Текст книги "Холодный туман"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

– Хочешь, чтобы ответил прямо?

– Конечно.

– Тогда слушай. Первое: все время надеюсь, что меня, наконец, пошлют на фронт. Не имеют права держать здесь столько времени. И тогда командиром станет опытнейший летчик Андрей Валерьевич Денисов. И второе: не хочу с тобой расставаться. Слишком привязался к тебе. Понимаешь? По-человечески – понимаешь? После Лии ты самый близкий мне человек. Наверное, не стоило мне об этом говорить тебе, но уж раз такой разговор состоялся…

Денисио сказал:

– Спасибо вам, Петр Никитич, но… Если я близкий вам человек, то вы ведь должны считаться с моими желаниями.

– А кто будет считаться с моими?

– У нас не все одинаково, Петр Никитич. Если по-честному, у меня больше прав, чем у других.

– Почему?

– Почему? Фашисты убили моего отца. Вы это знаете. Его убили немецкие летчики. Разве я не должен свести с ними счеты?

– Придет время – сведешь, – сказал командир эскадрильи. – Война не завтра кончится…

– Но не вчера она и началась, – ответил Денисио. – Уже год, как она полыхает, год, Петр Никитич. И каждый раз вы говорите мне одно и то же: «Придет время, придет время…» Когда же оно придет?

– Не наседай на меня, Андрей, – попросил капитан Шульга. – Не наседай. Думая о себе, думай и о других. Обо мне, например. Я такой же человек, как и ты. Иду иногда по городу, ловлю на себе взгляды таких, как эти вот двое, и тошно становится. Знаю ведь, что они обо мне говорят: «Тыловая крыса. Укрылся за броней… Мы там кровь проливали, а он тут, паразит, и в ус не дует…»

Такой разговор происходил между ними не первый раз, и капитан Шульга видел и чувствовал, как в Андрее все больше накапливается против него раздражение, которое Андрею не всегда удается скрывать. Нет-нет, да и прорвется оно то в слове, то в жесте, то в брошенном взгляде, и хотя Петр Никитич понимал, откуда оно идет, это раздражение, все равно оно обижало его, а Андрей этой обиды вроде бы не замечал, а если и замечал, то, казалось, не придавал этому никакого значения, что обижало Петра Никитича еще сильнее.

Бывало, капитан Шульга принимал решение: как только придет из штаба училища распоряжение об откомандировании очередного летчика на фронт, он обязательно даст Мезенцеву указание оформлять документы на Андрея Денисова. В конце концов он, капитан Шульга, обязан понимать чувства человека, у которого погиб отец и который не может не думать о том, чтобы не отомстить за него. Было бы наоборот неестественным, если бы он об этом не думал.

Но вот такое распоряжение приходило, начальник штаба Мезенцев, помня указание командира эскадрильи о том, что летчика Денисова пока трогать не следует, оформлял документы на кого-то другого, и Петр Никитич ничего не говорил, давая самому себе слово, что уж в следующий раз он обязательно пойдет Андрею навстречу. Может быть, все это так и тянулось бы до бесконечности, если бы однажды, когда на Тайжинск уже легли густые сумерки и Петр Никитич собирался ехать с аэродрома домой, дежурный по штабу вдруг выбежал из помещения и крикнул:

– Товарищ командир эскадрильи, вас срочно к телефону.

Звонили из НКВД. Сам начальник городского отделения майор Балашов. Поздоровавшись, майор спросил:

– Ты сейчас домой?

– Собираюсь, – ответил Петр Никитич.

– А ты мне очень нужен. Где мы встретимся? Приглашать тебя в свое заведение мне не хочется. Может, у тебя дома?

– Договорились, – согласился Петр Никитич. – Через час.

Приехав домой, он попросил жену:

– Быстренько сообрази что-нибудь на ужин – будут гости.

– Много?

– Да нет, один – Алексей Федорович Балашов.

– Ну, этому человеку я всегда рада, – улыбнулась Лия Ивановна.

– По рюмке выпьете?

– Кто ж это из православных людей принимает гостей без рюмки? – засмеялся Петр Никитич.

