Текст книги "Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Любимым местом охоты императрицы был Петергофский парк. Для охоты в парке обыкновенно расставлялись полотна, между которыми гончие собаки гоняли зверей; полотен этих требовалось такое громадное количество, что для хранения их был выстроен отдельный цейхгауз, находившийся в ведении цейхкнехта. Практиковался еще способ охоты, называвшийся парфорс-яхт. Он заключался в том, что первоначально устраивалась облава, а затем целое общество охотников травило и стреляло разного рода зверей; для доставления охотников к месту охоты держались особые экипажи, яхт-вагены. Ружья для императрицы изготовлялись преимущественно на Сестрорецком заводе и отличались богатой отделкой, золотыми насечками, фигурными ложами; во время охоты они заряжались всегда обер-егерем Бемом, причем пули вкладывались в гильзы, смазанные салом.

Императрица стреляла отлично, почти без промаха, и нередко убивала пулей птиц в лет. Об охотничьих ее подвигах иногда сообщалось в «Ведомостях»; так, в 1740 г. напечатано следующее известие: «С 10-го июня по 26-е августа ее величество, для особливого своего удовольствия, как парфорс-яхтою, так и собственноручно, следующих зверей и птиц застрелить изволила: 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волка, 374 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц». Кроме охоты, летом Анна Иоанновна развлекалась ужением рыбы, катаньем на шлюпках, из которых была составлена небольшая флотилия с 24 матросами под командою флотского офицера, или катанием по парку «в качалках» ─ маленьких колясочках, запряженных малорослыми лошадками.

Обычные дни, когда не было при дворе приемов, императрица любила проводить в комнатах любимца Бирона или у себя в спальне, среди шутов и приживалок. Надев капот из турецкой материи небесно-голубого или зеленого цвета, предпочитаемого ею другим, и повязав по-мещански голову красным платком, она вышивала с женой Бирона, с которой была очень дружна, в пяльцах или играла с ее детьми в мяч, волан, пускала им змей, забавлялась их шалостями и выходками, часто грубыми и дерзкими, но всегда проходившими безнаказанно для этих испорченных баловней. Шутов и приживалок разного рода состояло при императрице множество. Среди них были карлы, карлицы, татарчата, калмычата, калмычки, персиянки, арабки, монахини, разные старухи, называвшиеся сидельницами, и т. п. Иные из них носили особые прозвища, указывающие на их физические недостатки или особенности, например: Мать Безножка, Дарья Долгая, Акулина Лобанова, Девушка Дворянка, Екатерина Кокша, Баба Материна и проч. Все они были обязаны болтать без умолку, и Анна Иоанновна просиживала целые часы, слушая их болтовню и смотря на их кривлянья. Личностей, обладавших завидным для многих даром говорить не уставая всякий вздор, разыскивали по всей России и немедленно препровождали ко двору.

В государственном архиве сохранилось несколько собственноручных писем Анны Иоанновны, доказывающих ее заботу о пополнении своего интимного штата разными болтуньями и дурами. Так, например, императрица писала в Москву: «У вдовы Загряжской, Авдотьи Ивановны, живет одна княжна Вяземская, девка; и ты ее сыщи и отправь сюда, только, чтобы она не испужалась, то объяви ей, что я беру ее из милости, и в дороге вели ее беречь, а я ее беру для своей забавы, как сказывают, что она много говорит». В другой раз она писала в Переславль: «Поищи в Переславле из бедных дворянских девок или из посадских, которая бы похожа была на Татьяну Новокщенову, а она, как мы чаем, что уже скоро умрет, то чтобы годны были ей на перемену; ты знаешь наш нрав, что мы таких жалуем, которые бы были лет по сорока и так же б говорливы, как та, Новокщенова, или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские».

