Текст книги "Таинства любви (новеллы и беседы о любви)"

Автор книги: Петр Киле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Он вошел к себе, переоделся, расстелил постель и сел за стол собраться с мыслями. Людмила Ефимовна явилась его внутреннему взору, – в ее глазах, круглых, светло-карих, светилось живое, чистое влечение. Удивительная женщина! И она может одарить тебя счастьем и окружить заботой.

“Да, да! Я могу!” – улыбалась она тихо, словно сдерживая в себе любовь и страсть к созиданию, к жизнетворчеству, тем более сильную, что ее постоянно сбивали с пути истинного то обстоятельства, то мужчины.

“Я верю! – отвечал он ей. – Но беда в том, что ты была и останешься в моих глазах женой моего брата”.

“Соломенной вдовой, – проговорила она, ломая себе руки. – В том-то и драма моей жизни!”

Он выключил свет и растянулся в постели, но все равно разговаривал с Людмилой Ефимовной, закрывая глаза, то есть уже погружаясь в сон.

Братья виделись редко. Слишком самостоятельные и нетерпеливые в суждениях, они не искали опоры друг в друге, а если сходились, то, о чем бы между ними речь ни зашла, например о дрейфе материков, о битниках или “культурной революции” в Китае, все рождало непримиримые разногласия. Случалось, в горячке спора они вступали даже в драку, и один выставлял другого из своего дома. Правда, уже у дверей гнев сменялся то у одного, то у другого, а чаще у обоих смехом, и братья расходились, вполне отдавая должное друг другу, что на расстоянии уже ничем не омрачалось. Казалось, всегда и во всем они воплощали два начала. Если один был деятелен, другой – созерцателен, если один впадал в иронию и интеллектуализм в восприятии жизни, то другой лелеял в себе наив и природу, если один гордился своим знанием жизни, разумея под ним изнанку жизни, другой презрительно отворачивался от страстей человеческих и т.д. При том при всем все эти свойства были проявлениями не столько различий их характеров, в чем-то совпадающих и близких, сколько отражали как бы состояние мира, быстрые перемены в нем…

На следующий день вечером Сергей заехал в гараж, долго провозился с машиной, а наутро в ней выехал на работу. Зачем он это сделал, он вполне осознал к концу рабочего дня, когда поспешно подкатил к институту, в котором работала Людмила Ефимовна.

Он не вышел из машины. Опершись о руль, смотрел перед собой, не замечая яркого света и мельтешенья нарядной публики за ветровым стеклом. Он думал, нет, он чувствовал усталость и равнодушие. С годами все труднее становилось жить – чисто психологически, радостей никаких. А там – старость и смерть. Странно, зачем все это?

Вдруг его глаза различили свет, публику и знакомую, отчаянно знакомую головку с девичьей прической “конский хвост”. В светло-желтом, модной ткани, костюме, в самом деле молодая и красивая, черт ее дери! А он уже наполовину поседел и вообще выглядит старше своих лет. Людмила уходила одна. Она пересекла Невский, забежала в парфюмерный магазин и, выходя, направилась в сторону Гостиного. Теперь он мог, проезжая мимо, заметить ее и окликнуть:

– Люся! Садись! Подброшу, куда тебе надо.

Людмила Ефимовна только ахнула. На них смотрели прохожие и невольно оглядывались. Кому могло прийти в голову, что это встретились разведенные супруги? Наоборот, в воздухе повеяло началом романа. Нет ничего легче сыграть минутную роль счастливого существа.

– Сережа! Добрый день! Поехали, – Людмила Ефимовна села в машину, и она понеслась вперед. – Только мне некуда спешить. “Ямщик, не гони лошадей…” – чуть нараспев произнесла она.

– Здравствуй, Люся, – сказал Сергей Павлович дрогнувшим голосом. Он был сентиментален, а с годами – все больше.

– Будет лучше, если ты скажешь прямо, чего тебе от меня надо.

– Так уж прямо, – обиделся Сергей Букин.

– Ты десять лет проезжал мимо, не останавливаясь. Зачем же сегодня?

– Десять лет проезжал мимо!

– А что, не так?

– Красиво сказано!

– Красиво живем. А все горько плачем.

