Текст книги "Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Однажды она приказала Попову принести для подарка кому-то часы. Попов отвечал, что у него нет таких. Она сказала, что ему нельзя упомнить все часы, хранящиеся в «кладовой». Попов продолжал стоять на своем.

– Принеси же ко мне все ящики, – сказала императрица, – я сама осмотрю, если ты упрямишься.

– Зачем же понапрасну их таскать, когда я в том уверен, – упорствовал Попов.

Случившийся при этом граф Г. Орлов упрекнул его в дерзости.

– Еще правда не запрещена; она сама ее любит, – огрызнулся Попов.

Екатерина настояла, чтобы ящики принесли, но, сколько ни искала требуемых часов, не нашла их.

Тогда Попов спросил ее:

 Кто же теперь прав?

И императрица перед ним извинилась. В другой раз, не находя на своем бюро какой-то бумаги, она позвала Попова и велела искать. Он долго перебирал все кипы, а Екатерина в досаде и нетерпении ходила по кабинету. Попов начал хладнокровно доказывать, что она сама куда-нибудь задевала бумагу, что никто из ее кабинета ничего не берет и т. д. Неудача и его упреки взорвали Екатерину, и она с гневом выслала Попова вон. Оставшись одна, она снова принялась пересматривать бумаги и нашла то, что искала. Тогда она послала за Поповым, но он отказался идти, говоря:

– Зачем я к ней пойду, когда она меня от себя выгнала.

Опять послали за Поповым, но он продолжал упорствовать.

– Досада моя прошла, я более не сердита, уговорите его придти! – приказывала Екатерина.

Наконец Попов явился с угрюмым видом и, когда она промолвила: «Прости меня, Алексей Семенович, я виновата»,  наставительно отвечал ей: «Вы часто от торопливости без причины нападаете на других; Бог вас простит, я на вас не сердит».

Как-то после обеда Екатерина занималась бумагами в кабинете, и ей захотелось пить. Отворив дверь и увидев, что дежурный камердинер уснул, она осторожно вернулась на свое место. Прождав полчаса, позвонила. Камердинер проснулся и принес ей стакан воды с морсом.

– Отдохнул ли ты? – спросила императрица и прибавила: – Я больше не могла терпеть жажды и потревожила тебя.

Как-то в Царском Селе, проснувшись ранее обыкновенного, императрица вышла на дворцовую галерею подышать свежим воздухом и заметила, что несколько придворных служителей у подъезда поспешно нагружают телегу казенными съестными припасами. Она долго смотрела на эту работу, не замечаемая служителями, наконец крикнула, чтобы кто-нибудь из них подошел к ней. Воры оторопели и не знали, что делать. Императрица позвала еще, и тогда один из служителей подошел к ней.

– Что вы делаете? – спросила Екатерина. – Вы, кажется, нагружаете вашу телегу казенными припасами?

– Виноваты, ваше величество, – отвечал служитель, падая ей в ноги.

– Чтобы это было в последний раз, – сказала императрица, – а теперь уезжайте скорее, иначе вас увидит обер-гофмаршал, и вам не миновать беды.

Заметив во время прогулки в саду, что лакеи несут из дворца на фарфоровых блюдах ананасы, персики и виноград, императрица, чтобы не встретиться с ними, свернула в сторону, сказав спутникам:

– Хоть бы блюда-то мне оставили!

Одна из камер-юнгфер была очень забывчива. Раз она не только забыла приготовить императрице воду для умывания, но и сама ушла куда-то. Екатерина долго ее дожидалась, и когда наконец та явилась, то императрица, вместо ожидаемого взыскания, обратилась к ней со следующими словами:

– Скажи, пожалуйста, не думаешь ли ты остаться навсегда у меня во дворце? Вспомни, что тебе надо выходить замуж, а ты не хочешь исправиться от своей беспечности. Ведь муж не я; он будет строже меня взыскивать с тебя. Право, подумай о будущем и привыкай заранее.

