Текст книги "Навстречу ветрам"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Глава вторая

1

«Он так и кричал в эфир, паршивый фриц: «Вилли, Вилли!» – писал Нечмирев Андрею. – А я в это время думал: вот и не стало нашего Сережки, самого душевного парня, друга… Ты хорошо его помнишь? В училище он был в четвертой эскадрилье. Как он летал, Андрей! Яша всегда говорил: «Не всех летчиков можно называть соколами. Есть летчики-воробьи: взлетит, увидит в небе немца – и уже жмется к земле. Сергей Горб – вот сокол. Ему простор подавай, высоту, бурю… Кажется, в бою у него и крылья быстрее становились!» Да, нет Сергея, и на душе пусто стало. А сердце злее. Будто еще сильнее сжал его кто-то…»

Прав Нечмирев: злее становится сердце. Скольких друзей не досчитаешься после войны! Только вчера Андрей получил письмо из Ленинграда: погиб Костя Бреславский, друг по училищу. Протаранил на «яке» немца и сам врезался в землю. Андрей хорошо помнит мать Кости, она как-то приезжала в училище – беленькая старушка с печальными глазами, в которых, казалось, ни на минуту не угасает тревога за сына. Костя любовно подшучивал над ней. «Мама, – говорил он, – ты ведь знаешь, что большие птицы живут по сотне лет. А я разве не большая птица?» И вот уже нет Кости, и, наверно, не выдержит старенькое сердце матери, когда она узнает обо всем… Вчера – Костя, сегодня – Сергей, а завтра… Как это поется в песне: «Так что ж, друзья, коль наш черед…» Наш черед… Кто знает, когда он наступит. И стоит ли об этом думать? Никита говорит: «Перед боем лучше вспоминать о прошлом, чем думать о будущем. Ведь мы неплохо пожили, трын-трава, нам есть что вспомнить». Вряд ли Никита прав. Надо думать и о прошлом, и о будущем…

Андрею иногда казалось, что позади осталось большое, наполненное незабываемыми событиями прошлое: солнечный город у моря, жаркие деньки на ударных стройках, когда он в сером фартуке каменщика и с мастерком в руке взбирался к самому небу по строительным лесам, летное училище, Игнат, Лиза… Он вглядывался в это прошлое, спрашивая самого себя: «Все было правильно?» Пожалуй, да. Ничто не тревожило совесть, и если бы все пришлось повторить сначала, Андрей прошел бы этот этап своей жизни таким же путем. Почти таким же. Может быть, сейчас не так грубо, как тогда, он оттолкнул бы Лизу, поступил бы с ней как-то иначе… Наверно, он сумел бы сделать так, чтобы она вернулась к Игнату, и Бледнолицый был бы счастлив, как счастлив Никита с Анкой. А что можно сравнить с радостью видеть счастье своих друзей?!

Никита говорит: «Но надо же и самому иметь хотя немножко личного счастья. Надо, чтобы ты любил и тебя любили. Тогда… Эх, трын-трава, тогда живешь совсем по-другому, все становится каким-то особенным…» «Что – все?» – улыбаясь, спрашивает Андрей. «Чудак ты! (Никита не мастер рассказывать о своих чувствах, но ему жаль друга: как можно не понимать такого?) Вот ты, например, лежишь сейчас на поляне, а лес шумит, шумит… Ты, наверно, скажешь: «Ну и что ж? Пускай себе шумит». Нет, брат… Он шумит, а я думаю: вдруг вот в эту самую минуту, далеко в Сибири, сидит на поляне моя Анка и слушает, как шумит лес… Тревожно у нее на душе и радостно. Знает: есть где-то Никита, самый близкий человек, такой близкий, что будто одно сердце на двоих, и тронешь это сердце там – сожмется оно вот здесь. Да… И думает Анка: «Услышал бы сейчас Никита, как шумят деревья, и вспомнил бы обо мне…» А я как раз и вспоминаю о ней! Почему? Чувствуем мы с ней одинаково, вот почему. Как это говорят: там аукнется, здесь откликнется… Не могу я рассказать об этом как следует, трын-трава, самому понимать надо».

