Текст книги "Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Сенат распубликовывал эти указы, они рассылались «за подписью» во все правительственные учреждения и подлежали «неукоснительному» исполнению. Менялись дни представлений, изменялись самые представления – вместо итальянской интермедии шла русская трагедия,– но сущность дела оставалась та же: посещение императорского театра было обязательно, и манкирование могло вызвать «высочайший гнев» – а попасть под «высочайший гнев» в лучшем случае означало отъезд из Петербурга, удаление в какую-нибудь захудалую вотчину, но дело могло кончиться и гораздо серьезнее.

Попав в Оперный императорский дом, зритель должен был подчиниться ряду установившихся правил. Вот одно из них, наиболее характерное: «О пропуске в Оперный дом во время французских комедий лейб-гвардии штаб и обер-офицерских и напольных полков штаб-офицерских жен, которые прежде помещались вверху, в партер».

Существовало как бы разделение – места занимались соответственно рангу и чину мужа и, быть может, не одна красавица вместо того чтобы наслаждаться, как «природный русский тенор Марко Портурацкой» выводит рулады, сгорала от зависти, что ее подруга сидит ближе к царской ложе, а ей приходится занимать место, выражаясь по-современному, «на галерке»...

А наряды... боже, сколько забот и волнений вызывали они: «в темноцветных платьях» вообще нельзя было показываться при дворе – темный цвет напоминал траур, траур наводил на мысль о смерти, а страх перед смертью был невероятен у «веселой царицы Елисавет», превращавшей из-за этого страха ночи в день; «робы иметь величиною поменьше тех, что на больших куртагах бывают». Все нужно было помнить, все нужно было предусмотреть, и хотя бы зеркало – этот вечный спутник женщины – ясно и убедительно говорило: наряд не к лицу, светлое платье выказывает ярко неуклюжесть фигуры, эта неуклюжесть скроется при темном цвете,– но «в темноцветных платьях вообще не являться».

Понятно, что все эти и ряд им подобных мелких ограничений и правил этикета отравляли то удовольствие, которое могло принести театрально-музыкальное развлечение; ничего подобного не могло быть на частном представлении, куда человек шел, купив билет, шел потому, что ему хотелось, а не потому, что существовал известный высочайший указ.

Первое объявление в «Ведомостях» о частном публичном концерте появилось в середине 1746 г. Вот его текст: «По полудни в 7 часу приезжий бассист в доме генерала Загрязского, подле немецкой комедии, будет петь концерты с музыкою, чего ради желающие его слушать могут приходить в означенный дом с платежом по 1 рублю с персоны».

Самый главный, существенный вопрос при устройстве концерта – найти для него подходящее помещение.

«Бем сим почтенно публику уведомляет, что обещанный им концерт по некоторым препятствующим в том обстоятельствам не может быть дан, почему все те особы, кои взяли уже билеты, могут получать обратно свои деньги».

Концерты были делом новым, тогда как к театральным представлениям петербуржец уже привык и усердно посещал Немецкий театр, помещавшийся на нынешней Большой Морской, а тогда Большой Гостиной улице. И концертанты первое время устраивают свои концерты именно около этого Немецкого театра, очевидно, в надежде, что зритель скорее пойдет по знакомой ему дорожке.

Действительно, в цитированном уже нами объявлении 1746 г. говорится: «подле немецкой комедии»; в объявлении 1748 г. читаем: «против немецкого комедиального дома». Очевидно, нанять сам «комедиальный дом», сам Немецкий театр концертанты не решались, так как на концерты публика ходила в гораздо меньшем количестве, чем в театр и, кроме того, сбор за концерт едва ли бы окупил плату за помещение.

И концертанты стали обращаться к милости тогдашних вельмож-меценатов, живущих во дворцах, уступить для концерта свою залу. Отказы если и бывали, то редко. И первый концерт, отмеченный нами в царствование Екатерины II, был в «состоящем близ Летнего дворца доме его сиятельства князя Барятинского». Этот дом почти в неприкосновенном виде сохранился до наших дней: бывший дом министерства юстиции на Итальянской улице.

Большую помощь концертантам оказывали графы Строгановы – в зале их знаменитого дворца, построенного Растрелли на Невском проспекте у Полицейского моста, происходил ряд концертов.

