Текст книги "Навстречу ветрам"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Все – внимание! Искать сигнал!

Они перестроились в замкнутый кильватерный круг и, не снижаясь, искали сигнал. Радисты работали на одной волне, микрофоны были включены, и все услышали голос Нечмирева:

Есть сигнал!

Сигнал был. Кто-то неведомый, затаившись в глубокой пропасти ночи, мигал фонариком. Словно маленькие маячки в безбрежном море, вспыхивали и гасли внизу огоньки.

Ведущий развернулся вправо и через несколько секунд бросил «факел». Город выплыл из мрака, точно появился из сказки. На рейде стояли баржи, буксиры, катера; море отражало свет «факела», и казалось, что в глубине горит огромный незатухающий костер. Трассы зенитных снарядов были искрами костра…

Ведущий, сбросив еще один «факел», приказал:

Круг не размыкать. Начали.

И ввел машину в пикирование.

Яков видел, как недалеко от потухшего маячка, который только что подавал сигналы, взметнулся столб воды. Баржи стояли левее. Цель – баржи. Он крикнул штурману:

Приготовиться!

Абрам был рядом. Он стоял за спиной, близкий, немного строгий. Он смотрел вниз, где метались фигурки врагов. Букашки, которые пытались уничтожить Абрама! Они сумели убить его, но не уничтожить! Абрам – вот он: стоит рядом, руки его держат штурвал, глаза смотрят вниз, на стремительно приближающуюся цель. Вдоль фюзеляжа, над крыльями летят трассы зенитных снарядов. Воздух дрожит, машину швыряет из стороны в сторону, море мчится навстречу, красное от огня…

Среди грохота, сквозь рев моторов летчики эскадрильи услышали в наушниках два коротких слова:

За брата!

Груженая баржа словно раскололась пополам. Корма вздыбилась кверху, на мгновение повисла над морем. Как крысы, метнулись на ней немцы, и сразу все исчезло. Штурман крикнул:

Порядок, командир!

Второй заход был неудачным. Бомба упала рядом с буксиром, он качнулся, столб воды обрушился на палубу, но Яков видел: буксир, дымя, выбрасывая из трубы снопы искр, уходит от рейда. Уйдет? Он передал ведущему:

Беру буксир на себя.

Набрав высоту, сделал широкий круг, но потерял корабль из виду. Буксир уходил все дальше в море, стремясь оставить позади освещенную факелами зону и раствориться в темноте. Яша не спешил: искры, вылетающие из трубы, были, хорошим ориентиром. Вот сейчас он подвернет самолет вправо и… Вдруг искр не стало. Внизу, как большая, расплывшаяся чернильная клякса, темнело море. Он снизился, почти на бреющем пролетел вперед, вернулся назад, снова набрал высоту и осмотрелся. Ночь, темень, мрак, мерная пустыня вокруг. Скрипнув зубами, летчик выругался:

Салака паршивая! Все равно найду

Вдали мерцало зарево: там, в порту, его друзья заканчивали работу. В эфир неслись слова команды: «Голуби, голуби, собраться в квадрат восемь! Идем домой!» Домой? Нет, он не пойдет домой, пока не отправит на дно исчезнувший корабль. Он найдет его. У штурмана есть еще один «факел», ночь должна отступить…

Штурман, «факел»!

Ночь отступила. Снова на дне моря зажегся костер. Пенная дорога за кормой буксира горела, извиваясь, как змея. Мачты корабля качались на волнах, форштевень бурлил красноватую воду.

А, салака!

Яков ввел машину в пикирование, дернул рычаг. Взрыв, в буксир полетела бомба. Хорошо! Бушприт, как щепка, пронесся через весь корабль и свалился за кормой. Рухнула мачта, взрывной волной смяло капитанский мостик и трубу. На палубе вспыхнуло пламя. Матросы бегали от борта к борту, падали, бросались в море.

Яша развернул машину и шел теперь к буксиру на встречном курсе. Все ближе и ближе горящий корабль. Пилот открыл огонь из всех пулеметов и пушек. Буксир беспомощно остановился, медленно кренясь левым бортом к морю. Волна лизнула палубу, смыла несколько трупов. «Факел» догорал, костер в глубине гас, темнел. И когда бледно мигнули последние искры, море сомкнулось над кораблем. А в эфир все настойчивее неслись слова: «Голуби, голуби, собраться в квадрат восемь!..»

