Текст книги "Очаг света [Сцены из античности и эпохи Возрождения]"

Автор книги: Петр Киле

АКТ  II

Дворец Медичи. Приемная. На стенах карта Италии, карта мира; в шкафах вазы, изделия из слоновой кости, книги Данте и Петрарки в багряных кожаных переплетах, Библия в переплете из красного бархата. Большой стол, кресла. Входят мессер Пьеро да Биббиена и Фичино.

М е с с е р  П ь е р о. Сейчас придет молодой художник, впрочем, он и скульптор, и изобретатель, и музыкант, который смастерил лиру собственной конструкции.

Ф и ч и н о (усаживаясь). Да, слыхал, в форме черепа лошади.

М е с с е р  П ь е р о. А звучание, его игру слышали?

Ф и ч и н о. Нет. Этот художник очень красив и статен, но, говорят, избегает женщин.

М е с с е р  П ь е р о. Да, на этом основании был составлен донос, каковой опускают в урну в церкви, с обвинением его в содомии, да и с кем? С учителем. Было два разбирательства. Слава Богу, у его учителя Верроккио, у которого учился и Сандро, – достойная репутация. Сандро и устроил так, чтобы Лоренцо услышал игру его собрата. А поскольку у молодого художника особых заказов нет во Флоренции, да о них он как будто не заботится, занимаясь изучением природы, Лоренцо решил его отправить в Милан – с его лирой и с его талантами, которым, быть может, он найдет применение при дворе герцога.

Ф и ч и н о. Вослед за посольством, которое предпринял Лоренцо Великолепный в Неаполь ради устанавления мира в Италии...

М е с с е р  П ь е р о. О, да! Заговор Пацци дорого обошелся Флоренции. Враг стоял, можно сказать, у стен города.

Ф и ч и н о. И тут Лоренцо безусловно проявил и мужество, и мудрость. Он не пошел на поклон папе, а вступил в переговоры с королем Ферранте как равный, приехав в Неаполь, в самое логово врага один и безоружным.

М е с с е р  П ь е р о. Нет сомнения, Ферранте весьма долго колебался, как поступить с Лоренцо, и удерживал три месяца, как в плену, ожидая, что в его отсутствие во Флоренции произойдет переворот.

Ф и ч и н о. Ферранте – страшный человек. Данте поместил бы его в аду среди убийц и клятвопреступников.

М е с с е р  П ь е р о. Но трагические события возвышают героев. И не только король, весь Милан принял Лоренцо с великим почетом и интересом. Ведь война была предпринята для того, чтобы погубить его, и величие врагов Лоренцо лишь содействовало его собственному величию. Когда же он явился к королю, то заговорил о положении всей Италии, о стремлениях ее государей и народов, о надеждах, которые могло бы возбудить всеобщее замирение, и опасностях продолжения войны, и речь его была такой, что король, выслушав Лоренцо, стал больше дивиться величию его души, ясности ума и мудрости суждений, чем раньше изумлялся тому, как этот человек может один нести бремя забот военного времени.

Ф и ч и н о. К счастью, Флоренция не предала Лоренцо, хотя и устала от тягот войны и ужасов чумы, и он, заключив союз с королем, к величайшей досаде папы, вернул утраченные земли и то положение, какое она занимает в Италии и в Европе.

М е с с е р  П ь е р о. Но и в Рим мы отправили посольство из флорентийских художников для росписи Сикстинской капеллы для замирения с папой.

Ф и ч и н о. Не во славу же Сикста, а Флоренции.

Входят с разных сторон Лоренцо и Леонардо да Винчи с лютней в футляре, красивый молодой человек с изысканными движениями, но с особинкой, а именно левши, что сказывается прежде всего в жестах.

Л о р е н ц о. Леонардо, я рад тебя видеть. Красив, как Аполлон! Только наш бог не с золотой кифарой, а с серебряной лирой собственного изобретения. Здесь Фичино. Ты знаешь, он не только читает лекции с кафедры в соборе под видом проповедей, но и прекрасно играет на лире.