– Ну, Люська! – восхищенно произнес Сергей.

– Я тебе дам Люську!

Сергей Павлович даже голову втянул в плечи, так ее слова прозвучали, – как ударила она ими.

– А, испугался! – Людмила Ефимовна весело рассмеялась.

– Что я хочу тебе сказать… – Сергей Павлович решил высказаться сразу, без обиняков. – Оставь моего брата в покое.

– Ах вот оно что! Это Саня придумал.

– Что он придумал?

– Выдать меня замуж.

– Выдать замуж? За кого?

– За дядю. Это он нас свел. Сватает. А ты против?

– Конечно, против!

– Почему?

– Неужели ты всерьез приняла детскую фантазию?

– Этот мир прекрасен детскими фантазиями.

– Знаешь, ты уже стала рассуждать совершенно, как Олег.

– Между нами много общего. Чему я так рада…

– Оставь его в покое.

– Ну что ты заладил! У него своя голова на плечах, и не чета твоей. Пожалуйста, не вмешивайся. Соблазнять его не стану, а если он полюбит меня – не обессудь, совета ни у кого не спросим. Совет дан.

– Кем это?

– Я тебе сказала: Саней! – с торжеством заявила Людмила Ефимовна. – Останови. Я выйду здесь. Мне нужно. Будь здоров!

Людмила Ефимовна поняла: Сергей не зря забеспокоился; очевидно, Олег отозвался о ней как-нибудь очень хорошо, и она страшно обрадовалась, и тут же одернула себя: “Ямщик, не гони лошадей. Мне некуда больше спешить… Ямщик, не гони лошадей…”

В пятницу Людмила Ефимовна переговорила по телефону с сыном и выяснила, что, хотя отец и пытался запретить Сане ехать с дядей к ней, вынужден был отступить, зато вызвался их сопровождать, чтобы ничего не решали за его спиной, мол, он этого не любит. На одну минуту Людмила Ефимовна огорчилась было до слез, а потом решила: пусть так. Так даже интереснее. Идею Сани, детскую фантазию, не могла же она принять всерьез, а играть имеет смысл лишь в открытую. Насчет обеда она не беспокоилась, а вин и водки нарочно не припасла. В гости ожидала, что ни говори, не посторонних мужчин, а своих, когда обхаживать их особенно не пристало, в ее-то положении брошенной и одинокой.

И все-таки, несмотря ни на что, Людмила Ефимовна отлично понимала, что настал час ее торжества. Главное, не надо теперь спешить. “Ямщик, не гони лошадей!” Песня эта, самый ее мотив, обещали не конец, а начало нового пути. Глупо суетиться и спешить, когда веришь. А она верила. Впрочем, она всегда верила, ошибаясь и получая синяки.

В субботу Людмила Ефимовна встала позже обыкновенного: отоспалась как следует, чтобы выглядеть как можно лучше. И пока готовила обед – звонок. В дверях стоял Саня.

– Ты один? – испугалась Людмила Ефимовна.

– Здравствуй! Почему один? Папа и дядя Олег внизу, у универсама. Спрашивают, не нужно ли чего взять.

– Обед у меня готов, голодными не останутся.

– Ну так я сейчас.

Саня, высокий, с длинными руками, горбился, вероятно, волновался. Ведь для него тоже событие: в кои-то веки всей семьей, существовавшей если не реально, то идеально в его мире, они собираются вместе.

– Саня, ты не волнуйся.

– Да я, мама, против дяди ничего не имею, – вдруг выпалил он, – а люблю папу.

– Что ты хочешь этим сказать? – Людмила Ефимовна затащила сына за руку в квартиру и прикрыла дверь. – Уже взял сторону отца против меня?

– Почему против тебя? Мне в голову пришла простая мысль: отчего бы вам не пожениться снова?

– Пожениться снова – мне и твоему отцу?! Куда тебя еще занесло? Если так дело пойдет, ты, в конце концов, выдашь меня замуж… за папу римского. Отцу сказал?

– Что?

– Свою простую мысль.

– Нет. Но он сам выказался в этом роде.

– Как он выразился? Точные его слова повтори.

Саня замялся.

– Он сказал: “Лучше я сойдусь с нею… снова, чем позволю ей погубить моего брата”.