До нас дошел любопытный рассказ жены управляющего дворцовым селом Дединовым Настасьи Шестаковой о том, как в июне 1738 г. она провела день во дворце у императрицы. Рассказ этот так ярко и вместе с тем безыскусственно рисует домашний быт Анны Иоанновны, что мы приводим его целиком:

«Божиею милостью и заступлением пресвятыя Богородицы и повелением ее императорского величества приведена была во дворец летний, и привели меня в дежурную к Андрею Ивановичу Ушакову, а его превосходительство велел меня проводить через сад в покои, где живет княгиня Аграфена Александровна Щербатая, и как шла садом, стоял лакей на дороге и спросил: «Не вы ли Филатовна?». И я о себе сказала: «Я». И взял меня лакей и довел меня до крыльца перед почивальню и привел к княгине. Княгиня пошла и доложила обо мне, и изволили ее императорское величество прислать Анну Федоровну Юшкову: «Не скучно ли тебе, Филатовна, посиди» – и посадила со мною от скуки говорить Анну Федоровну Волкову, полковницу. А как пришло время обедать, посадили за стол с княгинею Голицыною, с полковницею Анною Васильевною, с Марьею Михайловною Возницыною, с камор-юнфорою Матреною Ефстифьевною, с Маргаритою Федоровною, с матерью Александрою Григорьевною, а иных и не упомню.

А как пришел час вечерни, изволила ее величество прислать Анну Федоровну Юшкову: «Ночуй-де у меня, Филатовна!». И я сказала: «Воля ее императорского величества». А как изволила откушать ввечеру и изволила раздеться, то меня княгиня привела в почивальную пред ее величество и изволила меня к ручке пожаловать и тешилась: взяла меня за плечо так крепко, что с телом захватила, ажно больно мне было. И изволила привесть меня к окну и изволила мне глядеть в глаза, сказала: «Стара очень, никак была Филатовна – только пожелтела». И я сказала: «Уже, матушка, запустила себя: прежде пачкавалась белилами, брови марала, румянилась». И ее величество изволила говорить: «Румяниться не надобно, а брови марай». И много тешилась и изволила про свое величество спросить: «Стара я стала, Филатовна?». И я сказала:

«Никак, матушка, ни маленькой старинки в вашем величестве!» – «Какова же я толщиною – с Авдотью Ивановну?» И я сказала: «Нельзя, матушка, сменить ваше величество с нею, она вдвое толще». Только изволила сказать: «Вот, вот, видишь ли!». А как замолчу, то изволит сказать: «Ну, говори, Филатовна!». И я скажу: «Не знаю, что, матушка, говорить: душа во мне трепещется, дай отдохнуть». И ее величеству это смешно стало, изволила тешиться: «Поди ко мне поближе». И мне стала ее величества милость и страшна и мила, упала перед ножками в землю и целую юбочку. А ее величество тешится: «Подымите ее». А княгиня меня тащит за рукав кверху, я и пуще не умею встать. И так моя матушка светла была, что от радости ночь плакала и спать не могла. «Ну, Филатовна, говори!». – «Не знаю, матушка, что говорить». – «Рассказывай про разбойников!». Меня уже горе взяло: «Я, мол, с разбойниками не живала». И изволила приказывать: что я делаю, скажи Авдотье Ивановне. И долго вечером изволила сидеть и пошла почивать, а меня княгиня опять взяла к себе, а княгиня живет перед почивальнею.

