Текст книги "Собрание сочинений. Том 5"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Гродек Ягеллонский

Имя у городка древнеславянское. Он стоит у берега озера, похожего на пруд, отдаленно напоминая Переславль-Залесский. Маленькие пестрые поля, от которых рябит в глазах, подбегают к его околицам и в обнимку с садами втискиваются в концы городских улиц. Дома стоят почему-то бочком к главной улице, искоса поглядывая на жизнь из-за забора. Базарная площадь, торговые ряды, миниатюрная ратуша со шпилем, древняя широкобокая церковь с куцым куполом и дома со светлыми стенами и черными, будто обуглившимися, крышами из прогнившей дранки.

За городом, на краю полей, как дымок, стелется низкий лес. Галицийская грязь, сыро. Но дорога оживлена: мчатся военные грузовики с сеном, бредут из города и в город люди в котелках, длинных пальто, со штанами, подвернутыми под коленями, тарахтят подводы с беженцами. Молодые люди в синих беретах и городских летних плащах лихо отдают честь проезжающим мимо них военным.

Вдоль разбитой прошедшими армиями дороги валяются еще развороченные автомобили. Они лежат на земле осями, будто ползут на четвереньках. У перекрестков дороги – высокие тонкие кресты, тощие, как здешние люди. Деревянные фигурки библейской Марии, отсыревшие под дождем, напоминают заблудившихся беженок из-за Сана.

Красивый, но печальный юг. Это Галиция. В Гродке Ягеллонском, от старины которого ничего не осталось, кроме знаменитого имени, семьдесят украинцев, двадцать три поляка, пять евреев и два немца на каждую сотню жителей. Чем они занимаются в самом городе, где их шестнадцать тысяч, никому неизвестно.

Гродек Ягеллонский – центр уезда. Промышленность – пять не работавших из-за отсутствия заказов лесопильных заводов и мебельная фабричка с сорока человеками. За неполный месяц деятельности временного управления мебельная фабрика расширилась; в ней уже сто рабочих. Но и их мало, придется перестраивать цехи, потому что заказов полным-полно до Нового года. Запускаются и пять лесопилок. Создается свой уездный театр, детские ясли; на днях откроются новые магазины.

В первом избирательном участке баллотируется кандидат председатель временного управления, с именем которого связана новая жизнь городка.

Сырой корпус гимназии убран возможно торжественно: на стенах домотканные ковры нежных тонов, портреты вождей, на подоконниках неизвестные мне цветы – темно-малиновые, махровые.

Час дня. Очередь у стола, где выдают бюллетени, не уменьшается с самого утра. Приезжают фиакры с престарелыми, иных подвозят на телегах.

Как раз напротив гимназии костел. Захожу. Пусто, хотя ксендз в облачении все же свершает какой-то обряд в совершенном одиночестве. Нет даже древних старух.

В селе Добростан сегодня первой голосовала восьмидесятилетняя старуха крестьянка. Опустив свой бюллетень, она осталась на участке, встречала знакомых и проявляла горячий интерес к тому, как голосуют, когда объявят результаты и не может ли выйти ошибки. К полудню, когда все проголосовали, она ушла домой.

Из села Любень Великий привозят польскую урну, служившую при выборах в сейм. Простой деревянный ящик с раздвижным куском задней стенки. Любой бюллетень мог быть изъят совершенно незаметно и заменен другим. Забирают урну во Львов.

В Гродке, на первом участке, урна оцинкованная, как бензиновый бак. В селах повытаскивали старые, обитые железом сундуки и, повесив на них замки и запломбировав, опускают бюллетени в пробоину в крышке сундука.

В Вычерче Набутовской верующие украинцы сначала отслужили в церкви, а потом пошли все вместе на выборы. В местечке Янове, на Яворовском шляху, гремит музыка: любительский струнный оркестр мобилизовал себя на сегодня и ходит по улицам от участка к участку. В селе Деброжире народ не расходится по домам, хотя голосование тут окончено: все ждут новостей.

Поезд из Яворова во Львов, бегущий по краю шоссе бок о бок с автомобилями и телегами, убран флагами и портретами членов Политбюро ЦК ВКП(б).