Статс-секретарь Козицкий, докладывая раз императрице, был прерван шумом в соседней комнате, где собравшиеся придворные своим криком и смехом заглушали слова докладчика.

– Не прикажете ли прекратить шум? – спросил Козицкий государыню.

– Нет, – отвечала она, – мы судим здесь о делах, а там забавляются; зачем нарушать их удовольствие. Читайте только громче, я буду слышать.

По окончании доклада статс-секретарей приглашались лица, которым был назначен прием. В двенадцать часов прием прекращался, и к императрице входил ее старший парикмахер Козлов, чтобы причесать ей волосы по старинной моде, с небольшими буклями позади ушей. Затем Екатерина направлялась в парадную уборную, где все, докладывавшие в этот день, дожидались ее. Кроме них, сюда собирались великие княжны и некоторые приближенные для утреннего приветствия. Здесь же находились четыре камер-юнгфрау, прислуживавшие государыне при туалете. Одна из них подавала кусочек льда, которым императрица протирала лицо; другая накладывала ей на голову флеровую наколку, а две сестры подавали булавки. Туалет продолжался около четверти часа, и в течение этого времени Екатерина разговаривала с присутствовавшими; затем, раскланявшись, она шла в сопровождении камер-юнгфрау в спальню, где при помощи их и своей любимицы Перекусихиной одевалась в шелковое платье.

До обеда, который назначался в два часа, императрица снова занималась. К обеду в будние дни приглашались только самые близкие лица; он продолжался не более часа. Императрица отличалась воздержанностью в пище и питье: никогда не завтракала и не ужинала, а за обедом брала себе небольшие порции от трех или четырех блюд; из вина пила рейнвейн или венгерское. К еде Екатерина была невзыскательна. В числе придворных поваров находился один, служивший долгое время, но готовивший довольно плохо. Несмотря на неоднократные представления гофмаршала, императрица не соглашалась уволить этого повара и, когда наступала его очередная неделя, она, смеясь, говорила приглашаемым на обед:

– Мы теперь на диете, надобно запастись терпением – зато после хорошо поедим.

После обеда все немедленно разъезжались, а Екатерина удалялась в спальню, где кто-нибудь из приближенных читал ей иностранную почту или книги, а она в это время делала слепки с камей, которые очень любила и собирала, или вязала из шерсти на длинных спицах одеяла и фуфайки для своих внуков. Когда чтения не было, она сочиняла, писала письма и деловые бумаги.

В шесть часов вечера в Эрмитаже или на половине императрицы происходили собрания, делившиеся на большие, средние и малые.

К большим приглашались все именитые особы обоего пола и члены иностранных посольств. В театре давалась опера, хотя Екатерина была равнодушна к пению и музыке. После спектакля начинались танцы, кончавшиеся ужином. Во время танцев императрица садилась играть в вист, рокамболь или бостон. Обычными ее партнерами были графы Разумовский, Чернышев, Орлов, Строганов и австрийский посланник Кобенцель. Играли по полуимпериалу за фишку.

Строганов был страстный игрок и необычайно волновался, когда проигрывал. Однажды он разгорячился до того, что бросил карты, вскочил со стула и начал быстро ходить по комнате, почти крича императрице:

– С вами играть нельзя, вам легко проигрывать, а мне каково!

Присутствовавший при этом московский губернатор Н. П. Архаров испугался и всплеснул руками.

– Не пугайтесь, Николай Петрович, – хладнокровно сказала ему Екатерина, – тридцать лет все та же история!

Походив немного и успокоившись, Строганов опять сел, и игра продолжалась, как будто ничего не произошло.

Средние эрмитажные собрания отличались от больших меньшим числом гостей. На эти собрания приглашались только лица, пользовавшиеся особенным благоволением Екатерины.

Малые собрания составлялись из самых близких и хорошо известных императрице людей и походили скорее на дружеские вечеринки.