А поутру меня опять привели в почивальную перед ее величеством в десятом часу, и первое слово изволила сказать: «Чаю, тебе не мягко спать было?». И опять упала я в землю перед ее величеством, и изволила тешиться: «Подымите ее; ну, Филатовна, рассказывай!» И я стала говорить: «Вчерася, матушка, день я сидела, как к исповеди готовилась: сердце все во мне трепетало». И ее величество тешилась: «А нынеча что?». – «А сегодня, матушка, к причастию готовилась». И так изволила моя матушка светла быть, что сказать не умею. «Ну, Филатовна, говори!» И я скажу: «Не знаю уже, что говорить, всемилостивая». – «Где твой муж и у каких дел?» И я сказала: «В селе Дединове в Коломенском уезде управителем». Матушка изволила вспамятовать: «Вы-де были в новгородских?». – «Те, мол, волости, государыня, отданы в Невский монастырь». – «Где же-де вам лучше, в новгородских или в коломенских?» И я сказала: «В новгородских лучше было». И ее величество изволила сказать: «Да для тебя не отнимать их стать. А где вы живете, богаты ли мужики?». – «Богаты, матушка». – «Для чего ж вы от них не богаты?» – «У меня, мол, муж говорит, всемилостивейшая государыня, как я лягу спать, ничего не боюся, и подушка в головах не вертится». И ее величество изволила сказать: «Эдак лучше, Филатовна: не пользует имение в день гнева, а правда избавляет от смерти». И я в землю поклонилась. А как замолчу, изволит сказать: «Ну, говори, Филатовна, говори». И я скажу: «Матушка, уже все высказала». – «Еще не все сказала: скажи-ка, стреляют ли дамы в Москве?» – «Видела я, государыня, князь Алексей Михайлович (Черкасский) учит княжну стрелять из окна, а поставлена мишень на заборе». – «Попадает ли она?» – «Иное, матушка, попадает, а иное кривенько». – «А птиц стреляет ли?» – «Видела, государыня, посадили голубя близко к мишени и застрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а другой раз уже пристрелила». – «А другие дамы стреляют ли?» – «Не могу, матушка, до-несть, не видывала». Изволила мать моя милостиво расспрашивать, покамест кушать изволила. А как убраться изволила, то пожаловала к ручке: «Прости, Филатовна, я опять по тебя пришлю: поклонись Григорью Петровичу, Авдотье Ивановне». И изволила приказать Анне Федоровне Юшковой: «Вели отвезти Филатовну на верейке лакеям, да и проводить». И пожаловала мне сто рублев; изволила сказать: «Я-де помню село Дединово: с матушкою ездила молиться к Миколе». А я молвила: «Ну-тко, мол, матушка, ныне пожалуй к Миколе-то Чудотворцу помолиться». И ее величество изволила сказать: «Молись Богу, Филатовна, как мир будет». Изволила меня послать, чтобы я ходила по саду: «Погляди, Филатовна, моих птиц».

И как привели меня в сад, и ходят две птицы величиною и от копыт вышиною с большую лошадь, копыта коровьи, коленки лошадиные, бедра лошадиные, а как подымет крыло – бедра голы, как тело птичье, а шея, как у лебедя, длинна, мер в семь или восемь, длиннее лебяжьей; головка гусиная и носок меньше гусиного; а перье на ней такое, что на шляпах носят. И как я стала дивиться такой великой вещи и промолвила: «Как-та их зовут», то остановил меня лакей: «Постой». И побежал от меня во дворец, и прибежал ко мне возвратно: «Изволила государыня сказать: эту птицу зовут строкофамил; она-де яйца те несет, что в церквах по паникадилам привешивают».

Состоявшие при императрице приживалки и шуты, болтая, сообщали ей сплетни, ходившие по городу, и интимные дрязги из семейной жизни придворных; но Анна Иоанновна этим не удовлетворялась: ее интересовали не одни только петербургские сплетни, но и московские; с этой целью она вела постоянную переписку с родственником своим, московским генералом-губернатором С. А. Салтыковым, поручая ему тайно узнавать и доносить ей о домашних делах разных лиц. В свои комнатные фрейлины она выбирала преимущественно таких девиц, которые имели хорошие голоса. Когда императрица оставалась в своей опочивальне, фрейлины должны были сидеть в соседней комнате и заниматься рукоделием, вышиванием, вязанием. Соскучившись, Анна Иоанновна отворяла к ним дверь и говорила: «Ну, девки, пойте!» – и девки пели до тех пор, пока государыня не кричала: «Довольно!» Иногда она требовала к себе гвардейских солдат с их женами и приказывала им плясать по-русски и водить хороводы, в которых заставляла принимать участие присутствовавших вельмож.

