Текст книги "Навстречу ветрам"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Атакуют два «мессера»!

Зенитный снаряд взорвался рядом с левым крылом, машину бросило в сторону, но осколки остались позади. Стрелок припал к турели, ждал, злыми глазами глядя на приближающихся истребителей. Вот один из них на выдержал – с дальней дистанции открыл огонь. Трасса прошла вдоль фюзеляжа, рядом с кабиной стрелка. Второй истребитель молчал, и это было страшно. Стрелок чувствовал, что немецкий летчик ловит в прицел его кабину. Руки невольно вздрагивали на турели, и казалось, от этого вздрагивает турель.

Ну, гад, стреляй! – прошептал стрелок. И опять ждал.

Сквозь плексиглас фонаря он уже видел немецкого летчика. Плотно сжатые губы, прищуренные глаза, прядь волос, прилипшая ко лбу. «Хочет протаранить!» – мелькнуло в голове. И почти в упор стрелок выпустил по истребителю трассу. Словно взрывной волной «мессершмитт» отшвырнуло вверх; клуб огня и дыма ринулся вниз. Второй истребитель отвернул в сторону, и стрелок-радист облегченно вздохнул. Он понял, что атакующие «мессеры» возвращались с задания и у них, наверно, пустые пулеметные ленты. Стрелок крикнул:

Атака отбита!

И в ту же секунду увидел еще двух истребителей, мчавшихся к бомбардировщику справа. Он быстро развернул турель и сказал:

Еще две…

Нечмирев ничего не ответил. В шлемофоне послышался взволнованный голос Якова:

Плевать!

Мост, танки, машины мчались навстречу. Зенитные трассы скрещивались над мостом, пробить их не было возможности. И Василий крикнул:

Бомбы!

Из густого облака огня и дыма взлетели вверх железные балки, обломки машин. Словно перерезанный надвое, мост рухнул, вздыбился огромный танк и, ломая стальные перегородки, медленно сполз в воду. Серо-зеленые шинели рванулись назад, машины помчались за невысокий холм, в укрытие…

Выведя самолет из пикирования, Нечмирев встряхнул головой, сбивая с лица капли пота, и глухим, каким-то чужим голосом сказал:

Будем уходить на бреющем. Штурман, курс! Стрелок, как воздух?

Стрелок не ответил. Он видел, как наперерез двум «мессерам» пикировала сверху тройка «яков», преграждая им путь к бомбардировщику. Слева, на высоте полутора-двух тысяч метров, шел бой между двумя парами немецких и наших истребителей. Трассы чертили воздух, тонкие белые полосы, словно струи горячего пара, петлями и зигзагами рисовали небо. Но не это привлекло внимание стрелка-радиста. Он увидел маленькие силуэты самолетов, приближающихся с запада. Силуэты росли, их было много, очень много. Вот четверка «мессеров» отвернула влево и полетела вперед, отсекая дорогу на восток. Вторая четверка охватывала бомбардировщик справа, а остальные восемь или десять шли прямо сюда.

Командир, – спокойно сказал стрелок, – нас перехватывают.

Сколько? – спросил Нечмирев.

Много, командир, – ответил стрелок. – Со всех сторон.

Курс – сто пять! – проговорил Яков.

Курса не будет! – ответил Нечмирев. – Уходим маневром.

Подходит первая пара крестов! – Стрелок припал к турели и послал очередь.

Маневр, командир!

Нечмирев успел резко свернуть влево, и истребитель с крестом на фюзеляже промчался мимо бомбардировщика. И опять стрелок близко увидел лицо немецкого летчика. Оно не было ни напряженным, ни злым: немец смеялся. Смеялся так, как смеется человек, увидев в расставленных им сетях пойманного зверька. Он долго охотился за ним, и вот наконец жертва схвачена. Беззащитная, еще не совсем понимающая, что она погибла, но уже безвредная…

Стрелок скрипнув зубами, коротко выругался:

Гад!

Поймав в прицел хвост второго «мессера», он с ожесточением нажал на гашетку. Немец не успел даже подобрать высоту: врезавшись в землю, самолет в тот же миг взорвался. Райтман крикнул:

Молодец, Димка!

А сверху уже пикировала вторая пара «мессеров».