Здесь велись литературные споры, сообщались новости в мире науки и искусств, сыпались остроты, экспромты, каламбуры. Когда общество несколько утомлялось разговорами, начинались разные игры: «в билетцы», отгадки, фанты, лото, даже в жмурки и в веревочку. Во время святок гадали кольцами, на воске, на олове и т. п. Екатерина руководила всеми этими забавами. У нее была любимая «литературная игра», состоявшая в том, что кто-нибудь из присутствовавших, взяв лист бумаги, писал какую-нибудь фразу или вопрос, а остальные, один за другим, не задумываясь, должны были продолжать написанное. В бумагах постоянного участника малых эрмитажных собраний обер-шталмейстера Л. А. Нарышкина сохранилось несколько листков этой игры; они напечатаны в журнале «Сын Отечества» за 1836 г. Кавычками отмечены ответы императрицы.

1) Мои воздушные замки:

«Они не в Испании, и каждый день я к ним пристраиваю что-нибудь».

Клочок земли на берегу Волги, близ Казани, или, если можно, еще в лучшем климате России.

Иметь всегда перед глазами хорошие примеры.

Мои воздушные замки слишком различны, чтобы приступить к исчислению их.

Я никогда не созидаю воздушных замков, ибо доволен своим участком.

Я желал бы иметь такую зрительную трубку, чтобы за 800 и 900 миль глядеть на академические собрания Эрмитажа.

«Они точно сделаются воздушными замками для отсутствующих».

2) Народные пословицы:

Кого тянут за уши, того не должно тянуть за ноги.

«Понедельник не вторник».

Кто идет задом, тот не подвигается вперед.

Клобук не превращает в монаха.

Лошадь короля не тайный советник.

«Исключая необыкновенных случаев».

Всякая кошка родится с хвостом и ушами.

Что не истина, то ложь.

3) Дорога, которою думаю достичь бессмертия:

Много есть дорог, которыми его достигают, но лишь случай указывает, которую избрать.

Я стану за санями ее величества.

«Берегитесь: дорога, по которой сани ее величества ездят, сказывала мне моя кормилица, еще ухабистее дороги на острове, где мы сегодня обедали».

Добрый отдых после доброго обеда.

Я сделаюсь бессмертным мучеником за терпение мое со скучными людьми.

Я поеду в свите господина Томаса.

«Веселая компания, но вряд ли дорога к бессмертию».

В 10 часов вечера эрмитажные собрания заканчивались, и императрица, простясь с гостями, удалялась в спальню, где, помолившись и выпив стакан отварной воды, ложилась в постель.

На масленице или в хорошую погоду зимой совершались иногда катания на санях. За заставой готовили трое саней, запряженных десятью или двенадцатью лошадьми; к каждым из саней цепляли по 12 салазок. Екатерина садилась одна в передние сани; дамы и мужчины помещались также поодиночке в салазках. Странный поезд несся с шумом и гамом, салазки беспрестанно опрокидывались, сидевшие в них катились в снег, раздавались крики, смех, шутки. Таким образом приезжали в Чесменский дворец. Пообедав здесь, пускались проселочной дорогой за Неву, к Горбылевской даче, где катались с ледяных гор, пили чай, и к вечеру возвращались в город.

Раза два в год Екатерина в сопровождении нескольких придворных дам посещала публичные маскарады. Чтобы лучше сохранить тайну, нанимались извозчичьи кареты. Екатерина, меняя голос, интриговала намеченных ею лиц и нередко бывала жертвой разных дурачеств, на которые, впрочем, она не сердилась. Однажды некая дама дерзко сорвала с нее маску. Екатерина пришла в страшное негодование, но ограничилась только следующим выговором:

– Вы нарушили сохраняемый всеми порядок; должно уважать всякую маску; вы не ожидали увидеть меня под оною, и вот явное доказательство вашей неосторожности.

Императрица не любила показываться на улицах и вообще выезжала очень редко. В один день, почувствовав сильную головную боль, она проехалась в открытых санях и получила облегчение. На другое утро боль возобновилась, и ей посоветовали испытать снова то же лекарство, но она не согласилась, сказав:

– Что подумает народ, когда увидит меня два дня подряд на улице.

