Текст книги "Очаг света [Сцены из античности и эпохи Возрождения]"

Автор книги: Петр Киле

Сады Медичи. Вдоль всех четырех стен ограды открытые лоджии с античными мраморными бюстами, а также множество изваяний спящих купидонов. Посредине сада небольшой павильон с террасой, где за столами обычно работают ученики. Прямая дорожка, ведущая к павильону от ворот, обсажена кипарисами. От всех четырех углов сада, обсаженных деревьями, к павильону тянутся тропинки вдоль широких лужаек. В одном ряду с павильоном пруд с фонтаном и мраморной статуей на пьедестале: мальчик, вытаскивающий из ноги занозу.

Входят Лоренцо и Контессина; они прогуливаются то об руку, то отдаляясь друг от друга.

 
               Л о р е н ц о
Как осень чувствуется здесь! Так странно,
Как будто жизнь ушла и не вернется;
На кладбище осеннею порой
Бывает так, хотя б светило солнце.
 

 
            К о н т е с с и н а
Нам грустно, папа; но и грусть мне здесь
Уж кажется воспоминаньем счастья.
 

 
              Л о р е н ц о
Сады разбиты были, как подарок
Для матери твоей – на случай, если
Меня не станет, ей иметь здесь тихий,
Прекрасный уголок вне стен дворца,
В котором задавали б тон другие,
Из новых поколений, кто б ни правил.
 

 
           К о н т е с с и н а
О, папа, ныне я уже невеста,
Я взрослая, могу ль тебя спросить?
 

 
              Л о р е н ц о
С тобой я откровенен был всегда,
Как с другом.
 

 
          К о н т е с с и н а
                         Вместо матери моей?
Она была ли счастлива с тобой?
 

 
              Л о р е н ц о
Судьбу свою ты вопрошаешь, вижу.
Союз был заключен не по любви,
Сказать ты хочешь, по расчету свыше;
Но склонность к браку мы имели в сердце,
Неволить нас не надо было; долг,
Высокий долг отмеченных судьбою
Сближает, и любовь нас не бежит, -
Я счастлив был, надеюсь, и Клариче,
Да вами мать уж счастлива была.
Недаром Бог призвал ее до срока.
 

 
          К о н т е с с и н а
Услышав весть о покушеньи, мама
Схватила нас бежать, куда не зная,
И принялась молиться горячо,
В беспамятстве, чтоб спас Господь тебя,
И с вестью о твоем спасеньи встала,
Еще до вести, облетевшей город.
 

 
             Л о р е н ц о
Впервые слышу.
 

 
          К о н т е с с и н а
                               Как! Никто не знал?
Мне кажется, я помню: так и было.
С тех пор у мамы, умной и веселой,
Характер изменился, все болела,
И в церковь зачастила. Бог не спас.
 

 
            Л о р е н ц о
Да, это, как несчастье, обращенье.
Или смирение перед судьбой,
С тем жизни отдаляясь, в ночь уходишь.
Так Пико вдруг заплакал в цвете лет.
 

 
           К о н т е с с и н а
Тебя расстроил я. Прости, о папа,
Отсрочке в год со свадьбой рада я,
Как детству, что продлится ненароком,
Теперь уже с сознанием мгновений,
Прошедших, как во сне. И осень эта
Лишь обостряет чувство красоты
И личности своей пред Божьим миром.
 

 
              Л о р е н ц о
Прекрасно, Контессина! Ты умна
И будешь счастлива, ну, в меру счастья,
Какая нам отпущена судьбой.
 

 
           К о н т е с с и н а
Да здесь мы не одни. В воскресный день
Он трудится.
 

 
               Л о р е н ц о
                        Здесь Микеланджело?
Ну, это кстати.
 

 
           М и к е л а н д ж е л о
            ( выходя из-за террасы)
                           Контессина.
 

 
               Л о р е н ц о
                                                   Мрамор
Позволишь ты мне рассмотреть?
 

 
           М и к е л а н д ж е л о
                                                            О, да!
Как вас увидел, притащил поближе.
Установил для обозренья. Кресло.
 

У рельефа с изображением битвы кентавров Лоренцо усаживается и дает знак не мешать ему.

 
            К о н т е с с и н а
О, Микеланджело! Не мне судить,
Что сотворил ты, только я не битву
Кентавров вижу там, а состязанье
Прекрасных юношей.
 

 
        М и к е л а н д ж е л о
                                        Пожалуй, так.
 