Майор НКВД Балашов обычно сам сидел за рулем своей видавшей виды «эмки», хотя водительских прав не имел ввиду того, что левая его рука была изрядно покалечена. Как он ни убеждал членов медкомиссии, что покалечена она не настолько, чтобы не помогать правой управляться с рулем, прав на вождение автомобилем ему не давали. В конце концов он сказал: «Черт с ними, с правами, обойдусь и без них. Кому захочется связываться с майором НКВД?»

Вот и сегодня он подкатил к дому капитана Шульги без водителя, выключил фары, заглушил мотор и, по привычке держа левую руку в кармане, направился к калитке, ведущей во двор. А навстречу ему уже поспешал Петр Никитич. По-дружески обнявшись, они вместе вошли в дом. Там их уже поджидала Лия Ивановна. Балашов галантно склонился к ее руке, хотел приложиться к ней губами, но раздумал, обнял Лию Ивановну за плечи и поцеловал ее в щеку. Петр Никитич нарочито сердито проговорил:

– Думаешь, если ты работаешь в таком ведомстве, так тебе все дозволено, в том числе и целовать чужих жен?

– А почему нет? – тоже нарочито серьезно ответил Балашов. – Будешь трепыхаться, заведу дело и – фьюить, подальше с глаз долой, чтоб не путался под ногами.

– Ладно уж тебе, Торквемада, – шутливо заметила Лия Ивановна. – Будешь пугать – лишу ужина.

Майор взглянул на стол, где на блюде красовались поджаренные рябчики, аппетитно смотрели на него маринованные грузди и моченые яблоки, а в хрустальном графине алела клюквенная настойка, взглянул и сказал:

– Каюсь. Никаких дел заводить не буду, даже если узнаю, что капитан Шульга плетет какой-нибудь заговор. Только не лишайте ужина.

Не так уж часто бывал в этом доме Алексей Федорович Балашов, но каждый раз, когда ему приходилось встречаться здесь с Петром Никитичем и Лией Ивановной, он испытывал необыкновенное чувство покоя, какой-то раскованности и умиротворения, будто все, чем он жил вне стен этого дома, жил чрезвычайно сложной, чрезвычайно беспокойной и опасной жизнью, оставалось далеко позади за непроницаемой ширмой, начисто стиралось из памяти, пусть даже не на долгое время: все равно душа отдыхала от тревог и волнений, а это Алексею Федоровичу было так необходимо. Необходимо ему было и облегчить душу от постоянно накапливающейся в ней злой накипи, порожденной раздвоенностью своего существования. К тому же здесь – и только здесь! – Алексей Федорович имел право быть самим собой, не опасаясь как-то нечаянно раскрыть свою истинную сущность, что могло бы привести к неминуемой его гибели.

Капитан Шульга поднял рюмку, посмотрел на жену, перевел взгляд на Балашова и сказал:

– Ну что ж, давайте за тех, кто сейчас там… – хотел что-то добавить, но только прикрыл глаза, три-четыре секунды посидел молча и лишь затем выпил. Выпил и майор Балашов, а Лия Ивановна, пригубив, поставила рюмку на стол и сказала:

– Утром видела Полинку… Глянешь на нее – сердце разрывается. То смеется, то плачет, то вдруг начинает говорить, что получила телеграмму от Федора, из которой тот сообщает, что едет домой, а через минуту-другую в глазах, полных слез, смертная тоска и бескровные губы шепчут: «Нету Феди… Нету и никогда не будет»…

Лия Ивановна поднесла к глазам платок, помолчала, потом предложила:

– Видела я ее сегодня на базаре. Подошла к ней, спросила: «Что-нибудь купить хочешь, Полинка?» Отвечает: «Нет, кофточку вот свою вязаную продаю. Продам, а тогда уж мяса куплю, пельменей с Марфой Ивановной наделаем. Знаете, как Федя пельмени любит! Ему ничего другого и не давай, лишь бы пельмени были… Вот только мясо теперь дорогое. Да уж как-нибудь… Лишь бы к вечеру успеть, Федя-то вечерним поездом приехать должен…» Весело все это говорит, чувствуется, что радостью полна от ожидания встречи с любимым человеком.