В мае Екатерина переезжала в Царское Село, где оставалась до глубокой осени. Здесь отменялись все придворные церемонии и приемы, сокращались доклады и приглашения. Императрица отдыхала, на свободе предавалась литературным занятиям, вела жизнь зажиточной помещицы. Рано утром, в простом платье и шляпке, с тросточкой в руке, в сопровождении только Перекусихиной, она обходила царскосельские сады и фермы, распоряжалась посадкой деревьев, расчисткой дорожек, устройством цветников, посадкой овощей, наблюдала за порядком и чистотой на скотных дворах и в курятниках. По вечерам на большом лугу перед дворцом собирались приближенные, играли в горелки, катались на лодках и т. п., а в дождливую погоду общество скрывалось в знаменитую «колоннаду», где играл духовой или роговой оркестр.

Екатерина II Алексеевна (1729  1796) – российская императрица в 1762-1796 гг., по происхождению немецкая принцесса София Августа Ангальт-Цербстская. Стала императрицей в результате дворцового переворота, который совершила гвардия, свергнув с престола ее мужа Петра III. Оформила сословные привилегии дворян. При ней создана комиссия для составления Уложения (1767). Усиление крепостного гнета вызвало крестьянскую войну Пугачева. Проведена губернская реформа и новая организация городского населения (жалованные грамоты дворянству и городам 1785). При Екатерине II велись успешные войны с Турцией, Швецией, проведены разделы Польши, по которым украинские и белорусские земли отошли к России. К Российской империи был присоединен Крым, принята под покровительство Грузия. Екатерина писала комедии, публицистические произведения, издавала сатирический журнал «Всякая всячина».

Граф Ростопчин, описывая последний день жизни Екатерины, приводит следующую трогательную картину:

«Спальная комната, где лежало тело императрицы, оглашалась воплями женщин, служивших ей. Сколь почтенна была тут любимица ее, Марья Саввишна Перекусихина! Находясь при ней долгое время безотлучно, будучи достойна уважения всех, пользуясь неограниченною доверенностью Екатерины и не употребляя оной никогда во зло, довольствуясь постоянно двумя, а иногда одною комнатой во дворцах, убегая лести и единственно занятая услугою и особою своей государыни и благодетельницы, она с жизнью ее теряла все, оставаясь в живых только для того, чтобы ее оплакивать. Твердость духа сей почтенной женщины привлекала многократно внимание бывших в спальной комнате. Занятая единственно императрицей, она служила ей точно так, как будто бы ожидала ее пробуждения, сама поминутно приносила платки, коими доктора обтирали текущую изо рта сукровицу, поправляя ей то руки, то голову, то ноги. Несмотря на то, что императрица уже не существовала, она неисходно оставалась у тела усопшей, и дух ее стремился вослед за бессмертною душой Екатерины».

Екатерина очень скоро усвоила нравы и обычаи своего нового отечества до такой степени, что даже парилась в русской бане и предпочитала все русское иностранному. Она строго исполняла все обряды религии, постилась и аккуратно ходила на литургии и всенощные.

«... Вы не северное сияние, вы – самая блестящая звезда Севера, и никогда не бывало светила столь благодетельного»,– восторженно обращался к Екатерине II Вольтер, очарованный ее письмами.

Французский посол граф де Сегюр сразу же по прибытии в Петербург стал обдумывать, что нужно сделать, чтобы увидеть эту «необыкновенную женщину – знаменитую Екатерину, которую австрийский дипломат князь де Линь остроумно назвал Екатериной Великим». И далее он отмечал:

«Екатерина отличалась огромными дарованиями и тонким умом; в ней дивно соединились качества, редко встречаемые в одном лице... Честолюбие ее было беспредельно, но она умела направлять его к благоразумным целям... Это была величественная монархиня и любезная дама».

