Текст книги "Навстречу ветрам"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Бледнолицый!..

Игнат обернулся.

Нет, это не лицо Игната! Бледная маска с тусклыми глазами, в которых дрожали, как росинки, слезы, и губы по-детски дергались.

Ну как? – Андрей спросил это, лишь бы не молчать.

Но Игнат вдруг рассвирепел:

Что – как? Пошли вы все к чертовой матери! И ты – тоже! Думаешь, не вижу по глазам, что злорад ствуешь?! Вижу все! И не трогай меня, слышишь?!

Игнат… – Андрей положил руку ему на плечо. – Зачем ты так, Бледнолицый?

Не трогай меня! – Игнат резко сбросил его руку и зло на него посмотрел. – Летчик! – добавил он с иронией. – Небось, помчишься сейчас давать Лизке телеграмму: так, мол, и так, я буду летчиком, а Игнат провалился!..

Какая-то струнка дрогнула в душе Андрея, и у него так же, как у Игната, задрожали губы. Он внимательно посмотрел на товарища и тихо спросил:

Ты понимаешь, что говоришь? Разве я в чем-нибудь виноват?

Игнат оттолкнул его и быстро пошел к выходу.

В скверике душно пахло акацией. По песчаной дорожке женщина катила коляску, в которой сидел маленький мальчуган, вертел рукой трещотку и гудел:

У-у-у… У-у-у…

Под носом у карапуза застыла капля.

Сопляк! – пробурчал Игнат и сел на скамью.

Коляска проехала мимо него, и мальчуган помахал Игнату ручкой.

Что же теперь делать? – вслух проговорил Игнат. – С какими глазами возвращаться домой?

Он вдруг вспомнил Лизу, которая долго бежала за набиравшим скорость поездом и кричала:

Счастливого, Игнат. Ни пуха, ни пера, Андр Юшка! Прилетайте к нам на самолете.

Игнат смеялся, губами показывал, что он ее крепко целует на прощание, и ему тогда грезилось, как после долгой разлуки встретится он со своей Лизкой. На нем будет темно-синий китель с голубыми петлицами, на фуражке – золотой краб с пропеллером. И Лиза, гордая им, будет идти рядом и смеяться от радости…

И вот теперь… Теперь все пошло к черту! У него что-то плохо с нервами и… никаких голубых петлиц, никакого счастливого смеха. Игнат Морев – обыкновенный каменщик, и вместо темно-синего кителя и золотого краба придется снова надевать свой фартук и брать в руки мастерок вместо штурвала. Андрей Степной… Смотрит он сейчас вон из того окна на сквер, на Игната и сочиняет в уме телеграмму Лизке. Будущий летчик…

Игнат вытащил из кармана папиросу и закурил. Мимо прошли незнакомые парни, возбужденно обсуждая результаты медкомиссии. Один из них, с рыжей копной волос на голове, размахивая руками, говорил:

Чтоб меня убили, никогда не думал, что забракуют. Я на соревнованиях занял первое место по боксу и на одиннадцатой минуте нокаутировал самого Леньку Тихого из Одессы. У меня легкие, как кузнечные мехи, чтоб меня убили. И вот, пожалуйста. Одна нога короче другой на сколько-то миллиметров.

Он сплюнул и уже спокойнее подвел итог:

Ну и ладно! У меня токарный станок – ясно солнышко, и меня уже второй год не снимают с Доски почета. А это – не фунт прованского масла. Проживем!

Игнат невольно улыбнулся. Ему сразу же понравился этот рыжий токарь.

«Ну, а я, – подумал Игнат, – разве плохой каменщик? Разве не висит сейчас моя физиономия на Доске почета? И Лиза даже обрадуется, пожалуй, что не надо будет надолго разлучаться… А что Андр Юшка будет летчиком, так разве это плохо? И почему я на него обозлился?..»

Игнат вдруг почувствовал, как у него защемило под ложечкой. Только теперь, немного успокоившись, он понял, как незаслуженно обидел друга. И за что?

Игнат беспокойно заерзал на скамейке. Потом вскочил и направился было разыскивать Андрея, но тот сам появился в сквере. Он шел к Игнату медленно, лицо у него было печальное, словно не Игната, а его забраковала медкомиссия.

Игнат бросился навстречу товарищу.

