Ивановна встретила так, будто беда неожиданно-негаданно свалилась лично на нее. Ей трудно было представить, как же теперь будет жить Полинка, которая привязалась к летчику, словно к родному человеку. Всхлипывала Марфа Ивановна и про себя неслышно шептала: «Оборони ее Господь от того, чтоб не ушло с нее затменье, а то така черна ночь перед ее глазоньками замрачнеет, што страшно и подумать…»

2

Всегда все начиналось почти одинаково.

Из неведомой дали, не то с небес, него из-за окоема медленно наплывала темная волна, затопляла землю по всей округе, и Полинка со все возрастающим ужасом наблюдала, как на ее глазах исчезают маленькие островки с деревьями и кустарниками, а потом – и целые деревни, и тайга, по опушкам которой мечутся обезумевшие от страха звери. Полинке и самой хочется куда-то бежать или взобраться на самую высокую ель, она уже чувствует, как ледяная пена волны лижет ее ноги, но ей, Полинке, никак не удается сделать хотя бы одно движение: какая-то сила держит ее на месте, сковывает не только ее тело, но и волю. И тогда Полинка начинает кричать: «Федя! Феденька!..» Она прислушивается к собственному голосу, но ничего не слышит. Крик ее тонет в кипящей пене, а волна уже холодит грудь, подступает к горлу. Еще немного – и ей нечем станет дышать, и как раз в это мгновение мрачная волна исчезает также внезапно, как и пришла, ветер уносит пену, Полинка теперь видит вокруг себя знакомые предметы, почти физически ощущает тишину, сменившую клокотанье пены. Она удивленно, растерянно озирается вокруг, еще не до конца все понимая, но тут страшная боль пронзает ее мозг, боль короткая, как вспышка молнии, она словно опаляет каждую клетку мозга, а затем и наступает тот миг полного прозрения, которое приносит Полинке непереносимое страдание. Оно, это прозрение, может длиться всего лишь минуту-две, а может продолжаться сутки и больше, и тогда Полинка уходит в себя, лежит, уткнувшись лицом в подушку, и говорит самой себе: «Его нет… Нет и никогда не будет… Боже, возьми меня к нему…»

Раньше она никогда не обращалась к Богу. Не потому, что была атеисткой, нет, просто жизнь Полинки складывалась так, как, по ее мнению, и должна была складываться – и просить высшие силы в чем-то помочь ей не было необходимости. Марфа Ивановна часто при ней молилась, стоя на коленях перед распятием Иисуса Христа (под иконой день и ночь горела лампадка и, если Марфа Ивановна забывала подлить в нее масла, это делала за нее Полинка), и Полинка ничего зазорного в этом не видела: если женщина находит в этом утешение – пускай молится. Марфа Ивановна говорила:

– Вот помолюсь я, дочка, и душа моя чище становится, чище и светлее. Будто омоюсь я святой водой. Ты этого не понимаешь?

– Понимаю, Марфа Ивановна, – отвечала Полинка.

– А почему ж сама никогда не преклонишь колени перед господом нашим Иисусом Христом?

– Не знаю, Марфа Ивановна. Но в душе у меня есть какая-то вера, чувствую я это..

И вот теперь, когда внезапно просветлялся ее ум, и она, оглядываясь по сторонам, словно только сейчас вошла в жизнь, которую оставила много-много лет назад, начинала осознавать, что жизнь эта уже совсем не та, что в ней без Федора нет и не может быть ничего хорошего и впереди, кроме разъедающей душу тоски, не будет ни одного светлого дня, Полинка, плача, говорила: «Его нет… Нет и никогда не будет… Боже, возьми меня к нему…»

За окном уже забрезжил рассвет, а Полинка все продолжала сидеть за столом и, хотя ее клонило ко сну, никак не могла оторваться от письма, которое писала Федору. Она передаст это письмо через Денисио, он ведь обязательно встретится с Федором, встретится через несколько дней, а может, уже и завтра. Вот-то будет радости! Федор, конечно, начнет расспрашивать у Денисио обо всем, что делается в Тайжинске, а главное о том, как живет она, Полинка. В письме, правда, многого не скажешь, но все равно она должна написать как можно больше.

«Говорят, – писала Полинка, – что война кончится не скоро, но я в это не верю. Как это не скоро? Я часто хожу на железнодорожную станцию и вижу, как много наших солдат уезжает на фронт. Марфа Ивановна правильно рассуждает. „Вот поднакопят наши силушку и ударят по немцам всей мощью…“ Я с ней согласна.