– Бедняга, – покачал головой Алексей Федорович. – Изломала ее судьба-судьбина. – Хотела я немного денег ей дать, – Продолжала Лия Ивановна. – Она даже руками замахала. «Что вы, – говорит, – разве можно! Федя узнает, заругает. Федя знаете какой… Он…» И вдруг замолкла, смотрит на меня, а я вижу, как глаза ее становятся совсем другими. Только вот сейчас в них этакая совершенно бездумная веселость была, и вот заволакиваются они смертной тоской, и становится ясно, что вызвана эта смертная тоска вдруг пробившейся осмысленностью, откуда-то вдруг прорвавшимся ясным сознанием действительности. Я и сама не знаю, как сдержалась, чтобы, глядя на нее, не разреветься. Взяла ее за руку, говорю: «Пойдем ко мне, Полинка, посидим, чаю попьем. И Петр Никитич рад будет видеть тебя…» «Петр Никитич? – спрашивает на минуту задумавшись, будто что-то припоминая. – Петр Никитич?.. Петр Никитич?.. Федя очень любит Петра Никитича. И я его очень люблю. А Денисио говорит, что Петр Никитич человек не совсем справедливый. Если бы он был справедливым, – говорит Денисио, – то давно отпустил бы его на фронт». Господи, гляжу я на нее, она уже опять улыбается, опять затмение, а у меня ком в горле…

– Страшно все это, – проговорил Балашов. – Трудно даже сказать, где страшнее: на фронте, или вот здесь, когда видишь таких, как Полинка. Проклятая война, сколько горя людям несет.

– Ну, а ты как, Алексей? – спросила Лия Ивановна. – Все ходишь по лезвию? Боюсь я за тебя. Столько сволочей по нашей земле бродит – попробуй распознай, кто есть кто. Ты уж поосторожнее как-нибудь.

– Стараюсь, Лия, – улыбнулся Алексей Федорович. – Спасибо тебе.

Посидев за столом еще минут десять, Лия Ивановна ушла в другую комнату, оставив мужчин одних. Петр Никитич сразу же попросил:

– Давай выкладывай, что случилось. Еще когда по телефону говорил с тобой, понял: встревожен ты чем-то или ошибся?

– Не ошибся, – ответил Балашов. – Давай-ка еще по одной пропустим, для облегчения. Что-то в последнее время на душе тяжко.

– Давай, – согласился Петр Никитич. – Только ты поешь хоть маленько, наверняка ведь голодный.

– Угадал, – сказал Балашов. – С утра почти ничего не ел. Все дела, дела. Вот, например, это, смотри.

Он достал из бокового кармана кителя отпечатанный на ротаторе лист бумаги, внизу которого в один ряд были приклеены четыре фотографии, протянул его Петру Никитичу:

– Читай. А я пока покурю.

Это было предписание районным и городским отделам НКВД принять самые оперативные меры к задержанию четырех опасных преступников, бежавших из различных лагерей в период с такого-то по такое-то число данного месяца. Кроме фотографий бежавших были также описаны их приметы. Особое внимание работников органов безопасности обращалось на некоего Николая Бабичева, бывшего летчика, воевавшего в Испании. Приказывалось усилить строгое и беспрестанное наблюдение за местами проживания офицеров-авиаторов, которые в 1936–39 г.г. находились в Испании в качестве летчиков, так как не исключалась возможность, что Николай Бабичев попытается искать убежища именно у этих людей – своих товарищей.

– Да-а! – протянул Петр Никитич, до конца прочитав бумажку. – Но почему это тебя встревожило, Алексей?

– Почему? Сейчас и тебе все объясню. Хотел раньше обо всем рассказать, да подумал: «Мало у Петра своих забот?» А теперь пришла пора. Дело в том, что замешан во всем этом твой командир отряда капитан Денисов. Или, как тут его все называют – Денисио.

– В чем замешан-то?

– А в том… Этот бывший летчик Николай Бабичев действительно несколько дней жил у Денисова. Понимаешь? Укрывал его Денисов.

– Как же ты узнал об этом? – спросил Петр Никитич.

– Как узнал – дело второстепенное. Ну, если хочешь знать – случайно. Совсем случайно. Является однажды ко мне мой работник, зеленый совсем, этакий Шерлок, но не подлец, не скотина, не успел еще в скотину превратиться. Так вот, является и говорит: «Докладываю, товарищ майор, о происшествии чрезвычайной важности».