Ф и ч и н о. Лира – высокое слово; играю я на лютне, Лоренцо.

Л о р е н ц о. Да, конечно. Леонардо, можно ли попросить тебя показать нам твою лиру.

Л е о н а р д о. С удовольствием, ваша светлость! Всякий мастер жаждет проделать это. (Вынимает из футляра лютню в форме лошадиного черепа.)

Л о р е н ц о. Но ты и мастер-музыкант.

Л е о н а р д о. Да, ваша светлость, я охотно сыграю на лютне для столь взыскательной публики, как Феб у богов Олимпа. (Играет.)

Ф и ч и н о. Звучание очень звучное и чудесное. А музыка, что это?

Л е о н а р д о. Импровизация.

Ф и ч и н о. Это же песня! Не хватает только слов.

 
                Л е о н а р д о
  ( поет, словно не сразу припоминая слова)
Амур! Не ведаешь, что ты творишь,
       Пуская золотые стрелы
Направо и налево, и без цели.
 
 
Любовь! Красавиц юных зов мне внятен.
       Увы! Желанием томим,
       Бегу, не поспешаю к ним,
       Как юноша, что горд и знатен,
       Своей свободой дорожа,
       Прости меня, о, госпожа!
 

Ф и ч и н о. И слова – импровизация?

Л о р е н ц о. Похоже, что так!

 
                Л е о н а р д о
       Любовь – ведь та же страсть к познанью,
       Стремленье к высшей красоте,
       Сродни она не жизни, а мечте,
       И я не радуюсь свиданью.
       Ведь доказательства любви,
       С волненьем яростным в крови,
           Нелепы до уродства,
           Разнузданы до скотства.
           А ты, Амур, дитя,
           Шалишь всего шутя.
       Лишь беспорочное зачатье,
       Как божий дар, нам в счастье.
 

                       Все смеются, и Леонардо тоже.

Л е о н а р д о. Ваша светлость, поскольку вы повелели мне явиться ко двору герцога Миланского, с лютней, я подумал, что учился я не только музыке, но и ваянью, и живописи, и наукам, и вот я написал письмо его светлости, чтобы предстать не только в звании придворного музыканта. Можно ли мне показать его вам?

Л о р е н ц о ( поднявшись, берет в руки письмо и просматривая его внимательно). Хорошо. Что ты изобретатель изумительный, в том мы убедились. Что касается всевозможных военных машин, у нас и армии нет, чтобы думать о них. Но существенно заключение. (Читает.) «В мирное время, надеюсь, удовлетворить вашу светлость в зодчестве, в сооружении частных и общественных зданий, в устройстве каналов и водопроводов. Также в искусстве ваяния из мрамора, меди, глины и в живописи могу исполнить какие угодно заказы не хуже всякого другого, кто бы ни был». Вот это дело! Вероятно, из-за смуты и войны мы упустили возможность дать тебе проявить свои таланты здесь, но ты будешь достойным посланцем Флоренции. С Богом!

Ф и ч и н о. Разве мы еще не послушаем игру и импровизации Леонардо? Тем более что он уезжает, как Сандро уехал в Рим.

                   Музыцирование продолжается.

Мастерская Сандро Боттичелли. Ученики Биаджо и Якопо устанавливают тондо с изображением Мадонны в окружении ангелов в рост высоко на стене, другие, сидя за длинным столом, наблюдают.

Я к о п о. Да, не суетись, Биаджо, еще упадешь.

Б и а д ж о. Я и не думаю суетиться. Видишь, я уже не мальчишка. Мою картину учитель не просто одобрил, а продал за шесть флоринов золотом. Небось, расхвалил, а ему верят, в почете и славе небывалой вернулся из Рима.

Я к о п о. От папы получил изрядную сумму денег, да не волновался так, как ты из-за шести флоринов.

