Текст книги "Навстречу ветрам"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Это был мой последний патрон…

Андрей лежал с закрытыми глазами, не подавая признаков жизни. Он чувствовал боль в правом плече, но боль была слабой, пуля только задела кожу. Мысль притвориться убитым пришла к нему в тот короткий миг, когда он услышал выстрел. Уже падая на землю, он принял решение: «Враг сейчас выйдет из своего укрытия и тогда…» Что делать «тогда», Андрей еще не знал. Может, удастся наброситься на него сразу, не дав ему опомниться. Может, придется подождать, пока он отойдет на несколько шагов. Когда Дзвольский подходил к нему, Андрей подумал: «Ему может прийти мысль выпустить в меня еще одну пулю, чтобы быть уверенным…» И сразу же возникло непреодолимое желание вскочить и защищаться. Если уж погибнуть, так погибнуть в бою, а не быть убитым, как беззащитный кролик! Вскочить? Но враг, конечно, держит в руке заряженный пистолет. Вот он подходит все ближе и ближе. Он будет стрелять в упор, не промахнется. Нет, надо лежать…

Андрей чувствовал, как сжимается сердце. Мелкая дрожь побежала по спине, по рукам. Усилием воли он подавил ее, затаив дыхание, ждал. Потом он услышал, как предатель прошептал по-польски: «Это был мой последний патрон…» Страх уступил место расчету: выбрать момент, когда враг повернется спиной. В руках у него автомат, Костусь может нанести удар прикладом…

Дзвольский спрятал пистолет в карман, повесил автомат на шею, и, оглянувшись по сторонам, прислушался. Выстрелов не было слышно, и Костусь подумал, что бой уже кончился. Он представил себе Данека, окруженного партизанами. Что сделает поручик? Вернее всего, пустит себе в голову пулю.

Даже не взглянув на свою жертву, Дзвольский повернулся и пошел на запад. И в ту же минуту Андрей вскочил, двумя прыжками настиг врага и бросился на него. Он усидел перекошенное от страха лицо Дзвольского, хотел ударить его в висок, но почувствовал, что не может поднять правую руку. Тогда он левой обхватил Костуся за шею и повалил его на землю. Ударившись раненым плечом об автомат, Андрей невольно вскрикнул от резкой боли и разжал руку. Дзвольский рванулся, приподнялся и ударил Андрея ногой в живот. Андрей охнул, на миг в глазах стало совсем темно. Он отполз в сторону, нащупал рук ой толстую короткую палку. Превозмогая страшную боль. Андрей быстро поднялся и, глядя в большие, полные ненависти и страха глаза поляка, медленно двинулся на него. Дзвольский держал автомат за ствол, как дубинку. Он тоже смотрел на Андрея, бледный, с вздрагивающими красивыми губами. Потом не выдержал, стал пятиться назад, пока не наткнулся спиной на дерево. Андрей остановился в двух шагах от него. Оба молчали, наблюдая за малейшим движением друг друга, готовясь нанести решающий удар. Казалось, два зверя застыли перед прыжком, пройдет секунда-другая, и в мрачной чаще леса разыграется очередная трагедия – битва за жизнь…

Выбрав момент, когда Дзвольский на мгновение отвел взгляд в сторону, может быть, думая о бегстве, Андрей взмахнул дубинкой. Он слышал, как дико вскрикнул поляк, и успел подумать: «Теперь не уйдет». И в ту же секунду страшный удар в голову лишил его сознания. Протянув вперед руки, словно боясь упустить врага, Андрей упал. Он не видел, как, хватая широко открытым ртом воздух, в двух шагах от него рухнул на землю Дзвольский.