«Докладывай!» – говорю. «Шел я сегодня мимо дома, где проживает летчик Денисов, тот самый, что воевал в Испании. Забор там у них высокий, выше человеческого роста, однако ж я помнил предписание: установить наблюдение за авиаторами, которые были в Испании. Тихо кругом, ни звука, ни шороха нигде, а меня будто что-то толкнуло: затаись, мол, понаблюдай. Ну, я и затаился, забор там сделан так, что в одном месте углубление образовалось, вроде как ниша. Стою десять минут, двадцать, – ничего. Хотел уже плюнуть на все и уходить, как вдруг слышу – дверью скрипнули. Смотрю в щель и вижу: выходит из дому человек, озирается по сторонам, направляется в туалет. Сумерки уже были, но не совсем темно, кое-что разглядеть можно. Хотя и с трудом. И знаете, что, товарищ майор, человек этот очень уж схож с фотографией Николая Бабичева. Преступника, сбежавшего из лагеря… Конечно, можно и ошибиться, но… Сперва у меня мелькнула мысль: брать! Немедленно брать! А потом сомнение: а вдруг не Бабичев? Вдруг совсем посторонний человек… Вот и решил – лучше доложу товарищу майору…» «Правильно сделал, – говорю ему. – Молодец. Пока никому ни звука, я сам займусь этим делом».

– Дал я этому парню какое-то пустяковое задание, а сам в ту ночь решил все проверить, – продолжал майор Балашов. – Что буду предпринимать, если у Денисова действительно окажется Николай Бабичев, точно не знал. В одном не сомневался: никакой он не преступник, как и многие из тех «испанцев», которые еще сидят по лагерям или которых уже пустили в расход. О «делах», заведенных на них, я знал прекрасно.

– Я тоже кое-что слышал об этих «делах», – горько усмехнулся Петр Никитич. – Уму непостижимо.

– Слушай дальше, – сказал Алексей Федорович. – Пошел я к Денисову поздно ночью, пурга мела страшная, но мне это было на руку – не хотелось, чтобы кто-нибудь встретился. И вот – везение. На ловца, как говорят, и зверь бежит. Метров, наверно, пятьдесят не дошел до дома Денисова, как вдруг навстречу – человек в крестьянском кожухе идет, еле преодолевая пургу, оглядываясь и в то же время как-то крадучись, будто чего-то боится. Увидал он меня уже когда между нами оставалось два-три шага. Кажется, хотел остановиться, вроде как о чем-то спросить, но раздумал и пошел дальше…

Майор Балашов сам налил себе полрюмки водки, выпил и, не став закусывать, тут не закурил.

– Он это был, Петр Никитич, – сказал после короткой паузы Алексей Федорович. – Он, Николай Бабичев. Не узнать его было нельзя. Слишком характерное лицо, такие лица не часто встречаются. Всего несколько секунд смотрел я на него, а запомнил надолго. Красивый парень. Мужественный, видно, волевой, хотя в глазах какая-то загнанность. Да мне не привыкать видеть такую загнанность, насмотрелся…

– Ну вот… Пропустил я его, а потом, крадучись, пошел следом. Куда, думаю, он стопы свои направит? На железнодорожную станцию? Не ошибся. Товарняк в это время отправлялся на восток. Видел я, как Бабичев подошел к вагону, поговорил о чем-то с проводником, залез на площадку. И через минуту-другую состав тронулся. На другой день я своему Шерлоку сказал: «Дружок это Денисова был. Здешний летчик. Проверил я. А за бдительность – благодарность в приказе».

– Значит, все обошлось благополучно? – с облегчением спросил Петр Никитич. – Что ж тебя сейчас тревожит?

– Что тревожит? Сегодня утром по пути в Лисянск заглянул ко мне замначальника областного управления НКВД. Разговорились за завтраком, он мне вроде как по-дружески и выложил: из Наркомата бумажка пришла, предписывающая самым тщательным образом еще раз проверить – при необходимости «с пристрастием» – всех, кто в тридцать восьмом и в тридцать девятом вернулся из Испании.

– Чем же все это вызвано? – спросил Петр Никитич.