Андрей потерся виском о голову Никиты:

– Немножко понимаю, друже. Вот кончится война…

Когда Андрей думает о том, что будет, когда кончится война, прошлое уже не кажется ему таким большим и незабываемым. Собственно говоря, жизнь только начинается! Впереди еще будет то личное, о чем говорит Никита. Будет много светлых дней, когда можно мечтать о грядущем без оговорок: «Если останусь жив, тогда…» Может быть, это лучше, что он сейчас один: над головой ведь не лес шумит. Чаще, куда как чаще, воют бомбы и свистят пули. Как переживет Анка, если Никита… Впрочем, на войне об этом не говорят и не думают. На войне можно любить, но нельзя думать о смерти… Это хотя и не закон, но очень мудрая логика. Логика человека, который любит жизнь… А кто ее не любит!

2

Да, кто ее не любит! Андрею казалось, что вот только теперь, когда никто не мог сказать с уверенностью, что и завтра он снова увидит и восход и закат солнца, каждый человек по-настоящему понял, как дорога для него жизнь, какими крепкими узами он связан с ней. Кто это сказал, что на войне притупляются чувства! Сколько бы Андрей ни размышлял над этим, он все больше и больше приходил к выводу: чувства не только не притупляются, наоборот, в них раскрываются самые лучшие черточки, делающие человека красивее. С какой, например, любовью, настоящей материнской заботой летчики относятся к механикам, сколько дружеского тепла в отношениях механиков к своим командирам!..

Пилотов транспортных самолетов «ЛИ-2» в воздушной армии называли одним словом: «ночники». Летчики-истребители, бомбардировщики, штурмовики почти никогда не видели их на аэродроме – ночью полк работал, днем у машин суетились только инженеры, техники, мотористы. Пилоты прилетали на заре, наскоро завтракали и, валясь с ног от усталости, шли спать. Воздух дрожал от гула моторов, земля дрожала от взрывов бомб, а механики входили в землянки на цыпочках, чтобы не разбудить своих командиров. Перед вечером из штаба полка приходил посыльный: пилотов вызывали для получения очередного задания. Обычно в это время у входа в землянку сидели механики, густо дымя махрой, шепотом переговаривались. Какими-то никому неведомыми путями они уже знали: сегодня лейтенант Степной повезет тол партизанам Белоруссии… Лейтенант Безденежный вылетает под Киев с группой парашютистов-подрывников… Капитан Булгаков получит задание на вылет к тарнопольским партизанам…

Машины стояли уже в полной готовности, и у механиков были свободные полчаса. Они сидели, разговаривали и… сторожили сон своих командиров. Вот подошел посыльный из штаба. Все, как по команде, отворачивают рукава комбинезонов и смотрят на часы: шестнадцать сорок пять. Пилоты могут спать еще пятнадцать минут. Посыльный говорит:

Приказано командирам кораблей срочно явиться в штаб.

Механики продолжают беседу, только дым от самокруток и трубок становится гуще. Посыльного не замечают. Он хочет пройти мимо механиков в землянку, но кто-то останавливает его рукой:

Чего толкаешь? Не видишь, люди сидят…

Никого я не толкаю. Мне надо вызвать летчиков в штаб…

Чшш! Чего кричишь? Нельзя потише, что ли? Сначала на часы погляди.

Посыльный смотрит на часы: шестнадцать пятьдесят. Он знает, что его пустят в землянку только в семнадцать. Ни секундой раньше. Ему остается присесть рядом с механиками, послушать, о чем они говорят. Интересно ведь, черт возьми, посидеть с людьми, которых так же, как летчиков, называют таинственным именем – «ночники». Может быть, сейчас кто-нибудь расскажет о полете в глубокий тыл врага, о воздушной схватке, о ночных голубых дорогах… Посыльный достает из кармана пачку «Казбека», угощает. Ого, «Казбек» – это здорово! Такие папиросы курят только генералы да посыльные. Через мгновение пачка оказывается пустой, во рту у каждого – папироса, в кармане у каждого – две («командир встанет, отдам»).