Затем, когда Аничков дворец, приобретенный императрицей Екатериной II у графа Разумовского, был подарен князю Потемкину, а последним продан откупщику Шемякину, как в самом дворце, так и в особой садовой галерее – ее не существует в настоящее время, она помещалась приблизительно там, где теперь находится памятник Екатерине II,– раздавались очень часто и звуки различных инструментов, и пение самых разнообразных артистов.

Вельможи меценатствовали и отдавали свои танцевальные или парадные залы артистам, конечно, даром, но уже в то время граф Ягужинский, устроив у себя в доме помещение для настоящего театра с постоянной сценой, партером и ложами, сдавал этот театр за деньги.

Выгоду от сдачи помещений под концерты не замедлили учесть трактирщики. Концерты стали даваться и в Вюртембергском трактире на Малой Морской. Этот трактир был открыт вскоре после приезда невесты Павла Петровича – Марии Федоровны, которая была родом, как известно, из Вюртемберга; вместе с княжной приехал предприимчивый немец – и появился Вюртембергский трактир. Затем концерты были и в Английском, или, как тогда писали, «Аглинском» трактире в Галерном дворе, т. е. на Английской набережной.

Трактирщики не только сдавали помещения артистам, но довольно часто устраивали музыкальные увеселения на собственный риск. Так, например, в 1762 г. «на Адмиралтейской стороне, в Малой Морской у трактирщика Гейса славный гарфенист (арфист) Гохбрикер по понедельникам и воскресеньям по полудни будет играть на гарфе особого рода».

Изредка концерты давались и в других трактирах, например в знаменитом Демутовом трактире, или, как тогда звали, доме Демута. Этот трактир и гостиница (в ней впоследствии останавливался Пушкин) помещался на Конюшенной улице и выходил на Мойку.

Позже концерты стали устраивать и в двух театрах: Каменном и Деревянном.

В начале 90-х гг. XVIII в. появился на петербургском горизонте один из увеселителей Петербурга, родоначальник последующих Излеров, Лентовских, Поляковых – француз Лион, который арендовал в течение ряда лет дом покойного фельдмаршала князя А. М. Голицына.

Лион снял дом и приспособил его главным образом для маскарадов – одним из усерднейших посетителей этих маскарадов был канцлер князь Безбородко,– но в свободное время от маскарадов, т. е. во время великого поста, сдавал свою залу для приезжающих иностранцев, а может быть, и сам лично устраивал концерты.

Трудовой день в столице начинался рано и рано же заканчивался. И начало первых концертов в Петербурге было обычно в 6 часов вечера или самое позднее в 7-м часу. Затем постепенно время начала концерта становилось позже и позже: в царствование Екатерины II концерты начинались в 8 часов, в последующие царствования  около 9 часов вечера.

Все зрители, или, как в то время их обычно называли, «смотрители» разделялись на две группы: знатные посетители и обыкновенные смертные. К первым артисты и антрепренеры обращались с одной из следующих льстиво заискивающих фраз: «за что смотрители из господ и госпож платить имеют по своему усмотрению», или «знатные господа могут платить по изволению», или «что же касается до платы, оная оставляется на произвол и щедрость смотрителей» и, наконец, «каждая знатная особа платить имеет по своему благорассуждению».

Эта форма входной платы осталась неизменной весь XVIII в. для различных цирковых представлений, для эквилибристов, фокусников и прочих «артистов» этого рода. Но музыкальные артисты скоро поняли унизительность подобных условий и обычно назначали единую плату за вход в зал, без различия, какое место будет занято. Вначале такая плата была 1 рубль, причем делалось иногда очень характерное примечание: «за вход без разбору мест 1 рубль», затем стали брать и за место; за первые места бралось по 2 рубля. В царствование Александра I обычной платой признавалось 5 рублей, а в царствование Николая I – 10 рублей. При этом с одной стороны, подчеркивалось, что «в расходной книжке каждого образованного человека должна быть непременно рубрика: расход на концерты», а с другой стороны, делались жалобы на дороговизну мест в концертах. Так, в 1830 г. читаем такие строчки:

«Давно ли за кресло в театре платили по 2 с половиной рубля. В течение 20 лет цена за вход в спектакль увеличилась до 5 рублей, а ныне вдруг удвоилась в концерт (в этом году дирекция Императорских театров показала пример, назначив на свои концерты в 10 р.)... При этом увеличении цен на публичные забавы возвышаются цены на все предметы роскоши, а если притом не увеличиваются доходы, то в семейном бюджете теряется равновесие, и наступает необходимость отказываться от забав... Возвышение цен не в пору, если пустуют залы. Многие опасаются, чтоб 10-рублевая цена не сделалась обыкновенною и чтобы приезжие виртуозы, для отличия, не стали бы требовать 25 рублей, чего доброго».