Она не чуждалась и литературных развлечений: узнав как-то, что Тредиаковский написал стихотворение игривого содержания, она призвала автора к себе и велела ему прочитать свое произведение. Тредиаковский в одном из своих писем так рассказывает об этом чтении: «Имел счастье читать государыне императрице, у камина, стоя на коленях перед ее императорским величеством, и по окончании оного чтения удостоился получить из собственных ее императорского величества рук всемилостивейшую оплеушину».

Анна Иоанновна вообще была очень строга к своим приближенным и обращалась с ними крайне сурово. Так, например, однажды две фрейлины, сестры Салтыковы, которых она заставила петь целый вечер, осмелились наконец заметить ей, что они уже много пели и устали. Императрица, не терпевшая никаких возражений, до такой степени разгневалась на бедных девушек, что тут же прибила их и отправила на целую неделю стирать белье на прачечном дворе. В другой раз, узнав, что на одном частном балу какие-то дамы очень хорошо танцевали, она послала за ними и приказала танцевать в своем присутствии. Дамы начали танец, но, смущенные грозным видом государыни, смешались, перепутали фигуры и в нерешительности остановились. Императрица молча поднялась с своего кресла, подошла к помертвевшим от страха танцоркам, отвесила каждой по пощечине и затем, возвратившись на место, велела снова начать танец. Анна Иоанновна очень благоволила к статс-даме графине Авдотье Ивановне Чернышевой, потому что она хорошо умела рассказывать городские новости и анекдоты; но, несмотря на это, никогда не позволяла ей садиться при себе. Однажды Чернышева, разговаривая с императрицей, почувствовала себя дурно и едва могла стоять на ногах.

Анна Иоанновна, заметив это, сказала своей собеседнице: «Ты можешь опереться на стол, служанка заслонит тебя и, таким образом, я не буду видеть твоей позы».

Шуты при дворе Анны Иоанновны не имели того значения, которым пользовались при Петре I. Петр держал шутов не для собственной только забавы и увеселения, но как одно из орудий насмешки, употреблявшейся им иногда против грубых предрассудков и невежества, коренившихся в тогдашнем обществе. Шуты Петра очень часто резкой и ядовитой остротой клеймили пороки и обнаруживали злоупотребления лиц, даже самых близких к государю. Когда вельможи жаловались Петру на слишком бесцеремонное обхождение шутов, он отвечал: «Что вы хотите, чтобы я с ними сделал? Ведь они дураки!». Шуты же Анны Иоанновны не смели никому высказывать правды в глаза и по доброй воле или принуждению исполняли роль простых скоморохов, потешая свою повелительницу забавными выходками, паясничеством, сказками и прибаутками.

По свидетельству Гаврилы Державина, всякий раз, как императрица слушала обедню в придворной церкви, шуты ее садились на лукошки в той комнате, через которую ей нужно было проходить во внутренние покои, и кудахтали, подражая наседкам. Иногда Анна Иоанновна заставляла их становиться гуськом, лицом к стене, и по очереди толкать один другого изо всей силы; шуты приходили в азарт, дрались, таскали друг друга за волосы и царапались до крови. Императрица, а в угоду ей и весь двор, восхищались таким зрелищем и помирали со смеху. Для поощрения и награждения своих шутов Анна Иоанновна учредила даже особый шутовской орден «св. Бенедикта», весьма схожий с крестом ордена св. Александра Невского и носившийся в петлице на красной ленте.

Официальных шутов при императрице находилось шесть человек: Балакирев и д'Акоста, унаследованные ею от Петра I, Педрилло, граф Апраксин, князь Волконский и князь Голицын. Появление при дворе в роли шутов лиц из родовитой русской знати восходит к XVII столетию. У Ивана Грозного был шут, князь Осип Гвоздев, которого грозный царь и убил, шутя. В шутовских обрядах, свадьбах и маскарадах петровского времени главными актерами с титулом «князь-папы» и «князь-игуменьи» фигурировали: думный дьяк Н. М. Зотов, боярин П. И. Бутурлин, вдова окольничего Д. Г. Ржевская, статс-дама княгиня Н. И. Голицына и другие. Анна Иоанновна имела свои причины продолжать такое унижение старинного боярства, помня хорошо, как оно стремилось при ее воцарении ограничить самодержавие в свою пользу.