Старый воздушный волк механик Груздь знает, чем отблагодарить посыльного. Будто продолжая свой рассказ, он говорит:

Да… На чем это я остановился? Ага… Подлетаем к Виннице, смотрим: полнеба горит, кто-то из наших понавешал фонарей. Кругом – ночь, а тут светло, как днем. У нас задание: выбросить одного человека на зюйд-вест от города. А как выбросишь, когда и под нами и сверху нас тучи «петляковых», «ла-пятых», «мессеров»? Да и видно все кругом от фонарей, фрицы нашего человека засекут немедля. Командир решает: полезем вверх, покрутимся часок, пока бал-маскарад кончится. Что ж, все правильно. Даю форсаж обоим моторам, лезем верх. Вдруг видим: «месс» заходит в хвост «ла-пятому», на глазах у нас прошивает машинку очередью и мчится дальше. Летчик с ястребка вываливается из кабины; парашют – зонтом, а под ним – Винница, а в Виннице фрицев – как грязи. Наш стрелок говорит: «Пропал человек». «Как это пропал?! – кричит командир. – А на что тут советские асы? Груздь, убирай форсаж, буду спираль закладывать, поймаем нашего летчика в воздухе. Стрелок открывает верхний люк. Штурману приготовиться заарканить парашют веревкой…»

Посыльный сидит ни жив ни мертв: папироса его погасла. Он подался вперед к рассказчику, глядит на него не моргая, боясь пропустить хотя бы одно слово. Механики невозмутимо молчат. Они уже давно привыкли к тому, как «заправляет» Груздь.

Груздь продолжает:

Да… Делает командир одну спираль, другую – ни черта не получается. На третьем витке штурману удалось заарканить летчика за ногу. Командир кричит: «Подтягивай!» Начал штурман подтягивать, а тут – «мессер». Батюшки мои, как стали лупить по нас из пушек– сплошной маскарад. Я опять форсаж даю, лезем вверх, где потемней. Летчик с «ла-пятого» за бортом висит головой вниз, кричит благим матом: «Братцы, имейте в виду, я парашют сбросил». Командир ему отвечает: «Порядок. Выполним задание, отбуксируем тебя на базу…»

Груздь смотрит на часы, спохватывается:

Будить командиров нужно.

Механики встают, направляются в землянку. Посыльный держится за рукав комбинезона Груздя, взволнованно спрашивает:

Ну и как? Спасли летчика?

Потом доскажу, – отвечает Груздь. – Это, брат, длинная история. Приходи завтра. Да, как там у вас насчет «Казбека»? Любим мы эти папироски. Будешь идти, прихвати лишнюю пачку.

Солнце село, и сумерки сразу же окутали аэродром, растеклись по изрытому бомбами незасеянному полю, поползли по густым кронам деревьев в соседнем лесу. По большаку, проходившему правее аэродрома, двигалась на восток колонна санитарных машин, тягачи тащили подбитые танки. Кучками, опираясь на палки, поддерживая друг друга, шли раненые. Шли, расспрашивая у встречных солдат дорогу к санбату, пытаясь остановить машины, чтобы подвезли. Но машины не останавливались, они были переполнены – не так далеко шли упорные бои, наши части откатывались назад, и тяжелораненых надо было побыстрее эвакуировать в тыл. К большаку выходили колхозники – старики и женщины, глядели на солдат просящими глазами, будто хотели остановить всех, кто шел на восток: «Не уходите, не оставляйте нас!..»

Вечернее небо в этот час было почти тихим, только где-то за облаками шли на запад советские бомбардировщики, на восток – немецкие. Вдалеке, приглушенная расстоянием, гремела канонада…

Андрей стоял у крыла самолета, докуривал папиросу. Бортмеханик последний раз пробовал моторы, второй пилот проверял рули. Рядом гудели моторы другой машины. Потом винты ее вдруг остановились. Из самолета вылез Никита, подошел к Андрею.

Сегодня у меня юбилей, – сказал он, стаскивая шлем. – Вернусь с задания, начальник штаба запишет в моей летной книжке сто боевых вылетов.

Андрей протянул руку:

Поздравляю.

Поздравишь, когда вернусь.

Андрей засмеялся:

Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь? Это правильно. Ну что ж, желаю тебе удачи, Никита. Желаю больше, чем самому себе.

Почему больше?

На двоих: тебе и Анке.

Никита тепло посмотрел на друга, хотел обнять его, но только сказал:

Ну, пока. Вылетаю.