Французский же дипломат при дворе императрицы, Корберон, дал иную и значительно более резкую характеристику: «... наша Екатерина бесподобная лицедейка! Она святоша, нежная, гордая, величественная, любезная; но в душе она – верная себе и преследует исключительно личные интересы, не пренебрегая никакими средствами для их достижения».

И, наконец, из множества мнений приведем слова А. С. Пушкина, серьезно исследовавшего время Екатерины. Он отдавал дань уму императрицы, ее умению обольщать, но вместе с тем прекрасно понимал сущность ее характера. «Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, – писал он,– то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Само сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество... Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами; очень естественно, они знали ее только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать... Простительно было фернейскому философу Вольтеру превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины...».

* * *

Можно сказать, что эпоха Екатерины II, действительно выдающегося государственного деятеля своего времени, была отмечена большими успехами Русского государства как на внутренней, так и на международной арене. Именно в это время было заложено все то, что дало основу блестящего расцвета России в первой четверти XIX в.

Во время Екатерины II возросло значение русского дворянства. Ему был выделен даже долгосрочный кредит в двадцать миллионов. Деньги эти, правда, были истрачены куда попало, только не на сельское хозяйство.

Многие помещики бездумно проживали день за днем, пытаясь обратить жизнь в удовольствие.

Обязательной военной службы теперь не было. Ранее, находясь в полку, дворянин вел себя соразмерно со средой, где какие-никакие, но нравственные формы бытовали. А при Екатерине II над ним никто не довлел, в своем поместье он мог вытворять что угодно.

Князь Иван Одоевский, например, «неумеренным своим сластолюбием так разорился, что, продав все деревни, оставил только себе некоторое число служителей, которые были музыканты, и сии, ходя в разные места играть и получая плату, тем остальное время жизни его содержали».

Можно привести парадоксальное замечание графа Аржанито:

«Здешнее дворянство, обедневшее вследствие непомерной роскоши и вообще обременное неоплатными долгами, по необходимости должно изыскивать всякие средства, чтобы помочь себе, главным же образом прибегать к насильственным вымогательствам и противозаконным притеснениям остальных подданных и торговых людей».

При Екатерине запрещено было наказывать битьем дворянина и священника, бить без суда мещанина и простолюдина.

А ведь раньше московский главнокомандующий граф Брюс требовал увеличения наказаний: не пятьдесят ударов назначать, а двести, пятьсот. «Но,—возражали ему, – так до смерти засечь можно!» – «Что ж их жалеть, это наказание вместо смертной казни». Брюса с трудом убедили, что смертная казнь отменена не затем, чтобы ее заменили смертельными истязаниями.

Сама Екатерина иногда прибегала к наказанию плетью, только негласно. Жена генерала Марья Кожина однажды прошлась шуткой по адресу императрицы. Та написала Шешковскому: «Кожина каждое воскресенье бывает в публичном маскараде, поезжайте сами, и взяв ее оттуда в тайную экспедицию, слегка телесно накажите и обратно туда же доставьте со всею благопристойностью».

Шешковский ни с кем не церемонился. Для него что крестьянин, что дворянин – все едино. Допрос начинал с того, что лупил палкой обвиняемого по зубам.

При допросе студента Невзорова Шешковский заявил: «Государыня велела тебя бить четвертным поленом, коли не будешь отвечать». «Нет, не верю,– кричал студент,– не могла так велеть государыня, которая написала наказ комиссии о сочинении Уложения!»

Екатерининский наказ достоин внимания.

В первой главе говорится, что Россия есть европейское государство.

Далее наказ отмечает вред гонений любой веры. Политические преступления, выраженные в словах и письменно, требуют к себе осторожного отношения во избежание предвзятости и недоразумений.

Особое внимание уделяется нравственности, говорится даже об управлении нравов: «Каждый градоначальник обязан наблюдать в подчиненных своих благопристойность нравов, так как каждый хозяин в своих домашних».

Впервые праздных и непорядочных девок начали отправлять на поселение. За содержание непотребного дома и за посещение его назначался штраф, а проституток заключали на полгода в смирительный дом.