Андрей! – закричал он. – Андр Юшка! Дай мне свою руку! Даешь? Я идиот, хам, слышишь! Ударь меня, Андр Юшка! Не хочешь? Тогда я сейчас же дам Лизке телеграмму: «Я, Игнат Морев, прохвост и неврастеник тчк Плюнь мне в глаза тчк». Идем на телеграф!

Сядем, – сказал Андрей.

Они сели рядом.

Я не сержусь на тебя, – проговорил Андрей. – Знаю: тебе тяжело. Правда?

Правда, – ответил Игнат. – Но я, кажется, неплохой каменщик, и не всем же надо летать, как говорит этот старый хрыч, врач-невропатолог. – И засмеялся, вспомнив рыжего токаря.

Золотые слова! – поддержал Андрей. – Проживем и без авиации.

Проживем? – Игнат вопросительно посмотрел на товарища: – Разве…

Подожди. – Андрей не дал ему договорить. – Ты помнишь: «Плечом к плечу…»

«…храня великую силу дружбы…» – подхватил Игнат.

В общем, один я не еду в летное училище, Бледнолицый. Я – за великую силу дружбы. Да и охота как-то сразу пропала…

Игнат встал со скамьи, дважды обошел вокруг Андрея, словно внимательно его разглядывая, потом остановился и поднес к самому его лицу кулак.

А вот это ты не видел? – строго спросил он.

Андрей промолчал.

Так слушай, Андр Юшка Степ-ын Ой великий иллюзионист! На этот раз твой фокус не удастся, слышишь? Великая сила дружбы – это не сюсюканье друг около друга, понял? Ты поедешь в училище. Это тебе говорю я, Игнат Морев. И если ты прислушаешься хорошенько, то услышишь…

Степной! – услышал Андрей громкий голос. – Андрей Степной, на машину!

Слышишь? Тебя зовут!

Да, меня зовут… – в раздумье проговорил Андрей. – Но…

Игнат взял его за плечи и стал выталкивать из сквера. Когда они подошли к группе юношей, усаживающихся на зеленую автомашину, Игнат остановился и повернул к себе Андрея:

Ну…

До свиданья, Игнашка, – тихо проговорил Андрей.

Глава вторая

1

В животах урчало. Был уже четвертый час, а с утра никто не проглотил ни крошки хлеба. Вначале разговоры шли вокруг медкомиссии, но бывший помощник кока Василий Нечмирев сказал:

Хватит, братишки. То уже старое. Кто знает, что такое бара-кабоб?

Голоса стихли, некоторое время все молчали, озадаченные этим вопросом, потом кто-то проговорил:

Это болезнь…

Ха! – Вася с нескрываемым презрением сплюнул за борт машины. – Попал пальцем в небо. Слушай, братишка, что это за болезнь – бара-кабоб. Делают эту болезнь таджики. Как делают? На дно большого котла кладут деревянную решетку и наливают воду. Потом на эту решетку укладывают, ногами вниз, хорошо промытого целого барашка вместе с курдюком. Перец, гвоздичка, корица, ломтики лимона – это по вкусу. И в таком виде этот славный барашек варится на пару три часа. Ты слышал, как вечером пахнет ночная фиалка? Так я тебе должен сказать, что против того, как пахнет бара-кабоб, запах ночной фиалки – это так, канализация… Берешь ты кусок бара-кабоба, подносишь его ко рту, и глаза твои сами закрываются от удовольствия… Эх, братишки, сейчас бы нам, вот на эту компанию… Да что говорить! Недурно бы и по паре порций мутанджана. Это тоже болезнь. На двести граммов жирной баранины – сто двадцать граммов чищеных каштанов, двадцать граммов курдючного жира, сто граммов репчатого лука, ну и соли, шафрана, перца… Ах, дорогие товарищи! Не будь я помощником кока, если вы с этим мутанджаном не проглотили бы и своих пальчиков. Вино подается или цоликаури, или матраса. Можно черноморский рислинг.

Вася мечтательно покачал головой и умолк. Сидевший рядом с ним белобрысый парень открыл чемодан и вытащил из него огромный кусок сала и булку.

Будешь? – спросил он Васю.

Вася хотел деликатно отказаться, но потом вдруг вытащил из кармана складной нож, пересчитал всех сидя сидящих в машине и с необыкновенной быстротой и точностью порезал хлеб и сало.

Налетай, братишки! – крикнул он. – Пока не поздно.