Я тоже. Пока.

Андрей бросил потухшую папиросу, поднялся по тралу в машину. Экипаж и трое пассажиров – врач, медсестра и сапер – заняли свои места. Сапер Крамич, которого Андрей уже однажды сбрасывал в тыл врага, – белорус, с небольшой, чуть взъерошенной бородкой, в поношенной телогрейке на плечах, в старых, рваных сапогах. «Таких «странничков» сейчас в Белоруссии ой как много, – говорил он. – Немцы к нам уже пригляделись». Сейчас Крамич летел к Днепру, у него было задание взорвать какой-то мост. Врача и медсестру надобыло доставить в партизанский отряд для оказания помощи ранены м бойцам.

Стрелок-радист Ваня Сирицын сказал:

Посидим, помолчим.

Андрей улыбнулся:

Дорога длинная, успеем насидеться и намолчаться.

Все же он сел рядом с Ваней, прикрыл глаза, подумал: «Перед каждым вылетом Ваня просит минуту посидеть молча. Верит в приметы? Нет, наверно, в эту минуту он так же, как я, хочет вспомнить самое дорогое, что было в жизни. И, может быть, еще будет. Будет, Игнат. Мы приедем к тебе с Никитой, ты встретишь нас на перроне, как тогда. Помнишь?..»

Ваня Сирицын проговорил:

Все. Когда я уезжал из дому, мы с мамой вот так же сидели молча. Сидели и думали о том, как встретимся…

На другом конце аэродрома трижды мигнул фонарик. Машина Никиты вырулила на старт, постояла, будто всматриваясь в наступающую темноту, и вскоре скрылась за взметнувшимся от пропеллера облаком песка и пыли. Андрей положил руки на штурвал, подал команду:

Взлетаем.

3

Внизу притаилась захваченная врагом Белоруссия. Андрею казалось, что сквозь гул моторов он слышит настороженную тишину ее лесов и непроходимых топей, видит, как по узким тропкам идут и идут в глубь лесов простые советские люди, идут для того, чтобы взяться за оружие и стать в ряды народных мстителей. Много их стало теперь, больших и маленьких партизанских отрядов; горит земля под ногами врагов. Но еще злее и беспощаднее становятся враги, и вся Белоруссия превратилась в поле боя. Вон внизу, где железная дорога делает поворот к Днепру, вздымается столб огня и дыма, искры летят к облакам, по земле мечутся крохотные фигурки немцев. С непритушенными фарами мчатся по шоссе машины и мотоциклы; наугад, в ночь, палят немцы из автоматов по невидимым партизанам…

Иван Сирицын склонился к самому уху врача, кричит:

Смотрите, смотрите! Они взорвали у фрицев склад горючего!

Врач подзывает медсестру, пальцем показывает вниз:

Видите? Это – война! Запомните, дорогая, это настоящая война…

Он говорит так, будто кто-то сомневается, что это действительно война, а не праздничный фейерверк.

Вдруг с земли к самолету полетели светящиеся шары, начали лопаться вокруг, как пузыри.

Красиво! – не удержался врач.

«Эрликоны!» – крикнул штурман.

Андрей ввел машину в крутой вираж, отвернул ее от курса на юг. Лопающиеся шары остались в стороне, впереди блестела лента Днепра. Блестела тускло, словно сквозь густую сетку. Андрей снова развернул самолет, с тревогой ждал: сейчас начнут засекать прожекторами. Но немцы почему-то не стали преследовать машину. Андрей передал управление второму пилоту и подозвал к себе штурмана.

Где этот лесок? – спросил он, подсвечивая карту.

Штурман показал на изгиб Днепра, от которого на запад тянулась безымянная речушка. На правом берегу ее темнел небольшой массив леса.

Курс двести девяносто! – приказал Андрей второму пилоту и снова обратился к штурману: – Передай Крамичу: пусть приготовится.