Из изданных Екатериной II в разное время указов, относившихся к проституции и сводничеству, явствовало, что императрица понимала несостоятельность всех этих мер и считала проституцию фактом, который необходимо признать терпимым. Осторожная во всех своих мероприятиях, она вводила обязательные медицинские осмотры подозреваемых в проституции женщин, заботилась об устройстве воспитательных домов и лечении больных «франц-венерою». Однако благие начинания ее относительно надлежащего контроля государственного за проституцией так и не получили окончательное, эффективно действующее устройство: большинство мужчин среднего и малого достатка должны были довольствоваться женщинами занимавшимися своим ремеслом тайно.

Забубенных пьяниц наказывали батогами, «чтоб пили умеренно и честно в веселие и в отраду своих дорожных приятных нужд, а не в пагубу своей души».

Следуя Вольтеру, Екатерина будила общественную мысль, но когда та действительно проснулась, императрица испугалась. Известно ее отношение к сочинениям Новикова и Радищева, По поводу первого князь Прозоровский писал Шешковскому: «Жду от ее императорского величества высочайшего повеления и сердечно желаю, чтобы вы ко мне приехали, а один с ним не слажу. Экова шута тонкого мало я видал». В другом письме тому же адресату он жалуется: «Птицу Новикова я отправил, правда, что не без труда вам будет с ним, лукав до бесконечности, бессовестен, и смел, и дерзок».

По приказу императрицы для подслушивания опасных разговоров в банях, кабаках и торговых рядах направляли специальных агентов. Екатерина была напугана французской революцией.

А Россия в это время одержала ряд побед, две могучие державы из-за нее пришли в упадок, третью она поделила с соседями.

«Но с этим блеском, с этой славой, – писал с горечью А. Мельников-Печерский,– об руку идут высокомерное полуобразование, раболепство, слитое во единство с наглым чванством, корыстные заботы о кармане, наглая неправда и грубое презрение к простонародью».

Граф Сегюр нравоучительно замечает:

«В стране безгласного послушания и бесправности владелец самый справедливый и разумный должен остерегаться последствий необдуманного и поспешного наказания».

Он приводит довольно забавный случай фактического бесправия человека. А ведь уже существовали твердые правовые нормы!

«Один богатый иностранец, Судерланд, приняв русское подданство, был придворным банкиром. Он пользовался расположением императрицы. Однажды ему говорят, что его дом окружен солдатами и что полицмейстер Р. желает с ним поговорить. Р. со смущенным видом входит к нему и говорит:

– Господин Судерланд, я с прискорбием получил поручение от императрицы исполнить приказание ее, строгость которого меня пугает; я не знаю, за какой проступок, за какое преступление вы подверглись гневу ее величества.

– Я тоже ничего не знаю, признаюсь, не менее вас удивлен. Но скажите же наконец, какое это наказание?

– У меня, право, – отвечает полицмейстер, – недостает духу, чтоб вам объявить его.

– Неужели я потерял доверие императрицы?

– Если б только это, я бы не так опечалился: доверие может возвратиться и место вы можете получить снова.

– Так что же? Не хотят ли меня выслать отсюда?

– Это было бы неприятно, но с вашим состоянием везде хорошо.

– Господи, – воскликнул испуганный Судерланд, – может быть, меня хотят сослать в Сибирь?

– Увы, и оттуда возвращаются!

– В крепость меня сажают, что ли?

– Это бы еще ничего: и из крепости выходят.

– Боже мой, уж не иду ли я под кнут?

– Истязание страшное, но от него не всегда умирают.

– Как! – воскликнул банкир, рыдая.– Моя жизнь в опасности? Императрица добрая, великодушная, на днях еще говорила со мной так милостиво, неужели она захочет... Но я не могу этому верить. О, говорите же скорее! Лучше смерть, чем эта неизвестность!

– Императрица, – ответил уныло полицмейстер,– приказала мне сделать из вас чучелу...