4

Костусь первым пришел в себя. Увидев рядом с собой неподвижно распростершееся тело Андрея, он долго не мог ничего припомнить. В голове гудело, и Дзвольский подумал, что это гудит в деревьях ветер. Но желтые листья без движения висели на ветках, лес был безмолвен, только над головой тихо вскрикивала какая-то птица. Потом Костусь услышал глухой стон, вырвавшийся из груди Андрея. И сразу все вспомнил: поднятую над своей головой дубинку, перекошенное лицо врага и мелькнувший в воздухе приклад автомата. Вспомнил, как он старался вложить в удар всю свою силу, всю ненависть. Теперь надо было что-то делать. Что? «Уходить! – мелькнула мысль. – Уходить, пока не поздно». Он попытался встать на ноги, но голова снова закружилась, к горлу подступила тошнота. Немного переждав, Дзвольский на четвереньках, как недобитый зверь, стал уползать от Андрея. Все дальше, дальше. Вот уже скрылось за зарослями то место, где остался враг. Живой, но уже обезвреженный. Пока он придет в себя, Костусь будет далеко. Где-нибудь в укромном местечке он отдохнет, наберется сил и двинется дальше. Прощайте, поручик Данек. Вряд ли нам удастся встретиться на грешной земле, да это и лучше. У каждого своя судьба, у каждого…

Стой, шкура!

Дзвольский замер, прижавшись к земле. Тошнота опять подступила к горлу, в голове загудело сильнее. Он боялся поднять глаза.

Вставай!

Костусь приподнял от земли голову и украдкой посмотрел на стоявшего над ним человека. Он чуть не вскрикнул от страха и даже закрыл глаза. Ему казалось что это продолжается бред, что он еще не приходил в сознание от удара. И хорошо, что это так. Пройдет несколько минут, он откроет глаза – и страшное видение исчезнет, вокруг будет стоять только безмолвный лес и где-то сзади будет лежать поверженный им враг. Да, хорошо, что это только бред…

Вставай, волчья душа!

Человек сильной рукой приподнял Дзвольского за шиворот и поставил перед собой. Он был страшен: заросшее лицо, длинные опаленные волосы, грязное тело со следами недавних ожогов и дикий, ненавидящий взгляд.

Дзвольский понял: перед ним тот, кого пытали на костре. Он не видел тогда партизана вблизи, ему было страшно встретиться с одним из тех, кого он предавал, и Костусь ни разу тогда не подошел к месту пытки. Теперь он чувствовал: пришел час расплаты. От такого не уйдешь, такой не простит.

Дрожишь, шкура? – угрюмо сказал Войтковский и оглянулся по сторонам. – Эй, Казик, где ты?

Я здесь, отец, – донесся слабый голос мальчика.

Казик недолго сидел на дереве. Когда он увидел, что Андрей побежал за человеком, который стрелял в Януша, он соскользнул вниз и бросился вслед за ними. Ему было трудно пробираться через колючие кусты и поваленные деревья, и он сразу же потерял из виду и Андрея и преследуемого Андреем карателя. Через некоторое время Казик услышал выстрел, потом второй. Он побежал быстрее. Вдруг он увидел на земле русского летчика и уползающего на четвереньках врага. Мальчик склонился над Андреем, посмотрел в его лицо и радостно вскрикнул: летчик был жив. Он пошевелился, стараясь приподняться, но не смог. Казик проговорил:

Я побегу за отцом, дядя Андрей.

А где… тот? – спросил Андрей.

Казик понял, о ком спрашивает летчик, и показал в темноту леса.

Там.

И в это время к ним подошел Казимир. Суровое лицо его расплылось в улыбке, когда он увидел Андрея и Казика. В глазах Войтковского затеплилась радость, он стал на колени и положил руку на голову летчика.

Все хорошо, – тихо сказал он. – Януш жив. Я понесу тебя.

Нет, нет! – быстро заговорил Андрей. – Надо поймать предателя. Он недалеко.

Казик протянул руку:

Он там.

…И вот Андрей снова увидел лицо врага. Бледное, с отвисшей от страха нижней челюстью, с глазами загнанного зверя. Андрей вспомнил, как Януш крикнул: «Это предатель!» Перед глазами Андрея проплыла ночь, сигнальные костры в лесу, сестра Антека Мария, немцы, стреляющие в разведчиков…

Предатель! – глядя в глаза Дзвольского, тихо сказал Андрей.

Никита стоял рядом с Антеком, нетерпеливо поглядывая в лес. Четверо партизан отправились на поиски тех, кто в трудную минуту так неожиданно поддержал группу Антека.

Никита говорил:

Ну кто, еще может быть в этой глуши, кроме них?

В Польше теперь много партизан, – отвечал Антек. – Может быть, это какой-нибудь небольшой отряд.