Вот и лесок, где надо сбрасывать сапера. Андрей представил вдруг, как этот отважный человек один-одинешенек покидает самолет и летит в черную бездну навстречу неизвестности. Что ждет его там, внизу, как встретит его неуютная, насторожившаяся земля? Много на ней друзей, но много и врагов, которые сейчас прислушиваются к гулу моторов и, может быть, уже рассылают ищеек по всем дорогам и тропкам…

Сапер в это время подтягивал ремни парашюта и говорил Ивану Сирицыну:

Ну и работенка у вас!.. Сейчас – живой, а через минуту пуля-дура пробила бак – и готово. За кустик не спрячешься, в окопчик не спрыгнешь. В общем, не завидую…

Он прикрепил какой-то ящик к парашюту, подошел к двери самолета, приготовился. Летчик сбавил газ, ввел машину в пологий вираж и махнул рукой стрелку-радисту. Сирицын крикнул:

Пошел!

Крамич кивнул головой, шагнул в бездну.

Удачи тебе, товарищ, – сказал Иван.

Звезды казались близкими. Млечный Путь был рядом, он тянулся в бесконечную даль, словно дорога, усыпанная маленькими алмазами. Внизу, будто вынырнув из Днепра, катилась луна. Река теперь блестела миллионами искр, только у ее крутого берега лежала на воде густая тень, в которой мигали звезды…

Врач смотрел и смотрел в иллюминатор, не в силах оторвать взгляда от этой волшебной красоты:

Боже мой, это же чудо, никогда мною не виданное!

Штурман ответил:

Дело дрянь, папаша. Ни одного облачка, а тут еще эта дура луна. Как бы не засекли ночные «мессеры»…

И в ту же секунду Андрей крикнул:

Внимание!

Метрах в семидесяти с правого борта промелькнула черная тень, потом вторая. Стрелок-радист, подскочил к башенке, развернул турель. Андрей взял управление, убрал газ, ввел машину в крутое пике. Медсестра схватилась за уши руками, простонала:

Ой, больно!..

Откройте рот, что-нибудь громко пойте, – посоветовал бортмеханик.

Пойте арию Тамары из «Демона», – подсказал штурман. – Это помогает.

В темноте пронеслась светящаяся пулеметная трасса. Близко, совсем рядом с правым крылом. На миг в самолете стало светло, и штурман увидел, как врач обхватил голову медсестры руками и прижал ее к себе, словно укрывая от свинцового дождя. В глазах врача были растерянность, беспомощность, страх.

Ария Тамары помогает слабо, – сказал бортмеханик. – Лучше всего, говорят, петь «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной».

Боже мой, они еще могут шутить в такую минуту! – удивленно и с укоризной воскликнул врач.

Андрей вел машину к земле. Он считал, что в этом – единственное спасение от «мессершмиттов»: на фоне темного леса темный силуэт самолета может потеряться из виду, и немцы отстанут. Высотомер показывал уже четыреста метров, когда штурман крикнул:

С левого борта «месс»!

Иван Сирицын рванул турель влево, послал навстречу истребителю длинную очередь. И сразу же все почувствовали, как задрожал самолет от ответного удара противника. Будто вдруг налетел косой поток крупного дождя, прошивая насквозь дерево и металл, встряхивая тяжелый, неповоротливый корпус корабля. Потом снова перед самыми винтами блеснула трасса, и снова стрелок послал в ночь длинную очередь…

На некоторое время все затихло. Сквозь открытое оконце пилотской кабины было слышно, как свистит рассекаемый крыльями ветер и шумят винты. Медленно, чтобы не создавать большой перегрузки, Андрей вывел машину из пикирования, дал газ и взглянул на приборы: сто пятьдесят метров. Днепр скрылся где-то далеко за лесом; под левым крылом извивалась широкая полоса уже другой реки. Андрей снял с крючка планшет, посмотрел на карту: Березина. Курс лежал перпендикулярно реке, надо было пересечь ее и лететь к цели. Он отдал штурвал влево, нажал на педаль. Машина слегка накренилась, но педаль подалась что-то уж очень легко. Летчик снова нажал на педаль. Руль поворота не действовал. «Перебит трос!» – острая, как игла, мысль кольнула мозг, на короткий миг расслабила волю. Но только на короткий миг. Еще не думая, об этой страшной опасности, Андрей уже искал решение, которое могло бы спасти самолет от катастрофы. «Садиться на одном из пологих берегов реки и уходить в леса? Чудишь, ты, Андрей, – сказал он самому себе. – Места незнакомые, может быть, здесь фрицев видимо-невидимо. И врач с сестрой… Их ждут там…»

Подошел штурман, наклонился к Андрею:

Меняй курс, командир. Вот здесь пересечем Березину; до точки осталось сто шесть километров.