– Он и сам не знает. Но… Помнишь, я тебе как-то показывал начальника нашего управления Горюнова? Ты еще сказал тогда: на волка похож.

– Помню. От людей не раз слыхал: садист, каких мало.

– Все правильно, – сказал Балашов. – Садист, каких мало. Так вот он своему заму говорил: разберемся с этими сволочами-учеными-геологами, и сразу займемся «испанцами». Самое, мол, лучшее в лагерь их, там и устроить проверку «с пристрастием». Теперь ты понимаешь, почему я завел разговор о капитане Денисове?

– Понимаю.

Петр Никитич встал, начал прохаживаться взад-вперед по комнате. Балашов молча за ним наблюдал. Ничего дельного посоветовать он Петру Никитичу не мог. И помочь тоже. Зная, как капитан Шульга и его жена Лия Ивановна относятся к Андрею Денисову, Алексей Федорович не мог не понимать, что сейчас творится в душе Петра Никитича. Да и сам он испытывал немалое чувство беспокойства и тревоги за судьбу человека, представляя, как этого человека в каком-нибудь лагере станут «проверять с пристрастием». Не мог не думать майор Балашов и о том, что его работник, заподозривший в увиденном им человеке Бабичева, может проболтаться, а уж тогда… Уж тогда Горюнов раскрутит колесо так, что не остановишь…

Петр Никитич, между тем, неожиданно остановился напротив майора Балашова и сказал:

– Выход есть, Алеша. Думаю, что одобришь.

– Ну-ка? – оживился Алексей Федорович.

– Мой начальник штаба завтра будет оформлять документы на двух летчиков, отбывающих в действующую. И я сегодня же прикажу ему, чтобы один из этих двух был Денисов. А? Приемлемо? Тем более, что Денисов давно уже уговаривает меня отправить его на фронт. Я ведь рассказывал тебе, что отец Денисова тоже был летчиком и погиб в первые же дни войны. Вот Андрей и рвется, чтобы посчитаться с немцами.

После минутной паузы Балашов проговорил:

– Конечно, на фронте тоже не мед, но лучшего ничего не придумаешь. На фронте свои порядки, там плевать хотели на Горюновых, да и вряд ли он станет запрашивать все воздушные армии, есть ли у них летчик Денисов. Правда, при крупных штабах тоже работают люди из Госбезопасности, но, как я слыхал, среди них не так уж много Горюновых..

Когда майор Балашов ушел, Лия Ивановна вернулась в комнату, села на кушетку и попросила мужа:

– Иди посиди со мной рядышком. И выключи свет – посумерничаем.

Петр Никитич так и сделал. Выключив свет, сел рядом с Лией Ивановной, обнял ее за плечи, сказал:

– Посидим рядком, да поговорим ладком, – так, кажется, в старину говаривали?

В открытую форточку – с чистым, словно настоянным на хвое воздухом – вливалась прохлада, и вместе с прохладой вливалась тишина, какая бывает лишь вот в такие минуты: вечер уже ушел, а ночь еще не наступила, она только-только спускается с небес и, крадучись, шествует по улицам города, по его окраинам, заглядывая в пока не закрытые ставнями окна.

– Тебе не холодно? – спросил Петр Ильич. – Может, принести шаль?

– Нет, нет, не надо, мне хорошо. Знаешь, о чем мне хочется тебе сказать? Я слышала ваш разговор с Алексеем и считаю твое решение отправить Андрея на фронт правильным. Нельзя допустить, чтобы его арестовали. Он прекрасный летчик, у него испанский опыт боев, Бог даст – он выживет в этой страшной войне. Ну, а уж если суждено будет погибнуть, что ж, значит, такая судьба.

– Лучше уж погибнуть на войне, чем в лагере, – сказал Петр Никитич. – И все же мне жаль с ним расставаться.

– Я тебя понимаю, – вздохнула Лия Ивановна. – Провожать на войну – не за стол приглашать. Меня и другое еще тревожит. Что ждет Алексея? Ходит-то он по самому краю страшной пропасти. Не дай Бог ему хоть раз споткнуться – пропадет ведь человек. Если и не сразу уничтожат, то все равно сгноят.