Они увидели выходивших из леса людей. Никита бросился им навстречу, увлекая за собой и Антека.

Я чувствую, что это они! – Никита от волнения говорил шепотом. – Понимаешь, Антек, чувствую! Ты почему молчишь? Ты почему ничего не говоришь?.. – И сразу умолк.

Он понял, почему молчит Антек: среди тех, кто шел навстречу, не было ее – не было Марии. Шли только мужчины и какой-то мальчишка. Впереди, держась за огромного человека без рубашки, ковылял… Никита остановился, схватив за руку Антека.

Смотри, Антек… Ты видишь?

Чего ж ты стоишь? – улыбнулся Антек. – Это же твой друг.

Никита побежал навстречу. Бежал и кричал, не помня себя от радости:

Андрей! Андрюшка!

И вот они рядом. Стоят друг против друга и молчат. Долго молчат, нет у них таких слов, которые могли бы выразить то, что они чувствуют. Никита видит, как по щеке Андрея поползла скупая слезинка. Андрей тоже видит: Никита старается сдержаться, но веки вздрагивают, дергается бледная кожа под глазом.

Никита! – тихо говорит Андрей. – Это ты?

Я, Андрей. Ну, здравствуй…

Они обнялись, крепко обнялись и опять никто из них не произнес ни слова. Наконец Андрей сказал:

Хорошо.

Хорошо! – согласился Никита и добавил – Очень хорошо, трын-трава! Дай я поцелую тебя, Андрюшка…

Антек сидел на пне, и вокруг него расположились разведчики, суровые и угрюмые. В кругу стояли поручик Данек и Дзвольский. Офицер был спокоен. Он с любопытством рассматривал разведчиков, и дольше всех его взгляд останавливался на Войтковском. Голова поручика была перевязана грязной тряпкой, набухшей от крови. Такой же тряпкой была перевязана правая рука с оторванными осколком гранаты пальцами. Поручик изредка поднимал руку и прижимал ее к груди, каждый раз скупо улыбаясь, будто этой улыбкой хотел скрыть мучившую его боль. Дзвольский, стоявший рядом с поручиком, не отрывал глаз от Антека. Было в его взгляде что-то собачье, и Андрею все время казалось: сейчас предатель упадет, поползет на четвереньках к Антеку и заскулит. Заскулит жалобно и нудно, как провинившийся пес…

Не знаю, стоит ли вас судить, – глухим голосом проговорил Антек. – Все равно мы вас расстреляем. Одного – как врага польского народа, второго – как предателя.

Поручик ответил бесстрастным голосом, будто речь шла не о нем:

Я тоже так думаю. Защищать нас некому и вообще… Кончай быстрее, командир. Считаю, что час мой пришел.

И все-таки судить надо, – медленно продолжал Антек. – Потому что мы не бандиты, мы – это наша Польша…

Он встал, окинув своих друзей долгим взглядом, подошел к лежавшему Янушу и спросил:

Тебе лучше, Януш?

Януш кивнул головой:

Лучше.

Антек склонился над ним, погладил его голову. Потом резко выпрямился и громко сказал:

Поручик Данек по собственной воле перешел на службу к врагам нашей родины и стал врагом своего народа. Он подверг неслыханной пытке нашего товарища Казимира Войтковского, он убивал поляков только за то, что они защищают свою страну. Что может оправдать этого фашиста, кто может сказать о нем хотя одно доброе слово?

В наступившей тишине было слышно, как гудят комары. Поручик Данек поднес раненую руку к груди, подул на перевязанную кисть и посмотрел на Войтковского. Он чувствовал, какие страсти кипят в груди человека, которого он совсем недавно жег на костре. Казимир встал, коротко предложил:

В болото. Как он меня, волчья душа! – И снова сел.

Кто еще хочет сказать? – спросил Антек.

Разведчики сидели, тесно прижавшись друг к другу, никто из них не проронил ни слова. Тогда Антек сказал:

Поручик Данек, вы можете защищать себя. Говорите.

Офицер долго молчал, собираясь с мыслями. Лицо его было все так же спокойно, только необычная бледность разлилась по заросшим щекам. Здоровой рукой он расстегнул верхний крючок френча и глубоко вздохнул. Потом пригладил волосы и сказал:

Кажется, я кое-что понял. Понял вот здесь, в лесах. Таких людей, как вы, нам не разбить. И это, пожалуй, хорошо. По крайней мере, если наша Польша станет другой, в ней меньше будет вот таких… – Поручик с презрением кивнул в сторону Дзвольского.