Хлеб и сало исчезли так же быстро, как и появились. Немного подкрепившись, начали знакомиться. Здесь были рыбаки с Камчатки, лесорубы из Сибири, два слесаря, студент пединститута, туркмен из Кызыл-Арвата. Рядом с Андреем сидел волжанин из Горького и, сильно окая, говорил:

– Я, товарищ, Чкалова видел. Вот так, как тебя, вижу. О, какой человек, однако!

Андрей поддержал разговор, но мысли его были далеко. Он ни на минуту не мог забыть опущенных плеч Игната, его подергивающихся, как у мальчишки, губ и дрожащих слезинок в глазах. «Бледнолицый, – думал Андрей, – что ты сейчас делаешь? Сидишь в том сквере и смотришь в голубое небо или плетешься на вокзал, опустив голову?..»

Машина уже давно вышла за город и мчалась теперь по хорошо накатанной дороге, по обочинам которой зеленела пшеница. За машиной стояло густое облако пыли. Пыль садилась на лица, на фуражки, и все становилось серым, словно седым.

Вот многие говорят, – продолжал окать волжанин, – что с детства мечтают быть летчиками. А я не мечтал, однако. Зимой учился, летом плоты по Волге водил с батей. Хорошо-о! Тишина кругом, Жигули плывут мимо, рыбешка всплескивает. Вечером приложишь руки ко рту да как закричишь: «Ого-го-го-го-о-о!», и пошло эхо по Жигулям… Здорово, однако!

Зачем же ушел с Волги? – спросил Андрей. – Зачем приехал, если летать не хочешь? – А сам подумал: «А как Игнат мечтал! Во сне, наверно, самолеты видел. И вот…»

Не говорю я, что летать не хочу. Буду летать. Однако и на Волге хорошо, – добродушно ответил волжанин.

А я вот все время мечтал быть летчиком, – задумчиво проговорил сидевший на чемодане худенький паренек и посмотрел на Андрея. – Не знаю только, примут ли меня в училище.

Андрею показалось, что глаза у этого паренька были немного печальные, а них появилась даже растерянность.

Отчего же не примут? – спросил Андрей. – Боишься приемных экзаменов?

Нет, не то, – почему-то смутившись, ответил паренек.

А что же?

Да мало ли что. А ты – Андрей Степной?

Да. Откуда знаешь?

Слышал, как о тебе твой приятель говорил. Тот, что… не поехал с нами. А я – Никита Безденежный…

Это фамилия у тебя такая – Безденежный? – спросил Вася Нечмирев, слушавший этот разговор.

Да, фамилия, – ответил Никита.

Не очень привлекательная фамилия, – засмеялся Вася. – Не денежная.

Никита не ответил на шутку. Он поудобнее уселся на чемодан и снова посмотрел на Андрея.

Скучаешь? – спросил он.

В карих, чуть продолговатых глазах Никиты Андрей уловил сочувствие и не удивился, что этот худенький паренек так просто угадал его душевное состояние.

Скучаю, – коротко ответил Андрей и подумал, что Никита сейчас скажет: «Давай будем друзьями…» И хотя Андрею сразу понравился чем-то этот задумчивый паренек, ему не хотелось услышать эти слова.

Но Никита тихо, будто вспомнив что-то, проговорил:

Без хлеба легче, чем без друга.

2

Деревянная арка была украшена алыми и голубыми знаменами, сверху большие рельефные буквы приветствовали будущих летчиков:

«Добро пожаловать, дорогие друзья!»

Часовой на воротах проверял пропуска, и машины одна за другой въезжали на территорию первого летного училища Гражданского воздушного флота. Над парадным входом огромного учебного корпуса с массивными колоннами висел транспарант:

«Слава советским пилотам, храбрым соколам нашей Родины!»

Оркестр играл авиационный марш. На каменном парапете стояли начальник училища, командиры эскадрилий, командиры отрядов, курсанты в темно-синих кителях с голубыми петлицами и серебряными пропеллерами на рукавах.

Подъехала последняя машина с новичками. Курсанты старших курсов с трудом выстроили прибывших. Один из них громким голосом подал команду:

Смир-рно! Р-равнение на средину!

Оркестр смолк. К строю подходил начальник училища, пожилой уже, с седыми висками летчик. Он приложил руку к козырьку и совсем молодым голосом поздоровался:

Здравствуйте, товарищи будущие летчики!