Хорошо. – Андрей кивнул головой. – Иди к стрелку, наблюдайте за воздухом.

Когда штурман вышел из кабины, второй пилот спросил:

Трос?

Андрей опустил голову?

Руль поворота отказал.

Будем садиться?

Будем лететь… Иди в хвост, посмотрите с механиком, может быть, найдете обрыв…

Никита смотрел на землю, смотрел на карту и все больше и больше нервничал: вот здесь, в трех километрах на запад от этого поворота реки, должна быть посадочная площадка, приготовленная партизанами. Рядом – лес, простирающийся на десятки километров в сторону от реки. В этом лесу и находится штаб партизанского соединения, которым командует бывший секретарь обкома партии Федор Миронович Гайдин. Когда Никита получал задание на полет, ему показали шифровку Гайдина: «Для проведения операции 8-б прошу срочно доставить полтонны тола. Встречаем на точке «К», площадка 700 метров с юга на север».

Никита не знает, что представляет собой операция 8-б, но он знает: тол надо доставить срочно, и точку «К» он нашел бы с закрытыми глазами. Трудно представить более характерный ориентир, чем тот, над которым сейчас находился самолет. С высоты тысяча метров хорошо видна петля заброшенной узкоколейной дороги, отлично просматривается темный контур лесного массива, подходивший к самому повороту реки. Видна даже сама площадка – ровная поляна длиной шестьсот-семьсот метров; справа от нее тянется проселочная дорога…

Но нет на этой поляне условных сигналов, не может Никита посадить машину, не рискуя попасть в руки фашистов. А время идет, в баках остается все меньше и меньше бензина, светящаяся стрелка часов показывает первый час ночи.

Штурман, карту!

Никита не сомневался, что он привел самолет точно к цели, но все же решил еще раз уточнить штурманские расчеты.

Штурман сел рядом, положил на колени развернутый планшет с картой.

Мы над целью, командир, – твердо сказал он. – Вот изгиб реки, вот железка. И по времени прилет совпадает с расчетом. Не может быть, чтобы мы ошиблись…

Сигнал «Я – свой» давали правильно?

Два коротких мигания – левым бортовым огнем, один длинный – правым. Все точно, командир.

Черт знает что! – Никита развернул машину в сторону леса, снизился до четырехсот метров и летел, вглядываясь в землю.

Ни одного огонька, ни малейшего движения. Все внизу было мертвым, будто здесь никогда не ступала нога человека. Лес стоял как заколдованный. Никите казалось, что он физически ощущает его тягостную тишину. И эта тишина давит на мозг тяжелым грузом, невольно вызывает тревогу. Уж лучше бы с земли вдруг ударили из пулеметов, разорвали безмолвие грохотом зениток, тогда сразу все стало бы ясным: здесь засада, ловушка, надо уходить…

А время идет, моторы жадно поглощают бензин, и возникает беспокойная мысль: «Долетим ли обратно? Хватит ли горючего перетянуть линию фронта?»

Радиста ко мне! – крикнул Никита.

Штурман на минуту покинул пилотскую кабину и вернулся с радистом. Никита приказал:

Свяжись со штабом, передай: «Вышли точно на цель, сигналов нет, не встречают. Горючего осталось только на обратный путь, жду распоряжений». Иди.

Он снова развернул машину, еще больше снизился, прошел над полями. Второй пилот заметил:

Ни души.

Тоже мне, партизаны! – проворчал Никита. – Небось, фрицы пришли и загнали их в тартарары. А ты летай теперь, трын-трава… Но если здесь фрицы, почему не стреляют? Не думают же они, что я сяду без сигналов! Не такие они дураки, чтобы считать дураками русских летчиков. Пройдем еще раз над опушкой. Штурман, повтори: «Я – свой».

В это время вернулся радист с радиограммой.

Ну, что там решили? – спросил Никита.

Передали: «Никаких изменений, уточните расчеты, вас ждут».