Сам такой же, – глухо проговорил Веслав Бартошек.

Нет, не такой! – крикнул офицер. – Я ненавижу чернь, но никогда не был предателем.

Кроме случая, когда предал Польшу, – сказал Антек.

Не стоит спорить, – уже спокойно проговорил поручик. – Я готов ко всему.

И ни на кого не глядя, он медленно, твердой походкой, пошел к краю болота. Никто его не задержал. Антек кивнул Веславу, тот встал, снял с плеча автомат и направился вслед за офицером. Через пять минут короткая очередь из автомата и глухой всплеск вспугнули лягушек, и долго еще слышался над болотом их встревоженный крик…

Костусь Дзвольский! – Голос Антека был глухим и казался каким-то чужим, непохожим на его голос. – Ты предал своих товарищей, ты… ты… – Антек не мог говорит, он задыхался.

Глядя на съежившегося, бледного Костуся, разведчик вспомнил убитых друзей, Марию, тюрьмы, в которых пытали лучших людей Польши. Он видел виселицы, дым, огонь – и рядом предателя Дзвольского, бывшего человека.

Они заставили меня, – почти неслышно сказал Костусь. – Они пытали меня.

Из группы оставшихся в живых карателей, охраняемой двумя разведчиками, вышел пожилой уже, с густой проседью в бороде поляк и подошел к Антеку.

Это не человек, а собака, – сказал он. – Я видел его там, в лесу, где вы должны были сесть. Он сам показывал немцам, как раскладывать костры.

Поляк повернулся к Дзвольскому, с ненавистью посмотрел на него:

Ты завел нас сюда, а сам хотел скрыться, иуда. Помри, хоть по-человечески, а не по-собачьи.

Дзвольский упал на колени, заплакал:

Прости, Антек… Я еще принесу пользу. Мне верят там, у них… Я… Ради прошлого, Антек, ради нашей Марии…

Он полз к ногам разведчика с приподнятой головой, заглядывая в глаза, рыдая и дрожа всем телом.

Встань! – вне себя от бешенства закричал Антек.

И когда Дзвольский поднялся с земли, Антек вплотную приблизился к нему и долго смотрел в большие, ставшие темными от страха глаза. И вдруг плюнул ему в лицо:

Подлец!

Отвернулся и пошел к Янушу.

Дзвольского повели к болоту.

У самых гор, на длинной ровной площадке, горели костры. Андрей, Никита и Антек сидели в сторонке, прислушиваясь к воздуху. Ждали самолет, который должен быть взять русских летчиков и раненого Януша. Молчали. Не было слов, чтобы высказать то, о чем сейчас каждый думал. Не так уж много времени прошло с тех пор, как они узнали друг друга, а вот привыкли один к другому, привязались, словно стали братьями. Тоска закрадывалась в душу.

Никита палкой поворошил костер и первым нарушил молчание.

Если никто не написал Анке, что со мной все в порядке, она умрет от горя, – проговорил он. – И маленький Никита, наверно, плачет.

Ты увидишься с ними? – спросил Антек.

Вряд ли. Они далеко, в Сибири.

Ни в коем случае нельзя оставлять Казика, – сказал Андрей.

Но Войтковский и слушать ничего не желает, – ответил Антек. – Да и сам Казик… «Я никуда от отца не уйду», – говорит он. А увезти мальчугана надо.

Антек поднялся, шагнул в темноту и через некоторое время вернулся к костру с Войтковским.

Садись, Казимир, – сказал он. – Твой друг Андрей хочет поговорить с тобой.

Казимир сел и, словно зная, о чем пойдет речь, сказал:

Казик останется со мной.

Андрей уже хорошо понимал по-польски и говорил почти свободно, перемежая русские слова с польскими, но сейчас почему-то не мог составить даже простой фразы. И он обратился к Антеку:

Спроси, он это твердо решил?

Твердо, – ответил на вопрос Антека Казимир.