 
             К о н т е с с и н а
               ( отходя в сторону)
Как странно ты поглядываешь? Словно
Не узнаешь меня.
 

 
         М и к е л а н д ж е л о
                                Нет, ты все та же,
Какой впервые я увидел здесь.
С Лоренцо Медичи Великолепным
Вступала девушка, одета чудно,
Бледна до удивленья, благородна
Без важности и спеси юных дам.
Я глаз не смел поднять, а ты смотрела
На новичка доверчиво, со смехом...
 

 
            К о н т е с с и н а
Желая поддержать его, конечно,
Как маленькой хозяйке подобает.
Детьми мы встретились и повзрослели
Под крышей дома моего отца.
Ты юноша, а я уже невеста.
 

 
          М и к е л а н д ж е л о
Уж свадьба слажена?
 

 
            К о н т е с с и н а
                                       Назначен срок.
Имела право я лишь на отсрочку, -
Поскольку молода еще, – на год!
 

   Входит Пьеро Медичи, красивый молодой человек.

 
                 П ь е р о
          ( насупившись)
Сестра!
 

 
              Л о р е н ц о
              Что, Пьеро?
 

 
                 П ь е р о
                                     Ничего.
 

 
              Л о р е н ц о
                                                     Ах, Пьеро!
Быть лаконичным не всегда уместно.
 

 
                 П ь е р о
Сказать мне нечего. Позвал сестру.
 

 
              Л о р е н ц о
А разве ты не видишь, что она
Беседой занята и с увлеченьем?
 

 
                 П ь е р о
Не следует ей это делать с ним.
 

 
              Л о р е н ц о
Напрасно. Микеланджело – твой козырь,
А ты его дичишься, полный спеси.
Учись быть настоящим, как Медичи,
Открытым, мягким, не в тираны метишь,
Как нас бичует фра Савонарола.
 

 
                 П ь е р о
            (вспыхивая)
Савонарола! Он святее папы.
Его устами сам Господь глаголет.
Он сводит всех с ума. В тюрьму б его.
 

 
              Л о р е н ц о
Последую я твоему совету,
И в самом деле прослыву тираном,
И правый вдруг окажется неправым,
Неправый – правым, истина потонет,
И в мире воцарится снова мрак.
 

    Входят Пико и Полициано.

П и к о. Это уже не душеспасительные проповеди и молитвы. О, прости меня, Лоренцо!

Л о р е н ц о. Да, это уже очень серьезно. А о чем ты?

П и к о. Не я ли первый услышал Савонаролу и предложил тебе пригласить его во Флоренцию, в монастырь Сан Марко, коего украшением он будет, мне мнилось. И не мы ли сделали его настоятелем монастыря и предоставили кафедру в Соборе, откуда его услышала вся Италия? Да вне Флоренции монах, выступивший против кардиналов и папы, сгинул бы, едва успев открыть рот.

Л о р е н ц о. Да, Пико, чудесными рассуждениями Фомы Аквинского о красоте и свете Савонарола очаровал тебя и нас тоже. С папами Флоренция в вражде, и он запел ту же песню, чтоб его услышали. Но монах есть монах, не развращенный, как весь клир, а хоть самый чистый. "Битва кентавров" – непристойность и кощунство, как вся красота Греции.

П о л и ц и а н о. Рельеф Микеланджело?

М и к е л а н д ж е л о. В монастыре, оказывается, прослышали о моем рельефе. Здесь был мой брат-монах. Они хотят, чтобы я подарил его Господу Богу. Но как я могу это сделать? Оказывается, уничтожив его, вместе с другими непристойными произведениями искусства, собранными уже в монастыре. Будет костер во имя очищения Флоренции.

П и к о. Я сжег свои стихи. Это дело личное. Это была игра, рыцарство в стихах и в жизни. Но будь я великий поэт, как Данте или Петрарка, разве сжег бы свои стихи? Великое всех времен и народов должно свято беречь. Мы не позволим Савонароле запалить Флоренцию. Лоренцо, ты должен принять меры.

М и к е л а н д ж е л о. Простите, ваша светлость, я не все сказал о том, что узнал, со слов брата. Впрочем, с последней проповеди фра Савонаролы это все ясно и так. Речь идет уже не об искусстве. Савонароле было видение. Все Медичи, весь дворец, все бесстыдные, безбожные произведения искусства, какие только есть в этом дворце, – будет уничтожено.

Л о р е н ц о. Что ж, пусть явит свое лицо, как Пацци, и тогда Флоренция, живая, поклоняющаяся красоте во всех ее проявлениях, отвернется от монаха, который вообразил себя мессией.