– Значит, так? Ну, ты сходи за ними. Скажи: ничего не нужно, всё есть. Праздники устраивать рано.

Саня, повеселев, выбежал вон.

“Десять лет! Десять лет – коту под хвост! – в сердцах твердила Людмила Ефимовна, не находя себе места и не зная, как теперь быть. – Прохиндей! Остолоп! Дурак!”

Сергей Букин – как это ни удивительно – искренне полагал, что ему надо спасать брата от своей бывшей жены.

– А ты знаешь, – сказал он брату доверительным тоном, стоя в очереди в универсаме, – это ведь идея Сани…

– Какая идея?

– Он сводит тебя с мамой, желая устроить ее судьбу, то есть выдать замуж за хорошего человека, ха-ха!

Сергей Павлович хорошо знал брата и думал смутить его и даже “обратить в бегство”.

– Какой хитрец! – широко заулыбался Олег. – Нет, как он додумался? А как ты?

– Что – я? – удивился Сергей Павлович.

– Как ты на это смотришь?

– То есть?

– А Людмила Ефимовна знает?

– Конечно! Теперь я думаю, – с важным видом продолжал Сергей Павлович наступать на брата, замечая с удивлением, что тот не шокирован и не обращается в бегство, – все это она сама и придумала, а только делает вид, что мысль о ее замужестве принадлежит Сане… Сама же подсказала ему… Подумала вслух, не замечая этого или нарочно. Вот такие дела!

Братья выбрались из универсама. Олег казался смущенным, но не пытался бежать. Он слегка щурился, высоко поднимая голову. Сергей Павлович испуганно поглядел на него и яснее, чем прежде, заметил, как поредели его волосы. Не только он сам, но и его младший брат, оказывается, уже немолод, и нет у него ни семьи, ни квартиры, и перспектив никаких… Грустно. И идут они к его бывшей жене, будто в ее руках их судьба. Насмешка какая-то.

По ту сторону Невы виднелся Смольнинский собор. День синел и сиял. У универмага “Юбилей” толпились люди. Саня появился с веселым лицом:

– Папа! Мама сказала, ничего не нужно. Праздники устраивать рано.

– Поздно? – переспросил Сергей Павлович.

– Рано!

Теперь Саня почувствовал неловкость перед дядей: ему казалось, что он его подвел и чуть ли не предал, так как его первоначальная идея хотя и была естественна, но ошибочна. Это была плодотворная ошибка, потому что без дяди Олега ничего бы не случилось: папа не забегал бы… вокруг мамы. Саня пошел рядом с дядей и даже просунул свою руку в его, как в детстве.

– Дядя Олег, – сказал он, – как бы хорошо, если бы папа и мама снова поженились, правда?

– Правда! – весело рассмеялся Олег Букин и поглядел в глаза племянника и брата: ах вы интриганы! – Вот идите одни, без меня, и попытайтесь все уладить. Желаю удачи!

Сергей Павлович, казалось, искренне возмутился:

– Вы что, смеетесь надо мной? – Но брата удерживать не стал, а лишь поспешил закурить.

Круг замкнулся.

Обед прошел мирно и весело. Саня то и дело говорил: “папа” или “мама”, соединяя в единое целое бывших супругов, проведших в разлуке и вражде десять лет жизни.

В какой-то момент, уйдя на кухню, Людмила Ефимовна позвала:

– Саня! Нет, Сережа, иди-как сюда! Помоги мне.

– Иду! – охотно отозвался Сергей Павлович, снисходительно улыбнувшись сыну, и первое, что он сделал, это обнял свою соломенную вдову, прося прощенья.

– Хорошо, хорошо, мы поговорим с тобой после, – отвечала поспешно Людмила Ефимовна, роняя – почти что нарочно – чашку из сервиза, хоть жалко ее было.

Снова усаживаясь за стол и разливая чай, Людмила Ефимовна подмигнула сыну. Саня все понял, но почему-то не обрадовался, а почувствовал большую неловкость. Он покраснел и поднялся.

– А можно, я чай буду пить потом?

– Можно. А что ты хочешь делать?

– Пройдусь немножко. На Неве люди с удочками стоят.

– Но ты ненадолго? – сказала Людмила Ефимовна.