– Сгноят, – согласился Петр Никитич. – Таких, как он, не прощают. Как-то я попробовал говорить с ним об этом, так он знаешь что ответил? – «А я считаю себя солдатом. На передовой. По-другому жить не могу. Да и не хочу по-другому… Знаю только одно: споткнусь на чем-нибудь – живым в руки не дамся…»

Глава восьмая

1

Да, по-другому майор Балашов жить не мог. Не мог и не хотел, жизнь его вообще сложилась не так, как он хотел.

Было ему что-то около четырнадцати лет, когда однажды отец сказал:

– Сегодня вечером никуда не уходи, Алешка: пригласил я в гости своего давнего друга, с которым в гражданскую войну вместе лупили беляков в Крыму и на Украине. Интереснейший человек, на такого поглядишь – у самого крылья вырастают.

– А кто он сейчас? – спросил Алешка.

Отец подкрутил аккуратно подстриженные усы, улыбнулся:

– Кто он сейчас? А вот посмотришь. Только голову даю на отсечение: узнаешь его поближе – сам таким захочешь стать. Это уж точно.

Весь день Алешка ходил сам не свой от нетерпения. Отца своего, старого большевика, за боевые заслуги награжденного орденом Красного знамени, Алешка чтил, как чтят лишь выдающихся личностей. И был уверен, что и друзья отца должны быть такими же выдающимися личностями, теми живыми свидетелями той героической истории страны, о которой слагают песни.

К вечеру Алешка даже чистую рубашку надел, ботинки до блеска начистил, как-то подтянулся весь, хотелось перед необычным гостем в грязь лицом не ударить. И сумерки еще не легли на землю, и жара дневная еще не спала, а он уже сидел, как на иголках, весь в ожидании.

Отец, глядя на него, исподтишка улыбался, делая вид, будто ничего не замечает.

И вот, наконец, гость явился. Увидав его, Алешка чуть не ахнул: в дом вошел человек в летной форме, фотографии которого не раз и не два помещались в газетах; не узнать его было невозможно. Высокий, плечистый, с обветренным, загорелым лицом, он, по представлению мальчишки, был воплощением мужества, да иначе и быть не могло – в полярной авиации хлюпики не водились.

В первое мгновение Алешка не только растерялся, он даже почувствовал какой-то сковывающий его страх: да может ли он находиться рядом с таким прославленным человеком, на него смотреть, видеть вот так близко его широкую улыбку, его внимательные, чуть усталые глаза!

А летчик, по-дружески обнявшись с отцом, протянул Алешке руку и сказал:

– Ну давай знакомиться, парень. Тебя как зовут?

Алешка брякнул:

– Алексей Федорович.

– O-o! – протянул гость, скрывая улыбку. Молодец, а меня – Михаилом Петровичем. Ты в каком классе учишься, Алексей Федорович?

– Да Алешка я просто! – едва не пустив слезу от стыда, сказал Алешка. – Это я так, от растерянности… Седьмой я заканчиваю.

Летчик просидел у них до поздней ночи. И вспоминали, вспоминали они с отцом былые времена, и-то смеялись, когда им на память вдруг приходили смешные эпизоды, то неожиданно их охватывала грусть по прошлому, по ушедшей своей молодости, которая оставила в их жизни неизгладимый след. А потом отец попросил Михаила Петровича рассказать о его работе в Заполярье, и Алешка, с открытым ртом слушая о ледовой разведке, о полетах над вздыбившимися торосами, в густых, как ночь, холодных туманах, в схватках летчиков со снежными бурями, не отрывал завороженных глаз от летчика и, как ни странно, не чувствовал больше ни скованности, ни страха, он словно душой приблизился к душе Михаила Петровича, временами ему даже начинало казаться, будто он сидит в кабине самолета рядом со знаменитым авиатором и глядит на эти похожие на волчьи спины торосы, на рассвирепевший океан, а машину треплют дикие заполярные ветры, бросают из стороны в сторону, вверх и вниз, но Алешке ничуть не боязно, потому что штурвал держат крепкие руки Михаила Петровича.

Когда гость, тепло распрощавшись с хозяевами, ушел, отец спросил:

– Ну, как? Понравился тебе мой друг?