Чтобы можно было составить некоторое понятие о личности шутов Анны Иоанновны, мы постараемся сгруппировать те немногие и отрывочные сведения о них, которые разбросаны в документах и мемуарах того времени.

Иван Емельянович Балакирев, сын бедного дворянина, был сперва стряпчим в Хутынском монастыре близ Новгорода, а потом, вытребованный в 1718 г. наравне с другими дворянами в Петербург на службу, определен «к инженерному учению». В столице он случайно познакомился с царским любимцем камергером Монсом, понравился ему своим веселым характером, балагурством и находчивостью и сделался его домашним человеком. Монс, уже тогда владевший сердцем императрицы Екатерины I, устроил Балакиреву место камер-лакея, поручал ему выведывать и выслушивать придворные новости и разговоры и при его содействии продавал разным лицам свои услуги и заступничество. Прикинувшись шутом, бывший стряпчий сумел обратить на себя внимание Петра I и получил право острить и дурачиться в его присутствии. Однако Балакиреву недолго пришлось пользоваться выгодами своего нового положения. Арестованный в 1724 г. вместе с Монсом, он подвергся пытке и за «разные плутовства» был наказан нещадно батогами и сослан в Рогервик в крепостные работы.

По вступлении на престол Екатерины I Балакирев был возвращен из ссылки и определен в Преображенский полк солдатом. Несмотря на все старания и хлопоты, он только в царствование Анны Иоанновны попал снова ко двору и получил звание придворного шута. Наученный горьким опытом, Балакирев вел себя очень осторожно и заботился более всего о том, чтобы обеспечить себя на черный день. Анна Иоанновна, по-видимому, благоволила к нему; по крайней мере когда в 1732 г. Балакирев женился на дочери посадского Морозова и не получил обещанных ему в приданое 2000 руб., императрица приказала немедленно и не принимая никаких отговорок «доправить» эти деньги с Морозова и отдать их Балакиреву. В другой раз он вздумал разыграть лотерею, и Анна Иоанновна усердно хлопотала о раздаче билетов. «При сем посылаю вам, – писала она в Москву Салтыкову, – бумажку: Балакирев лошадь проигрывает в лот, и ты изволь в Москве приказать, чтоб подписались, кто хочет и сколько кто хочет, и ты пожалуй подпиши, а у нас все пишут». Кстати заметим, что многочисленные анекдоты о Балакиреве большей частью выдуманы или заимствованы из польских книжек подобного же содержания. Ни один из современных Петру I писателей, рассказывая о царских забавах, даже не упоминает имени Балакирева.

Ян д'Акоста, португальский еврей, несколько лет странствовал по Европе, перебиваясь мелкими аферами; держал маклерскую контору в Гамбурге и наконец пристал в качестве приживальщика к бывшему там русскому резиденту, с которым и приехал в Россию. Смешная фигура и умение говорить на всех европейских языках принесли ему место придворного шута. Он был чрезвычайно хитер и превосходно знал Священное Писание. Петр I любил вступать с ним в богословские споры и за усердную шутовскую службу пожаловал ему титул «самоедского короля» и подарил безлюдный и песчаный остров Соммерс, один из средних островов Финского залива.

Пьетро Мира, обыкновенно звавшийся сокращенно Педрилло, родом неаполитанец, явился в Петербург в начале царствования Анны Иоанновны петь роли буффа и играть на скрипке в придворной итальянской опере. Не поладив, однако, с главным оперным капельмейстером Арайя, сметливый Педрилло перечислился в придворные шуты и так удачно исполнял свою новую обязанность, что скоро сделался любимцем императрицы и неизменным карточным ее партнером. На придворных банкетах она обыкновенно поручала Педрилло держать вместо себя банк и расплачиваться при проигрышах. Благодаря этому обстоятельству Педрилло сумел в короткое время скопить изрядный капиталец, с которым потом благоразумно удалился восвояси.