Вдруг задымил правый мотор. Стрелок пополз к кабине штурмана, и Нечмирев увидел, как Яков сорвал с себя шлем и рывком открыл фонарь. Он что-то кричал, но Василий ничего не мог разобрать. Потом Яков привстал и рукой показал влево – в двух-трех километрах от самолета зеленела длинная ровная площадка и рядом – не то небольшой лес, не то роща. Нечмирев кивнул головой и повел машину туда. Из-под капота правого мотора вырвалось пламя, и сразу же остановился винт.

Кресты справа! – закричал стрелок.

Нечмирев ответил:

Вижу!

Он почувствовал, как от ливня пуль вздрогнула машина, хотел круто развернуть ее в сторону, но педали не поддавались. Тогда он резко выключил второй мотор и крикнул:

Сажусь!

…Машина горела. Пригибаясь к земле, падая, вскакивая и бросаясь в стороны, Нечмирев, Райтман и стрелок-радист Дима Уваров бежали к лесу. «Мессеры» носились над самой травой, вспахивая землю трассами пуль и снарядов. Их было восемь. Восемь смертей против троих измученных, усталых, выбившихся из сил людей.

Дима Уваров приподнялся. Хотел сделать рывок – и медленно, будто для отдыха, сел на траву. Все ниже и ниже опускалась на грудь голова, и только что блестевшие от возбуждения боя карие глаза быстро тускнели уже не видя ни зеленых деревьев, ни синего неба. Яков оглянулся и бросился к другу.

Дима! – закричал он. – Вставай, Дима!

Это была небольшая роща, южной стороной упершаяся в широкую трактовую дорогу, северней примыкавшая к какой-то деревушке, а восточной и западной граничившая с открытыми, заросшими травой полями. Райтман достал из планшета карту-километровку и разложил ее на коленях.

Вот, – показал он на мерную точку рядом с зеленым квадратиком, – Мелентьевка.

Нечмирев присвистнул:

Сто миллионов дьяволов! Километров пятьдесят от линии фронта! У нас девяносто пять шансов из ста последний раз сыграть в ящик…

Яков промолчал. Он внимательно просмотрел карту и, достав из кармана спички, поджег ее.

Твоя где? – спросил он.

Там! – Вася кивнул головой на поднимающийся к небу черный столб дыма. – Смотри вон на то дерево. Видишь?

Дупло…

Давай комсомольский билет. Спрячем.

Яша вытащил из кармана гимнастерки комсомольский билет, подержал его в руках и снова спрятал.

Нет, – ответил он. – Я – комсомолец.

А я кто?

Комсомольские билеты останутся с нами! – твердо ответил Райтман. – Лучше пересчитаем вот эти штучки. – Он взял пистолет, достал обойму и высыпал из нее патроны.

Восемь.

Скажи, Вася, разве это мало? Двенадцать патронов! Если не спеша, с чувством… Это двенадцать фрицев…

Шесть и восемь – четырнадцать, – подсчитал Нечмирев.

Шесть и восемь – двенадцать, Вася. Ты меня понял?

Это точно, Яша. Попадать в лапы к фрицам живыми… Шесть и восемь —: двенадцать. Вот тут у меня в кармане пара галет, мы немного подкрепимся и тронемся. Все равно до ночи здесь отсидеться не удастся. Фрицы не дадут.

Не дадут, – согласился Райтман. – Ты думаешь, они сейчас уже не ищут нас? А куда идти? В деревню?

Там наверняка немцы. На дороге – тоже. В открытом поле не спрячешься. Если бы до ночи…

Яков быстро вложил обойму в пистолет и встал.

Слышишь? – Нечмирев взвел курок.

Слышу…

С южной стороны рощи, от тракта, протрещала автоматная очередь.

Идут, – тихо проговорил Яша. – Давай-ка обнимемся, Вася, салака ты моя дорогая. Скажи, разве мы не были друзьями? Хорошими друзьями?

Они крепко обнялись, и Нечмирев сказал:

Ты всегда был хорошим человеком, Яша.

Они отошли метров на пятьдесят и внезапно в просвете между деревьями увидели группу немцев – человек семь или восемь. Василий прыгнул в старую траншею и увлек за собой Яшу. Передний немец крикнул:

Рус, бросай пистолет!

Нечмирев пригнулся и тихо сказал:

На таком расстоянии можно промахнуться. Будем ждать.

Немцы залегли и ползком начали подбираться к траншее. Все ближе. Уже хорошо видны каски, чуть приподнимающиеся из травы.

Эх, парочку бы гранат, миллион чертей! – вздохнул Нечмирев.