Саню как ветром сдуло.

Бывшие супруги снова сошлись, словно успешно завершив бег по кругу в разные стороны в поисках счастья. Тут-то настали для Сани самые трудные годы из всех его детских и отроческих лет и скитаний. Теперь отец и мать, с которыми Саня привык иметь дело в отдельности, оба занялись им – и по многим причинам. Конечно, им довольно сложно было начинать совместную жизнь наново, и Саня служил громоотводом и посредником… К счастью, у него родилась сестренка, и внимание семьи переключилось на нее. Между тем Саня окончил школу и – в смутных мечтах стать не то кинорежиссером, не то сценаристом – пошел в киномеханики, чтобы просмотреть все наиболее интересные фильмы кадр за кадром много раз, а заодно иметь досуг для подготовки к конкурсным экзаменам. Он это сделал по совету дяди – вопреки намерению отца устроить сына в какой-то институт по знакомству.

Весной, еще до экзаменов, к которым Саня не очень-то готовился, его призвали в армию. Дядя считал, что и это хорошо: один его друг именно в армии взялся за ум и, имея стаж, запросто поступил в университет и даже с отличием его закончил. Сане служить было нетрудно (физически он был ловок и вынослив), но грустно. Странно, ему также бывало грустно, когда он выезжал со строительным отрядом в область или в Западную Сибирь. В непривычных условиях он не терялся, наоборот, он с легкостью переносил и усталость, и дождь, и жару, но грусть, большая, таинственная грусть, обволакивала его, как облаком, точнее – как бы тихим ясным светом. После армии, поступив учиться, Саня поселился в маминой квартире по Большеохтинскому проспекту и тоже оказался в непривычных условиях свободы и одиночества.

Не успел он заметить, как пролетели пять лет, и вот теперь он был воистину молодой человек. И на работе (младший научный сотрудник в Институте социально-экономических проблем Академии наук), и среди родных не думали и не говорили о нем иначе, как о женихе. Говорили так, как будто это единственное, на что он еще годен и чем еще интересен. Обидно. Даже родные в Москве высматривали невесту и звали его в гости, не без переговоров с его мамой, разумеется, звали, заранее купив билеты в Большой театр. Саня вылетал в Москву – не свататься, конечно, и в ту же ночь возвращался домой поездом. И нельзя было сказать, что Саня Букин боялся или избегал женщин. Напротив. А о том, что он влюблялся вплошь и рядом, и говорить не приходится. Все это было для него даже слишком горячо, чтобы он мог легко снести все перипетии любви (ухаживаний) или возможной женитьбы. Либо слишком просто, когда девушки как-то бездумно и легко уступали сразу и вдруг. Но чаще девушки оставляли его, находя его странным, существом до крайности инфантильным и абсолютно неуправляемым. У них даже возникало ощущение, что Букин живет тут и еще неизвестно где, может быть, еще в мире детства. Внешне спокойный, одетый хорошо, он был, однако, очень неровен с людьми, особенно с близкими.

Родители – это был уже народ степенный, разумный и вообще добрый – удивлялись: в кого Саня такой? Почему он живет одиноко, точно прислушиваясь к чему-то в постоянном ожидании? Цвел ромашкой, одуванчиком, а вышел чертополох, голубой чертополох романтизма, как выразился однажды Олег.

Была суббота. Саня, по своему обыкновению, встал поздно, в десятом часу. Солнце заглядывало к нему рано утром, а затем уходило в сторону, и создавалось впечатление, что он проспал весь световой день. Досадно и грустно, точно он самое интересное на свете проспал. В ясную погоду под вечер его квартиру снова заливало светом, но уже отраженным – от множества окон напротив, и тогда он усмехался. Только вот над кем? Скорее всего над самим собой. Что с того, что он кончил университет? Он получает теперь немногим больше, чем киномеханик. А его сверстники, самые бесталанные, не кончившие даже порядочного ПТУ, преуспевают каким-то образом вовсю. Впрочем, что значит преуспевать вовсю? Нет, ему бы не хотелось преуспевать вовсю, особенно за счет левых заработков, как отец…

Куда интереснее складывалась жизнь у дяди! Он уже давно защитился, женился, получил трехкомнатную квартиру в новом районе и нередко выстал со статьями в газетах, а однажды Саня увидел дядю в телевизионной передаче “Панорама”: его представили как секретаря партбюро известного в стране художественного вуза. Но самое удивительное для Сани оказалось в том, что Олег Букин говорил серьезно, нервно, умно или вдруг улыбался широко, весело – совершенно как в жизни, но как-то значительнее и лучше, – так и чувствовалось, что человек достиг каких-то вершин в своем развитии, отрешился от мелких пристрастий и страстей, которые его долго водили за нос, и обрел должную полноту и масштабность в восприятии явлений жизни и искусства.