А над Львовом, над его иллюминованными улицами, колышется задушевная украинская песня. Радиорупоры установлены на днях. Это – новое. Многие слушают, свесившись с подоконников. Пожилые люди вынесли скамеечки и сели возле радиорупоров. Украинская песня закончилась, вслед началась еврейская мелодия. Старики подняли головы к радиорупорам и закрыли глаза. От центра шел гул рабочей демонстрации. Ни на час не оставлявшие улицы, начиная с рассвета, шеренгами, рука об руку шли украинцы, поляки, евреи, песни сливались на трех языках.

1939

Дни энтузиазма

Вчера Народное Собрание Западной Украины принимало декларации об установлении советской власти и о вхождении Западной Украины в советскую Украину. Двадцать пять минут длилась овация зала. Делегаты пели, плакали, обнимали друг друга и крепко жали руки, поздравляя с долгожданным часом.

Свершилось! Веками раздробленный украинский народ воссоединился. Мечты его поэтов, мудрецов и воинов сбылись. Великие могилы Шевченко и Франко теперь на одной земле.

– Есть ли кто против?! – спросил председательствующий.

– Нет и не будет, – выкрикнул зал, – а если будет – сотрем!..

– Сотрем! – раздалось из партера, из лож бенуара и верхних балконов театра.

– Сотрем!.. – крикнули полторы тысячи человек.

Какая величавая тема украинской исторической героики решается сейчас во Львове!

Сегодня обсуждался вопрос о земле. Много страсти, гнева и силы обнаружили депутаты, говоря о польских осадниках на украинской земле. Страшнее и подлее жандармов, хитрее сыщиков, прижимистее многих панов были эти агенты польской дефензивы и иезуитщины. Это были польские резиденты на украинской земле, помещики-однодворцы из капралов и отличившихся полициантов, безжалостные вымогатели и хладнокровные убийцы. Как заершился и загудел зал, когда встал вопрос об этих людях! Сразу полторы тысячи человек горячо заговорили друг с другом, каждый приводил факты произвола осадников. У кого не хватало слов – потрясали руками. Желавшие произнести слово устремились к сцене. Все хотели немедленно высказаться. Вместо многих горячих, возбужденных выступил один – спокойный, уверенный, улыбающийся, и вопрос об осадниках был решен, как хотел народ.

Наконец сегодня Народное Собрание приветствовала делегация Красной Армии. Картина, которую мы часто наблюдаем на наших съездах, приобрела здесь особое значение, потому что народ в лице его избранников приветствовала армия, освободившая народ и передавшая ему власть.

– Теперь дело за вами!

И опять буря восторженных выкриков и аплодисментов и песен.

Народ понял, что слово за ним, – и произносит это слово, и торопится перевести его в дело.

Сейчас, когда я пишу эти строки, Народное Собрание под оглушительные крики «ура» и «слава» принимает Декларацию о национализации банков и крупной промышленности. Депутаты встают и восторженно приветствуют сидящего в ложе товарища Хрущева. Сжав ладони, он отвечает залу рукопожатием издали. Стоит такой гул, что с трудом можно слышать соседа. И вдруг наступает неправдоподобная тишина. Что такое? Читается список кандидатур в делегацию, которая выедет в Москву и Киев для сообщения о решениях Народного Собрания. Но как только список оглашен, снова гром и буря голосов. Все хотят ехать. Каждое село и каждая волость желает иметь в делегации своего представителя.

– Включите еще!

– От нашего повиту включите!

– Нас нету!

Все хотят ехать в Москву, хотя все согласны, что поехать всем невозможно.

Решают объявить перерыв и делегациям областей еще раз обсудить, кому ехать в Москву. Областные веча быстро собираются в фойе, в курительной комнате и коридорах. Вопрос простой и трудный – все хотят ехать. Областные веча разбиваются на повитовые. Все хотят ехать, а ехать всем невозможно.

Перерыв затягивается. Наконец делегация создана. Народное Собрание заканчивает работу.

Перед городами и селами Западной Украины открылась полноводная жизнь социализма.

– Боритесь, товарищи!

– Боритесь за народное счастье, за социализм!

1939

Михайло Проть из Куровичей

Десятого сентября, поутру, Михайло Проть из Куровичей увидел на Тарнопольском шляху первую волну беженцев из Львова, Равы Русской и Люблина. Среди них были и краковские и перемышльские жители, а двое – даже из Лодзи. Люди шли и ехали к советской границе, – там можно было спокойно переждать черные дни.