Райтман молчал. Чуть приподняв голову над траншеей, он смотрел на приближающихся немцев. Немцы тоже молчали. Медленно ползли по траве, полукольцом охватывая траншею. Колыхалась трава, шелестели листья деревьев. Страшна была эта тишина на пороге смерти. Или жизни? Нет, в эту минуту иллюзии не нужны. Скоро подойдут те, которые спешат сюда с другой стороны. Сколько их? Десять, двадцать? А патронов только четырнадцать минус два. Потому что нельзя комсомольцам сдаваться живыми, это хуже смерти.

Можно попробовать, Яша, – тихо проговорил Нечмирев. – Бери крайнего слева. Я возьму переднего.

Райтман пристроил ствол пистолета на кулаке левой руки, долго и тщательно целился и, когда немец слегка приподнял голову, нажал на курок. Немец вскрикнул, приподнялся на локтях и тут же рухнул. После выстрела Нечмирева еще один враг остался лежать на траве.

Два – ноль в нашу пользу, – сказал Вася и снова, почти не целясь выстрелил в высокого немца, быстро вскочившего с земли и прыгнувшего к траншее.

Три – ноль! – крикнул Яша. – А, гад, и ты? Ты тоже?!

Маленький, тщедушный ефрейтор с обезумевшими глазами поднялся во весь рост и, держа автомат у груди, приближался к летчикам. Он шел, пошатываясь, как пьяный, Страх исказил черты его бледного лица, но он все шагал и не стрелял. Яков смотрел в маленькие, полные ужаса глаза и не мог нажать курок. Губы немца что-то шептали, будто он о чем-то просил или молился. Яша видел на его лице крупные капли пота, стекающие грязными струйками к худому, заросшему подбородку. Немец с трудом поднимал ноги, обутые в солдатские башмаки, и шел, чуть наклонившись вперед, не спуская глаз с руки Яши, в которой тот держал пистолет. Не отдавая отчета в том, что с ним происходит, Яков закричал:

Ну, стреляй! Стреляй, салака паршивая!

Выстрелил Нечмирев. И когда немец, выронив из рук автомат, ткнулся головой в землю, выругался:

Псих! Не он псих, а ты! Им приказано взять нас живыми, вот они и прут. А ты…

Над головами просвистели пули. Несколько листьев, срезанных ими, упало с деревьев в траву. Треснула сломавшаяся ветка.

Не выдержали, гады! – с облегчением сказал Василий. – Теперь дело пойдет веселей. Бей вон того, что в накидке.

Райтман снова пристроил пистолет, но в это время почувствовал острую боль в правой руке, будто по кисти кто-то ударил железным горячим прутом. Пистолет упал на дно траншеи. Яков наклонился, чтобы поднять его, и в глазах у него стало совсем темно. Он прислонился плечом к земляной стенке и застонал,

Ты что, Яша? – испуганно спросил Василий. – Яша!

Усилием воли Яков открыл глаза, левой рукой нащупал пистолет, встал.

Все в порядке, Вася, – прошептал он, – Смотри, они уползают. Четверо из восьми… Может быть, мы…

Он не успел договорить. С тыла послышалась автоматная очередь, и человек двадцать немцев выбежало из-за деревьев. Крича, стреляя из автоматов, они быстро приближались к летчикам, на мгновение растерявшимся при виде новой опасности.

Сдавайсь, рус! – Офицер в глубоко надвинутой на лоб фуражке выскочил вперед и, на ходу отдавая приказания солдатам, побежал к траншее. – Сдавайсь, рус! – снова крикнул он. – Ви окружен!

Яков медленно поднял левой рукой пистолет и выстрелил. Офицер продолжал приближаться. Яков выстрелил снова – и опять промахнулся. Рука дрожала, в голове гудело, глаза плохо видели.

Дай сюда! – закричал Нечмирев и выхватил из Яшиной руки пистолет. – Что же это мы два патрона вхолостую, миллион чертей! Ну, гады, подходите. Кто первый? Ты?

Он вскинул пистолет, выстрелил, и офицер свалился на траву, схватившись за грудь.

Теперь – ты? Подходи, фриц, сто миллионов дьяволов! На тебе! Захлебнулся? Порядок, Яша! Слышишь, воют фрицы, как волки… Шесть и восемь – сколько, Яша? Двенадцать? Нет, они все равно убьют нас, так до последнего же патрона! Получайте, гады!