Это неправильно, – сказал Андрей. – Он может погибнуть… Мы возьмем его с собой, а после войны…

Нет. – Войтковский отрицательно покачал головой. – Казик, мой сын, не погибнет. Он будет хорошим разведчиком.

Послышался гул моторов. Никита вскочил, крикнул в темноту:

Товарищи, летит!

Разведчики, партизаны, с которыми накануне встретилась группа Антека, зашевелились, стали подбрасывать в костры сухие ветки.

Сделав круг (в это время на земле притушили один костер, другой перенесли в сторону), самолет пошел на посадку. Андрей и Никита стояли рядом, с замиранием сердца глядя на машину.

Подрулив к кострам, командир корабля поставил машину на взлет и, не выключая моторов, открыл дверцу, Антек подошел первым, и они обменялись паролем.

…И вот последняя минута. Януш уже в самолете, прильнув к иллюминатору, что-то кричит Казику. Второй пилот Никиты Саша Моргун, стрелок и штурман поднимаются по трапу, останавливаются и машут руками.

Командир корабля ежесекундно поглядывает на часы, торопит Андрея и Никиту:

Пора, товарищи!

А они не могут расстаться. Стоят, обнявшись, кругом: Андрей, Антек, Никита, Казимир Войтковский, Казик. И хотя бы разговаривали, а то стоят и молчат, ни одного слова.

Командир корабля тепло улыбается, показывая на них второму пилоту:

Видал?

Встретимся? – спрашивает наконец Никита у Антека.

Встретимся, – твердо отвечает Антек.

Сняв одну руку с плеча Никиты, а другую – с плеча Андрея, он подталкивает их к самолету. Они идут. Вот и трап. Войтковский вдруг обхватывает Андрея, прижимается лицом к его лицу.

Андрей, – говорит он, и в горле у него что-то булькает. – Ты там, у себя, помни: нету больше бандита пана Войтковского. Есть солдат Казимир Войтковский… – На минуту он умолкает, не привык говорить подолгу. – И когда мы потом увидимся, будем, как братья… Добже, Андрей?.. Пошли, Казик.

Сгорбившись, словно неся на плечах тяжелый груз разлуки, Казимир Войтковский уходит в темноту, уводя за руку своего сына.

…Андрей, прижавшись к стеклу, смотрел, как медленно уплывает темная земля. Маленькими искорками мелькнули внизу костры и потухли. Черные горы отодвинулись вправо, растаяли, исчезнув в ночи. Потом ушли назад и темно-зеленые массивы лесов. Плыла внизу польская земля, и Андрей чувствовал, как больно сжимается сердце: там остались друзья.

Глава двенадцатая

1

Гром артиллерии приближался к городу. Ночами небо горело, как в пожаре. Все чаще над городом появлялись советские бомбардировщики, все чаще заведующий немецким складом Федотов давал задания Лизе и Игнату: «С «Пристани Глухарь» посылать сигналы – две короткие, две длинные вспышки… В час сорок поджечь кучу приготовленных стружек на восточной окраине мыса. В два ноль-ноль поставить фонарь «летучая мышь» в огороде тетушки Марьи, пусть горит три минуты…»

Летчики бомбили порт, бомбили железнодорожную станцию, бросали бомбы на склады со снарядами. Немцы метались, среди них ходили слухи: железная дорога на западе отрезана, русские подготавливают «котел».

Лиза слышала однажды, как Ганс Вирт сказал брату:

Эти слухи имеют под собой почву. Штейер вызвал несколько транспортов, надеется эвакуировать свое хозяйство морем.

«Котел»? – спросил Эгон.

Поменьше сталинградского, но что-то похожее на него. Гюнтер Трауриг летал сегодня в разведку и подтверждает, что мы отрезаны.

Лиза, конечно, не все поняла, о чем говорил капитан, но то, что она смогла разобрать, наполнило ее радостью, придало ей новые силы. Она побежала рассказать обо всем Игнату. Тот не удивился ее сообщению.

Разве ты не видишь, что делается в порту? – спросил он. – Они грузят на баржи все, что могут увезти. И ничего не грузят в вагоны. Понятно?