Глава седьмая

1

Может быть, кусок колбасы, хлеб да несколько глотков воды, которые бандит Войтковский отдал Андрею, решили судьбу летчика: он медленно, но верно поправлялся. Боли в голове почти прошли. Андрей уже вставал на ноги, тихонько прохаживался по камере. Польский разведчик Януш радовался, как ребенок.

Бардзо добже, Андрей! – говорил он, видя, как бледность и желтизна постепенно сходят с лица Андрея. – Скоро совсем будет хорошо.

Скоро совсем всех повесят, пся крев, – невесело ухмылялся пан Войтковский. – Рано радуешься, Януш. Лучше бы…

Что «лучше бы» – пан Войтковский никогда не говорил. Он посматривал на решетку, и все понимали: бандит думает о побеге. Как он мечтает его осуществить, никто не знал – решетки были толстые, камера находилась на втором этаже, и стена за окном уходила в глубокий овраг. Несколько рядов колючей проволоки. На башенках дежурили часовые с пулеметами.

…Ночью послышался глухой стук из соседней камеры. Януш ползком пробрался к стене, прислушался. Удары доносились будто из-под земли: «Тук-тук… Тук-тук– тук… Тук-тук…» Разведчик хорошо знал код, но сейчас ничего не мог понять. «Наверно, код зашифрованный», – подумал Януш. Он разбудил Войтковского, прошептал ему на ухо:

Стучат из соседней камеры. Может быть, это вам, пан Войтковский?

Бандит пролез между спящими и приложил ухо к холодной стене. Кто-то громко застонал во сне. Пан Войтковский угрожающе поднял кулак:

Тихо, пся крев! – И продолжал слушать.

Януш на корточках сидел рядом, глядя на стену, будто мог прочитать на ней нужные слова. Изредка он поглядывал на бандита, который весь превратился в слух. Вдруг Войтковский схватил за плечо Януша, спросил:

Слышал?

Януш чуть не вскрикнул от боли. Ему показалось, что плечо его сдавили тисками и кости вот-вот хрустнут.

Слышу, но не понимаю, – ответил Януш.

Это стучит Броник, мой друг. Слушай: «…Завтра отправляют в концлагерь… машинах… лагерь смерти…» Эй, там! Не стони, шкура! «Организуй свою камеру… За вторым шлагбаумом у леска…» Пся крев, не пойму слово! Ага: «Я свистну… Отвечай».

Пан Войтковский мельком посмотрел на Януша, будто спрашивая: «Что ответим?»

Януш ответил:

Летчик не сможет бежать

Что ж, вы оба подыхать будете? – спросил Войтковский.

Я не могу его бросить одного! – твердо ответил Януш.

«Я не могу его бросить одного!» – скривив губы, передразнил бандит. – А кто тебе сказал, пся-крев, что его надо бросать? Кши, не мешай.

Он посмотрел на дверь, за которой протопал тяжелыми башмаками надзиратель, и прижался к стене. Тихие удары отдавались в голове Януша, как призыв: «Бежать! Тук-тук… Тук… Тук-тук-тук… Лагерь смерти. Бежать!»

Януш вернулся к Андрею, осторожно разбудил его. Подошел и Войтковский. Он сел посредине, положил тяжелую руку на плечо Андрея. Андрей посмотрел на бандита, улыбнулся.

Ты хороший человек, Казимир, – сказал он.

Бандит долго молчал. Он думал об этом русском летчике. Какой дьявол заставил этого парня прилететь в Польшу, в самую пасть акулы? Другое дело – сражаться за Россию. Там его земля. Там его дом. А тут? Тут фашисты, и даже поляки, как, например, эта шкура Дзюба, не очень рады русскому летчику. Хотя Дзюба разве поляк? Иуда! Настоящий поляк не станет работать на врагов. И пан Войтковский, если его не повесят, уж как-нибудь сумеет свернуть шею надзирателю. А русскому летчику надо помочь. Как это он сказал? «Ты хороший человек, Казимир». Ха, разве бандит может быть хорошим человеком? Может, летчик думает, что пан Войтковский – партизан?