Василий рванул на груди «молнию» комбинезона, выпрыгнул из траншеи и с двумя пистолетами в руках пошел навстречу немцам. Казалось, листья сильнее зашумели на деревьях, эхо звонче пронеслось по роще. Бросившегося на него немца с поднятым над головой автоматом Нечмирев с силой пнул ногой в живот, и немец взвыл, падая на землю. Второму он выстрелил в лицо, третьему рукояткой пистолета проломил череп. Василий громко кричал, и роща отзывалась на егоголос. Кричали и немцы, бросаясь на летчика, выл солдат с простреленной рукой, корчась на покрасневшей под ним траве. И только когда кончились у Нечмирева патроны и огромный солдат с волосатыми руками обезьяны навалился на летчика и сжал ему горло, стало сразу тихо в зеленой роще, так тихо, что слышно было, как шумят кроны деревьев и где-то далеко в стороне кричит кукушка…

3

Почти мертвых их бросили в подвел, оставили часового с автоматом и ушли. Время остановилось. Не было им дня, ни ночи. Казалось, над ними захлопнулась крышка гроба и все кончилось. Где-то еще продолжалась обыкновенная жизнь, шла война, стреляли друг в друга люди, ели и пили, а здесь – могильная тишина, мрак, ужас смерти. Они лежали почти рядом, в двух шагах друг от друга, и молчали. Ни стона, ни движения. Все, что было в прошлом – синее небо, ветер, бивший в лицо, гул моторов, утренние зори и вечерняя тишина заката, – это уже ушло от них, ушло навсегда, навсегда. С ними остались только мрак и отчаяние – тропка к смерти…

Нечмирев облизал сухие губы, тихо позвал:

Яша!

Пискнула крыса, перескочила через ногу, и опять – тишина. Василий снова позвал, но не услышал даже самого себя. В горле забулькало, он выплюнул соленый сгусток, хотел открыть глаза – и не смог: не хватало сил. Тогда он подумал: «Отдохну еще, теперь-то спешить некуда». Прижался щекой к холодной сырой земле и снова забылся.

Рассеялся мрак, ушла из тела боль, дышать стало легче. Может быть, потому, что он увидел кусок сверкнувшего сквозь деревья моря и почувствовал, как упругий ветер ворвался в окно вагона, обдав лицо и грудь свежим дыханием. Поезд мчался навстречу новой жизни, и пели колеса: «Наш паровоз, лети вперед…» Андрей Степной спросил: «А ты, парень, не боишься медкомиссии?» Нечмирев рассмеялся: «Я боюсь? Ха! Вася Нечмирев одним ударом сбивает с ног быка. Вася Нечмирев в десятибалльный шторм на мокрой палубе танцует румбу. Теперь ты понял, братишка, кто такой Вася Нечмирев?» Колеса пели: «Пропеллер, громче песню пой! Неси распластанные крылья!» Яша Райтман сказал: «Был Абрам, и нет Абрама, брата моего. Мы им, салакам паршивым!.. Идем, Вася…» «Штурман, дай курс!» Взлетает на воздух мост, рушатся железные балки и вдруг – «мессеры». Много их, окружили, как шакалы, самолет. «Комсомольские билеты останутся с нами, – твердо говорит Яша и добавляет: – Шесть и восемь – двенадцать».

Василий приподнял голову, вгляделся в темноту. Яков лежал тихо, как мертвый, лицом вниз. Превозмогая страшную боль, Нечмирев подполз к другу, головой коснулся его щеки, позвал:

Яша! Слышишь, Яша?

Тот молчал. Нечмирев испугался: неужели Яша уже… Остаться одному, с глазу на глаз с врагами, не чувствовать плеча товарища…. Он крикнул:

Яша!

Ему казалось, что крик его слышен за километр от подвала, но он просто выдохнул, прошептал имя друга. И почему-то подумал: «Тихое имя у Яши, мягкое, ночное имя: «Яш-ша… Не то, что моя фамилия: «Не-чмир-рев, миллион чертей!»

Яков шевельнулся, слабо застонал. Нечмирев обрадовался, будто теперь вместе с Яшей он обрел свободу, теперь жизнь пойдет своим чередом, большая, славная жизнь.

Яша, родной! – Он терся щекой о его лицо и чувствовал, как по щеке сползает слеза. – Яша, ты слышишь? Теперь мы, миллион дьяволов… Теперь нас двое, слышишь?