«Товарищи будущие летчики» с минуту помолчали, потом из отдельных рядов понеслась разноголосица:

Здравствуйте!

Здрас-сть!

Доброго здоровья! (Голос принадлежал волжанину).

И совсем запоздалый ответ заключил:

Привет!..

Обойдя строй, начальник училища обратился к курсантам:

Товарищи! Сегодня мы принимаем вас в свою дружную семью. Звание советского летчика – высокое звание, и, чтобы носить его с честью, надо отдать учебе все силы, надо идти вперед и вперед, к вершинам знаний. Летчики – это особого склада люди. Что прощается человеку на земле, не прощается в воздухе. Чтобы стать настоящим авиатором, надо закалять свою волю, воспитывать в себе смелость и выдержку. Вам предстоит нелегкий путь, прежде чем Родина доверит вам штурвал машины. Не останавливайтесь перед трудностями, товарищи! Смело преодолевайте их, и успех будет обеспечен. Славная плеяда советских соколов – Чкалов, Байдуков, Громов, Беляков и другие – показала всему миру, на что способны советские люди, воспитанные нашей партией. Будьте достойны своих старших товарищей, приумножайте славу нашей любимой Родины, идите вперед и вперед через все преграды!

Оркестр снова заиграл авиационный марш, ряды дрогнули, послышались крики «ура», аплодисменты. Прибывшие смотрели друг на друга, стараясь найти в своих товарищах что-то такое, чего не было три дня назад, вчера и даже сегодня, до той поры, как их призвали быть достойными Чкалова и Громова. Но ничего нового ни в ком не было, разве только каждый из них постарался подтянуться, расправить плечи да глаза у каждого блестели по-новому, не так, как вчера. Никто в эту минуту не думал о том, что предстоят еще приемные экзамены и потом – «мандатная комиссия», когда сам начальник политотдела будет беседовать по многим вопросам. Что же, это – завтра, а сегодня так приятно потолкаться среди старшекурсников, которые уже давно летают самостоятельно и через некоторое время пойдут работать на широкие трассы Родины.

Курсант с черной полосой на голубых петлицах и с тремя позолоченными пропеллерами на полосе (старшина эскадрильи, как пояснили новым курсантам) стал перед строем и подал команду:

Смирно! Напра-во! Ша-агом…

Но вдруг услышал четко отбиваемый по асфальту шаг подразделения курсантов и скомандовал:

Отставить. Равнение налево!

Все повернули головы и увидели стройные ряды женской эскадрильи. Девушки шли в темно-синих кителях и таких же юбках, в темно-синих беретах и белых перчатках. Когда колонна поравнялась с новичками, старшина женской эскадрильи также подала команду:

Эскадрилья, смир-рно! Р-равнение направо!

В наступившей тишине были слышны только четко отбиваемые шаги и легкое похлопывание флагов на слабом ветру. И вдруг из строя новичков донеслось громкое и восхищенное:

Эх, братишки, красота-то какая! Вот это барышни!..

Курсантки не выдержали, глухо прыснули смехом. А когда они прошли, старшина эскадрильи сказал:

Вольно! Кто позволил себе разговор при команде «смирно» – выйти из строя!

Вышел Вася Нечмирев. Он остановился напротив старшины эскадрильи и с недоумением посмотрел на него. Удивленный взгляд его словно спрашивал: «Разве Нечмирев выругался? Или что он сделал такого, что его вызывают из строя?»

Старшина посмотрел в сторону командиров. Те не спеша шли к учебному корпусу. Старшина хотел выругать Нечмирева за нарушение дисциплины, но раздумал и коротко сказал:

Эх ты, пехота…

Никак нет, – возразил Нечмирев. – Море…

Всеравно… Все равно долго придется вычищать из тебя эту дурь, виноват, эти замашки. Становись в строй.

3

Вначале казалось, что все стали похожи друг на друга. Одинаковые темно-синие кителя с голубыми петлицами, одинаковые брюки и фуражки с золотыми крабами. Правда, Вася Нечмирев уже успел вшить в свои брюки широкие клинья и щеголял клешем. Походка у него была особая, «морская», и если смотреть сзади, то казалось, что бывший моряк чуть-чуть навеселе. У большого зеркала в умывальной всегда стояла очередь. Тут рассматривали свои голубые петлицы, придавали соответствующий крен фуражкам, отдавали честь своему отражению. По имени друг друга называли очень редко. Нравилось, когда кто-нибудь четко кричал: «Курсант Бобырев, ко мне!» Или: «Курсант третьей эскадрильи Сафонов, вас вызывает помкомэска!»