Я бандит, – угрюмо ответил Войтковский и убрал руку с плеча Андрея. – Не человек, а бандит, понятно? Януш, скажи ему об этом.

Он знает, – коротко ответил Януш.

Знает? – Войтковский взглянул на Андрея, словно сам хотел убедиться в этом. – Слушай, Януш, надо договориться обо всем на завтра. В лагерь нельзя попадать. Буди всех, тихо буди.

Через пять минут ни один человек в камере не спал. Не было слышно ни стонов, ни вздохов. Люди притихли, будто предчувствуя беду. Несколько человек хотели пробраться ближе к Войтковскому, но он сказал:

Чш! Оставайтесь на месте. Эй, Очкарь, стань у двери, слушай.

Когда Очкарь занял свой пост, Казимир оглядел камеру, встал и шагнул на середину. Тусклый свет закопченного фонаря освещал его громадную фигуру: он казался сейчас каким-то чудовищем. От пола до потолка на стене маячила его тень. Голова со взъерошенными волосами была похожа на грачиное гнездо.

Эй, панове! – глухо проговорил бандит, – Завтра нас всех увозят в лагерь? Кому надо рассказывать, что такое концлагерь? Никому? То добже. Значит, все знают, что там из шкуры человека готовят дамские сумочки и перчатки? Что будем делать, панове? Отдавать свои шкуры на сумки или попробуем бежать? Говорите.

Пан Войтковский сел, приготовившись слушать. Из дальнего темного угла послышался голос:

Откуда пану известно, что нас хотят переводить в лагерь.

Войтковский ответил сразу:

Не твоего ума дело, откуда известно. Завтра увидишь сам.

С полу привстал старик, который отдал медальон. Тихо покашливая, он произнес:

Немецкие лагеря в Польше люди называют лагерями смерти. Панове, умереть, борясь за свою свободу, лучше, чем умереть там. Я старик, мне не убежать. Но я говорю: бежать надо.

Приглушенный гул голосов пополз по камере. Очкарь шикнул:

Чш, Дзюба близко!

Гул стих мгновенно. В наступившей тишине Януш сказал:

От каждых пяти человек надо выбрать одного для совета. И пусть выбранные придут в наш угол. Так, пан Войтковский?

Бандит кивнул головой:

Так, Януш.

Через некоторое время к Янушу и Войтковскому подошли четверо поляков. Войтковский внимательно оглядел каждого из них и проговорил:

Я буду главным у вас, если хотите. Потому что знаю лучше, как надо делать побег. А если вам бандит не подходит, говорите, панове.

Оннизко опустил голову и замолчал. Может быть впервые за всю свою непутевую жизнь бандит Казимир Войтковский подумал с горечью, что вот эти люди, которых ожидает смерть, не такие, как он. Бандит… Раньше это слово не было обидным для Казимира. Его знала вся Варшава, полиция выслеживала его, как зверя, но, когда он попадал к ней е руки, никто не кричал на него, никто ни разу не посмел ударить его: боялись. Бандит… Его, имя было окружено ореолом славы и таинственности. Он не связывался со шпаной, охотящейся за кошельками и чемоданами. Пан Войтковский – это банки, крупные магазины, склады. Тысячи злотых для пана Войтковского – не деньги; он имел десятки тысяч, но часто по неделям сидел босой и голодный. Шпана готова была отдать своему кумиру последнюю рубашку, но бандит не принимал подаяний, хотя сам любил подавать. Он был горд, как король, и слава его была не меньше, чем у короля. Она порой тяготила его, хотя он и не знал почему. Отец Казимира был простым крестьянином, трудолюбивым и почти нищим. Его засекли плетьми за то, что он тайком увез две сосны из леса помещика Облновского: хата валилась, надо было ее подремонтировать. Когда плети свистели в воздухе и со спины отца летели клочки кожи, он не стонал, не молил о пощаде. А вечером, лежа в постели, просил сына: «Отомсти, Казик!» Ночью умер.