Рука, – прошептал Яша.

Нечмирев вспомнил: у Якова ведь прострелена рука, а они, гады, скрутили веревкой… Кое-как поднявшись на колени и локти, он добрался до узла, схватил веревку зубами и дернул. Яша вскрикнул.

Молчи, Яша!

Узел был затянут туго, набух от крови, не поддавался. Размочаленные концы веревки лезли в рот. Тошнило, нечем было дышать. Вася с остервенением рвал узел, сплевывал и все время просил:

Молчи, Яша.

Яша молчал. Он снова потерял сознание, сейчас он не чувствовал боли. И только когда Нечмирев у удалось развязать узел и рука соскользнула со спины на землю, Яков спросил:

Это ты, Вася?

Нечмирев лежал без движений, уткнувшись головой в спину друга. Не было сил ответить, пошевелиться. Он тяжело дышал и почему-то вздрагивал при каждом вдохе, будто плакал. Яша слегка повернулся, нащупал здоровой рукой его голову, погладил, как ребенка, по волосам.

Отдохни, Вася, – сказал он.

Вдруг они услышали гулкие шаги, потом громыхнул засов, и в подвал ворвался яркий сноп света. Яков успел спрятать руки за спину. Нечмирев с усилием приподнялся и сел. У входа в подвал стоял немец, смотрел на летчиков пустыми глазами, без ненависти, без участия. Потом он бросил на землю какой-то сверток, молча повернулся и ушел. Снова громыхнул засов, утихли гулкие шаги и только тогда Василий спросил:

Что он бросил?

Наверное, еду.

Но у нас ведь связаны руки… Они знают об этом.

Они хотят, чтобы мы ели, как свиньи.

Яков протянул руку к свертку, нащупал кусок хлеба, взял его, потом снова бросил на землю.

Пошли они к черту со своим обедом! – сказал он. – Объявим голодовку.

Ты с ума сошел, миллион чертей! – выругался Нечмирев. – Кому это нужно? С пустым брюхом стоять перед фрицами не совсем удобно, Яша. Давай-ка подкрепимся: может, веселей жить будет, пока живем…

Райтман зажал хлеб между коленей, отломил кусочек и протянул Василию. Прожевав, тот сказал:

Вот так я кормил щенка – с ладони. Дай-ка еще немножко, аппетит что-то разыгрался…

И опять время остановилось. Яков сидел, обхватив здоровой рукой раненую, и медленно раскачивался из стороны в сторону. Он не стонал, только тянул, словно нудную песню без конца и без начала: «А-а-а, а-а-а!» Так, казалось, легче было переносить нестерпимую боль, Василий лежал на животе, прижавшись щекой к земле, и молчал. Руки у него затекли, веревка врезалась в запястья и жгла. Яков пробовал развязать ее рукой и зубами, но затянул еще туже.

Брось, – сказал Нечмирев. – Отдохни…

Их вызвали в штаб сразу двоих. Немец, пришедший за ними, снова, связал Райтману руки и на выходе толкнул его автоматом в спину. Нечмирев остановился, покрасневшими глазами взглянул на конвоира, сказал:

Ты, дура! Хочешь, чтобы я тебе горло перегрыз?

Немец попятился, выставил автомат вперед:

Пошел, пошел. Шнель!

В комнате, куда их привел конвоир, за большим дубовым столом сидел капитан в форме эсэсовца, у стены стояли трое здоровенных солдат. За маленьким столиком, покрытым черной скатертью, пристроилась русская девушка-переводчица с длинными крашеными ресницами.

Капитан долго, с нескрываемым любопытством разглядывал летчиков, потом спросил у Нечмирева:

Кто ты? Большевик?

Василий мельком взглянул на эсэсовца, потом на переводчицу.

Скажи этому типу, – обратился он к ней, – чтобы приказал развязать руки. Иначе разговор не состоится. Поняла?

Крашеные ресницы несколько раз хлопнули верх-вниз, послышался быстрый испуганный лепет по-немецки.

О, да, да! – Капитан приказал развязать руки обоим летчикам и опять спросил у Василия: – Большевик?

Нет! – коротко ответил Нечмирев.

Ты? – обратился немец к Райтману.

Тот подошел к столу, медленно, но твердо проговорил:

Я – член Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. – И посмотрел на Васю.