О ловкости его в наживании денег можно судить из следующего анекдота, рассказанного в записках Манштейна. Жена Педрилло была очень невзрачна собою; однажды Бирон, желая посмеяться над ним по этому поводу, спросил его: «Правда ли говорят, что ты женат на козе?». – «Не только правда, – отвечал находчивый шут, – но жена моя беременна и должна на днях родить; смею надеяться, что ваше высочество будете столь милостивы, что не откажетесь, по русскому обычаю, навестить родильницу и подарить что-нибудь на зубок младенцу». Бирон расхохотался и обещал исполнить просьбу.

Через несколько дней Педрилло пришел к Бирону с радостным лицом и объявил, что жена его, коза, благополучно разрешилась от бремени, и напомнил об обещании. Выходка эта очень понравилась Анне Иоанновне, и она пригласила весь двор навестить шута и поздравить его с семейною радостью. Педрилло достал козу, разукрасил ее лентами и бантами, уложил с собою в постель и с серьезным видом принимал поздравления. Каждый, разумеется, был обязан класть подарок под подушку шута, который приобрел, таким образом, в одно утро несколько сот рублей.

Кроме шутовских обязанностей, Педрилло исполнял еще разные поручения императрицы. Через его посредство выписывались иногда из Италии певцы и певицы для итальянской труппы и покупались для двора драгоценные камни, материи и разные безделушки. С этою целью он неоднократно посылался за границу и даже вступал в переписку с владетельными особами. Когда в 1735 г. испанцы вторглись в Тоскану, управляемую слабоумным и бездетным герцогом Гастоном Медичи, Анна Иоанновна, желая воспользоваться этим обстоятельством, поручила Педрилло устроить покупку по дешевой цене знаменитого тосканского алмаза. Сохранилось письмо, с которым шут по ее приказанию обратился к герцогу.

«Королевское высочество, – писал он, – я поныне должность мою исполнить и вашему высочеству писать пренебрег; но понеже сия оказия ныне подается, чтобы ее императорскому величеству, моей самодержавице, служить, привлекает меня вас сим утруждать. И тако объявляю, что понеже здесь получена ведомость, что владение вашего королевского высочества вступлением неприятельских войск едва не разорено, а именно от вандальских войск, которые свирепыми и жестокими своими поступками разорили земли и, требуя великие контрибуции, в бедственное состояние приводят подданных ваших. Того ради, для облегчения вашего от толикого нападения представляю вам со стороны сей августейшей моей императрицы 15 000 российского войска, да авангардию 40 000 казаков и калмыков; и надеюсь, что по прибытии сего храброго войска гишпанские войска стараться будут уходить спастись и всю свою храбрость для безопасения среди Африки содержать, а генерал Монтемар и весь гишпанский двор и в Мадриде не без опасности будут. Однако же надлежит для содержания сих храбрых войск, чтобы ваше королевское высочество приказал приготовить довольное число самой крепкой гданской водки, такой, какую ваше королевское высочество пивал, будучи в Богемии, и оною охотно напивался допьяна.

Соблаговолите принять мое предложение и увидите, что владения ваши восстановятся, поданные ваши веселиться станут и жизнь вашего королевского высочества двадцать лет еще продолжится. Чаю ж я, что по причине текущего бедствия казна ваша истощена деньгами, и для того представляю вам купить ваш самобольшой алмаз, о котором слава происходит, что больше его в Италии не имеется; ежели недорогою ценою оный продать намерены, то я вам купца нашел, ибо (правду вам сказать) и я хочу малою прибылью попользоваться. Ее императорское величество намерена тот алмаз купить и деньги за оный заплатить; но изволит, чтоб я себя купцом представил и торговал. Я бы надеялся, что ваше королевское высочество, не имея наследников, не пренебрежет сею оказиею и продажею сего алмаза к ненужде себя приведет, понеже великий Бог ведает, кому после преставления вашего имение ваше достанется. Я вам сие представляю как истинный неаполитанец и добрый приятель и чаю, что таким и от вашего королевского высочества признан буду. Без замедления соблаговолите ответ мне дать и решительно намерение свое объявить, чтоб я мог деньги и вышеуказанные войска приготовить и бездельникам гишпанцам напуск дать».