П ь е р о. Убить его мало.

 
              Л о р е н ц о
Убить его? Как папа будет рад.
Но вместе обвинит он нас в злодействе,
Как было с заговорщиками, коих
Злодейство оправдав, на город кару
Наслал. Не лучше Пацци Савонарола,
Он сеет смуту в душах флорентийцев,
Борясь за обновленье церкви с папой,
Меж тем зовет нас в первые века.
Он искренен иль нет, он обречен,
Меж двух огней воздевши руки к небу.
 

(Движением руки приглашает приступить к обсуждению «Битвы кентавров» Микеланджело.)

АКТ  III

Дворец Медичи. Кабинет Лоренцо. Он полулежит на низком кресле у камина; на письменном столе бронзовые лампы; полки с книгами, греческие рельефы, ларцы с камеями, – уют и уединенная тишина.

Еще один стол, низкий, со стульями. Здесь Полициано, Пико и Фичино.

Л о р е н ц о. Нас остается все меньше и меньше. Раньше мы съезжались за городом, чтобы на приволье вести беседы, совершать продолжительные прогулки и затевать пирушки, – это были наши заседания и труды.

Ф и ч и н о. О, какая была счастливая мысль устроить жизнь по типу Платоновской академии! И осуществить ее вполне, благодаря Козимо и Лоренцо. Когда старый Козимо подстригал свой виноградник на вилле Кареджи, он приглашал меня, еще совсем юного, читать ему из Платона и играть на лире. С этого все и началось. Увы! На одном из таких чтений из Платона Козимо испустил дух.

Л о р е н ц о. В самом деле? Мне бы так.

П о л и ц и а н о. Да, друзья мои! Какое наслаждение испытывал я всякий раз, когда видел, что ты и мой Пико так сходитесь в чувствах и во вкусах, и когда я думал, что я для вас не менее дорог, чем каждый из вас друг другу. Мы составляли одно, работая из всех наших сил в науке, побуждаемые не корыстью, а любовью. Пико предан церковной науке и сражается против семи врагов церкви; более того, он служит посредником между твоим Платоном, который остается всегда твоим Платоном, и Аристотелем, который остается всегда моим Аристотелем. Ты сумел превосходно облечь Платона в латинское платье, а также всех старых платоников, и ты обогатил их обильными комментариями.

Ф и ч и н о. Не без помощи Лоренцо! И это была больше, чем дружба, это была любовь. Скажу больше: мы любили друг друга в Боге и Платоне.

П и к о. А я вот что могу сказать по этому поводу. Человеческая любовь, то есть любовь к чувственной красоте, у некоторых более совершенных людей приводит к тому, что они вспоминают о некоей совершенной красоте, которую их душа уже видела до того, как была погружена в тело; и тогда в них поднимается невероятное желание вновь увидеть ее, и для того, чтобы достичь этой цели, они отступают, насколько только могут, от тела, таким образом, что их душа приобретает свое первоначальное достоинство, сделавшись во всем владычицей тела и ни в чем ему не подчиняясь... Потом от этой любви, возрастая от совершенства к совершенству, человек достигает и такой ступени, что, соединяя свою душу во всем с умной природой и из человека сделавшись ангелом, весь воспламенившись этой ангельской любовью, – как материя, воспламененная огнем и превратившаяся в пламя, возвышается до самой высшей части, – так и он, очистившись от всей грязи земного тела и превратившись благодаря любовной силе в духовное пламя, воспаряя даже до умопостигаемого неба, счастливо успокаивается в руках первого Отца.

Л о р е н ц о. Боюсь, никто из нас, может быть, кроме тебя, Пико, не превращался в ангела даже в те мгновенья озарений, когда дело доходит до экстаза. Разве что фра Савонарола? Недаром он слышит то, что вещает Господь Бог, как уверяет.

П и к о. Я понимаю вашу иронию, милый мой друг.

Л о р е н ц о. Пико, это не моя ирония и не твоя. Она присутствует в мифологии греков, да и в Священном писании, в аттической трагедии, не говоря о комедии. Да и название поэмы Данте, помимо воли поэта и его почитателей, разве не ироническое, "Божественная Комедия"?

П о л и ц и а н о. Да, здесь чувствуется что-то кощунственное. Не бывает ли так всегда, когда теология излагается языком поэзии?