Чем-то обнадеживающим повеяло на Саню даже от знакомых морщин дяди и вполне определившейся лысины.

Саня вспомнил детские честолюбивые мечты – не о славе, нет, а о перестройке жизни с ее неразберихой, для чего необходимо вступить в сотворчество со множеством людей, как показывал опыт жизни дяди, – но вот тут-то у него пока ничего не получалось, кроме идеальных устремлений.

Поднявшись поздно, Саня выбрался в город после полудня. Заглянув в книжные магазины на Невском (все напрасно!), он в нерешительности остановился на остановке у Казанского собора. Посматривая вокруг, он заметил молодую женщину, до странности грустную и знакомую… Саня тотчас вспомнил совсем небольшого роста девчушку, нескладную, неловкую, особенно в брюках, которые не шли к ней; лицо у нее было еще детское, с пухлыми щеками, в светлых очках, золотые локоны… Она пришла работать в кинотеатр “Художественный” почти одновременно с ним и уже покуривала, что вообще казалось нелепостью, так был по-детски чист ее облик… Саня посмеивался над нею, качал головой, а она улыбалась сквозь светлые очки, как из иного, детского или полусказочного мира, так радостно, точно он не осуждал ее, а восхищался ею, то есть, по ее разумению, он проявлял к ней внимание. Взрослый юноша, он держался с нею как с девочкой-подростком – чуть свысока, задиристо и даже, может быть, где-то и грубовато, но с тайным вниманием, можно сказать, с тайной нежностью к уходящему детству. Смешная она была и такая маленькая.

– Тебе бы, Галка, еще в школу ходить! – обронил он однажды.

Она весело рассмеялась и сказала ласковым голосом:

– Саня! А я ведь школу кончила.

– Да ну?

– Вот тебе и “да ну”!

Пока аппарат гудел, прищелкивал и сноп света уносил изображение на экран в темном зале, Галка усаживалась почитать журнал, книгу… Читала она с интересом все подряд.

– Что ты читаешь? – спрашивал он.

Галка поднимала голову, ее чистое личико в светлых очках с готовностью освещалось слегка смущенной, чуть виноватой улыбкой, словно она прекрасно сознавала, что читает с увлечением вздор, вместо того чтобы зачитываться чем-то по-настоящему интересным и важным.

– А что? – спрашивала она смеющимся голосом.

Он брал в руки журнал или через ее головку прочитывал вслух несколько строк, интонацией показывая, какой это вздор на самом деле. Галка начинала смеяться вместе с ним. Иной раз она прятала книгу за спину или чуть ли не под себя, как в школе, и когда он протягивал руку, она вскакивала, отбегала в сторону, и если он не отставал, она все веселее, все неудержимее смеялась, полагая, видимо, что он так с нею заигрывает, ухаживает… Обычно Галка держалась несколько скованно, даже сердито и могла злиться и даже дерзить кому угодно. Но в этих случаях она никогда не обижалась, а всегда очень охотно вступала в игру, хохотала и кричала, выказывая недюжинную жизнерадостность и темперамент.

– Потише вы! – шикали на них, потому что публика в зале, слыша какие-то голоса над головой и возню, оглядывалась и даже смеялась.

Прошло какое-то время, и все чаще он стал заставать Галку на лестнице с сигаретой. Она уже привычно затягивалась, спокойно глядя сквозь светлые очки, о чем-то думала, и тогда ему она казалась уже не маленькой девочкой, а юной женщиной, сохранившей детский цвет лица и пухлость щек.

– Уже курить научилась, – бросал он с упреком.

– А что?