Б и а д ж о. И шесть флоринов не мало. Не смейся надо мной, Якопо, а то я скажу, что язвишь меня из зависти.

Я к о п о. Так оно и есть. А Сандро, по своему обыкновению, живя, как придется, еще из Рима не выехал, как потратил все деньги. Он не станет волноваться из-за того, есть у него деньги или нет.

Б и а д ж о. Нет, деньги счет любят. К ним нужно относиться с почтением, иначе нищим умрешь, Якопо.

Я к о п о. О ком ты это?

Б и а д ж о. Ну, я же не о тебе!

Я к о п о. О ком же? (Подбегает к половине учителя и слегка откидывает покрывало с картины на подставе, и там возникает обнаженная женщина изумительной красоты и прелести, как живая.)

Б и а д ж о. Не трогай!

Я к о п о. Тот, кто пишет такие вещи, может не считать денег. Таковы истинные художники, а ты лучше бы подался в купцы.

Б и а д ж о. Я ничего не говорю. Это Венера. Страшно на нее взглянуть. Она вся голая, а лицом похожа на ту же юную девушку, что изображала собой Весну.

Я к о п о. Известно, на кого она похожа.

Б и а д ж о. На ту, в кого влюблен Сандро?

Я к о п о. Во всех женщинах он видит только ее.

Б и а д ж о. Или для нее нет женщины, кроме нее, как Данте прославил Беатриче? Недаром все читает "Божественную Комедию", рисуя без конца.

Я к о п о. Это он думает о спасении души.

Голоса за дверью. Ученики опускают покрывало. Входит Сандро.

С а н д р о. Биаджо, повесил тондо? Хорошо. А теперь зайди к гражданину, с которым ты видел меня вчера у его дома, пусть придет посмотреть твою работу.

Б и а д ж о. О, как хорошо вы сделали, учитель! ( Уходит.)

С а н д р о. Якопо, ты вырезал из картона то, о чем я тебя просил давеча?

Я к о п о. Да, учитель. Все восемь штук. А для чего это?

С а н д р о (прилаживая один из кусков вокруг шеи). Это капюшоны, в каких заседают граждане в Синьории. Белым воском мы их прикрепим над головами восьми ангелов Биаджо.

Ученики догадываются, что затеял учитель, и дружно помогают ему и Якопо, поднявшись на лестницу, укрепить капюшоны.

Я к о п о (спустившись вниз). Глазам своим не верю.

Сандро, рассмеявшись, уходит в свою половину и с беспокойством сбрасывает покрывало с картины «Рождение Венеры», и, словно стены исчезли, море, богиня на раковине.

С а н д р о. Все не так – и так. Иначе не выходит. Но это же лучше, чем «Весна». Она здесь, как в сказке, а это там. ( Набрасывает покрывало на картину, заслышав шаги.)

                     Входят гражданин и Биаджо.

Б и а д ж о. Вот то самое тондо, о котором вам говорил мой учитель. ( В изумлении таращит глаза.)

Г р а ж д а н и н (переглянувшись с Сандро). Да, да, узнаю совершенно по описанию.

Б и а д ж о. Ай! ( Хлопает глазами, трясет головой.)

Я к о п о. Биаджо, ты что?

Г р а ж д а н и н. Рад и я приобретению, как и вы – продаже. Как ни хороша картина, она обретает цену, лишь будучи проданной, не так ли? ( Порывшись в кармане.) К сожалению, я забыл дома кошелек. Идемте, молодой человек, я расплачусь, а картину вы вставите в другую раму, Сандро знает, и принесете позже.

Б и а д ж о. О, как вам будет угодно! ( Не смея поднять глаз, уходит с покупателем.)

Сандро, Якопо и ученики сообща и быстро снимают капюшоны, превращая членов Синьории вновь в ангелов вокруг Мадонны. Как во сне, входит Биаджо.

С а н д р о. Биаджо, ну, что, получил деньги?