С тех пор и началась новая жизнь Казимира Войтковского. Сумел ли он отомстить? Раньше казалось: да, за две сосны и смерть отца помещик Облновский и его друзья расплатились сполна. В дыму пожарища исчезла богатая усадьба Облновского, за несколько сот злотых Войтковский продал цыганам четверку лошадей, украденных им темной ночью у палача, плети которого сдирали кожу со спины отца. Сынка помещика Казимир почти до смерти засек теми же плетьми, упрятал его в старых развалинах и держал до тех пор, пока не получил выкуп – десять тысяч! Потом – взлом сейфов, рулоны шелка из магазинов, вагоны с сорванными в пути крышами и наполовину очищенные от дорогих товаров. Недешево им обошлись, черт возьми, две сосенки! А пану Войтковскому слышался по ночам голос отца: «Казик, отомсти!» Разве он не мстил? Какое-то глубоко запрятанное чувство подсказывало: «Ты – бандит… Не этого хотел отец…» Войтковский подавлял это чувство, в своей ненависти он хотел быть не человеком, а зверем. Он и стал почти зверем, потому что ничего святого уже не было для него. Не было… А теперь? Ему казалось, что война разорвала в его душе какую-то туго натянутую струну: он услышал в себе новый, дотоле незнакомый голос. Может быть, голос совести. Кровь поляков лилась по родной земле, и это не была кровь Облновских, а это была кровь таких, каким был его отец: хлопов, с вечно изодранными спинами. Кто за них будет мстить? Русский парень, прилетевший в пасть акулы, Януш, вот этот старик в очках? А он, Казимир Войтковский?..

Я говорю, – угрюмо повторил Казимир, – если бандит вам не подходит, выбирайте другого.

Ответил Андрей:

Ты поляк, Казимир, а не бандит. Бандиты сейчас не сидят в тюрьмах…

2

Железные засовы загремели на рассеете; тюрьма проснулась, загудела, как растревоженный улей. По коридорам гулко простучали солдатские сапоги. Из края в край понеслось: «Выходи!»

Выходили молча, строились по двое и ждали дальнейшей команды. Януш поддерживал Андрея под руку; сзади них стояли Войтковский и старик в очках. Надзиратель Дзюба бесновался, поминутно обрушивая приклад винтовки на спины тех, кто замешкался. Немецкие солдаты подбадривали Дзюбу:

Гут, Зуба, гут! – И весело смеялись, глядя на надзирателя.

Когда камеры опустели, офицер-эсэсовец приказал спускаться вниз. Шли вплотную друг к другу, ряд за рядом, и все же, когда начали сходить со ступенек, Андрей качнулся, руками уперся а плечи впереди идущего. Дзюба налетел сзади, замахнулся прикладом, но Войтковский успел прикрыть Андрея. Получив сильный у дар в спину, Казимир даже не застонал. Он только немного повернул голову, взглянул на Дзюбу:

Ну, шкура, встретимся, – сдавленным голосом проговорил Войтковский.

Надзиратель отступил, но не испугался.

Теперь не встретимся, пан Войтковский! – почти весело ответил он. – Кто туда попадает, клянусь маткой бозкой, уже ни с кем здесь не встречается.

Казимир рванулся было к надзирателю, но Януш схватил его за руку:

Не надо, Казимир!

Ну, добже, пся крев! – сказал Войтковский. – Рассчитаемся.

Они попали в одну машину: Войтковский, Андрей, Януш, старик в очках. Два немца с автоматами сели около кабины, лицом к заднему борту; Дзюба с винтовкой в руках присел у самого борта. Заключенные почти лежали на дне кузова, сдавливая друг друга своими телами. Перед тем как машины тронулись, солдат произнес речь, коверкая польский язык:

Эта, кто будет рука махать, эта, кто будет себя поднимать, – расстрел. Чтоб ни движения. Поехали.

Пан Войтковский, казалось, сидел совершенно спокойно, обхватив руками колени и опустив на руки голову. Только когда машина подпрыгивала на выбоинах, Войтковский как-то неестественно дергался всем телом, но головы не поднимал. Он словно не хотел видеть искалеченный город, не хотел смотреть на зеленые деревья и голубое небо, встречаться взглядом с товарищами по несчастью. Солдат, произнесший речь, сказал, показывая на Войтковского:

Это скучно-скучно есть, трус.