Кто нас ждет?! – в бешенстве закричал Никита. – Или штабисты там думают, что лейтенант Безденежный не летчик, а лапоть? Трын-трава, если они говорят, что нас ждут, так мы сядем… Посмотрим, что из этого получится… Что это?..

Никита вел самолет строго вдоль площадки. Внизу под ним была проселочная дорога. Перед глазами – компас. Да, компас. После того как Никита привел самолет к цели и разглядел характерный изгиб реки и узкоколейку, он настолько был уверен в правильности своих расчетов, что ни разу с тех пор не взглянул на приборы. И только сейчас, случайно посмотрев на компас, заметил: стрелка показывает 262 градуса. 262 градуса! Никита вдруг вспомнил: вот он заходит на метеостанцию узнать о погоде. Девушка-метеоролог спрашивает: «В какой район вы собираетесь?» Никита пальцем обводит круг на карте и отвечает: «Примерно вот в этот». Метеоролог говорит: «В пункте прилета безоблачная погода, давление 756, ветер умеренный до сильного, направление 260–270 градусов». Никита тогда недовольно проворчал: «Трын-трава, придется садиться с боковым». С боковым, потому что ветер дует с запада, а площадка тянется с юга на север! И вот Никита сейчас летит вдоль площадки, а компас показывает 262 градуса. Выходит, партизаны ошиблись, направление площадки не такое, как они сообщили…

Партизаны ошиблись! Никита даже выругался от этой нелепой мысли. Он летал к партизанам десятки раз, и не было еще случая, чтобы они хоть раз допустили малейшую ошибку. Значит…

Никита поморщился, словно у него вдруг заболели зубы, и начал набирать высоту. Штурман стоял рядом, не решаясь спросить, что надумал командир.

Молчишь? – зло спросил Никита.

Штурман в недоумении пожал плечами:

О чем говорить?. За расчеты ручаюсь головой.

Твоя голова не стоит и дырявой копейки. Впрочем, моя тоже. Карту!

Штурман опять открыл планшет.

Вот, смотри, командир. – Он пальцем указал на изгиб реки, на контур леса и узкоколейку. – Точка в точку. И по времени в аккурат…

Никита внимательно смотрел на карту, следя, как уходит в лес лента реки. Вот она проскользнула мимо затерянной в лесу деревушки, широким плесом разлилась у маленького островка и побежала дальше, уходя на северо-запад. Ровная полоса словно рассекла глухой бор на две части и вдруг метнулась влево, кольцом изгибаясь вокруг темнеющего контура лиственного леса. А рядом с этим кольцом… Никита вскинул голову, посмотрел на штурмана:

Видишь?

Проходит узкоколейка, – сказал штурман. – Чертовски похожая на нашу узкоколейку…

Сказал это, лишь бы оттянуть время. Он уже видел свою ошибку: самолет не долетел до цели, тридцать– тридцать пять километров, они были обмануты очень похожими, почти полностью совпадающими ориентирами.

А время прилета? – спросил штурман, хотя знал, что этого не следует спрашивать.

Все было и так ясно: на высоте ветер дул не с такой силой, как рассчитывали, может быть, даже в другом направлении. И ни он сам, ни командир корабля не уточнили в полете расчетные данные.

Кто ты теперь после этого? – строго глядя на штурмана, спросил Никита. – Я спрашиваю, кто ты теперь?

Кто ж я теперь? – штурман смотрел не на Никиту, а в карту. – Лапоть я, а не штурман. Лапоть, и больше никто.

А я? Кто я, по-твоему?

Так ты ж командир… – Штурман смутился, убрал планшет и с виноватой улыбкой посмотрел на летчика. – Я ведь говорил: мы точно над целью. Ты верил…

Ты говорил, я верил… Выходит, оба мы с тобой лапти. Два лаптя. Давай «Я – свой», под нами площадка.

…Никита зарулил в густую тень, падающую на землю от высоких деревьев, выключил моторы. К самолету бежали партизаны и что-то радостно кричали.

Механик опустил трап, и Никита первым вышел из самолета. Навстречу ему шел высокий плечистый человек, слегка прихрамывая на левую ногу и опираясь на палку. Это был Федор Миронович Гайдин, командир партизанского соединения. Никита знал его, и Гайдин знал Никиту: месяц назад летчик вывозил на Большую землю раненых партизан, тогда они и познакомились.