Ты можешь спросить, зачем я часто хожу на станцию? А вот зачем. Ты ведь у меня хитрый, Феденька, я тебя знаю. Будешь ехать домой и ни за что об этом мне не сообщишь. Примчишься внезапно, неожиданно. Чтобы сделать мне приятный сюрприз. А я хочу сделать то же самое. Ты выйдешь из вагона, а я тут как тут. „Здравствуй, Федя!“ Представляю, как ты удивишься…»

Полинка оторвала взгляд от бумаги и посмотрела на окно, откуда все ярче сочился рассвет. Она должна написать Федору о том, как вчера, бродя по окраине тайги, увидела маленького зайчишку, сидевшего под кедрачом. Она подходила к нему все ближе, ближе, ближе, а он продолжал сидеть и удивленными глазами смотрел на нее без всякого страха, он, наверно, родился совсем недавно и еще не успел познать, что такое страх, а Полинка, подумала, почему же в зайчишке не срабатывает инстинкт самосохранения, ведь инстинкт должен быть заложен самой природой.

Она, подойдя к зайчишке, протянула к нему руки, и вот тогда он встрепенулся, совсем по-детски пискнул и дал стрекача. Глядя ему вслед, Полинка захлопала в ладоши и весело рассмеялась, так все это ее рассмешило.

Глядя сейчас в окно, она опять представила удирающего от неё зайчишку, и ей снова стало весело, и она подумала, что и Федя, прочтя ее письмо, тоже станет смеяться, потому что у Феди очень развито воображение, и он, конечно, увидит всю эту картинку так, как видела сама Полинка.

Да, сейчас все это она опишет, и еще прибавит, как три дня назад они вдвоем с Марфой Ивановной ходили на речку Тайжинку ставить маленькие вентеря, сплетенные из ивняка, и как потом вытаскивали из ник двух огромных, килограммов по пять, щук, блестевших на утреннем солнышке чешуей, будто были облиты серебряными блестками. Ох, и красиво же все это выглядело! Тайжинка в тот час только-только просыпалась, она тоже блестела серебряными блестками и, еще не совсем очнувшись от сна, тихо вздыхала, так тихо, что вздохи ее Полинка различала с большим трудом…

Полинка хотела представить в своем воображении полусонную Тайжинку, даже не представить, а увидеть, и она встала из-за стола и подошла к окну, будто Тайжинка протекала рядом с домом, прямо за окном.

И она ее увидела. Но совсем не полусонной, не тихой и светлой, и не было на ней ни одной серебряной блестки. Речка на глазах у Полинки превращалась в мрачный водяной вал, наверху которого бурлила пена, и вал этот, поглощая все, что встречалось ему на пути, медленно накатывался на Полинку, она уже ощущала на своем лице брызги холодной и почему-то мерзко пахнущей пены, и Полинка знала, что никуда ей от этого вала не убежать А потом на гребне вала она увидела крутящуюся шаровую молнию размером в кулак, которая вдруг оторвалась от пены и, оставляя за собой дымную полосу, двинулась на Полинку.

Следя за этим огненным шаром, Полинка не сдвинулась с места, даже не отклонила голову в сторону, чтобы увернуться от удара: она по опыту знала, что делать это бесполезно – шар все равно ударит вот сюда, в темя. И он ударил. Полинка подняла руки к вискам и закричала. Не от страха, а от боли. У нее было такое ощущение, будто языки пламени прорвались к ее мозгу и жгут его, превращая в дымящийся пепел. «Федя! – кричала она. – Феденька!»

Когда на этот крик в ее комнату вбежала Марфа Ивановна, Полинка уже снова сидела за столом и один за другим, не спеша и не глядя на них, рвала исписанные листы бумаги – письмо Федору. По бледным щекам ее стекали слезы. Марфу Ивановну поразило лицо Полинки: оно было страшно измученно и безжизненно, словно лицо мертвого человека.

– Доченька! – прошептала Марфа Ивановна. – Доченька моя, да чего ж ты казнишь себя так-то…

Она обняла Полинку и тоже начала плакать.

– Не надо, Марфа Ивановна, – сказала Полинка, – Не надо плакать. Что ж поделаешь… Помолчала, отрешенно глядя на изорванное письмо, пошевелила пальцами клочья бумаги, задумчиво проговорила: – Кто мне может сказать, зачем я живу? Зачем?

– Может, Федя… – попробовала Марфа Ивановна.

Полинка укоризненно посмотрела на хозяйку.

– Вы ведь все знаете, Марфа Ивановна. Знаете, что Феди нет и никогда не будет… И Денисио знает… Она встала, прошлась по комнате, потом остановилась возле Марфы Ивановны и пальцами стала потирать виски. – Денисио… Я теперь все вспомнила. Денисио улетает на фронт. Ведь так он сказал, Марфа Ивановна?

– Так, доченька, так.

– А я как следует с ним и не попрощалась. – Взглянула в окно, а там уже было утро, и из-за тайги выплывало подернутое дымкой солнце. – Побегу я к нему, Марфа Ивановна, может быть, еще успею.

3

Андрей уже позавтракал и теперь сидел на кровати и курил. Машина должна была прийти за ним через час, и он не знал, чем ему этот час заполнить. С Лией Ивановной и с Вероникой Трошиной он попрощался еще вчера, перед тем, как пойти к Полинке.