«Трус» тем временем при каждом толчке машины непонятным образом и совсем незаметно передвигался к скамье, где сидели немцы. Его будто всевремя двигала вперед сила инерции, которая не действовала на других. Кто-то поджал ногу, кто-то чуть-чуть наклонился всторону – и большое грузное тело пана Войтковского подвигалось на десять-пятнадцать сантиметров к кабине. Если немец смотрел на него, скольжение прекращалось. Стоило немцу взглянуть в сторону – скольжение возобновлялось. И когда до скамьи было уже совсем близко, сила инерции иссякла: пан Войтковский замер, будто прирос к полу. Широкой спиной он уперся в плечо Януша и сидел не двигаясь, с крепко стиснутыми вокруг коленей руками, с опущенной головой, безучастный ко всему на свете.

Машины мчались одна за другой. Редкие прохожие, бросив испуганный взгляд на этот караван обреченных, старались скрыться в подъездах. Мелькали мимо улицы, переулки, и вот высокие многоэтажные дома сменились низенькими халупками: город кончался. Впереди виднелись дымки паровозов – там была железная дорога. А дальше…

Андрей мысленно представлял себе небольшой лесок за шлагбаумом; ему казалось, что он слышит разбойничий свист друга пана Войтковского, Броника. Что будет? На шести машинах – полтора десятка вооруженных немцев и тюремных надзирателей, и на этих же машинах – около ста истощенных, измученных смертников. Все ли они знают о готовящемся побеге? У всех ли хватит мужества сделать отчаянную попытку? Андрей чуть приподнял голову и стал смотреть на заключенных.

Вон сидит широкоплечий суровый поляк с изможденным лицом и грязными, с въевшейся в ладони окалиной, руками. Януш узнал, что это кузнец, арестованный за хранение сделанных им кинжалов. Кузнец держался спокойно, изредка поглядывал по сторонам. Брови у него нахмурены, в глазах – решимость. Это хорошо. Рядом с ним – щупленький, с детским веселым лицом, шофер Ян. Если удастся прикончить шофера-немца, Ян должен вести машину. Конечно, он поведет. Подальше от лагеря подальше от своей смерти… Напротив Яна кучкой сидят шестеро лодзинских паровозников. В этих нечего сомневаться. Потом беспомощный старик в очках, ксендз с выбитым глазом, какой-то лавочник в сюртуке с оборванным рукавом… А кто вон тот, который сидит почти у самых ног немецкого солдата?.. Кажется, это… Андрей вдруг увидел, что немец упорно смотрит на Войтковского. Подозревает ли он что-нибудь? Может быть, ему бросилось наконец в глаза, что раньше этот огромный поляк сидел совсем не здесь? Немец что-то говорит своему приятелю. Андрей напряг все свое внимание, вслушивается в незнакомую речь. Конечно, он говорит о Казимире. Он что-то подозревает. Как отвлечь их внимание? Андрей видит на полу кузова несколько камешков. Наверно, в машине перевозили щебенку. Он сгребает их в руку и смотрит на них, как на что-то особенное, чему он очень рад. Андрей смотрит на них и начинает смеяться. Все громче и громче. «Эй, что?» – кричит немец. Андрей отвечает: «Немножко хлеб». И высыпает камешки в рот. Глотает и говорит: «Хорошо. Немножко кушать…»

Немец уже не глядит на Войтковского. Какой там Войтковский, когда вот этот русский парень глотает камни, как устриц! Не часто увидишь такую картинку, черт побери. «Франц, ты видел?» – спрашивает немец у приятеля. Конечно, Франц видел! Он моргает глазами, нагибается и тоже берет несколько камешков. «Кушать!»– приказывает он Андрею. Андрей глотает, потом говорит: «Данке шен» (большое спасибо). Вдруг он делает гримасу и начинает кашлять. Изо рта у него вылетают камешки, клочки бумажки. Теперь моргают глазами уже оба немца. Они так поражены, что даже не смеются. Черт побери, чем же питается этот русский парень?! «Франц, ты видел?» – «Видел. Он отрыгивает землю». – «И бумажки…» – «У него брюхо железное…»

А машины мчатся все дальше и дальше. Кончились улицы и переулки. Колеса подпрыгнули на переезде, и первый шлагбаум остался позади. В трех-четырех километрах впереди темнел лесок, а за ним – прямая шоссейная дорога в лагерь смерти.