Пятнадцатого фольварк графа Альфреда Потоцкого, что на краю села, заняла польская пехота из Тарнополя, а частные дома – полиция из Винника. В Куровичах, всем на удивление, оба войска остановились на долгий отдых. Офицеры выводили коней из графских конюшен, по рукам разбирали книги из библиотеки, опустошали винный погреб, а со стороны Львова уже доносился гул артиллерии, и самолеты били по городу. Беженцы стояли на всех дорогах. Шум от них, как на ярмарке. А польская пехота все пиво пьет да меняет своих худых коней на крестьянских.

В Куровичах долго думали: сеять или не сеять? Работать на графа Альфреда или подождать?

Управляющий уверял, что война крестьян не касается, обязательно надо работать на панщине, а те, кто без коней, пусть идут на копку свеклы.

Пошли.

А семнадцатого, в полдень, Михайло Проть, как обычно, тайно вынул детекторный приемничек и стал слушать Киев: может, оттуда будет какое-нибудь разъяснение обстоятельств?

И услышал речь Молотова.

Выскочил из дома, оповестил человек восемь вернейших товарищей. Бросились на панские поля:

– Бросайте работать!

На панский двор к батракам:

– Берегите коней и скот, – скоро наши тут будут!

Заказал девчатам красное знамя, и стали ждать дорогих гостей.

Выходило по всем подсчетам, что дадут они о себе знать числа двадцатого, не раньше. Вдруг утром восемнадцатого, в девять часов по-здешнему, послышался гром среди ясного неба: влетают в село красные танки. Знамя, что прятали в кооперативе, так и не успели вовремя вывесить. Влетели – и давай чесать по польской пехоте. Вышел польский майор, в халате, с сеточкой на голове. Поправил рукой сеточку: «То просто, видать, недоразумение», – говорит. Так его, с сеточкой на голове, и халате, и повели в амбар. Шел и руками разводил. А солдаты кругом уже сдавались.

Тут-то и началась работа. Одни в фольварке – у панских коней и скота, другие стражу несут у хлебных амбаров, третьи пленных водят, четвертые жандармов разыскивают. Сельский комитет избрали. Вошло в него одиннадцать человек. Народ крепкий, друг друга знают. Головой избрали Павла Протя, а помощником к нему – Михайла Протя – того самого, что Киев по радио слушал. Через его радио всегда все в курсе дела были, что в Киеве.

Наш фольварк был не шикарный, но миллиона на три злотых ежегодно хозяйствовал. Было у Альфреда Потоцкого тысяча моргенов. Сто моргенов дали одной деревне, двести пятьдесят другой; себе оставили шестьсот пятьдесят с покосами. В нашем селе Куровичах две тысячи душ, а земли было девятьсот моргенов, – человек шестьдесят и вовсе ничего не имели. Сто моргенов мы уже разделили. Да тут торопиться никак нельзя. Вот, скажем, у графа семьдесят моргенов ходили под свеклой. Мы ту свеклу сейчас не делим, а сдаем на сахарный завод от комитета, – школу надо ремонтировать. Была у нас малюсенькая школа, а учеников за один месяц вдвое прибыло. Чуете?

Поставили в комитете парты, – там два класса днем занимаются, а вечером мы заседаем. Хозяина на мельнице также не оказалось. Ну, послали своего директора из рабочих, угля купили, работает во всю мочь.

Или вот насчет коней. Зерно на посев мы выдаем кому надо. Юзику Шлехту дали двадцать пять килограммов пшеницы и сто килограммов жита, Николе Новобродскому – сто килограммов пшеницы, Яну Туровскому – пятьдесят, Кастре – сто. Зерно даем, а у многих коней нет, чтобы землю вспахать. И то правда, что у Альфреда двадцать пять коней мы уже взяли да от польских войск кое-чем попользовались. Но у двухсот человек коней нет, и выходит, что требуется нам организовать взаимопомощь, по-товарищески вершить дело. Так же нельзя, чтобы один копал, другой смотрел. У кого кони есть, должен помочь тому, у кого нет, а этот за коней отработает. Мы эти все обстоятельства обсудили в полном согласии. Здесь большой контроль нужен, чтобы на спекулярство не сворачивать. Вот тут нам, комитету, деньги и нужны: для помощи беднейшим. Милиция есть, панский сад огромный, почта, школа…

Луг мы делить не будем, так и порешили. А может статься, и свеклу в следующем году делить не будем. Вот библиотеку красноармейцы подарили. Видите – Ленин, Сталин, Гюго, Шевченко, Франко… Сроду таких книг не видал. Надо, чтобы все читали. А потом – тому дрова, тому – жито, тому – комнатенку. А сегодня двух спекуляров задержали на селе. Приезжают, знаете, из Перемышля и по хатам:

«У Красной Армии хлеба нет, требуется ей хлеб, хорошая цена будет». – «Документы есть?» – «Нет». – «Кто такие?» – «Купцы». – «Где ваши деньги?» – «Мы в кредит будем покупать».