Б и а д ж о. Да, получил. ( Робко поднимает глаза на тондо.) Ай! Учитель, не знаю: сон ли мне снился, или все это правда. У этих ангелов, когда я пришел сюда с покупателем, оказались на головах красные капюшоны, а теперь их нет: что все это означает?

С а н д р о. Ну, не знаю. Уж не помутилось ли у тебя в голове? Эти деньги, видимо, сбили тебя с толку.

Б и а д ж о. Деньги? Деньги здесь, все шесть флоринов. Я не сплю. А капюшоны тоже ведь были.

С а н д р о. Если бы это случилось на самом деле, неужели ты думаешь, что этот гражданин купил бы картину?

Б и а д ж о. В самом деле. Ведь он мне ничего не сказал. Я видел, вместо ангелов вокруг Мадонны, членов Синьории в красных капюшонах, а он все-таки ангелов, выходит? И вы ничего такого не заметили?

Сандро, Якопо и другие ученики, смеясь, словно бы над недоумением Биаджо, отрицательно качают головами.

Б и а д ж о. Я вам верю. А все-таки странная вещь мне привиделась. И чтобы совсем придти в себя, не следует ли мне всех вас пригласить на пирушку?

Я к о п о. О, да!

Сандро отпускает развеселившихся учеников и остается один у картины «Рождение Венеры»; словно не решаясь приступить к работе, беспокойно расхаживает.

 
               С а н д р о
Зачем я посмеялся над Биаджо?
Над ангелами тоже, превратив
В синьоров в окружении Мадонны,
Возвысив их до матери Христа.
Всего лишь шутка? Но в подобных шутках
Не далеко ль зашел я в "Поклоненьи
Волхвов", изобразив Козимо-старца
В кругу семейства, точно это праздник
Из нынешних времен, в одеждах знати,
И здесь же Джулиано и Лоренцо,
Да и себя изобразил я там,
Во цвете лет, смотрите, сам художник!
         ( Сдергивает с картины покрывало.)
Священное писанье превратилось
В предмет искусства и игру уменья
Живописать и строить перспективу.
Так боги Греции предстали в мире
В прекрасных статуях мужчин и женщин,
С тем вера в них, наверно, пошатнулась.
И  богородицей слывет подружка
Художника, да в платье, что здесь носят,
В застежках, украшеньях для прельщенья.
Все это мило, даже человечно,
Нет тайны лишь священной из веков,
Как в ликах византийских, примитивных,
Но полных таинства глубокой веры.
И вот к чему пришел я? С верой в Бога,
Спасителя, не вяжется искусство?
С игрою в перспективы, в колорит?
«Рождение Венеры» – это чудо?
Или кощунство? Я теряю разум.
О, боги! Пусть. Ведь мне дороже вера;
Она моя надежда и любовь.
( Словно пугаясь чего-то, поспешно уходит.)
 

Вилла Кареджи. В одной из комнат висит картина Сандро Боттичелли «Рождение Венеры». Лоренцо и Фичино; входят Полициано и Микеланджело, ученик школы скульпторов в Садах Медичи, юноша лет 16, принятый Лоренцо в свою семью, как сын.

Л о р е н ц о. Микеланджело!  Хорошо, что ты приехал.

М и к е л а н д ж е л о (раскланиваясь ради приличия, но не очень умело). Да, меня вытащил Полициано, уверив, что в эти дни нельзя работать.

Ф и ч и н о. Мой юный друг, ты учишься или работаешь?

М и к е л а н д ж е л о. Бертольдо, мой учитель, немногословен, утверждая, что в работе и состоит учеба. Особенно для скульптора.

Л о р е н ц о. Но здесь собираются как раз те, кто весьма словоохотлив.

М и к е л а н д ж е л о. Ваша светлость, мне кажется, я умею и слушать, то есть учиться, не держа в руках молотка и резца.

Ф и ч и н о ( переглянувшись с другими). Прекрасно! Лоренцо не ошибся, взяв тебя в семью.