3

Второй шлагбаум напоминал длинный журавель деревенского колодца. Маленькая будка с выбитым окном была пуста. За ней, в засохшем бурьяне, валялся труп пристреленной собаки. Чуть поодаль бродила чудом уцелевшая коза с ободранными боками. Чахло в песке унылое деревце с опустевшим грачиным гнездом среди высохших ветвей. В небе парили два коршуна, высматривая добычу. Ветер нес по иссохшей земле бурые клубки перекати-поля…

Войтковский первый раз за весь длинный путь поднял голову. Мельком посмотрев на Януша, он перевел взгляд на кузнеца, сидевшего рядом с Дзюбой. Андрей видел, как кузнец легким наклоном головы дал понять: «Все в порядке, за этого не беспокойся». Казимир стал на колени и выгнул спину, показывая, что все тело его затекло. Так он стоял минуту, вторую. Немец крикнул:

– Эй, садиться!

И в это время раздался громкий свист.

Дзюба первым почувствовал опасность. Не думая, словно им руководил инстинкт зверя, он приложил винтовку к плечу и выстрелил в Казимира. Он-то, конечно, знал, откуда ему может грозить беда. Но в то время, как он нажимал на курок, кузнец ловким ударом отбросил ствол винтовки вверх. В следующее мгновение огромный кулак опустился на голову Дзюбы. Надзиратель охнул и ткнулся лбом в борт кузова. В ту же секунду, когда Дзюба целился в бандита, Казимир быстрым движением, будто его кто толкнул в спину, рванулся к немцам и сразу с силой дернул обоих за ноги. Один из них успел крикнуть: «Майн гот!..» Следующее слово застряло у него в горле: ребром твердой, как железо, ладони пан Войтковский рассек ему переносицу. На второго немца навалился Януш и трое лодзинских паровозников.

Казимир, вырвав у немца автомат, дал короткую очередь по выглянувшему шоферу и крикнул:

Ян, в кабину!

Никем не управляемая машина съехала с дороги и, прыгая по старым бороздам, описывала виражи. Маленький Ян с ловкостью кошки спустился на подножку, уцепился за руль и через открытое окно, забрался в кабину.

Машина остановилась. Казимир и Януш с автоматами, кузнец с винтовкой и двое паровозников спрыгнули на землю. Метрах в пятидесяти от них, направляясь, к лесу, бежали два немца. Изредка останавливаясь, они оборачивались и стреляли из автоматов. Кузнец прилег, удобно устроился и сказал:

Прощай, Фриц!

Один из бегущих споткнулся и упал. Второй бросил на землю автомат, поднял руки. Кузнец взглянул на Казимира:

Куда его?

К дьяволу! – ответил Войтковский.

Кузнец снова приложил винтовку к плечу.

Из шести машин только одной удалось прорваться вперед и увезти заключенных. Остальные пять стояли вдоль дороги, и около каждой толпились люди. С немцами было кончено, но перед каждым из получивших свободу вставал вопрос: «Что делать дальше?» Бели бы не ушла одна машина, было бы проще решить это. Но сейчас все понимали, что через час-полтора немцы начнут погоню. Что же делать?

К Войтковскому подошел его приятель Броник, высокий, с красивым, но жестоким лицом бандит, нагловато и с пренебрежением посматривающий на окружавших его людей. Он вытащил из кармана золотой портсигар, картинно щелкнул крышкой:

Прошу, панове!

Андрей успел увидеть на внутренней стороне крышки монограмму и подумал: «Этот уже успел почистить немцев».

Когда закурили, Броник сказал:

Ну, пан Войтковский, будем уходить?

Вместо Казимира ответил подоспевший Очкарь:

Такой кучей уходить нельзя. Половят всех.

Ты, кши! – оттолкнул его Казимир. – Слушай, Броник, здесь много людей. Как же бросим их? Немцы, пся крев, перебьют…

Красивые брови Броника изогнулись в дугу.

Разве голова пана Войтковского уже не хочет держаться на своей шее? – спросил он. – Перебьют всех. И пана Войтковского тоже. Каждый пусть думает за себя. Идем, Казимир. Я знаю, где скрыться.

Януш стоял рядом с Андреем, молча глядя на Войтковского.

«Бандит, – думал он, – черствая душа, а много есть хорошего в этом человеке. Кто знает, удалось бы без него расправиться с немцами… Уйдет он теперь или нет?»