– Э-э, думаю. Это не закон. Для Красной Армии у нас всегда хлеб будет, да не через чужие руки.

Так и идет дело. Михайла Протя во Львов отправили – голосовать за советскую власть. Всего месяц у власти мы, а чего только не наработали! Удивляешься!

И не я один так. У всех силы прибыло. У всех, у всех, товарищ мой родной. Гляди, запоминай, какая у нас земля. Через год узнай-ка. Просим в гости. Не узнаешь, какая красавица станет.

1939

Ворохта

Украина воссоединила с собою древние славянские горы. Начало Карпат – места величественные по природе и удивительные людьми. В глухих горных лесах, на шумных горных реках, в долинах Прута и Черемоша столетиями ждали родины и боролись за сегодняшний день украинские горцы – гуцулы, народ храбрый, благородный и нищий. Изгнанные из плодородных долин на горные склоны, они живут рубкой и сплавом леса, охотничьим промыслом и кустарными ремеслами. Гуцульские ковры, гуцульская расписная, раскрашенная кожа, гуцульское резное дерево – искусство старое, умное и глубоко талантливое. Они берегли Украину в стихах Шевченко, в строках Франко, в древнем орнаменте своего рисунка и сохранили по сегодняшний день самобытную оригинальность и силу.

Я ехал в горы в день 7 Ноября. За Надворной долиной с разбегу ударились в горы – и остановились, ошеломленные. Пейзаж изменился мгновенно. Развернулся Урал. За ним – Грузия, Бакуриани и Боржоми, но еще удивительнее, еще нежнее.

Дорога шла густым лесом. Из лесу выходили люди в оперных костюмах: мужчины в белых кожаных безрукавках, подбитых черной овчиной и инкрустированных модными украшениями, в красных суконных штанах, в красных с рисунком чулках; женщины – в еще более ослепительных безрукавках и красных запасках (род накладной юбки) с желтыми фартуками. Извечно угнетаемые, загнанные в горы, гуцулы перенесли на свой костюм, как на знамя национальной верности, украинский орнамент высокого художественного вкуса.

Ночью я не видел Ворохты, но утром, когда рассеялся туман, я долго стоял, завороженный природою. Село состоит из нелепо красивых домов типа швейцарских шале и нищих украинских хаток, робко стоящих на горных холмах. Пансионаты, санатории – и нищие хаты.

Я видел, как развернется здесь жизнь. Из маленькой курортной деревни, места отдыха средней буржуазии, Ворохта превратится в большую лыжную станцию. Здесь возникнут дома отдыха и дома творчества. Появятся легочные санатории. Ворохта, как и ее соседи: Яремец, Тотаров и далее Крживоровка, Жабье, Косов, Коломыя, – вся Гуцульщина станет любимым местом отдыха наших трудящихся. Знаменитые зимние курорты станут быстро расти, и радость, что испытал я один, стоя над шумным Прутом, станет скоро радостью миллионов. Я стоял и радовался за всех нас.

Но другое чувство было еще сильнее радости. Гуцульские горы – не только места поразительной красоты. Они – родина вдохновенных художников. Это своеобразный Палех ткачей, деревообделочников и раскрасчиков кожи. Такой резьбы по дереву, такой живописи на коже, таких пушистых, уютных ковров, такой отделки костюма я не видел ни разу в жизни. Гуцул похож в своем праздничном наряде на маленький ходячий музей кустарного мастерства.

Простые и твердые люди, гуцулы быстро организовались в отряды еще до прихода Красной Армии в Западную Украину и почти всюду уберегли свои горы от разграбления поляками, Лишь в Коломые, мстя гуцулам за их верность Украине, повырывали польские офицеры языки, поотсекали уши, выкололи глаза не одному десятку горцев…

Враги явные сбежали, но тайные, невидимые, еще остались. В глухих лесах Гуцульщины они сжали горца, живущего на привозном хлебе, клещами разнузданной спекуляции. Они скрыли шерсть – и бездействуют ткачи; они укрыли кожу и краски – и бездействует живописец по коже. Они хотят отнять у гуцула его душу, его искусство, которое он берег и лелеял столетиями и донес до воссоединения с родиной в полном блеске творческой силы.