Нечмирев тоже подошел к столу, стал рядом с Яковом и так же твердо сказал:

Я – член Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. – Он опять взглянул на девицу. – Переводи точно. Тебе, наверно, известно, что такое ВЛКСМ…

Какой полк? – спросил немец. – Где аэродром?

Полк бомбардировочный, аэродром – там! – Василий махнул рукой за окно.

Сколько самолетов в полку?

Скажите, пожалуйста, какой любопытный народ, – усмехнулся Нечмирев. – Мы ведь не спрашиваем, сколько танков в немецкой армии…

Девица перевела. Капитан-эсэсовец долго молчал, спокойно глядя на Нечмирева, потом быстро начал говорить переводчице.

Господину капитану уже известно, – переводила девица, – что вами уничтожен мост через Илу. Господин капитан считает, что вы опытные и смелые летчики. Не смотря на то, что в перестрелке вы убили офицера и нескольких солдат немецкой армии, господин капитан предлагает вам вступить в ее ряды и служить в особой части, созданной из русских добровольцев. Вам гарантируют сохранение жизни, повышение в чинах, хорошие деньги. Спустя некоторое время вам дадут самолеты. Предварительно вы должны выступить по радио и заявить о своем добровольном переходе на сторону германской армии…

Все? – перебил ее Нечмирев.

Нет, не все. В противном случае через несколько часов вы будете расстреляны. Перед этим вас подвергнут… – девица запнулась.

Понятно! – Василий обнял Райтмана за плечи, сказал – Яша, я буду отвечать за обоих. Хорошо?

Яков прижал к груди раненую руку и молча кивнул головой. Ему хотелось кричать от боли, но он стоял и безразлично разглядывал черные от копоти стены комнаты.

Слушай, ты, – громко сказал Нечмирев. – Передай своему господину капитану вот что… Передай слово в слово. Мы, советские летчики, лейтенант Василий Нечмирев и лейтенант Яков Райтман, знаем, что нас расстреляют. Это раз. Скажи этому типу, чтобы он больше не трудился о чем-нибудь спрашивать. Комсомольцы есть комсомольцы, поняла? Это два. Третьего не будет. Точка. Правильно я сказал, Яша?

Хорошо ты сказал, Вася, – ответил Райтман. – Комсомольцы есть комсомольцы. И точка…

Капитан все так же спокойно выслушал ответ, держа в одной руке массивное пресс-папье и разглядывая на нем испачканную промокательную бумагу. Потом он посмотрел на Якова и сказал:

Пусть летчики подумают. Хотя… Что у летчика с рукой? Я бывший врач, хочу посмотреть.

Райтман почти бессознательно протянул распухшую, синюю руку, положил ее на стол. Немец быстро, почти не глядя на окровавленные пальцы, с силой ударил по ним тяжелым прессом, рассмеялся и сказал по-русски:

Точка!..

Яков пошатнулся, закрыл глаза. Стало темно, эсэсовец и переводчица на миг исчезли, потом опять словно выплыли из тумана. Побелевшими губами Райтман прошептал:

Вася, поддержи меня.

Но Василий уже не мог поддержать своего друга. Два немца набросились на него, заломили назад руки, скрутили их проволокой. Он видел, как двое других сбили с ног Якова, схватили его за больную руку и потащили к дверям. Нечмирев успел крикнуть:

Держись, Яша!

…Потом все смешалось. Василий не мог понять: он сам находился в этой комнате или кто-то другой, близкий ему, на кого он не может смотреть без сострадания и… гордости. Близкого человека били шомполом по рукам, по животу, рассекли ему щеку и перебили нос, а человек твердо стоял на ногах, изредка сплевывая кровь. Василий шептал: «Держись, миллион чертей. Ты здесь – Россия! Держись!» Человек держался. Когда шомпол, рассекая воздух, опустился на позвоночник чуть ниже шеи, человек охнул, зашатался и начал медленно оседать на пол. Наверно, они повредили ему позвоночник, и он не мог больше стоять. Он падал. А за стеной кричал Яша. Дико, страшно. Яше совсем плохо с его рукой. Куда хуже, чем вот этому человеку. И Василий с укоризной прошептал: «Что же ты?.. Нельзя падать, надо стоять… До конца!» И человек выпрямился. Он посмотрел на девицу с крашеными ресницами, взглянул на эсэсовца. Девица была бледная, как стена, руки у нее дрожали, она перебирала тонкими пальцами край скатерти и старалась не смотреть на летчика: ей было страшно. Капитан улыбался, но Василий видел, как дергается у него под глазом и под тонкой кожей набухают и исчезают желваки. Нет, это не веселая улыбка! От этой улыбки немца, наверно, тошнило. И Нечмирев говорит близкому человеку: «Хорошо, ты настоящий парень. Продолжай…»