Эскадрилья, отряд, звено, помкомэска (помощник командира эскадрильи по строевой части) – как все это ново, как романтично! И хотя курсанты знали, что в самолет они сядут впервые только через год, а до этого им придется заниматься лишь теорией, приподнятое настроение долго не оставляло ни одного из них. Да и теория-то какая! Одни названия предметов волновали не меньше, чем штурвал самолета. Аэронавигация, теория авиации, самолетоведение, мотороведение, радиодело, аэродинамика – есть отчего высоко держать голову.

Андрей Степной, Никита Безденежный, Вася Нечмирев и волжанин были зачислены в третью эскадрилью, во второй отряд. Никита вскоре повеселел, теперь у него уже не было того печально-задумчивого взгляда, как тогда в машине. Неизвестно почему, он все больше и больше привязывался к Андрею, и редко можно было увидеть их порознь. Андрею казалось, что Никита хочет рассказать ему что-то важное, может быть, открыть какую-нибудь тайну, но все никак не решается это сделать.

В один из предвоскресных дней Андрей, Никита и Вася Нечмирев, получив увольнительные записки, собрались идти в небольшой городок, который находился в трех километрах от училища.

Поужинав и надраив до солнечного блеска пуговицы и крабы, начистив ботинки так, что от них исходило сияние, они направились в город. Впереди шли две курсантки, и Вася сразу пристроился к ним. Никита и Андрей поотстали и долго шли молча. Солнце уже скрылось, но было еще светло, и только длинные тени говорили о том, что скоро наступит вечер. Ровная степь уходила далеко-далеко, расцвеченная полевыми цветами. Остывая от полуденного зноя, она теперь томно дышала, и от нее исходил сладкий запах земли и трав. Предвечерняя тишина плыла по степи, чуткая и осторожная.

Андрей! – Никита коснулся локтя Андрея и остановился.

Ты что-то хочешь сказать, Никита? – спросил Андрей.

Да, Андрей. Ты знаешь курсанта Бузько из третьего отряда нашей эскадрильи?

Это с мышиными глазками который? И голова слегка набок?

Да.

Знаю. А что?

Никита помолчал, словно раздумывая, стоит ли ему рассказывать об этом, потом быстро проговорил:

И я его знаю, Андрей! И он меня знает. Давно уже. Эх, собака паршивая!..

Да что случилось, Никита? Расскажи толком.

Расскажу. Ты помнишь, когда мы ехали в машине, я сказал: «Не знаю только, примут меня в училище или нет?» Помнишь?

Помню.

Так вот слушай, Андрей, почему я сомневался. Будешь слушать? Я ведь бывший вор. Слышишь?!

Никита посмотрел на Андрея. Ему казалось, что у Андрея от его признания по меньшей мере лицо должно вы тянуться. Или Андрей должен сказать ему: «Ах, вот ты что за человече!»

Бывший вор? – спокойно спросил Андрей. – Как же это тебя угораздило вором стать? И причем тут Бузько?

Длинная это история, – боясь, что Андрей не захочет его выслушать, проговорил Никита.

И дорога длинная, – заметил Андрей. – Рассказывай.

Они пошли еще медленнее. Никита долго молчал, собираясь смыслями. Наконец он начал:

– Давно это было. В двадцать шестом году мать моя умерла от тифа. Мы остались вдвоем с отцом. Сколько мне тогда было?.. Десять лет. Мальчишка. И все мне было нипочем. Трын-трава… Отец уедет на рыбалку – он всю жизнь рыбачил, – а я – на улицу, на Турецкий вал. Азов-город знаешь? Есть там такой Турецкий вал. Уж если где в войну играть, так это там. Я всегда Стенькой Разиным был, а Оська Бузько – атаманом домовитых казаков. И дрались мы не на шутку. У Оськи приятели – сынки недобитых нэпманов. Наши батьки – простые рыбаки. Вот так, Андрей. Встретимся мы на валу, две ватаги, сразу же друг к другу «послов» досылаем. Подходит наш «посол» к «атаману домовитых казаков» и начинает: «Голытьба донская атаману домовитых казаков Осипу Емельянычу челом бьет. А еще спрашивает Стенька Разин: биться будем или мириться? Если мириться, то наш атаман подарков требует: деньгами двадцать шесть копеек и полтора десятка мучных ирисок».