К этим строчкам присоединим написанные в 1841 г.:

«Мы не запомним, чтобы когда-либо концерты были так малопосещаемы, как в нынешнем году... Ныне крайняя цена за вход в концерт 10 рублей ассигнациями или 3 рубля серебром, т. е. втрое с половиною дороже самой высокой парижской цены».

Правда, возмущаясь дороговизною цен на концерты, газеты иногда приводили в утешение такие соображения:

«Особам, которые жаловались, что цены на итальянские спектакли слишком дороги, можем сообщить в утешение, что в Лондоне, в день посещения оперы Николаем I платили за ложу 60 фунтов стерлингов, т. е. 1500 рублей ассигнациями».

Мы видим, что на концерты приглашались все слои общества – знатные господа, купцы и мещане. Недопущение лакеев в зал понятно: в то доброе старое время господин не мог обойтись без услуг лакея, а если целая семья ехала в концерт, то ее сопровождал целый штат лакеев по числу членов семьи,– очевидно, что если разрешить вход в залу и лакеям, то места не останется и для господ. И русские господа должны были во время концерта обходиться без услуг Ванек и Сашек, которые ожидали возвращения своих господ или в прихожей, или у карет на морозе.

В екатерининское время овации делались, конечно, не по-нынешнему; когда вельможный зритель оставался доволен выполнением или исполнением, он, недолго думая, кидал на сцену свой кошелек, наполненный золотом. Пример всегда сопровождался подражанием, и артист не оставался в убытке.

БЫТ ЕКАТЕРИНИНСКОГО САНКТ-ПЕТЕРБУРГА

От Невского до Козьего болота,

От Козьего болота до Песков,

От пестрой и роскошной Миллионной

До Выборгской унылой стороны…

Н. Некрасов

Простые петербуржцы тоже не прочь были поразвлечься.

Первое «танцевальное зало» открылось в 1769 г. на Мойке у столяра Кинта. «Каждое воскресение будет музыка: желающие при том забавляться танцованием за билет платить имеют по 25 копеек, а женщины безденежно впускаемы будут».

Обучали многому, прежде всего нужно было научиться правильно держать себя:

«Голову не слишком подавать вверх, что могло бы показать гордого, не хотящего смотреть на других человека, ни опускать вниз, что показывает унижение самого себя и нерешимость смотреть на людей, притом надлежит голову держать прямо и равномерно. Глаза, служащие зеркалом души, должны быть скромно открыты, означая приятную веселость; рот не должен быть открыт, что показывает характер сатирический или дурной нрав, а губы расположены с приятною улыбкою, не выказывая зубов».

Не меньше забот было и с представительницами прекрасного пола:

«Во-первых, надобно держать тело и голову прямо без принуждения и утвердиться на пояснице, движение шеи должно быть свободно и легко, взгляд веселый и ласковый, плечо опустить и отвесть назад, руки иметь возле тела и немного поддавши на перед так, чтобы не было почти никакого расстояния между руками и телом; кисти положить перед собою одну на другую...»

Летом петербуржцы танцевали в садах и парках. Первый общественный сад открылся весной 1793 г. на Мойке, он назывался «Вокзал в Нарышкином саду». Учредил его помощник директора императорских театров барон Ванжура. По средам и воскресеньям здесь проводились танцевальные вечера. Входная плата составляла 1 рубль. На танцплощадке играли попеременно два оркестра – роговый и бальный.

Другой увеселительный сад располагался на острове Круглом (Гутуевском). Здесь за вход брали 25 копеек, на все лето можно было купить абонемент за 2 рубля 50 копеек. Помимо общественных садов функционировали императорские – Летний и Итальянский (между Литейным пр. и Фонтанкой) и сады вельмож, куда по определенным дням разрешался допуск всех желающих. Такими были сады Бестужева-Рюмина на Каменном острове. Елагина на Мельгуновом острове», Строганова и Безбородко на Выборгской стороне, Нарышкина на Петергофской дороге и многие другие.

В XIX в. появились новые танцы. Например, вальс.