– Чучелу? – вскричал пораженный Судерланд. – Да вы с ума сошли! И как же вы могли согласиться исполнить такое приказание, не представив ей всю его жестокость и нелепость?

– Ах, любезный друг, я сделал то, что мы редко позволяем себе делать: я удивился и огорчился, я хотел даже возражать, но императрица рассердилась, упрекнула меня за непослушание, велела мне выйти и тотчас же исполнить ее приказание; вот ее слова, они мне и теперь еще слышатся: «Ступайте и не забывайте, что ваша обязанность – исполнять беспрекословно все мои приказания».

Невозможно описать удивление, гнев и отчаяние бедного банкира. Полицмейстер дал ему четверть часа сроку, чтоб привести в порядок дела. Судерланд тщетно умолял его позволить ему написать письмо императрице, чтоб прибегнуть к ее милосердию. Полицмейстер наконец, однако со страхом, согласился, но, не смея нести его во дворец, взялся доставить его графу Брюсу. Граф сначала подумал, что полицмейстер помешался, и, приказав ему следовать за собою, немедленно поехал к императрице; входит к государыне и объясняет ей, в чем дело. Екатерина, услыхав этот странный рассказ, восклицает: «Боже мой! Какие страсти! Р. точно помешался! Граф, бегите скорее сказать этому сумасшедшему, чтобы он сейчас поспешил утешить и освободить моего бедного банкира!»

Граф выходит и, отдав приказание, к удивлению своему, видит, что императрица хохочет.

– Теперь,—говорит она, – я поняла причину этого забавного и странного случая: у меня была маленькая собачка, которую я очень любила; ее звали Судерландом, потому что я получила ее в подарок от банкира. Недавно она околела, и я приказала Р. сделать из нее чучелу, но, видя, что он не решается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает это поручение недостойным себя. Вот вам разрешение этой странной загадки».

О жизни высшего петербургского общества того времени можно узнать, например, из писем княгини Екатерины Голицыной.

«Я не писала вам несколько почт, но, по правде сказать, голова кружится от здешнего образа жизни. Это очень утомительно, то зато весело, и хотя я очень жалею быть в разлуке с теми, кого обожаю, должна сознаться: мне здесь весьма приятно. Здесь все так оживлено, удовольствия разнообразны, всякий день что-нибудь новое. На этой неделе я участвовала в прелестной кавалькаде. Мы завтракали у княгини Долгоруковой, а оттуда поскакали через весь город в Екатерингоф. Каждый из нас привез какое-нибудь кушанье, и образовался прекрасный обед. Нас было 25 персон, из мужчин все иностранные министры, много поляков, и князь Михаил Петрович Голицын, и так как я была из самых храбрых, то мы с ним галопировали на славу.

В среду был маскированный бал у графа Безбородко. Этот праздник был прелестен, и с роскошью. Были великие князья, я познакомилась с Константином Павловичем и танцевала с ним контр-данс, который продолжался целый час. Третьего дня был бал в Таврическом дворце. Императрица пришла в сад и заставила всех танцевать на траве. Потом ужинали у великого князя Александра Павловича и танцевали до двух часов ночи. Императрица подошла ко мне и сказала, что я, вероятно, воображаю, что я в Кременчуге в 1787 г.

Сегодня она обедала у шталмейстера Нарышкина. Говорят, у него будет бал, но я не знаю, кто будет танцевать, потому что он не пригласил ни замужних, ни девиц танцующих, даже не всех фрейлин. Поговаривают, что послезавтра переезжают в Царское Село. Мой муж отправляется туда, но не желает, чтобы я поехала, пока не прикажет императрица. Я нахожу, что он прав, и мне приятнее отправиться, куда мне прикажут, а не соваться самой.

Наконец мы увидели представление знаменитой оперы «Камилла», в которой княгиня Долгорукая прекрасно исполняет главную роль. Музыка прелестная, сочинена нарочно г. Мартини для лиц, не имеющих голоса. Эта пьеса слишком раздирательна для домашнего спектакля, сюжет истинный, взят из писем о воспитании г-жи Жанлис, где она рассказывает историю герцогини С., запертой в подземелье ревнивым мужем.