«Атаман домовитых казаков» головку набок склонит, мышиные глазки прищурит и только улыбнется. Но молчит. Глазками за бугры стреляет: много ли нас собралось на валу? Если видит, что его ватага сильнее, скрутит комбинацию из трех пальцев и нашему «послу» – под нос. Это значило: драться!

Эх, любил я эту потеху! Сам не знаю, откуда злость на Оську бралась, но в драке я искал только его. Обычно Оська командовал и из-за спин своих дружков пищал: «Стеньку Разина в кровь бить, молодцы-донцы!» Но бывало и так, что доберусь я до него и уж тогда – трын-трава! Разукрашу «атамана» так, что по три дня его мать родная не узнавала.

А потом наступала расплата. У Оськиного отца два добрых каюка было и две байды. У моего – паршивый бредень и дырявый ялик. Как начнет судак или сазан идти, мой батя к Оськиному на поклон отправляется: «Емельян Дормидонтыч, одолжите каючок, будьте человеком!» Отец у Оськи, правду сказать, хороший человек был. Зато мать, трын-трава, – сущая ведьма! «А вы знаете, Безденежный, – кричит она на отца, – что ваш паршивый сын опять нашего Осечку измутузил? Вы, что, разбойника из него воспитываете?» «Нешуми, Дарья, – прикрикнет на нее Оськин отец. – Так и надо паршивцу, чтоб с нэпманишками не водился. Отец рыбак, а он – тьфу! – в капиталисты лезет. Бери, Игнатьич, каюк».

Выйдет отец от них, а ведьма и за калиткой ему вдогонку кричит: «И как вам не совестно сына своего так попускать! Ведь бандит же он стал, форменныйбандит!»

У отца моего рука тяжелая была. Порол он меня за Оську каждое воскресенье, а после воскресенья я еще три дня на скамейку садиться не мог…

В двадцать девятом году выехал мой батя за гирла рыбачить, да так и не вернулся. Что было делать, Андрей? Встретился я на вокзале с двумя парнишками, залезли на крышу вагона и – фюйть! – дешевого хлеба искать. Все – нипочем, все – трын-трава! Начал с базарных торговок, а потом выше пошел. Курсировали на скорых «Москва – Минеральные Воды». Летом жарко, курортники обязательно окна в вагонах открывают. Ночью на веревке спустишься в купе, пару чемоданчиков – вира! Потом и сам обратной дорогой…

Попадало, конечно, за эти дела. Били, таскали по спецколониям… Собачья жизнь, а к берегу не приставал. Осенью шел в детдом, учился до летних каникул. А потом опять…

Наконец решил все к черту бросить. Было мне тогда четырнадцать лет. Приехал в Новочеркасск, пошел к директору ФЗУ, прошу принять учиться. Перед этим за крупную кражу посадили меня в дом для малолетних правонарушителей, где значился я как воспитанник Мусорный (фамилии я менял на год пять раз). Из этого дома сбежал и в ФЗУ пришел уже Геннадием Морозовым. Ну, приняли. «К черту, думаю, собачью жизнь, буду учиться, человеком стану!»

Только ничего из этого не вышло. Прошло дня четыре, у одного парнишки в общежитии украли ботинки. Собрали нас в большом зале, выбрали президиум, директор с погромной речью выступил. Я сижу – ни жив ни мертв. Когда раньше воровал, прямо скажу, не было стыда. А тут… Что, думаю, на меня скажут? Ведь я – бывший вор! Вот встанет кто-нибудь и начнет: «А ведь среди нас, ребята, есть и жулики. Вот они-то и занимаются, наверно, воровством…»

Сижу, голову опустил, боюсь на людей смотреть. Потом взглянул на президиум и дыхание затаил: сидит за столом небольшой человечишко, головку набок склонил, мышиные глазки по залу бегают. Стрельнут туда, стрельнут сюда, словно мишени выбирают. Мне бы отвернуться, а я как прикован к этим глазам. Конечно же, Оська это, «атаман домовитых казаков». Собственной персоной, ученик ФЗУ. Одна надежда была: не узнает он меня! А узнает – пиши пропало, потому что в курсе он был, по каким дорожкам я ходил.