Алешка хмыкнул:

– «Понравился»! Разве это то слово? – С минуту помолчал, глядя на довольного его ответом отца и добавил: – Вот что я тебе скажу, батя: другой дороги, как дорога в авиацию, у меня не будет. Это точно.

После окончания школы Балашов поступил в авиационное училище ГВФ. Мечта, которую он вынашивал в себе с того самого дня, когда впервые увидел полярного летчика, осуществлялась. Он говорил самому себе: «У меня счастливая судьба. Вот еще мальчишкой выбрал себе дорогу – и иду по ней не сворачивая».

Почти три года в училище пролетели для Балашова совсем незаметно. Он был отличным курсантом, значительно быстрее других его выпустили в первый самостоятельный вылет, за высший пилотаж он получал самые высокие оценки. В маршрутных полетах он ориентировался, как птица, которая за сотни и тысячи километров летит к своему старому гнездовью по одной и той же трассе. И его инструктор, и командир эскадрильи говорили: «Балашов будет замечательным пилотом – для него небо стало таким же родным, как земля…». Курсантам, окончившим училище с отличными оценками, было предоставлено право выбора при распределении места работы. Выбор был большой: Северо-Кавказское, украинское, Ленинградское, грузинское Управления гражданского воздушного флота, Уральская Особая авиагруппа – везде были нужны пилоты, повсюду их ждали с нетерпением. Авиация в те годы делала значительный рывок вперед, нужно было осваивать новые трассы – не по дням, а по часам увеличивался поток народнохозяйственных грузов и пассажиров.

Балашов выбрал север. Он, конечно, знал: условия работы там значительно сложнее, чем в других регионах, но это его ничуть не пугало – он хотел стать полярным летчиком, летать в ледовые разведки, в далекие стойбища оленеводов и охотников, видеть под собой торосы и бесконечную тундру, чувствовать Белое Безмолвие.

И вот он на Севере. Были только первые числа октября, на юге еще зеленели луга, деревья еще не сбросили листья, солнце, докатившись до зенита, припекало землю, а здесь уже по-звериному начали завывать поземки, небо хмурилось так, словно гневалось на человечество, холодные туманы порой укутывали землю, и тогда казалось, что все в мире покрылось мраком, все умерло и никогда не оживет, но это только казалось. Тревожа безмолвие, жизнь продолжала свое, ни на миг не прекращающееся, шествие: гулко шагали по тундре стада оленей, важенки кормили детенышей, поднимались над чумами дымки, нерпы удивленными детскими глазами глядели на катящиеся к берегу волны, а мышкующие неподалеку от аэродрома песцы прислушивались к пугающему их и незнакомому реву неизвестных зверей: это механики перед вылетом прогревали моторы самолетов. Кто-то из летчиков собирался взлетать в ледовую разведку, кто-то в далекое стойбище должен был везти врача, кто-то готовился развозить почту.

Первый месяц Алексею Балашову ничего другого не оставалось, как только завидуя глядеть на скрывающиеся в белесой мгле самолеты своих новых друзей: ему пока не доверяли летать в неустойчивую, полную неожиданностей погоду. Но летчики – народ необыкновенно дружелюбный и чуткий. Видя душевные переживания молодого пилота, то один, то другой из них, когда был недогруз машины, предлагал Алексею:

– Садись за пассажира, полетим, ты только внимательнее приглядывайся, все мотай на ус.

И Балашов ко всему приглядывался, все «мотал на ус», он и «за пассажира» мог летать день и ночь, он словно впитывал в себя все удивительные краски Севера, его покоряла необъятность этого края, завораживала красота суровой природы. В то же время он не отрывался от полетной карты, сличал по ней становившиеся все более знакомыми места на земле – он готовился к самостоятельной работе.

Наконец, такой день наступил. В его машину загрузили почту, под неусыпным оком командира авиаотряда он проложил на карте маршрут к одному из стойбищ, взял «на метео» сводку погоды и вылетел.

Ничто несравнимо по ощущениям с первым вылетом на задание. Ровно гудит мотор машины, посвистывает в расчалках упругий ветер, слегка подрагивают стрелки навигационных приборов, а внизу, под тобой, плывет земля, а над тобой облака, у которых свой мир, меняющийся с каждой минутой. Вот промелькнули, надвинув белые шапки, горы, вот разверзлась темная пропасть, слева – гора, как средневековый замок, справа – бескрайняя долина, сплошь вытканная белыми кружевами. А ветер все поет и поет, и вместе с ветром поет переполненная чувством восторга твоя душа. И хочется тебе кричать от счастья, хочется благодарить судьбу за то, что она тебе его подарила.