Неизвестно, последовал ли ответ на это послание, но тосканский алмаз, весивший 139,5 карата, не достался Анне Иоанновне, а попал в руки австрийского императора. Странное содержание письма и выбор корреспондента объясняется отчасти слабоумием герцога Гастона и личным знакомством его с Педрилло (как это можно заключить из некоторых выражений в письме).

Камергер князь Никита Федорович Волконский имел некоторое положение при дворе Петра I и Екатерины I единственно благодаря жене своей Аграфене Петровне, урожденной Бестужевой-Рюминой, отличавшейся умом, светским образованием, честолюбием и беспокойным характером. Волконский был человек полупомешанный, добровольно разыгрывавший роль шута, и сделался известным Анне Иоанновне еще в Митаве, куда он неоднократно приезжал в гости к своему тестю, Петру Михайловичу Бестужеву. Княгиня Аграфена Петровна была вынуждена отстранить мужа от управления имением, потому что он тратил доходы беспорядочно, на собак, сказочников и всяких приживальщиков. Волконская ненавидела дочерей царя Иоанна Алексеевича, и в особенности Анну Иоанновну, которой в царствование Екатерины I причинила много неприятностей.

В 1728 г. княгиня Аграфена Петровна за тайные политические сношения свои с австрийским послом графом Рабутиным и другие придворные интриги была сослана по распоряжению Верховного тайного совета в заключение в Тихвинский монастырь. Анна Иоанновна, вступив на престол, старалась мстить своему бессильному врагу тем, что подвергла княгиню всевозможным стеснениям и лишениям, которые ускорили ее кончину, последовавшую в 1732 г. Когда княгиня Аграфена Петровна была отправлена в ссылку, князь Никита Федорович поселился в своем имении, сельце Селявине Переславского уезда, где вполне отдался своим причудам. Получив известие о смерти Волконской, Анна Иоанновна вспомнила о ее муже и его шутовских выходках, когда-то доставлявших ей немалое развлечение среди митавской скуки, и поспешила навести о нем справки. «Семен Андреевич! – писала она Салтыкову в Москву. – Объявляю вам, что княгиня Аграфена Волконская умерла, того ради изволь сыскать ее мужа, князя Никиту Волконского, и к нам его немедленно выслать в Петербург и скажи ему, что ему ведено быть за милость, а не за гнев». Волконский был доставлен в Петербург, и императрица оказала ему свою милость: пожаловала сумасшедшего князя в шуты!

До какой степени это занимало Анну Иоанновну, можно судить из следующего письма ее к Салтыкову:

«Пошли кого нарочно князь Никиты Волконского в деревню его Селявино и вели расспросить людей, которые больше при нем были в бытность его там, как он жил и с кем соседями знался и как их принимал, спесиво или просто, также чем забавлялся, с собаками ль ездил, или другую какую имел забаву, и собак много ль держал, и каковы, а когда дома, то каково жил, и чисто ли в хоромах у него было и какова была пища, не едал ли кочерыжек и не леживал ли на печи, и о том обо всем и тех его людей расспроси их подлинно, вели взять сказки и пришли к нам, где он спал, бывали ль у него тут горшки и кувшины, также и деревянная посуда, и о том обо всем его житии, сделав тетрадку и надписав подлинно, и подписать «Житие князя Никиты Волконского», и к житию вели приписать, спрося у людей, сколько у него рубах было и по скольку дней он нашивал рубаху». Через несколько времени она опять писала Салтыкову: «По получении сего изволь послать в дом князя Никиты Волконского и все письма его взять и сюда к нам прислать, а нам письма его надобны ради смеха».