Вдруг вижу, тоненькие губки в улыбке расползлись. Значит…

Товарищи! – Оська встал, уперся кулаками в стол. – Товарищи, никто из вас не знает, как фамилия вон того парня, который сидит рядом с Пашкой Любимовым? Вон того, который отворачивается сейчас?

Как – не знаем! – ответило сразу несколько голосов. – Да это же новичок, Генка Морозов.

Генка Морозов?! – Голова Оськи совсем склонилась набок. – Он такой же Генка Морозов, как я Чемберлен. Он такой же Генка Морозов, как вы все – лунатики! Да это же Никита Безденежный, первоклассный жулик! Весь Азов знает, что он жулик. Так что ботиночки и искать нечего.

Эх, трын-трава! За кражу два милиционера, бывало, по улице ведут, зеваки глаза выпучат, а мне нипочем: виноват ведь! А тут… Встал я, постоял немного и сказал:

Это правда, ребята, что я – бывший вор. И что я – Никита Безденежный. Только ботинок я не брал. Дал себе слово кончать с прошлым. Знаю: не все верите мне. Ну ладно…

И ушел.

Через два дня подкараулил Оську вечерком, побеседовал с ним по душам, разделал его, как бог черепаху. Снял с него пиджак, штаны, трусики и отпустил голым. Вспоминай, мол, Стеньку Разина!

Вот так, Андрей. Год еще куролесил по дорогам. Потом на стройку пошел, простым рабочим. Все бросил. Учился. Приняли меня в комсомол. Ничего не скрыл от ребят, поверили…

Городок был уже близко, но Андрей не торопился. Он понимал, что Никита хочет высказать все до конца, понимал, что после этого ему станет легче. Свернув с дороги, Андрей присел на траву, закурил. Никита расположился рядом.

Когда меня вызвал начальник политотдела училища я решил не говорить ни о чем, – продолжалон. – Откуда ему знать, думаю, какими ветрами носило меня по всем дорогам! И вот что произошло, Андрей, между Никитой Безденежным и начальником политотдела. Слушай…

И сдоено не о себе, а о ком-то постороннем, Никита рассказал о встрече с начальником политотдела.

– Безденежный!

Дверь приоткрылась, и Никита вошел в кабинет. Начальник политотдела сидел за столом и перелистывал папку с бумагами.

Садитесь, – предложил он и показал Никите на мягкий диван.

Никита сел. Боясь, что в глазах у него можно кое-что прочесть, он стал внимательно рассматривать висевшую на стене карту мира. Начальник политотдела также в нимательно смотрел на Никиту.

Где вы родились, Безденежный? – спросил он.

В Азове.

Ваш отец был рыбаком?

Рыбаком,

Он умер?

Утонул.

А мать? Где ваша мать?

Умерла.

Вы может быть, подробнее расскажете о себе, Безденежный? Как вы жили, работали, учились?

Работал на стройке. Учился там же.

И это все? Неужели у вас такая короткая биография?

Никите показалось, что в голосе начальника политотдела он уловил недоверчивые нотки.

Очень короткая автобиография, – ответил он. – Работал, учился. А потом, приехал сюда. И это, пожалуй, все.

Немного, – улыбнулся начальник политотдела.

Они оба помолчали. Начальник политотдела смотрел На Никиту, Никита нервно потирал руки. Казалось, что для него ничего нет важнее этого занятия, И даже нет ни одной секунды времени, чтобы поднять голову и взглянуть на своего собеседника. Капля пота скатилась к его уху, защекотала. Он вытер ее плечом, не переставая перебирать пальцами. Потом прожужжала муха и села Никите на лоб. Он встряхнул головой,

Что же вы молчите, Безденежный? – спросил наконец начальник политотдела.

А о чем говорить? – Никита с тоскою посмотрел на окно, за которым слышался гул веселых голосов. – Я уже все сказал.

Начальник политотдела встал из-за стола, прошелся по кабинету и остановился около Никиты.

– А вы уверены, что ваша фамилия Безденежный? – вдруг спросил он.

Уверен, – твердо ответил Никита и вздрогнул. «Почему он спрашивает об этом? – подумал Никита. – Неужели что-нибудь знает?»