В сердцах однажды он попытался отобрать у нее сигарету: она снова приняла за игру, задорно хохоча, стала увертываться, он схватил ее за плечо – и тотчас отпустил. И никогда не мог забыть: мягкое и упругое, как у малого ребенка, ее плечо нежно и ласково отозвалось на прикосновение его руки, а сама Галка просияла глазами как-то особенно… И стало ясно, что она не остерегается его, нравится он ей или нет, она с готовностью идет ему навстречу – бездумно, без расчета, увлекаясь скорее всего своею собственной жизнерадостностью, чем им, его какими-то достоинствами и силой, – и пойдет ненароком, сдуру или с умыслом, с тайной и для нее самой, может быть, целью до конца, если он того захочет. Мысль в ней еще не пробудилась, зато соки жизни, как в березе по весне, заструились неудержимо и сладко, и куда с этим деваться, что делать, она сама хорошенько не знала.

Она ждала кого-нибудь, а он, хотя и сам пребывал в таком же положении, лишь спустя годы догадался обо всем и помнил о Галке, точно был в нее влюблен страстно, и она разделяла его чувства… “Галка, Галка! Где ты?” – восклицал он иной раз, читая книгу перед сном или уже засыпая. Не странно ли?

Был свежий, словно бы с легким морозцем день начала апреля. Небо над Невским проспектом, над Казанским собором чисто, лишь местами повисли белые клочки исчезающих облаков, и странно было, когда время от времени начинал откуда-то идти снег… На остановке у Казанского собора Саня Букин посматривал на молодую женщину с серьезным и грустным выражением лица. Если бы очки, он бы сразу в ней признал Галку, разумеется, повзрослевшую и несомненно похорошевшую, одетую в модного покроя и цвета демисезонное пальто, в сапожках, чуть сношенных, но как раз по ноге, легких, изящных. На голове мужская меховая шапка. Одета неброско, но обдуманно и прилично, без вызова и деловитости, что обнаруживают баснословно дорогие дубленки и кожаные пальто.

Саня все больше и больше убеждался, что перед ним стоит не кто иная, как Галка, Галина Сергеевна, или как там ее по батюшке. Он радовался про себя тому, как в лучшему изменилась Галка, обрела стать и красоту молодой, несомненно замужней, интеллигентной женщины, матери, может быть, не одного, а двух или трех детей, и самая озабоченность матери и жены отдает в ней той грустью, на что он прежде всего обратил внимание и что идет к ней.

Она, конечно, заметила его взгляды, но никак не отреагировала, то есть раза два взглянула на него без тени улыбки и узнавания. Она вполне могла и не узнать его. Но почему-то ему казалось, что она тоже и даже, может быть, первая, узнала его, а показать не хочет, и тому могут быть причины. Разве они так уж хорошо знали друг друга, чтобы при случайной встрече поспешить возобновить знакомство? Если отношения между ними не сложились тогда, когда они оба были молоды и свободны, что же может быть теперь? Да и она явно не просто грустна и задумчива, а озабочена чем-то и расстроена настолько, что избегает ненужных встреч.

Пришел переполненный автобус. Она спокойно пропустила его и посмотрела на молодого человека: мол, и вы не уехали, – и тут нечто вроде улыбки промелькнуло в ее милых, знакомых, теперь таких женских глазах, – она чуть прищурилась.

– Галка! – произнес неожиданно для самого себя Саня Букин.

Удивление и какая-то мука отразились на ее грустном и серьезном лице.

– Вы? – спросила она.

– Букин. Александр Букин, – заговорил он с какими-то новыми для него самого интонациями в голосе. – Вы могли меня и забыть. Не мудрено, сколько лет прошло с тех пор, как мы с вами… в “Художественном”… Вы могли меня забыть, а я помнил! Это странно, не правда ли? Я помнил о вас, и хотя вы изменились совершенно… настолько… к лучшему, что и ожидать нельзя было…

Молодая женщина наконец чуть улыбнулась и отошла от толпы на остановке – к дорожке сквера перед Казанским собором.

– Галка? – переспросила женщина, и глаза ее наполнились слезами.

– Что с вами? У вас несчастье? И на остановке вы стояли такая грустная, прямо жалко.