Л о р е н ц о. Это как мой дед Козимо не ошибся в тебе, Фичино!

Ф и ч и н о. О, да! Теперь мой юный собрат входит в Платоническую семью.

М и к е л а д ж е л о. Заниматься философией вряд ли я буду. Я не знаю языков.

Ф и ч и н о. У искусства свой язык. Ты это знаешь. Мы живем в храме всемогущего архитектора; каждый должен внутри его круга проводить свой собственный круг, восславляя Бога.

П о л и ц и а н о. Наговорившись всласть друг с другом, мы рады новому слушателю.

Л о р е н ц о. Тсс! Марсилио, как поэт, ощутил приближение бога.

Ф и ч и н о. Человек стоит на вершине творенья не потому, что он может постичь его механику и его гармонию, но прежде всего благодаря своему собственному творческому динамизму. Великая божественная игра находит свое повторение в человеческой игре и труде, которые с точностью подражают Богу и соединяются с ним. Человека тоже можно определить как вселенского художника.

М и к е л а н д ж е л о. Мне это нравится.

Входит Пико делла Мирандола, молодой человек изумительной красоты, но в печали и грустный.

П и к о. О, други! Да простит нам Бог наши сборища! ( Идет по комнатам, словно не находя себе места.)

П о л и ц и а н о. Да, что с ним? Когда красавица, привлекая мой взор, со смехом отворачивается от моего уродства, я кисну, это понятно. А он-то чем обделен? Правитель Мирандолы, граф, золотая красота, гениальность, знает все языки, как дьявол, всех мудрецов, какие были на свете!

Ф и ч и н о. Золотая голова!

Л о р е н ц о. С золотой красотой Феба золотая голова метафизика!

Ф и ч и н о ( Микеланджело). Благословенна ваша юность! Если мы должны говорить о золотом веке, то это, конечно, век, который производит золотые умы. И что наш век именно таков, в этом не может сомневаться никто, рассмотрев его удивительные изобретения: наше время, наш золотой век привел к расцвету свободные искусства, которые почти было погибли, грамматику, поэзию, риторику, живопись, архитектуру и древнее пение лиры Орфея. И все это – во Флоренции!

П и к о. Милый каноник, поклоняющийся равно Христу и Платону! Почему бы и нет? По мне достойны поклонения и Будда, и Магомет, и Гермес Трисмегист, и Фома Аквинский. Впрочем, тут нет новости. А мы же восславим человека. Хотите послушать мою "Речь о достоинстве человека"? Ох, нет, нельзя. Она запрещена. И гореть бы мне в аду, то есть воздыхать от плетей палача до сошествия в ад, если бы не вы, ваша светлость, не вырвали бедного школяра из рук святой инквизиции.

Л о р е н ц о. Пико, тебя еще увенчают лаврами, как Петрарку.

П и к о. Увы! Я сжег все свои стихи. Философу, как и монаху, возбраняется грезить и петь о любви.

Л о р е н ц о. Пико, ты шутишь.

П о л и ц и а н о. Сжечь свои стихи, это значит, подняться на новую ступень совершенства. Пико, из новых песен!

Ф и ч и н о. Друзья, Пико обратился. И я обратился, вступил в духовный сан, но песни пою те же, как птицы божьи по весне.

Л о р е н ц о. Пико еще очень молод, друзья, его все бросает в крайности. Сочинить для диспута, вместо десяти тезисов, девятьсот – это надо размахнуться. Неудивительно, некоторые из них слегка отдавали ересью. Но если же таким же пылом обратиться, то остается только пойти в монахи.

П и к о. Ваша светлость даже шутя угадывает правду. На исповеди, – но только никто не смеет и подумать, что я испугался пыток и суда инквизиции, все бы я вынес, как сын Божий, я это и делаю теперь через пост и самобичевание, – на исповеди я покаялся не только в греховных помышлениях о всемирной славе и стихах, но и в любовных историях, когда за женщину я вступал в поединки, в настоящее сражение, так что погибли однажды восемнадцать из моих людей, а за что? За один неверный поцелуй моей возлюбленной.