А потом, вернувшись на свой аэродром, ты легко выпрыгиваешь из кабины, направляешься к командиру авиаотряда и, стараясь быть похожим на тех пилотов, которые уже ко всему привыкли, коротко докладываешь:

– Товарищ командир, задание выполнено, все в порядке.

Но товарищ командир видит тебя насквозь: ты ведь еле сдерживаешь свою радость, она видится в твоих глазах, слышится в твоем голосе. Однако он только делает вид, будто и для него, и для тебя это все обычно, ничего другого, кроме таких слов «все в порядке» и не ожидал.

Потом будет еще много таких вылетов, но тот, самый первый, надолго останется в твоей памяти – это ведь было твое крещение.

А через восемь месяцев случилось то, что перевернуло всю жизнь Алексея Балашова, начисто вышибло его из седла и наложило горькую отметину на всю его судьбу.

В тот день он вылетел в дальнее стойбище оленеводов с ветфельдшером на борту: оттуда сообщили, что внезапно начался падеж оленей, и надо было принимать срочные меры.

Погода стояла неустойчивая, синоптики ничего хорошего в дальнейшем не обещали, но радиограмма, присланная оленеводами, была крайне тревожной, и командир отряда принял решение: надо вылетать.

Возможно, если бы в резерве находились более опытные летчики, Алексея Балашова в этот раз на задание и не послали бы, однако все опытные пилоты выполняли другие задания, и выбора у командира отряда не оставалось. Он сказал Алексею:

– Высадишь фельдшера – и сразу назад. Но все же смотри по обстановке.

Прилетев в стойбище, Балашов подрулил к крайнему чуму и, не выключая мотора, вылез из кабины и спрыгнул на снег поразмяться. Вслед за ним покинул самолет и фельдшер. К Алексею подошла девушка в кухлянке с меховым капюшоном, пригласила:

– Айда в чум, однако. Горячий чай есть, греться надо. Там, – она подняла руку, указывая на небо, – шибко холодно. Айда, хорошим гостем будешь.

Красивая это была девушка, что-то в ней было от образа Синильги, и Балашов уже почти согласился, но в это время к ним приблизился старик и сказал:

– Хороший гость придет в другой раз. Сейчас нельзя. Сейчас ему обратная дорога ехать надо. Тучи идут, плохие тучи идут… Пурга большой будет, потом холодные туманы придут.

Алексей посмотрел на небо. Из-за близкого окоема действительно наползали низкие мрачные тучи, наползали эшелонами, а усиливающийся ветер уже срезал с сугробов лохматые снежные папахи и швырял их в тундру. И они катились по заледенелой земле, перегоняя друг друга, сталкиваясь и рассыпаясь на тусклые хрустальные осколки.

– Да, надо лететь, – согласился Балашов.

И еще раз взглянул на девушку в кухлянке, взглянул с сожалением, вдруг подумав, что у нее, наверное, теплые руки, такие же теплые и ласковые, как ее глаза. Может быть, если бы она еще раз попросила его зайти в чум и попить горячего чая, Балашов и остался бы, и вылетел бы на другой день, но девушка ничего не сказала, хотя и взглянула на Алексея тоже с сожалением.

И он вылетел.

Сделав над стойбищем прощальный круг, он лег на курс, и сразу же все, что было несколько минут назад: и девушка, похожая на Синильгу, и старик, и дымки над чумами – отодвинулось от него как бы стерлось из памяти, и без всяких усилий с его стороны мысли переключились совсем на другое; он уже думал о том, что ветер, который усиливается с каждой минутой, теперь будет встречным, следовательно, путевая скорость значительно снизится, и время на обратный полет увеличится, и хотя перед вылетом машина была заправлена бензином полностью, все же его не так много, чтобы не тревожиться. Но главное, надо молить Бога, чтобы облачность больше не опускалась и чтобы не ухудшалась горизонтальная видимость.