Но гуцулы упрямы и настойчивы.

– Нет, не возьмут нас ни открыто, ни измором. Мы народ терпеливый, спокойный. Что наше – то наше. Что делали – то и будем делать. Мы берегли красоту своего ремесла для хорошего времени.

Мы стояли группой на холме, над узким ущельем Прута. Живописные, как тирольцы, и темпераментные, как грузины, окружали меня молодые горцы.

– Что донесли, того уже не потеряем, – говорили они твердо, как истинные художники.

– Скажите, пусть к нам приезжают художники, пусть берут нас в свою большую семью. Мы многое можем делать, больше того, что вы видите.

– Мы и воины неплохие, – сказал второй. – Если бы поляки нас не боялись, они бы с нами такое сделали…

Радостно было стоять среди этих мужественных людей. Пройдет немного времени, и их искусство, глубокими корнями связанное с народной историей, станет известно далеко за пределами здешних гор. Мы стояли сейчас у начала дней, за которыми начнется возрождение гуцула-художника.

Порожденное борьбой за национальную культуру и закаленное в этой борьбе, искусство гуцула выселялось отовсюду. Едва уцелев в резьбе на трости, на полях жилета, в рисунке кожаного пояса, в отделке кожаных лаптей, оно прижалось к человеку и заняло весь его костюм, только здесь, на груди гуцула, находя защиту от гонений. Гуцул носил искусство на самом себе, как человек, которому негде его оставить, как бродяга и странник. Лишь то, что было на нем, принадлежало ему вполне.

Но сейчас искусство его будет переселяться с костюма в дома, в широкую жизнь. И было радостно видеть, с каким вдохновением думали люди об этом близком часе.

Искусство их, бывшее формой непримиримой борьбы с поработителями (ибо из каждой линии, из каждого орнаментального фрагмента глядит на вас Украина!), хочет быть теперь формой социального пафоса.

1939

Летчик Коровин

Над белым озером несется ветер. Он поднимает тучи снега, и те – тяжелые, низкие – проносятся, как стаи моли, цепляясь за лица и полушубки. Коровин стоит у пропеллера и что-то рассказывает. За ветром его не слышно. Пилот и его машина невыразимо похожи – плотные, маленькие, азартные. Как бы для большего сходства, пропеллер покачивается на ветру – и на ветру мотается из стороны в сторону русый задорный хохолок на голове старшего лейтенанта Коровина. Лицо выразительно, как экран. Руки не знают покоя: если ими ничего не брать, если ими не управлять, они показывают, объясняют, участвуют в разговоре стремительными бросками, как бы ведут полет речи.

Не желая никак успокоиться, он тут же, на дьявольском ветру, вынимает карту. Она готова взвиться в воздух, но Коровин каким-то образом все же ухитряется держать ее на ладони левой руки, а пальцем правой пикирует над полосой леса. Это понятно даже сквозь ветер: ладонью правой руки он заходит во вторую атаку, и опять – бросок вниз, на карту, четырьмя расставленными пальцами. Того и гляди продырявит бумагу. Но он снова делает круг ладонью, и лицо и глаза его так выразительно красноречивы, что речь делается почти излишней. Всей фигурой своей Коровин бомбит и «поливает» из пулемета и снова оглядывает поле сражения, чтобы ринуться в следующую атаку и вонзить, летя с высоты, огненный нож пуль в неприятельское гнездо.

…Утро было на редкость облачно. Коровин шел на небольшой высоте. Дороги противника казались пустынными. После 6 декабря, когда Коровин разметал бомбами две колонны их конницы, разогнал прислугу двух орудий, они стали здорово маскироваться.

Коровин и Коновалов летели тогда к шоссейной дороге в тылу белофиннов. Сумерки утра переходили в сумерки дня. Небо сливалось с лесами. Но там, где леса расступались перед озерами, было тоже не лучше: сплошная белизна льда утомляла глаза.

Лететь было трудно, но именно в такую «нелетную» погоду и хотелось захватить белофиннов врасплох. Когда их авиация не может действовать в воздухе, они считают, что и советские летчики, должно быть, пьют чай или играют в «козла». Но советская родина дала своим соколам сильные, смелые крылья.