Присутствовало 300 человек зрителей. Был граф Шереметев. Вы не можете представить себе, дорогой князь, какая разница граф Шереметев в Москве и здесь. Вообразите, что опера продолжалась четыре часа, и граф стоял в дверях при входе в партер, его беспрестанно толкали проходящие, а молодые люди и не думали уступить ему местечка. Никто не скажет, что это тот же Шереметев. Недавно у посланника я не находила стула. Шереметев поспешил достать и принес сам. Он здесь так ничтожен, что непонятно, отчего Петербург предпочитает Москве.

У нас здесь теперь есть прекрасная итальянская опера, и это очень прибавляет удовольствия к здешней жизни. Французский театр тоже порядочный…

Здешний образ жизни простой и нестеснительный, без малейшего этикета, должен понравиться всякому. Утро и день можно проводить как угодно и выезжать в 9 часов вечера, и везде вы найдете собравшееся общество, все дома открыты. Затем балы, спектакли в Эрмитаже. Общество не велико, но единодушно, так что видятся чаще все те же лица.

Вообще, эта жизнь мне нравится. Здесь, к тому же, удобнее дать образование детям, чем в Москве, учителей всякого рода не оберешься. Это заставляет меня также любить Петербург. Моя дочь уже начинает брать уроки, учится на клавесине, и учителя в восхищении от ее успехов. У нее есть отличный учитель чистописания, а зимой Lasantini или Rosetti будут учить ее танцевать. Учителей живописи найдете сколько угодно. Одним словом, здесь можно иметь все средства для совершенствования образования. Вы согласитесь, добрейший князь, невозможно, чтобы это не нравилось.

В прошедшую субботу мадам le Drun начала писать мой портрет. Как только она кончит, я велю списать для вас копию. Я купила было для вас 300 устриц, но их не послали тотчас, а продержали пять суток, так что все испортилось. Как начнутся морозы, я пришлю и вам с нарочным.

Вчера был эрмитаж довольно многолюдный  по случаю совершеннолетия шведского короля; посмотрим, чем нас нынче обрадуют. Должны скоро прислать приглашение… Вчерашний эрмитаж исключительно состоял из поляков и полячек. Их здесь множество. Вчера один Потоцкий был пожалован в камергеры, а другой в камер-юнкеры. После бала был ужин, я уехала в первой половине ночи…».

Непомерная роскошь была настолько кичлива, что императрица Екатерина II издала манифест с постановлением, как должно ездить каждому. Двум первым классам определялось ездить цугом с двумя вершниками; 3, 4, 5 классам – только цугом; 6, 7 и 8 классам – четверней; обер-офицерам – парой; не имеющим офицерских чинов – верхом, в одноколке или в санях в одну лошадь. Ливреи по указу также были разные: лакеи двух первых классов имели басоны по швам; 3, 4, 5 классов – по борту; 6-го – на воротниках, обшлагах и по камзолам; 7 и 8 классов – только на воротниках и обшлагах; обер-офицерам– ничем не обкладывать. Купцам запрещены были кареты с золотыми и серебряными украшениями; допускались кареты, одноколки и сани, просто выкрашенные под лак. Отступления от этих форм наказывались штрафами. Ювелир Позье в своих записках рассказывает, что придворный ювелир Дюваль не следовал этому правилу и ездил по городу на трех лошадях. Генерал-полицмейстер Чичерин объявил Сенату, что на доклад его словесный, какой штраф положить повелено будет золотых дел мастеру Дювалю, что ездит не по званию его, «ее императорское величество высочайше изустно повелеть соизволила, как оный присвоил себе из чужого права, то есть штаб-офицерскую впряжку лишней лошади, то и взыскать с него штрафу три доли из оклада, подлежащего ко взысканию, а четвертой доли не взыскивать, потому что не все полное право присвоил».