В это время человека бьют шомполом по голове, он падает, уже ничего не видя, не сознавая. Как черная кошка, в окно впрыгивает ночь, и свет повсюду гаснет. В горячий мозг вползает тишина, покой охватывает каждую клетку тела. Летчик улыбается: он рад, что близкий ему человек не подвел его. Это хорошо, миллион чертей, потому что каждый советский человек здесь – это Россия!

4

Они знали: кончится ночь – и кончится жизнь. На рассвете их выведут из штаба и у какой-нибудь балки или рощицы расстреляют. Надежды на бегство не было. Связанные руки, перебитые кости… Хватило бы только сил встать, когда придут палачи, и встретить смерть как положено. Хватило бы только сил до конца выдержать все, не упасть духом…

Они сидели в том же подвале, спинами опираясь друг о друга. Они не знали, сколько осталось до рассвета, сколько осталось жить. Время шло там, где свет и жизнь, а здесь была только ночь, последние часы или секунды жизни. О смерти нельзя было думать, но и невозможно было думать о чем-нибудь другом. Думалось: неужели это конец? Страшно уходить из жизни, когда тебе немногим больше двадцати лет и впереди могло бы быть еще много такого, чего ты не изведал, не узнал. Жизнь только начиналась, и жизнь уже кончалась.

Так мы и не увиделись, Абрам, салака ты моя дорогая! – тихо сказал Яков.

Ты о чем? – спросил Нечмирев.

Яков промолчал. Он говорил только сам с собой. Все, о чем он сейчас думал, это было только его, личное, никто ничего не должен знать. Никто, даже друг. Нельзя рассказать, как страшна смерть, нельзя показать, как холодно и тоскливо на душе. Какая нужна сила, чтобы осмыслить: скоро всему конец. Не останется ни чувств, ни желаний, не останется ничего, даже памяти о человеке. Хорошо умереть в бою, на глазах у товарищей. Чтобы все видели: жил хорошо и умер хорошо… А вот так…

Понимаешь, Вася, хоть бы кто-нибудь видел, кто-нибудь знал… Легче было бы.

Нечмирев вздрогнул, повернулся к товарищу.

Ты это что, Яша? – спросил он. – А фрицы? Они ведь будут видеть! Наши и так знают, что мы не станем трусить, трястись, как студень на блюде. А вот фрицы, миллион чертей, пусть смотрят. Это главное, Яша.

Главное?

А как же! Я вот думаю так: мне, Яша, памятника не надо. Не обязательно это. Скажут обо мне: славный был парень Вася, настоящий парень был, наш человек. И довольно. Скажут так – значит, правильно я жил. Хорошо. Может, вечерком соберется братва в землянке. Костя Панарин придет, нальет всем по сто граммов, смахнет слезу. «Ну, скажет, за Васю, миллион чертей! Помянем». Будь спокоен, Яша, по второй – за тебя. Потому что и ты правильно жил, и ты – настоящий человек. – Нечмирев с минуту помолчал и вздохнул. – А Костя Панарин обязательно слезу смахнет… Душа, а не механик… Как-то сидим с ним в щели, фрицы звездным налетом аэродром бомбят. Кутерьма! Рядом с Костей моторист пристроился, Ваня Галкин. Упадет бомба рядом – Ваня, как червь, головой в землю лезет и дрожит, будто лихорадка его наизнанку выворачивает. Я спрашиваю: «Эй, ты, Иван – львиное сердце, перед механиком не стыдно трястись тебе, как медузе на ветру»? А Костя – толк меня в плечо, шепчет: «Командир, не надо смеяться. Ваня вчера письмо получил от жены, мальчонку родила. Вот и страшно ему… Не за себя, а за мальчонку страшно. Не дай бог что, сам понимаешь, командир, сиротой сынишка останется…» И знаешь что, Яша, смотрю, Костя незаметно моториста своим телом прикрывает. Щель мелкая, Костина спина наружу высовывается, а он… Эх, Костя, Костя, ходишь ты сейчас вокруг стоянки, к небу прислушиваешься. Больно тебе, Костя, душа ты моя…

Нечмирев снова тяжело вздохнул, плотнее придвинулся к Якову. Ему показалось, что тот вздрагивает, едва сдерживая слезы. И дышит трудно и часто, свесив на грудь голову, вот так же, как тогда, когда узнал о гибели брата. «Что сказать Яше, чтобы легче ему стало, чтобы тоска не давила его? – подумал Василий. – Как поддержать человека? Самому ведь несладко!»