Пришел вальс в бальные залы постепенно. Учителя танцев и устроители балов вводили его в другие танцы или сочиняли массовые танцы, основу которых составляли вращательные движения. В близости танцующих, в соединении рук многие моралисты усматривали безнравственность. Екатерина I тоже была против вальса, лишь после ее смерти он был введен при русском дворе. Но и при Павле I на общественных танцевальных вечерах в Петербурге полиция запрещала «употребление пляски, называемой вальсеном».

В 1759 г. в Петербурге появился и первый музыкальный вундеркинд.

«В большой Мещанской, в каменном доме г. советника Вишнякова у музыкального мастера Загольмана продаются разные музыкальные инструменты,– читаем мы такое извещение,– у нево же есть мальчик 8 лет, который к удивлению играет на скрипке трудные концерты, а притом изрядно поет и танцует. Кто желает его слушать, может приезжать по субботам ввечеру в 6-ом часу в помянутую квартиру, а ежели пожелает кто слушать ево у себя на дому, тот может прислать за ним, когда угодно».

Таким образом, вундеркинд оказался и скрипачом, и певцом, и танцором – кто он был такой и чем был на самом деле, мы не знаем.

В 1792 г. «Ведомости» писали: «Недавно сюда приехавшая российская уроженка девятилетняя девица Гансен будет иметь честь с некоторым тенористом дать большой вокальный и инструментальной концерт, на котором они будут петь итальянские и французские арии. Всяк слушатель может нежностью голоса и искусством столь малолетней девицы в удивление приведен быть. Она же, полагая свое благополучие в одобрении и похвале столь высокопочтенной публики употребит все свое старание для достижения предмета своего желания».

В 1798 г. музыкант Бервиль выходил на эстраду со своим десятилетним сыном.

* * *

Русский человек XVIII в., с большим любопытством рассматривавший иностранные изобретения, дал им самое подходящее название (немецкое слово он не перевел, а применил в своем языке): «куншт», «кунштюк».

Первый из таких «кунштюков» появился в Петербурге в 1755 г.: «В зале его превосходительства господина действительного камергера и кавалера И. И. Шувалова, на Невской перспективе, приехавший сюда из Парижа Франсуа будет показывать по понедельникам, вторникам, четвергам и воскресеньям пополудни с 4 часов до вечера свою художественную машину, которая представляет в натуральную величину пастуха и пастушиху (т. е. пастушку), которые играют тринадцать арий на флейтоверсе. Пастух при этом ударяет такту и сии обе фигуры стоят под тению дуба, на котором движутся разного рода птицы и голос свой с тоном флейты соединяют; с смотрителей будет брано по рублю, а по вторникам отворяться имеет машина, и механическое движение показываемо будет, за что тогда два рубля заплатить должно».

На машину поглядеть пришла и Елизавета Петровна, и «приехавший из Парижа Франсуа» был щедро награжден за свою диковинку.

В 1777 г. читаем: «С дозволения главной полиции показываемо здесь будет между Казанской церковью и съезжей (полицейской частью) в Марковом доме прекрасная, невиданная здесь никогда механическо-музыкальная машина, представляющая изрядно одетую женщину, сидящую на возвышенном пьедестале и играющую на поставленном перед нею искусно сделанном флигеле 10 отборнейших по новому вкусу сочиненных песен, т. е. 3 менуэта, 4 арии, 2 полонеза и 1 марш. Она с превеликою скоростью выводит наитруднейшие рулады и при начатии каждой песни кланяется всем гостям головою. Искусившиеся в механике и вообще любители художеств не малое будут иметь увеселение, смотря на непринужденные движения рук, натуральный взор ее глаз и искусные повороты ее головы; все сие зрителей по справедливости в удивление привесть может. Оную машину ежедневно видеть можно с утра 9 до 10 вечера. Каждая особа платит по 50 к., а знатные господа сколь угодно».

Эти машины заменились впоследствии «верными и искусно устроенными механическими часами, кои играют на флейте, арфе и басе 10 разных штук и представляют: 1) великолепное село, на левой стороне которого находится трактир, на верх коего из трубы выходит трубочист, бьет часы, и после последнего удара прячется паки в трубу, а на правой стороне виден под деревом сидящий и на флейте играющий пастух, а неподалеку от него на лошади почталион, который соответствует пастуху игранием на роге; 2) трактирщика, стучащего служанке в окно и приказывающего подать почтальону пить, с изображением, что служанка приходит и несет бутылку и стакан, а за служанкою бежит собачка и лает на почтальона и со стоящим на оных попугаем, который отвечает на вопросы до 50 разных слов и поет арии».