В пять часов вечера комендант фон Штейер вызвал Акима Андреевича Середина. В кабинете, кроме переводчика и самого коменданта, никого не было. Из окна комнаты открывался вид на часть набережной и порт, где догорал после очередной бомбежки длинный склад с продовольствием. Ветер нес над домами черные клочья дыма и сажи. За молом медленно полз закамуфлированный под воду катер, подавая кому-то сигналы сиреной. Над портом барражировали две пары «мессершмиттов». Гул их моторов вливался в окно и почему-то раздражал коменданта.

Асы! – ворчал фон Штейер. – Забавляются, когда в небе пусто. А стоит появиться русским летчикам, как сразу же кончается бензин и они спешат на посадку…

Комендант, конечно, знал, что это не так. Большинство немецких летчиков не избегали воздушных боев, дрались умело и отважно, но коменданта бесило то, что истребители не в силах прекратить налеты советских самолетов.

Увидев входившего в комнату Акима Андреевича, фон Штейер встал из-за стола, протянул ему руку:

Здравствуйте, господин Середин. Садитесь. Я вызвал вас по очень важному, – он взглянул на переводчика и еще раз повторил последние слова, – очень важному делу.

Середин сел, глазами показал на сигареты:

Разрешите?

Битте! Битте!

Закурив, Аким Андреевич сказал:

Я вас слушаю, господин комендант.

Немецкое командование настолько доверяет господину Середину, – тихо начал комендант, поглядывая то на переводчика, то на Акима Андреевича, – что не считает нужным скрывать от него кое-какие… э-э, факты… Например, мы получили задание временно уйти из города, чтобы… э-э, выровнять линию фронта. Мы хотим сделать вид, что оставляем город совсем. Поэтому решено вывезти все, что возможно. Притом (я прошу господина Середина учесть это) погрузка транспортов должна быть произведена в очень короткие сроки: двадцать четыре часа!

Сейчас грузятся две баржи хлеба, – сказал Середин. – Рабочие все заняты.

К двадцати часам к третьему причалу подадут транспорт, – словно не слыша Середина, продолжал комендант, – который надо загрузить заводским оборудованием, прибывшим из… Вам понятно, господин Середин?

Где я возьму рабочих? – развел руками Аким Андреевич. – Снять с погрузки хлеба?

Ни в коем случае! – комендант стукнул металлическим наконечником карандаша по стеклу. Мы дадим вам сто военнопленных. Кстати, после окончания работы их также решено вывезти из города.

На чем? – поинтересовался Середин.

На барже, которую здесь называют «Пристань Глухарь». Завтра к семнадцати часам транспорты должны быть погружены. Желаю успеха, господин Середин.

Аким Андреевич вышел. Штейер нажал кнопку звонка, и в комнате появился немец с водянистыми глазами, с тоненькими полинявшими усиками. Одет он был в старенький, но чистый серый костюм гражданского покроя.

Лейтенант Браун, – щелкнув по-военному каблуками, доложил немец.

Комендант показал на стул:

Садитесь, Браун. – И спросил: – Вы знакомы с русским Серединым? Встречались когда-нибудь с ним?

У меня правило, господин комендант: знать всех, но мало с кем быть знакомым.

Хорошее правило, лейтенант, – одобрил Штейер. – Вам никогда не казалось, что этот Середин не совсем тот, за кого мы его принимаем?

После взрыва транспорта со скотом я думал об этом, господин комендант, – ответил Браун. – И усилил наблюдение. Но… пока ничего не могу вам сказать. Никаких улик. Знаю только, что русские рабочие ненавидят Середина, и это – не игра.

Хорошо. – Комендант встал, прошелся по кабинету. – Через два-три дня мы оставляем город. Сегодня начнется погрузка оборудования на транспорт. Это очень ценное оборудование. Вы должны проследить за тем, лейтенант, чтобы ни одна гайка не осталась здесь. Понимаете? Проследить за погрузкой, ни во что не вмешиваясь. И… усильте наблюдение за Серединым. Если заметите что-нибудь подозрительное… В общем, учтите, лейтенант: после окончания работ в порту Середин и другие… не будут представлять для нас особой ценности. Вы все поняли, Браун?

Все понял.

Можете идти. Приготовьте свои вещи, я прикажу погрузить их на транспорт.

Благодарю вас, господин комендант.