– Нет, ничего. Так, я вспомнила вас, – улыбнулась она, смахнув слезинки с лица.

– Вы спешите? Может быть, где-нибудь посидим, перекусим, кстати, – предложил Саня Букин. – Столько лет не виделись!

– Да. Ну кто вы, что вы? Помнится, вы мечтали стать кем-то там?

– Эх, Галка! – вздохнул и махнул рукой Саня.

– Что так? – с сочувствием заглянула она в его глаза. – Впрочем, и я мечтала… Вы не курите? Дома я не курю, но сейчас я бы закурила, – прервала она себя на полуслове.

Он достал пачку сигарет, и они, стоя на виду прохожих на Невском, закурили. И снова откуда-то пошел снег.

– Галка, – говорил Саня с оживлением, для него довольно-таки редким, – вот ты закурила, я тебя все больше и больше узнаю… Хотя, надо сказать прямо, тогда ты была все равно что гадкий утенок, а нынче…

– Гадкий утенок! – грустно воскликнула молодая женщина. – Бедная Галка!

– Почему же бедная? Если вы…

Он не находил слов для выражения своего восторга, женщина чуть улыбнулась и заторопилась:

– Я все-таки поеду. Мне пора.

– Я провожу вас.

– Нет, нет!

– Но мы встретимся, Галка?! – вскричал Саня, устремляясь за нею с отчаянием и тоской, удивившей женщину. Она обернулась к нему с изумлением и, как бы успокаивая, коснулась его руки.

– Если хочешь, – сказала она. – Только я найду тебя сама.

Он поспешно написал на листке из записной книжки номер своего телефона и отдал ей.

– Галка! Непременно позвони. Я буду ждать!

– Да, хорошо! – И она протиснулась в автобус. И сразу ее заслонили, затолкали. Саня чуть не взвыл и пожалел, что послушался ее и не отправился ее провожать. Обычно спокойный и несколько меланхолично настроенный, Саня подпрыгнул на месте, махнул рукой, очевидно, в досаде на себя и зашагал куда глаза глядят.

Весь день ему казалось, что в жизни его что-то переменилось к лучшему, что-то очень хорошее произошло… Поздно вечером он добрался до дому, уже буднично настроенный, и Галка отодвинулась куда-то далеко. Конечно, она замужем, дети, наверное, муж из интеллигентов, иначе бы Галка не переменилась к лучшему настолько, что ее просто не узнать, – небо и земля… В семье своей она вполне счастлива, а то, что была грустна или тихо серьезна, – это от усталости, а может быть, от сознания счастья, когда человек не впадает в самодовольство и снобизм.

Саня включил приемник и сел за стол почитать на сон грядущий. Как человек думающий, горячо, хотя и подспудно, переживающий многие события и явления жизни, он засыпал плохо. За столом, над книгой, правда, он мог и вздремнуть, но в постели сон отлетал… И вот буквы замелькали то ярче, то слабее, будто водил он перед глазами лупой, как вдруг зазвонил телефон.

– Алло! Алло! – Женский голос просил и требовал его как можно скорее отозваться.

– Галка! – узнал он.

– Это я, – отвечала она. – Что ты делаешь? Ты один? А голоса?

– Минутку. – Он выключил приемник.

– Я звоню из автомата, – заторопилась она.

– Откуда?

– У метро “Площадь Восстания”.

– А где ты вообще живешь?

– Вообще далеко.

– Я сейчас к тебе подъеду.

– Разве ты так близко?

Он сказал где.

– Сиди, – рассмеялась она. – Я сама подъеду. Не удивляйся. Я все тебе объясню.

Она подъехала на такси. Он встретил ее на улице и привел к себе. При ней, когда они встретились на Невском, кажется, ничего не было. Теперь – сумка и модный матерчатый баул.

– Ты куда это собралась на ночь глядя? – спросил Саня.

– В командировку, – рассмеялась она.

Расспрашивать в его положении было неудобно, а Галка не пускалась в объяснения, присматриваясь к нему.

– Ты живешь один. Как хорошо! Ух, совсем забегалась.

– Кофе? Чай?

– Ах да! Ведь я ничего не ела с того часа, как мы расстались на Невском…

– Так идем на кухню. Сообразим что-нибудь.