Л о р е н ц о. Пико, постучи, пусть подадут вам ужин. А я, как видите, не в силах быть ни хозяином, ни есть. Плохи мои дела, без шуток. Я всерьез подумываю об исповеди. Стучи же!

П и к о (отодвинув резной щит, стучит). Навел страху, охота нам будет ужинать.

Л о р е н ц о. Вы здоровы. А здоровый человек даже больше ест, если что-то его беспокоит.

Со скрипом некий механизм подает снизу из кухни блюдца с сыром, хлебом, фрукты, мед и молоко, что гости привычными движениями переносят на столик.

П о л и ц и а н о. Я бы выпил вина, но не стоит нарушать традиций. Фра Савонарола...

Л о р е н ц о. Давайте отдохнем от Савонаролы хоть в этот вечер?

П и к о. Принято.

                           Входит Микеланджело.

Л о р е н ц о. Кстати ты пришел, Микеланджело. Мне пришла в голову мысль, друзья, очиститься его барельефом «Богоматерь с Иисусом и Иоанном».

Микеланджело уходит и вносит с грумом барельеф, который устанавливается для обозрения.

Ф и ч и н о. О, цели твои высокие, Микеланджело! Садись по ешь, покуда все заняты созерцанием.

М и к е а а н д ж е л о (усаживаясь за столик). Какие же у меня цели, Фичино?

Ф и ч и н о. Мне кажется, я угадываю. Человек старается сохранить свое имя в памяти потомства. Он страдает оттого, что не мог быть прославляем во все прошлые времена, а в будущем не может иметь почести от всех народов и от всех животных. Он измеряет землю и небо, а также исследует глубины Тартара. Ни небо не представляется для него слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким... А так как человек познал строй небесных светил, и как они движутся, и в каком направлении, и каковы их размеры, и что они производят, то кто станет отрицать, что гений человека (если можно так выразиться) почти такой же, как у самого творца небесных светил, и что он некоторым образом может создать эти светила, если бы имел орудия и небесный материал...

М и к е л а н д ж е л о. Если бы иметь.

Ф и ч и н о. Человек не желает ни высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним что-нибудь не зависящее от его власти. Это – состояние только одного Бога. Он повсюду стремится владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается, как Бог, всюду.

М и к е л а н д ж е л о. Это я понимаю. Вы напомнили мне мои сны и грезы, что обыкновенно настигали меня летом в деревне.

Л о р е н ц о ( с улыбкой). Мы все на этом выросли.

П о л и ц и а н о. В самом деле! Богоматерь, а скульптура твоя, Микеланджело, чисто греческая.

П и к о. Безусловно. Это – как "Битва кентавров". Веков христианства будто не бывало! Как ты этого достиг? В твоей богоматери и героизм, и возвышенность творений древних греков.

П о л и ц и а н о. Да он язычник!

М и к е л а н д ж е л о. Почему язычник? Я просто не думал, не хотел никому подражать – ни древним, ни новым. Я хотел сделать свое.

Л о р е н ц о. Друзья, Микеланджело добился синтеза греческого и христианского начал. По сути, это одно без веков разрыва и вражды. Вы должны это видеть особенно ясно: ведь вы всю жизнь только и старались примирить Платона с Христом.

Ф и ч и н о. А Савонарола снова вносит разрыв и вражду.

Л о р е н ц о ( вздохнув). Это как бросить камень на барельеф.

Ф и ч и н о (с раскаяньем). И попасть в тебя.

П и к о. Лоренцо Великолепный, выслушай меня. Я подумал об исповеди... Я бы с особым трепетом исповедовался перед ним, фра Джироламо; он бы прожег мою грешную душу насквозь, зато бы я возродился и вознесся в небо ангелом.

П о л и ц и а н о. И мне в голову приходила подобная мысль. Лоренцо! Если он, зная о тебе все лишь понаслышке, выслушал бы тебя, он бы простил тебя и не просто по сану священнослужителя, который отпускает грехи всем, а постигнув твою душу, как мы, и вы бы помирились?!

Л о р е н ц о. Савонарола – фанатик. Он решит, что одолел меня. А я, каков был, таким и умру. У меня, как у всякого человека, есть прегрешения, но отнюдь не там, где он их видит. Но если я отправился к королю Ферранте, зная, что он, с благословления папы, либо сам по себе, может расправиться со мной, что же мне не сойтись с монахом, в котором видят святого? Только придет ли он?

П и к о. Придет! Я призываю его по вашей воле?