Яша. – позвал он. – Слышишь, Яша? Тебе не приходилось в детстве разгадывать такие загадки: говоришь ты первую букву города или известного имени, или еще чего-нибудь. Потом – столько-то черточек по количеству букв и последнюю букву. И кто-то должен отгадывать: что это? Например, я говорю: «ф», две черточки и «ц». Что это значит? Фриц! Понял?

С Абрамом часто так играли, – нехотя ответил Яша.

Порядок. Слушай внимательно. Буква «я», восемь черточек, на конце «н». Гениальный летчик нашего времени. Кто?

Что-то такого не знаю, – глухо ответил Яков.

А ты подумай. Ну, Яша? Не можешь ты не знать Этот летчик уж очень известен: смелый, как лев, добрый, как хорошая мать, злой, как сто тысяч чертей. Ну?

Яша долго думал, но так и не мог придумать фамилии гениального летчика нашего времени. Тогда Василий сказал:

Слабак ты, Яша. Тут же он, этот ас. Вот он сидит. – Нечмирев толкнул Яшу спиной. – Считай буквы: «Я-ш-а– Р-а-й-т-м-а-н».

Яков улыбнулся:

Так ты и сказал бы: «Бывший летчик нашего времени».

Почему – бывший? Бывший – это будет потом. А сейчас… Слушай, Яша, как будто идут… Слышишь?

Да, он слышал. Гулкие шаги приближались.

Неужели уже утро? – зябко поведя плечами, спросил Яков.

А что нам утро, вечер? – Василий сплюнул. – Нам шагать недалеко. Не заблудимся. Главное – не скиснуть. Ты понял?

Не беспокойся. Буду, как Абрам. Клянусь.

Верно, Яша. Что, я не знаю тебя, что ли? Кто-кто, а Яша Райтман выдержит до конца. Не может он плюнуть на память брата. Не может. Как бы плохо ни было, а Яша выдержит. Это точно.

Дверь в подвал распахнулась. В бледном предутреннем свете, как призраки, маячили фигуры немцев.

Встаем, Яша, – сказал Нечмирев.

Упершись спина в спину, летчики с трудом поднялись с земли. Потом, поддерживая друг друга плечами, медленно шагнули к выходу. Два немца стояли с автоматами, третий, стоявший чуть поодаль, держал в руке какой-то предмет, похожий на палку. Яков всмотрелся и проговорил:

Лопата.

Лопата, – повторил Нечмирев. – Идем, Яша. Эй, фриц, куда топать?

Тот, что был с лопатой, пошел впереди. Двое других, с автоматами, пристроились сзади. Шли медленно, никто не произносил ни слова. Тишина шла рядом, словно безмолвный почетный караул. Из трубы крайней хаты полз дымок, прямо вверх, к небу. Сквозь ставни другой избы пробивался бледный свет лампы – уютный, домашний огонек. Там жили люди. И вот там, где приоткрылась дверь и выглянул мальчуган в синей рубашке, тоже жили люди. Мир не мог исчезнуть только потому, что немец впереди двух летчиков нес на плече лопату. Как и раньше, все будет идти своим чередом: будет всходить и заходить солнце, из глиняных труб будут подниматься к небу дымки, а в воздухе гудеть моторы. Все правильно.

Немец с лопатой на плече свернул в сторону, к роще. Из-за рощи вставало солнце. Как вчера, как год назад, как всегда. Оно вот так же встанет и завтра, и через тысячу лет. Из глубины рощи донесся утренний голос иволги: «Фиу-ли, фиу-ли!»

Ишь ты! – сказал Нечмирев. – Поет.

Эй, идем быстро-быстро! – крикнул сзади немец. – Ну?

Василий остановился, спокойно ответил:

А нам спешить некуда. Понял, фриц? Тебе некогда – валяй быстро-быстро.

Их привели на опушку рощи. Немец бросил лопату на землю и развязал им руки. Потом снова поднял лопату, протянул ее Нечмиреву:

Копать. Скоро копать…