– Сообразим? – рассмеялась она.

На ней было нарядное, светло-серое платье, в котором она выглядела и стройнее, и женственнее, чем прежде, однако с той же молодой силой, столь памятной для него.

– По правде, я бы не отказалась выпить немножко вина. Найдется?

Нашлись и вино, и кое-какая еда. Гостья, несомненно таящая в себе какое-то несчастье, повеселела, оказалась настоящей красавицей, молодой и яркой.

– Ох! – говорил Саня, ударяя себя по лбу. – Уж не снится ли это мне?

– Я совсем не пью и вот опьянела, смотри-ка!

Саня уже начал между тем побаиваться, что это отчаянное веселье кончится слезами, истерикой, к чему он был совершенно непривычен. Но она точно забыла все беды, если они и были… Говорила о Фолкнере, о Михаиле Булгакове (“Мастер и Маргарита”), авторах столь же трудных, как и модных, читала даже стихи наизусть… Казалось уже невероятным, что это Галка. Она и не она, скорее всего не она.

– Галка, можно у тебя спросить?

– По секрету?

– Да.

А она вдруг произносила:

 
Что ж делать?.. Речью неискусной
Занять ваш ум мне не дано…
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно…
 

– Послушай, ты Галка?

– А кто же я? Не знаешь? Я, может статься, привидение. Нынче снова поветрие на чудеса.

– Привидения не бывают столь прекрасны, как ты. Ты и не греза моя, это я знаю точно.

– Хочется мне произнести сейчас одну из “Молитв” Лермонтова. Знаешь, какую?

 
Я, матерь божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
 
 
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного…
 

Она буквально молилась, со слезами на глазах.

Тут он встал из-за стола и, подойдя  к гостье, опустился на колени.

– Дай и мне произнести стих из Лермонтова, – сказал он.

– Какой? – с живостью отозвалась она.

– А вот:

 
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню:
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
 

– Хорошо, – сказала она и закончила:

 
И, новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный – все храм,
Кумир поверженный – все бог!
 

Произнесла она стих вопросительно. Саня в упоении, с неведомым волнением обнял ее за талию. О, еще никогда он не был так счастлив, исполненный любви и желания. Молодая женщина прижала его голову к груди и вздохнула.

– Галка, у тебя тяжесть какая-то на сердце? Откройся, – проговорил он, обнимая молодую женщину все радостнее и нетерпеливее.

– У меня все хорошо. Ты только обещай мне: не расспрашивать меня ни о чем больше и, слышишь, никогда не искать.

– Почему же?

Она поцеловала его, лаской заставляя замолчать.

– Скажи, какое у тебя самое заветное желание в этот час?

– Чтобы ты не уходила, чтобы ты осталась у меня.

– Слушаю и повинуюсь, – ответила она шутя, а между тем голос ее вздоргнул.

– О Галка!

– Мне надо, пока не забыла, позвонить.

“Папа, – сказала она совсем иным тоном, – я буду завтра. Не спрашивай. Алешка спит? Хорошо. Не волнуйся. Спокойной ночи!”

Опустив трубку, она некоторое время со смущенным видом просидела за столом, словно не до конца уверенная в принятом решении. Неловкость и волнение почувствовал и Саня. Между тем в эту минтуту раздумья или невольного, столь естественного колебания Галка была особенно хороша. Он быстро подошел к ней, она вышла из-за стола, и они обнялись, пряча друг от друга глаза. Трепет и юность – девяти лет как не бывало!

– Мне надо принять душ, а лучше ванну, – сказала она. – Можно?

Саня разложил диван и сменил белье. Выключив люстру, он оставил лишь лампу на столе, краем она освещала подушку, так что можно было читать лежа. Раздевшись, Саня бросился в постель и сладко растянулся… “Господи! Господи! Почему я еще девять лет назад не влюбился в Галку и не женился? Почему? Разве она не удивляла меня еще тогда детской чистотой своего облика и силой, силой нежного, юного существа, созданного для любви и счастья? Что в ней была еще некоторая неловкость подростка, что за беда? Зато все эти годы она составляла бы мое блаженство, и жизнь моя была бы исполнена высокого смысла… Она бы меня поддерживала во всем, служила опорой и идеалом…”