Ну, а с летчиками он попрощается на аэродроме.

Он взял с книжной полки, принадлежавшей хозяину дома, маленький томик Лермонтова, отыскал любимую им поэму «Черкесы» и только принялся читать, как в дверь постучали. «Открыто!», крикнул он, не вставая.

– Это я, Денисио, – Полинка вошла, остановилась у двери и повторила: – Это я, Денисио. Пришла с тобой попрощаться.

Ему лишь стоило на нее взглянуть, увидеть ее бледное лицо и глаза, как он сразу понял: наступило прозрение, а с ним пришло и страдание, которое безжалостно будет терзать Полинку до тех пор, пока мозг ее снова не отключится от реальной жизни.

– Спасибо, Полинка, – сказал Андрей, подходя к ней и протягивая к ней руки. – Я очень рад, что та пришла. Кто знает, когда мы теперь увидимся. И увидимся ли вообще. Время-то какое.

– Не говори так, Денисио, – слабо попросила Полинка. – Все будет хорошо. Ты ведь воевал в Испании, многому там научился… Если бы я умела что-нибудь делать, я тоже ушла бы на фронт. Но кому я там нужна такая.

Андрей промолчал. Что он мог на это сказать? Как-то они затеяли об этом разговор с Лией Ивановной – не лучше ли для Полинки будет, если ее устроить куда-нибудь на работу? Решили посоветоваться с врачом. А тот развел руками: что она в таком состоянии может? Следует подождать еще несколько месяцев. Перелом – в ту или иную сторону – обязательно должен наступить. Вот тогда и можно будет что-то решать.

– Я не знаю, как дальше жить, – сказала Полинка. – Марфа Ивановна кормит меня и поит, а я ничего ей не даю. Если бы не ты…

– Что – я? – насторожился Андрей.

– Давай посидим, поговорим, – попросила Полинка. – Я все знаю, Денисио. Каждые полмесяца ты давал Марфе Ивановне деньги. Для меня, конечно… Нет, она ничего мне не говорила, просто я недавно услышала ваш разговор. Мне и стыдно, и… чем я должна отблагодарить тебя, Денисио? Как?

Они теперь сидели на кровати рядом, Андрей держал руки Полинки в обоих руках, смотрел на ее бледное лицо и в нем все росло и росло необыкновенное чувство жалости к ней. Оно переполняло его душу, у него даже глаза заблестели от слез, и он сам удивился силе своего чувства, удивился потому, что никогда подобного не испытывал. А потом он вдруг подумал, что это, наверное, не только жалость, а и еще что-то не менее сильное, только сейчас, может быть, родившееся, появившееся на свет как бы из чрева жалости, но он тут же сказал самому себе, что все это ему лишь пригрезилось, да он и не имеет права на какое-нибудь другое чувство. Пусть Полинка навсегда останется для него сестрой, у него ведь нет на всем белом свете ни одного близкого человека, а он всегда ощущал в себе потребность постоянно о ком-то заботиться, о ком-то думать. Так уж он был устроен и другим быть не хотел.

– Я скажу, как ты меня можешь отблагодарить, – сказал, наконец, Андрей. Если ты разрешишь, чтобы тебе каждый месяц выплачивали по моему аттестату, это и будет для меня самой большой благодарностью… Подожди-подожди, ничего не говори, выслушай меня до конца. Ты пойми: кому и зачем на фронте нужны деньги? Все офицеры переводит их своим родным и близким. А у меня никого нет, ты же знаешь. Никого, кроме тебя. Ты мне как сестра.

Полинка заплакала. Она смотрела на Андрея, а слезы текли и текли по ее щекам, она хотела что-то сказать, но не могла произнести и слова, боясь совсем разрыдаться от охватившего ее волнения, с которым ей не под силу была справиться.

И в это время они оба услышали негромкий сигнал автомашины.

– Это за тобой? – спросила Полинка.

– Да. Пора уже.

– Боже мой, как же это так? – Полинка встала, растерянно взглянула на Андрея, – Неужели уже пора?

– Да, уже пора, – повторил Андрей.

– Ты будешь мне писать?

– Конечно.

– Может быть, тебе удастся узнать, где похоронен Федя. Тогда сразу напиши мне об этом… А теперь пойдем.

Они вышли на улицу. Шофер взял из рук Андрея небольшой чемодан, сказал:

– Там вас уже ждут, товарищ капитан.

Полинка попросила:

– Обними меня на прощанье, Денисио.

Он обнял ее, несколько раз поцеловал. Потом сел в кабину, опустил стекло, еще раз взглянул на Полинку.

Она стояла в трех шагах от машины, смотрела на Андрея и тихонько улыбалась. Слез на лице Полинки уже не было, но когда Андрей увидел ее глаза, он чуть не вскрикнул от душевной боли. И, взглянув на шофера, не сказал, а словно выдохнул вместе со своей болью.

– Поехали!