С благополучным прибытием! – Гайдин крепко пожал Никите руку, отвел его в сторону. – В дороге что случилось?

Да нет, ничего особенного…

Мы тут волновались, невесть что думали. Ваш штаб запрашивал нас…

Чертовски сильный встречный ветер, – сказал подошедший штурман, – задержал нас немного. – Он закурил, посмотрел на Никиту и добавил: – А вы, наверно, подумали, что мы заблудились?

Гайдин улыбнулся:

Заблудились? Нет, мы этого не подумали. Партизаны хорошо знают летчика Никиту Безденежного.

Гайдин присел на пенек, Никита лег рядом на траву.

Ну как там, на Большой земле? – спросил Гайдин.

В голосе его Никита уловил сдерживаемую грусть и подумал: «Вот ведь как – командир соединения, гроза фашистов, большой человек, а тоскует, должно быть, так же, как я, простой смертный…» Ему вдруг захотелось сказать Гайдину что-нибудь хорошее, теплое, не о войне, а простое, домашнее. Но что сказать? Он, Никита, сам, кроме полетов, бомбежек да аэродромных землянок, ничего не видит. Все простое, домашнее, не связанное с войной, осталось далеко позади, и оно как-то притупляется, отходит на второй план, хотя его не вытравишь из памяти. Андрей говорит: «Сердце солдата на войне должно быть закрыто для всяких чувств, кроме чувства ненависти к врагам». Может, конечно, Андрей и прав, но вот как же быть с Анкой, с сынишкой, которого они назвали маленьким Никиткой? Разве закроешь для них свое сердце? Ведь Родина, за которую бьется Никита, это не просто место на карте. Это все: люди, леса, города, Анка и маленький Никита. И вот этот человек, Гайдин, хочется сказать ему что-нибудь хорошее…

На Большой земле, – проговорил Никита, – также, как здесь. Воюют, тоскуют по близким, злятся, когда приходится отступать, радуются, когда наступают. Все так же.

Да, все так же. – Гайдин набил трубку, закурил. Огонек от спички осветил усталые глаза, лучики морщинок, рано поседевшую красивую голову. – Все так же, – медленно повторил он. – И все-таки хочется хоть одним глазом взглянуть на жизнь, которая там. Побывать бы один денек в Москве. Да нет, зачем денек! На два-три часа бы…

А мне побывать бы в Сибири, – сказал Никита. – В маленьком городке, рядом с тайгой. Ну хоть бы на пять минут. Посмотреть бы на них, потом опять сюда…

Жена, сын? – спросил Гайдин.

Анка и маленький Никита, – ответил летчик.

Мимо партизаны проносили мешочки с толом, укладывали на заранее подготовленное место и снова возвращались к самолету. Все это делалось быстро: люди знали, что летчикам дорога каждая минута. Никита смотрел на проходивших мимо партизан и думал: «А все-таки мы соврали Гайдину. Они тут волновались за нас, переживали, а мы врем. Нехорошо получается, нечестно». Он, конечно, знал, что от того, признаются ли они в своей ошибке или промолчат, ничего не изменится. Задание выполнено, все в порядке. Гайдин сказал: «Партизаны хорошо знают летчика Никиту Безденежного…» Выходит, что плохо они его знают…

Никита посмотрел на часы. Гайдин спросил:

Времени хватит? Может быть, замаскируем самолет, сообщим в ваш штаб о задержке, а завтра вылетите?

Никита упрямо крутнул головой:

Нет, завтра надо выполнять другое задание. Долетим.

Ветер будет попутный?

Никита промолчал. Они ведь сюда летели с попутным.

Нас не ветер задержал, – наконец сказал он. – Мы приняли другую площадку за вашу. И крутились над ней, как мухи над медом. И ругали партизан: куда они подевались? В общем, напутали так, что еле распутали.

Гайдин посмотрел на Никиту:

Часто так случается с тобой?

За год второй раз. В одном полете, это было еще в начале войны, совсем заблудился. Задание не выполнил, вернулся на свою территорию и сел на незнакомый аэродром. Позор. Думал, отправят в тыл…