Л о р е н ц о. Если уж дело обстоит столь серьезно, шутки в сторону. Недаром еще совсем юным ты привлек мое внимание к Савонароле и посоветовал мне пригласить его в монастырь Сан Марко. Не он ли обратил тебя?

П и к о. Если я к кому прислушиваюсь, то к Богу, который во мне. А Савонарола чуток к веяниям времени. Он выступил против папы, честь ему и хвала.

Л о р е н ц о. Савонарола заговорил вслух о том, что всем известно. Но папа обрушит свой гнев прежде всего против Флоренции.

П и к о. Вот я уже не могу смотреть на картину Сандро "Рожде-ние Венеры", как прежде, с восхищением и любовью. И Сандро слышать не хочет о ней.

Л о р е н ц о. Тоже обратился?

Ф и ч и н о ( Микеланджело). Идем со мной. Ты еще юн, тебе рано думать о конце земного пути.

М и к е л а н д ж е л о. Но и Пико молод.

Ф и ч и н о. Он из молодых да ранних, видно. Боюсь, сгорит, как свеча. Ты в самом начале пути. ( С лоджии глядя на склоны гор и долину.) Дивную речь о достоинстве человека произнес бы на диспуте Пико, если бы не рассеял свое внимание на защите множества тезисов. Но я на свой лад сужу вот как.  Повсюду человек обращается со всеми материальными вещами мира так, как если бы они находились в его распоряжении: стихии, камни, металлы, растения. Он многообразно видоизменяет их форму и их вид, чего не может сделать животное; и он не обрабатывает только одну стихию зараз, он использует их все, как должен делать господин всего. Он копает землю, бороздит воду, он возносится к небу на громадных башнях, не говоря уже о крыльях Дедала и Икара. Он научился зажигать огонь, и он – единственный, кто постоянно употребляет для своей пользы и удовольствия огонь, потому что лишь небесное существо находит удовольствие в небесной стихии. Человеку нужно небесное могущество, чтобы подняться до неба и измерить его... Человек не только использует стихии для служения ему, но, чего никогда не делает животное, он покоряет их для своих творческих целей. Если божественное провидение есть условие существования всего космоса, то человек, который господствует над всеми существами, живыми и неживыми, конечно, является некоторого рода богом.

М и к е л а н д ж е л о. Богом?

Ф и ч и н о. Он – бог неразумных животных, которыми он пользуется, которыми он правит, которых он воспитывает. Он – бог стихий, в которых он поселяется и которые он использует; он – бог всех материальных вещей, которых он применяет, видоизменяет и преобразует. И этот человек, который по природе царит над столькими вещами и занимает место бессмертного божества, без всякого сомнения, также бессмертен.

М и к е л а н д ж е л о. О, какую премудрость вы вложили в мою душу! Я возносился ввысь в небо, как Икар.

Ф и ч и н о. Не дай Бог опалить тебе крылья, мой юный друг!

М и к е л а н д ж е л о. Как Пико?

Ф и ч и н о. Ну, тут я не уверен, что дело обстоит так. Пико должен выстрадать то, что получил даром, свое знатное происхождение, свою красоту и гениальность, чтобы стать истинным философом, как Платон, который тоже ведь выстрадал свое всеобъемлющее и глубочайшее знание, наблюдая крушение золотого века Перикла и пережив смерть Сократа.

М и к е л а н д ж е л о. Нас, кажется, зовут.

Ф и ч и н о. Собрались на прогулку. Идем!

М и к е л а н д ж е л о. А почему фра Савонаролу называют феррарским Сократом? Что общего между ними?

Ф и ч и н о. Очевидно, они оба увлечены философией морали. А это не всегда безопасное занятие. Идем!

                    Все выходят с оживлением.