Из молочной пелены выглянуло шоссе. Прямо перед собой Коровин увидел кавалерийскую колонну и, едва успев набрать небольшую высоту, сбросил бомбы в самую середину строя. Белофинские кавалеристы не успели соскочить с коней, падали вместе с лошадьми. Немногие уцелевшие сломя голову убежали в лес.

Самолеты прошли еще километра четыре – вторая колонна конницы!

Молниеносно атаковали ее. Никто из белофиннов даже не выстрелил с перепугу. Легли ничком в снег, лежат, не шевелятся – и разобрать невозможно, живы ли, мертвы?

Не задерживаясь, летчики двинулись дальше и вскоре обнаружили небольшой обоз и в хвосте его – два орудия. Бомб, к сожалению, уже не было. Нажали на гашетки пулеметов – кони рванулись и полегли, пушки свалились в канаву. Тут стали белофинны постреливать по самолетам и сделали несколько дырок в машине Коровина, но прекращать полет из-за этого ему не хотелось. Пока были бензин и пули, нельзя было прервать бой.

Еще раз атаковали летчики противника и повернули домой.

Только вылез Николай Степанович из машины – второе задание: еще раз разбомбить обнаруженного противника. Времени до темноты оставалось мало, да и машина требовала тщательного осмотра. Пока что в ней обнаружено было тринадцать пробоин. Коровин берет резервную машину и ведет стайку короткокрылых курносых «ястребков» за линию фронта. Минут через десять остатки колонны, частично уцелевшей после утренней бомбежки, лежали на дороге.

Да, это был удачный день. С тех пор белофинны избегали днем передвигаться по дорогам. Все же Коровин и нынче обнаружил врага. Зная, что белофинны могут встретить его огнем, он зашел для атаки с тыла и трижды вонзался, как огненный меч, в воинскую колонну. Он начинал стрелять с высоты, круто пикируя и как бы по рукоятку вгоняя струю пуль в намеченную цель. Нынче утром был его четырнадцатый вылет за дни боевой работы, и он рассчитывал, что успеет до темноты сделать еще один – пятнадцатый. Но вот – вытек бак, и помимо того – четыре пробоины. Не полетишь! Сражение, которое он недавно начал в белофинском тылу, прервалось, и Коровин никак не мог успокоиться.

– А ведь они меня там ждут, черти, – сказал он, блеснув глазами. – Я им сегодня здорово день испортил.

С тех пор о старшем лейтенанте, летчике-истребителе Коровине заговорили всюду. Дня не проходило, чтобы он не возвращался с успехом. Его маленькая шустрая машина «набирала» пробоины, как очки в игре. Садясь на аэродром, он докладывал просто:

– Семь!

– Четыре!

И все знали, что речь идет о пробоинах.

А пятого января выдался день не то чтобы летный, но во всяком случае очень счастливый: в этот день был представлен Коровин к ордену. Дело было, как и обычно, в далеком белофинском тылу. Сначала похоже было, что ничего найти не удастся, – и погода сера, и противник напуган. Но смелому – счастье навстречу.

На лесной дороге встретил товарищ Коровин идущую к фронту вражескую часть численностью примерно до роты и две машины с боеприпасами.

Бомбы легли прямо на цель – машины взлетели на воздух, и Коровин перешел на стрельбу из пулемета по живой цели. Четыре раза заходил он в атаку, и все меньше и меньше бежало белофиннов. Уцелевшие спешили укрыться в хуторе, метрах в трехстах от дороги. И в этот момент Коровин скорее почувствовал, чем услышал, что по нему ведется ожесточенный огонь из-под моста. А высота была небольшая… Мгновенно сменил план боя и атаковал мост, но тут нога, лежавшая на педали, как бы сразу отделилась от тела и стала маленькой и бессильной. Он понял, что ранен, и все же еще раз атаковал мост. Белофинны прекратили стрельбу. Только тогда Коровин повернул домой и мастерски совершил посадку, несмотря на то, что его ступня была разворочена разрывной пулей.

Награждение орденом застало Коровина в тыловом госпитале. Он лежит вместе с пехотными командирами и, возбужденно морща лоб, сговаривается с ними о тесном взаимодействии, как только они покинут госпитальные койки и вернутся сражаться. Просыпаясь, он глядит в окно.

– Пожалуй, наши пошли уж, – говорит он, и этим у него начинается день.

Когда старшему лейтенанту Коровину сказали, что правительство наградило его орденом Ленина, радость, гордость и боевой азарт так сильно и молодо отразились на нервном лице, что каждый понял: это только первый орден на бесстрашной груди Коровина.

1940