Л о р е н ц о. Сейчас? А я хочу еще повеселиться на карнавале. ( Рассмеявшись, вздрагивает.)

Микеланджело и Пико подхватывают его с креслом и уносят в спальню. Полициано и Фичино уходят за ними.

Дворец Медичи. Спальня. Лоренцо полулежит в постели, опираясь спиной о подушки. Полициано и Фичино сидят в креслах с книгами в руках. Входит Пико.

В соседних комнатах идет подготовка к карнавалу, оттуда слышны смех и голоса.

П и к о. О, как он гордо начинал! Я вижу, как гордыня и суета захлестывает Рим и оскверняет на своем пути все, что ни встретит, – Рим теперь стал размалеванной, тщеславной шлюхой! О Италия, о Рим, о Флоренция! Ваши мерзостные деяния, нечестивые помыслы, ваш блуд и жадное лихоимство несут нам несчастье и горе! Оставьте же роскошь и пустые забавы! Оставьте ваших любовниц и мальчиков! Истинно говорю вам: земля залита кровью, а духовенство коснеет в бездействии. Что им до Господа, этим священникам, если ночи они проводят с распутными женщинами, а днем лишь сплетничают в своих ризницах! Сам алтарь уже обращен ныне в подобие торговой конторы. Вами правит корысть – даже святые таинства стали разменной монетой! Похоть сделала вас меднолобой блудницей. Если бы вы устыдились своих грехов, если бы священники обрели право называть своих духовных чад братьями! Времени остается мало. Господь говорит: «Я обрушусь на ваше нечестие и злобу, на ваших блудниц и на ваши чертоги».

Л о р е н ц о ( с усмешкой). Он уже здесь?

П о л и ц и а н о. Савонарола прав. Но, о, бедные женщины!

Ф и ч и н о. Но разве не Бог сотворил Еву, соблазнившую Адама? Правда, с помощью дьявола.

Л о р е н ц о. Наш грех в том, что мы не понимаем Божьего промысла. Но постигает ли его Савонарола?

Раздаются смех и голоса; приоткрываются двери, и входят две фигуры в легких древнегреческих одеяниях, два изваяния – девушки неописуемой красоты и юноши. Пантомима.

П о л и ц и а н о. Галатея и Пигмалион.

Л о р е н ц о ( оживляясь). Превосходно!

П и к о ( загораясь, обретая всю прелесть своей красоты). Кто эта девушка?

Ф и ч и н о. Галатея, как легко догадаться по пантомиме.

П и к о. Нет, я не об образе, а о девушке. Грация, прелесть, красота, еще мною не виданные нигде!

П о л и ц и а н о. Пико, это ожившая статуя.

Г р у м ( показываясь в дверях). Ваша светлость, фра Джироламо Савонарола.

Л о р е н ц о. Пусть входит. А вас прошу удалиться, самые чудесные создания, какие я только видел. Пигмалион, спрячь Галатею подальше от глаз молодого графа, чтобы он не отступился, как Юлиан-отступник.

Две фигуры, застигнутые монахом у входа, застывают на миг и исчезают. Входит Савонарола, в капюшоне словно никого не видя, кроме больного в постели.

С а в о н а р о л а. Ты звал меня, Лоренцо де Медичи?

Л о р е н ц о. Звал, фра Савонарола. Усаживаетесь, святой отец.

Савонарола, откидывая капюшон, открывает лицо: горящие черные глаза, худые щеки, крупные ноздри большого горбатого носа, твердый подбородок с выступающей нижней губой.

С а в о н а р о л а. Чем могу служить тебе?

Л о р е н ц о. Я хочу умереть в мире со всеми. ( Жестом руки снова приглашает монаха присесть.)

С а в о н а р о л а ( опускаясь на краешек кресла). Много ли у тебя врагов?

Л о р е н ц о. Никогда не знаешь, сколько у тебя друзей и врагов, пока не обрушивается несчастье. Когда Пацци при участии архиепископа Сальвиати и кардинала Рафаэлло, с благословления папы, нанесли удары кинжалами по моему брату Джулиано и по мне, возмущение и гнев обуяли Флоренцию, и я, еще не придя в себя, узнал о расправе над заговорщиками, что, впрочем, в порядке вещей. Если бы Пацци взяли верх, крови пролилось бы еще больше. Кто захватывает власть силой, должен поддерживать ее насилием, то есть стать что называется тираном. Но папа объявил меня тираном, и фра Савонарола повторил те же обвинения.

С а в о н а р о л а. Это не похоже на исповедь.