Андрей толкнул Януша:

Януш, торопи их. Время уходит…

Броник достал из бокового кармана толстую паку денег, показал Казимиру.

На первое время хватит, пан Войтковский.

Войтковский стоял молча, глядя в землю. О чем он думал? О бесшабашной, разгульной жизни на воле, о дружках своих, которые ждут не дождутся его? Или, может быть, об отце своем, простом крестьянине, о Польше, по земле которой льется кровь?..

Наконец он поднял голову, посмотрел на Броника.

Иди, Броник… Я – с ними. – Он кивнул на Януша и Андрея. – Это все. – Он вдруг окинул взглядом собравшихся поляков, громко сказал: – Панове… други…

Люди притихли, только, из соседней машины слышались стоны людей, раненных в перестрелке.

Други… Немцы, пся крев, будут искать нас. До городе близко. Есть вот шофер Ян, он многих подвезет. А остальные?

Есть еще шоферы! – из-за машины вышли два подростка. – До города доедем.

До города доедем, – повторил Казимир. – А там разойдемся. Ну, Януш в машину. Идем, друже. – Он посмотрел на Андрея, и русский летчик впервые увидел на его лице улыбку.

…Казимир подошел к двери, заглянул в замочную скважину, потом тихонько постучал. За дверью послышались осторожные шаги и приглушенный голос спросил:

Кто?

Открой, Глобек, – прошептал Войтковский.

Видимо, Глобек не ждал этой встречи. Возможно даже, что он не надеялся увидеть живым своего приятеля, попавшего в лапы к немцам. Все говорят: от немцев никто не возвращается. Как же мог вернуться Казимир?

Открой же! – раздраженно повторил Казимир. – Или ты околел от страха?

Дверь приоткрылась, маленькая с седыми космами голова старика высунулась в коридор, острые глазки ощупали Казимира, задержались на Януше и Андрее, жалобно заморгали:

Пан Войтковский не один? Матка бозка, старый Глобек рад гостям, но…

Входите. – Казимир потеснил плечом старика и пропустил в комнату Януша и Андрея.

Конечно, входите, панове, – старик поклонился, шаркнул ножкой. – Сюда входите, вот в эту комнату, Здесь будет хорошо гостям. Глобек знает, как услужить пану Войтковскому…

Поменьше болтай, старая крыса, – оборвал его Казимир.

Он сам открыл дверь, и все вошли в полутемную низенькую комнатушку, сплошь заставленную сундуками. Узкое оконце под потолком почти не пропускало света, но Андрей все же увидел в углу, в куче тряпья, чью-то черную взлохмаченную голову. Блестящие, немного грустные глаза, казалось, никого не замечали, кроме пана Войтковского.

Андрей взглянул на Казимира: угрюмое лицо бандита внезапно дрогнуло, глубокие складки между бровей на секунду сгладились, в глазах мелькнуло что-то похожее на тепло. Войтковский шагнул к куче тряпья, легко, словно перышко, приподнял мальчика лет двенадцати и долго, очень долго смотрел на него. Потом опустил его на пол и сказал:

Здравствуй, Казик!

Здравствуйте!

Мальчик на миг прижался щекой к волосатой руке Войтковского и сразу же, будто устыдившись этого порыва, отошел в сторону. Присев на скамеечку, он продолжал смотреть на Казимира. Казалось, малыш боялся оторвать от него взгляд даже на секунду. Пан Войтковский дважды прошелся от стены к стене, и глаза Казика провожали его огромную фигуру, точно бандит притягивал к себе этот немного печальный взгляд.

Сын? – спросил Януш.

Войтковский долго не отвечал. Казик не был ему сыном, не был даже каким-нибудь дальним родственником. Года три назад Казимир, спасаясь от полицейских после неудачного ограбления ювелирного магазина, скрывался в старой заброшенной часовенке варшавского кладбища.

Двое суток лил дождь, часовенку насквозь пронизывал холодный ветер, и бандит не мог унять дрожи. Выходить было опасно: полицейские с собаками-ищейками шныряли вокруг, а Войтковского знали хорошо, и он не мог проскользнуть незамеченным. На третьи сутки Казимир все же решил покинуть кладбище. Голодный, шатающийся от начавшегося приступа лихорадки, он вышел из часовенки и, озираясь, побрел между высоких памятников и крестов. Ему представлялось, что за каждым из них кто-то притаился. Длинные тени дрожали в лужицах, ветер тоскливо свистел в голых сучьях деревьев. Войтковский вытягивал голову, напряженно вслушиваясь в тревожные звуки. В глубине кладбища завыла бродячая собака, приглушенно простонал церковный колокол. Далеко за оградой тускло мерцали вечерние огни Варшавы – оттуда веяло теплом и уютом.