Начальник политотдела присел рядом с ним на диван, закурил трубку и сказал:

Слушай, Никита, не надоело тебе в прятки играть, а? Зачем таишься?

Не таюсь я, – угрюмо произнес Никита. – Все сказал.

Не все, Никита.

Все!

А воспитанника Мусорного, Никита, ты не знаешь?

Никита настороженно промолчал.

А про Генку Морозова из Новочеркасского ФЗУ ничего не расскажешь?

Никита еще ниже опустил голову.

На станции Минеральные Воды, – продолжал начальник политотдела, – однажды поймали парнишку в купе международного вагона. Парнишка стащил у иностранцачемодан…

В котором было два костюма и двенадцать тысяч рублей, – вставая с дивана, решительно проговорил Никита. – Этим парнишкой был я.

Однажды из Баку в Грозный шел товарный поезд, – словно вспоминая, говорил начальник политотдела. – В вагонах находился ценныйгруз…

Рулоны шелка, коверкота, – подхватил Никита. – Мы сорваликрышу и на ходу поезда выбросили несколько тюков. Половинупродали, а на второй половине вышла осечка. Но ужечерез три дня мы сбежали со второго этажа милиции по дереву. Да всего и не вспомнишь…

Никита взял фуражку с дивана и натянул ее на го лову.

Что ж, товарищ начальник, не вышло, значит, у меня ничего с авиацией. Не судьба…

В судьбу веришь, Никита? – улыбнулся тот.

Поверишь, когда она такая… корявая. Настоящему человеку можно мечтать о том, что он будет летчиком. А таким… Эх, трын-трава! До свиданья, товарищ начальник!

И, взмахнув рукой, Никита направился к выходу.

Встал с дивана и начальник политотдела. Когда Никита взялся уже за ручку двери, он положил руку ему на плечо и спросил:

Куда же ты теперь, Никита?

Почем я знаю, – ответил Никита. – Примут снова на стройку – хорошо, не примут – значит…

Опять бродяжить?

Нет, с этим кончено.

А летать?

Куда уж мне, – горько усмехнулся Никита. – Разве я не понимаю…

А если прошлое зачеркнуть? – весело опросил начальник политотдела. – Если забыть Мусорного, Генку Морозова, международные купе? Сможешь забыть?

Я могу! – с вспыхнувшей вдруг надеждой воскликнул Никита. – Я могу! А другие?

И другие забудут.

Не все такие, как вы, товарищ начальник политотдела. Есть и другие люди.

Бузько?

Никита удивленно посмотрел на начальника политотдела:

Он уже был у вас?

Да, он рассказывал кое-что. А вот ты не хотел рассказать…

Боялся, – признался Никита.

Начальник политотдела подошел к столу, вытащил из папки несколько листов исписанной бумаги и начал разрывать их на мелкие кусочки.

Это твое прошлое, Никита, – проговорил он. – Теперь у тебя только будущее. Учись. И смело смотри в глаза своим товарищам…

4

Это хорошо он сказал: «И смело смотри в глаза своим товарищам», – одобрил Андрей.

Бузько будет травить меня. – Никита взглянул на Андрея: – Думаешь, нет?

Может быть, начнет. Только ребята отобьют у него охоту.

Мне кажется, Андрей, что его мышиные глазки все время следят за мной. И будто подсмеиваются… Скажи, почему всегда бывает вот так, когда человек хороший, у него и глаза хорошие, и лицо… Правда ведь?

Потому, наверно, что у хорошего человека что на душе, то и в глазах. Все открыто, и нечего прятать.

Парк блестел начищенными крабами, золотыми пуговицами, голубел петлицами летчиков и курсантов. Центральные аллеи были заполнены прогуливающимися, и Андрей с Никитой направились вглубь парка. Звуки эстрадного оркестра доносились сюда приглушенные расстоянием и казались мягче и мелодичнее. Слабый ветерок покачивал матовые фонари, и круги света плясали на асфальтированных дорожках. Пахло цветущей липой и какими-то цветами.

Отдохнем, – предложил Андрей.

Они обошли пустую скамью и легли на густую шелковистую траву.

Люблю вот так полежать и помолчать, – проговорил Никита. – И чтоб никто не мешал, и чтоб – музыка.

Здесь это тебе, пожалуй, не удастся, человече, – тихо ответил Андрей и дернул его за руку: – Смотри!