В 1734 г., поручая Салтыкову исполнить в Москве разные комиссии, императрица прибавляла в письме:

«Да здесь, играючи, женила я князя Никиту Волконского на Голицыном и при сем прилагается его письмо к человеку его, в котором написано, что он женился вправду, и ты оное сошли к нему в дом стороною, чтоб тот человек не дознался и о том ему ничего сказывать не вели, а отдать так, что будто то письмо прямо от него писано».

На Волконского была возложена обязанность кормить и ухаживать за любимой императрицыной собачкой, называвшейся Цитринькой. Содержание собачке отпускалось из запасов дворцовой конторы, и выдача его производилась порядком, установленным для записи расхода дворцовых припасов. Цитриньке было определено в корм на каждый день «по кружке сливок молочных». Волконский ежедневно должен был обращаться за сливками к придворному кухен-шрейберу, который в ежемесячных отчетах, подаваемых в дворцовую контору на ревизию об израсходованных им столовых припасах, всегда отдельной статьей писал расходы, сделанные на собачку, так: «Отпущено, по требованию князя Никиты Волконского, для кормления собачки Цитриньки с такого-то по такое число сливок молочных по кружке в каждый день». Под этой статьей всегда значилась расписка Волконского в приеме сливок.

«Понеже 16 числа февраля месяца у доктора лошади с саньми ушли, и при сем случае с саней пропала епанча рысья покрыта красным камлотом, медвежья красным сукном крытая полость и две попоны. Того ради, ежелеи кто пропалые вещи найдет, то бы пожаловали в находязуюся при Академии Наук книжную давку, из которой принесшему особливое награждение дано быть имеет».

Из петербургских «Ведомостей».

Граф Алексей Петрович Апраксин, племянник известного петровского адмирала, графа Федора Матвеевича, начал службу камер-юнкером при Екатерине I и в 1729 г. женился на княжне Елене Михайловне Голицыной, дочери князя Михаила Алексеевича Голицына, о котором будет сказано далее. Мы не знаем достоверно, когда и по каким причинам он был сделан шутом; но есть указания, что Апраксин нисколько не тяготился своей унизительной ролью, исполнял ее с редким усердием до самой кончины в 1738 г. и часто получал от императрицы крупные денежные подарки: так, например, в 1733 г. ему было пожаловано 6000 руб. из сумм Преображенского полка. В записках Порошина находится между прочим следующая заметка: «Граф Никита Иванович Панин рассказывал о шуте императрицы Анны Иоанновны графе Апраксине, что он несносный был шут, обижал всегда других и за то часто бит бывал».

Князь Михаил Алексеевич Голицын, внук знаменитого боярина и любимца царевны Софьи Василия Васильевича и сын пермского наместника князя Алексея Васильевича Голицына, родился в 1688 г., незадолго до того, как дед и отец его, лишенные чинов и поместий, были отправлены в ссылку в Пинегу. Когда князь Михаил Алексеевич достиг совершеннолетия, Петр I определил его солдатом в полевые полки, где он на сороковом году от рождения с трудом достиг чина майора. Потеряв в 1729 г. первую жену Марфу Максимовну, урожденную Хвостову, от которой имел сына, князя Алексея, умершего бездетным, и дочь Елену, вышедшую за графа Апраксина, Голицын испросил себе позволение ехать за границу. Слабоумный от природы, он во время пребывания своего во Флоренции влюбился в одну итальянку низкого происхождения, женился на ней и по ее внушению перешел в католическую веру. По возвращении в Россию в 1732 г. князь Михаил Алексеевич жил в Москве, тщательно скрывая от всех жену и перемену религии. Обстоятельство это скоро обнаружилось, привело в отчаяние всю многочисленную фамилию Голицыных и, разумеется, дошло до сведения императрицы, которой поступок Голицына был объяснен его крайним слабоумием. Она велела представить его себе, пришла в восхищение от его глупости и тотчас же сделала своим шутом.