Еще раз оглянувшись по сторонам, Казимир зябко повел плечами и быстро направился к калитке. Он уже взялся за щеколду, когда в стороне, шагах в двадцати от себя, увидел притаившегося за насыпью человека, в котором нетрудно было узнать полицейского. Казимир упал на землю и пополз назад. Под ним чавкала жидкая грязь, коченели пальцы, все тело дрожало от холода, но он полз, не поднимаясь с земли, все дальше от ограды, снова к старой заброшенной часовенке. Теперь она казалась ему такой желанной, как огни и тепло Варшавы. Только бы поскорее добраться до нее, выжать рубашку и потом своим дыханием согреты тело! Вот высокий крест с распятием Христа. Вот маленький, почти вросший в землю склеп. Теперь уже не далеко. Сорок-пятьдесят шагов. Сзади взвизгнули ржавые, петли калитки: наверно, полицейский услышал что-нибудь и решил посмотреть. Хорошо, что грязь совсем жидкая – вряд ли на ней остаются следы. Казимир приподнял голову и всмотрелся в темноту. Силуэт часовенки выделялся среди памятников, рядом раскачивалась верхушка голого клена.

Пся крев! – шепотом выругался Войтковский. – Сорок шагов – как сорок километров! Совсем закоченел.

И замолчал: в открытой двери часовенки мелькнул свет карманного фонарика. Мелькнул и мгновенно погас. Казимир плотнее прижался к земле, затаился. В горле пересохло. Дрожащими пальцами он сделал ямку, подождал, пока в ней собралась вода и глотнул. Снова вспыхнул огонек фонарика. Скользя по лужам, тонкий прыгающий луч приближался к Войтковскому. Казимир отполз к склепу, прижался к нему спиной и вытащил из кармана нож.

Ну иди, пся крев! – прошептал он, глядя на луч фонарика. И в это время почувствовал, как чья-то рука потянула его за ногу. Казимир вздрогнул, замахнулся? Ножом.

Дядя, сюда! – донесся до него слабый голос.

Войтковский опустил нож, ощупью нашел теплую руку и через несколько секунд был уже в склепе. От затхлого тяжелого воздуха на миг закружилась голова.

Вот эти камни надо на место, – прошептал все тот же слабый голос.

Так же ощупью Казимир заложил камнями дыру, через которую забрался в склеп, и тихо спросил:

Ты кто?

Чш-ш! – Маленькие пальцы прижались к губам Казимира. – Они идут сюда!

Войтковский прислушался, но ни один звук как будто не проникал в склеп.

Прошли. Теперь они сюда не вернутся. Вы замерзли, дядя бандит? Почему дрожите?

Как тебя зовут? – спросил Казимир.

Казимир…

Гм. Это хорошо. Называй меня дядей Казимиром, а не дядей бандитом. А я буду называть тебя Казиком.

Казик выдернул из отдушины камень, потом чиркнул спичку и зажег свечу.

Не надо, – сказал Войтковский.

Свет отсюда не виден, дядя Казимир.

Снаружи склеп казался небольшим, но внутри было просторно, почти как в комнате. Посредине возвышалось каменное надгробие, на котором лежала постель Казика: куча тряпья и соломенная подушка. Рядом с постелью стоял ящик, и Войтковский увидел на нем ломоть хлеба и половину луковицы. Он невольно протянул руку к хлебу, но сразу же отдернул ее, словно боясь обидеть своего хозяина. Казик сам взял хлеб и лук и отдал Казимиру:

Ешьте, дядя Казимир…

Ночью Войтковского начало сильно лихорадить. Он метался по склепу, огромным кулаком бил в каменную стену, кричал:

Казик, отомсти!

Мальчик испуганно смотрел на бандита, тихонько спросил:

Тише, дядя Казимир…

К утру стало немного легче, и Войтковский опять спросил:

Ты кто? Как попал сюда?