Лейтенант Браун, личный осведомитель коменданта или «офицер для особых поручений», как его называли в комендатуре, исполнял свою службу не за страх, а за совесть. Это был опытный шпик, когда-то мечтавший сделать карьеру в гестапо. Несколько лет назад гестаповцы считали его уже своим, когда неожиданно Браун испортил свою репутацию. Это было в Берлине, в одном из фешенебельных ресторанов на Унтер ден Линден. «Золотая молодежь» развлекалась. Поглотив изрядное количество шнапса и рома, человек десять гестаповцев, в том числе и сынок мелкого фабриканта Ганс Браун, спустились в подвал, чтобы начать излюбленную в то время игру – на прочность нервов. В подвале тушили свет, двое головорезов с пистолетами в руках расходились в разные стороны на расстояние пятнадцати-двадцати шагов друг от друга и в кромешной темноте подавали короткие сигналы. Какой-нибудь Фриц кричал Курту: «Я здесь!» Курт вскидывал пистолет и стрелял «на голос», после чего слышался его крик: «Один – ноль!» Раздавался выстрел со стороны Фрица, и все это повторялось до тех пор, пока пустели обоймы в пистолетах. На всякий случай игроки писали записки и оставляли их в своих карманах: «Луиза, не мог перенести твоей измены…» В тот день Браун впервые участвовал в игре. По жеребьевке он должен был первым стрелять в штурмфюрера Гайнриха. Говорили, что Гайнрих из своего кольта без промаха бьет в глаз кошки, мяукнувшей в двадцати метрах от него. Не очень утешительные сведения для Брауна!

Кто-то спросил тогда у Брауна: «Ты написал завещание?» Он кивнул головой и, пошатываясь, направился в свой угол. Ноги у него дрожали, как после тяжелой болезни, тошнота подступала к горлу, а пистолет в руке казался необыкновенно тяжелым. «Я здесь, Браун!» – услышал он спокойный голос Гайнриха.

Ганс вздрогнул, но не выстрелил. Ему теперь казалось, что голос штурмфюрера доносится со всех сторон, словно десяток Гайнрихов засели вдоль стен и по всем углам. Браун дрожал, спина и затылок у него стали мокрыми от пота. «Эй, ты, хлюпик! – Гайнрих, наверно, злился, голос у него скрипел, как несмазанное колесо. – Стреляй, или я через секунду продырявлю твою трусливую башку».

Браун выстрелил и прислушался. Несколько секунд в подвале была тишина. Надежда, чтоон убил или тяжело ранил Гайнриха, входила в сердце Брауна, как возвращающаяся жизнь. Боже, как он был рад! Скорее выбраться из этого проклятого подвала и больше никогда сюда не спускаться! Жить, жить, видеть свет, не ждать, что тебя насмерть продырявит пуля. «Эй, ты, крыса, чего молчишь?» Это был голос Гайнриха. На него надо было отвечать. Надежда упорхнула, и сердце сжалось в комочек. Отвечать? Но это – конец! Гайнрих не промажет, он уже держит свой кольт на полусогнутой руке и ждет звука. Браун молчал, плотно прижавшись к земле, и слезы бежали, из его глаз.

Кто-то крикнул из укрытия: «Это подлость, Ганс! Ты должен податьсигнал». Но Браун молчал, все теснее прижимаясь к земле. Включили свет. Первым к Брауну подошел Гайнрих с кольтом в руке. Он пнул ногой Ганса и сказал сквозь зубы: «Падаль!» И все, кто выходил из подвала, пинали его ногами и повторяли: «Падаль».

Это был конец его карьеры. Он знал, что отныне дверь в гестапо для него будет навсегда закрыта. «Что ж, – решил он в конце концов, – может быть, вы потеряете больше, чем я. У меня талант разведчика, но вы не получите от меня даже самой паршивой сплетни!»

С тех пор он ненавидел гестаповцев жгучей ненавистью и весь свой опыт талантливого шпиона направлял на то, чтобы сделать им какую-нибудь пакость. Выследить кого-нибудь, раскрыть какую-нибудь явку и потом доложить об этом в комендатуру или армейскому командованию через голову гестапо – в этом Браун находил особое удовольствие…

Можете идти, Браун, – мягко повторил комендант.