Л о р е н ц о. Да, конечно. Это прелюдия к исповеди, если вы готовы меня выслушать.

С а в о н а р о л а. Я готов выслушать всякого, а Лоренцо де Медичи прежде всего, поскольку от его воли, ума и сердца зависит  благо или беды многих.

Л о р е н ц о. Как ныне, от воли, ума и сердца фра Савонаролы. Скажите, святой отец, разве пророчества не чужды нашей религии?

С а в о н а р о л а. Я было поклялся воздержаться от пророчеств, но голос в ночи сказал мне однажды: "Безумец, разве ты не видишь, что твои пророчества – воля Всевышнего?" Вот почему я не могу, не имею права замолкнуть. И я говорю вам: знайте же, неслыханные времена близки, страшные беды вот-вот грянут!

Л о р е н ц о. О конце света вопиют уже тысячу лет, приурочивая пророчества и всевозможные ужасы к концу всякого столетия. Но самое прискорбное, страшные бедствия обрушиваются то и дело. Вы объявили: "Гнев Божий испытает на себе вся Италия. Ее города станут добычей неприятеля. Кровь рекой разольется по улицам. Убийство будет обычным делом. Заклинаю вас: раскайтесь, раскайтесь, раскайтесь!" Бедная Италия уже много столетий терпит эти страшные беды. Флоренция поднялась, вопреки всевозможным бедствиям, стала светочем всей Италии, а вы призываете кару и на нее. Да, вы призываете кару на этот дом, на все семейство Медичи, на все произведения искусства, какие собраны здесь. Но таких домов во Флоренции две-три сотни, это оплот и украшение города, да это сам город. Это прекрасный город, другого такого нет во всей Италии.

С а в о н а р о л а. Он будет воистину прекрасным, когда мы сделаем его Божьим городом.

Л о р е н ц о. Да, да, вы объявили меня величайшим злом Флоренции и предсказываете скорый крах власти Медичи, более того, свержение римского папы. Кто же будет во главе Флоренции и церкви? Вы, Савонарола?

С а в о н а р о л а. Не я на исповеди, а вы, ваша светлость. Закончим с прелюдией. Но готовы ли вы к исповеди? Вы все еще здесь во всех помыслах, а не перед Господом Богом. Должен объявить, что для прощения необходимы три условия: упование на бесконечную милость и благость Божью, исправление допущенного зла или завещание этого сыновьям и, третье, возвращение флорентийскому народу свободы.

Л о р е н ц о. И вы, святой отец,  с прелюдией.  Я уповаю, как всякий христианин, на милость и благость Божью. Что касается исправления допущенного зла, я склонен думать, речь идет о кассе Приданого, о деньгах, вносимых бедными жителями в городскую казну с тем, чтобы их дочери всегда располагали приданым, без которого ни одна тосканская девушка не может и мечтать о замужестве, и эти-то деньги, каковые я всегда множил из своего состояния, как множил доход монастыря Сан Марко, по вашему утверждению, я потратил на кощунственные манускрипты и произведения искусства, открыв первую в Европе публичную библиотеку, да еще на устройство омерзительных вакханалий, превращая тем самым народ Флоренции в добычу дьявола, так вы честите веселые карнавалы. Вас ввели в заблуждение, фра Джироламо. А теперь о возвращении флорентийскому народу свободы. А есть у меня власть отнимать свободу у народа или отдавать? Вы, очевидно, предлагаете отказаться мне от права голоса гражданина республики, от своего участия в жизни города, от своего ума и смысла жизни? А кто займет мое место? Вы, фра Савонарола? Да вы первый покуситесь на флорентийскую свободу, в условиях которой Тоскана расцвела, как ее прекрасная природа, и Флоренция превратилась в очаг света для всей Европы!

С а в о н а р о л а ( вскакивая на ноги и накидывая на голову капюшон). Тираны неисправимы, ибо объяты гордыней. Не будет тебе, Лоренцо де Медичи, от меня отпущения грехов. Адский огонь тебя ждет. ( Выбегает вон.)

Лоренцо, весь обессилев, замирает. Пико, Полициано, Фичино стоят в оцепенении. Входит врач.

Л о р е н ц о ( отмахиваясь от него). Не знаешь, плакать или смеяться. Пророк! Не сознает, что, сокрушив Медичи, он окажется в руках тех, кто отправит его на костер. Но, Пико, взовьется ли он в пламени, став ангелом, в небо, сомневаюсь.

      Все невольно смеются, что называется с мурашками по коже.