…Аким Андреевич Середин, выйдя от коменданта, направился в порт. Рядом с пакгаузом плотно укрытое брезентом лежало ценное заводское оборудование. Надо было помешать немцам вывезти его или, в крайнем случае, уничтожить. Это была нелегкая задача: фронт не был прорван, немцы отступали без паники, надеяться на скорый прорыв наших войск Аким Андреевич не мог. А через несколько часов к причалу подадут транспорт, который надо загружать. Ко всему этому прибавилась еще одна забота: в тюрьме находилось более двухсот заключенных – человек сто пленных солдат и офицеров, несколько человек, арестованных по подозрению в участии взрыва транспорта, и другие. Этих людей комендант намеревался погрузить на баржу «Пристань Глухарь» и вывезти в море. Конечно, для того чтобы подальше от берега баржу и ее «пассажиров» пустить ко дну.

Середин твердо решил: заводское оборудование спасти не удастся, придется его погрузить на транспорт и взорвать. Но спасти людей? И как взорвать транспорт? Удастся ли пронести с каким-нибудь станком мину замедленного действия и спрятать ее в трюме?

Середин прошел в склад, где в темной каморке, просматривая какие-то бумаги, сидел Федотов. Присев на скамью, Середин сказал:

Погрузку оборудования приказано закончить к восьми вечера завтра. Комендатура пришлет на помощь заключенных.

Понятно. – Федотов встал, выглянул из конторки, прикрыл двери. – Здесь все время крутится Браун. Похоже, что он…

Я знаю. – Аким Андреевич устало кивнул головой. – Сейчас он у Штейера. По-видимому, они устанавливают за нами слежку. Надо быть особо осторожными… Сегодня свяжитесь со Стариком, скажите ему, что всех арестованных хотят грузить на «Пристань Глухарь» и выводить в море. И надо также… – Середин внимательно посмотрел в осунувшееся, пожелтевшее лицо Федотова, – взорвать транспорт с оборудованием.

2

Погрузка транспорта подходила к концу. Порт был окружен солдатами, из гавани никого не выпускали. У трапа стояли гестаповцы, тщательно проверяя каждый ящик. В трюме дежурили минеры; грузчиков и пленных, работающих на погрузке, в трюм не допускали: там работали немецкие солдаты и команда транспорта. Браун ни на шаг не отходил от Середина, был очень любезен, откровенно делился с ним новостями.

Вы знаете, – говорил он, – ваш посыльный оказался подпольщиком. Кто бы мог подумать? Слава богу, нам удалось его арестовать.

Он внимательно смотрел в упор на Акима Андреевича.

Я давно присматривался к этому парню, – спокойно отвечал Середин. – Мне что-то в нем казалось подозрительным. И я все время хотел сказать об этом вам, но забывал. Знаете, все некогда было…

Да, конечно, у вас очень много работы, господин Середин, а хороших помощников нет… Этот Федотов, знаете… Прохладный вечер, не правда ли, даже в дрожь бросает от холода. Этот Федотов, ваш помощник, полчаса назад хотел сбежать. Оказывается, он был таким же, как Морев. Мы следили за ним…

О, наша разведка никогда не дремлет, господин Браун, – улыбнулся Аким Андреевич.

Да, мы свое дело знаем! – воскликнул лейтенант. – Вы хотите куда-то уйти?

Мне надо к коменданту, дать отчет о погрузке.

Я рад услужить вам, господин Середин. Поедем на моей машине. Кстати, в порту вам больше нечего делать. Здесь все уже кончено.

Комендант фон Штейер был очень любезен с вошедшим в его кабинет Брауном. Когда лейтенант сказал ему о том, что арестованы помощник Середина Федотов и посыльный Морев и что он, Браун, имеет основание считать Середина руководителем всей этой группы, Штейер попросил Брауна сесть рядом с ним на диван, отечески похлопал его по плечу.

Вы измотались на своей работе, мой мальчик, – ласково сказал он. – Вам надо хотя немножко отдохнуть. Кстати, я давно хотел для вас кое-что сделать. Вы не будете против того, чтобы я на имя вашей жены выслал в Германию небольшую посылку? Мне подарили десяток прелестных узбекских ковров. Шедевры. Я хочу разделить этот подарок с вами. Ведь вместе работаем, вместе подвергаемся опасностям…