Читаем в газете: «Господин Вирбес, клавикордный мастер в Париже, выдумал новый клавесин, названный «Клавесин Гармонико-Небесный», который один своею игрою может выигрывать с точностью «консерты» и «симфонии-консертанты». Он соединяет в себе действия, каковые имеют пьяно-пьяниссимо, форто-фортиссимо, кречендо и сморцендо с 5 или 6 степенями, переменяемыми по произволению, и сверх того сей клавесин совершенствует голос 14 разных инструментов, а именно: архилютни, туорбы, голубеты, мандолины, гобоя, фагота, современной арфы, кларнета, флейты, свирели, тамбурина, гитары, игры, называемой небесной, и гармоники».

Это известие появилось вскоре после такого: «В Петербурге Антон Брандель будет почтенным любителям показывать играющий инструмент, который тоном против гобоя, подобен человеческому голосу и 8 футовым органам: оный инструмент при всяких концертах употребляем быть может, и на нем играют, как на клавикордах. Весом в 6 футов и величиною с большую книгу».

С легкой руки Петра I на петербургских церквах устанавливались куранты, они выписывались за большие деньги из-за границы, вместе с ними приезжали и «колокольные игральные музыканты», которым за игру на курантах платилось значительное, особенно по тому времени, жалование, и вот: «В прошлом 1724 году апреля 23 дня в канцелярии от строений учинен контракт с иноземцем колокольным игральным музыкантом Яганом Крестом Феретером быть в службе его императорского величества на три года в Санкт-Петербургской крепости у играния в колокола на шпице Петропавловском... А в ту свою бытность выучить ему на колоколах играть, что на упомянутом шпице, российских людей из малолетних 6 человек в сущую твердость...».

Таким образом, эти выписываемые иноземцы должны были подготовить музыкантов из малолетних русских.

Из частных лиц граф Бестужев-Рюмин имел в Петербурге дом с башней, на которой помещались выписанные из-за границы часы.

Первый раз сведение об органе, предназначенное для широкой публики и потому отпечатанное в «Академических ведомостях», появилось в 1737 г. В ноябре этого года происходила установка большого органа в немецкой церкви Петра и Павла. Орган был пожертвован Минихом, и об этом событии, имевшем значение для немецкой колонии Петербурга, оповестили и все население империи.

В XVIII в. органы довольно часто продавались в Петербурге: так, в 1788 г. «у инструментального мастера Ган продаются со 12 голосами большие органы, вышиною 5, шириною 4, глубиною 1/4 аршина, которые укладываются в ящики».

С конца 80-х гг. XVIII в. появились в продаже под названием органов шарманки.

С первым известием о фортепиано мы встречаемся в 1771 г.: «Сделанный знатнейшим мастером инструмент, фортепиано называемый, продается на Васильевском острове в 10-й линии в доме секретаря Гивнерса, где любители музыки оной видеть и о цене спросить могут».

В 1772 г. мы встречаемся уже с фортепиано из красного дерева; этот материал считался самым подходящим, причем с начала XIX в. фортепиано стали украшаться бронзой: «имеются для продажи и делаются на заказ фортепиано с бронзою и без оной» или «снаружи бронзою, эмалиею и тафтою украшенные».

* * *

Но перейдем к более материальным предметам.

Дешевизна продуктов питания делала жизнь в Петербурге для всех сословий вполне возможной. В то время ходили в обращении деньги более всего медные. Даже жалованье и пенсии выдавались медными монетами. Так, известный ветеран русской сцены, современник обоих Волковых и Дмитревского, актер Шумский, находясь на пенсии, квартировал у кого-то из своих родственников на седьмой версте по Петергофской дороге. Шумский каждый месяц приходил за своим месячным пенсионом, получал обычный двадцатипятирублевый мешок медных денег, взваливал его на плечи и относил домой, никогда не нанимая извозчика. Мешок таких денег весил полтора пуда.

«Для улучшения обращения денег, от которого,– как сказано в указе от декабря 1768 г.,– зависит благоденствие народа, цветущее состояние торговли, и дабы отвратить тягость медной монеты, затрудняющей ее оборот и перевоз», были введены в России к употреблению бумажные деньги, или ассигнации».

Торговля в Петербурге процветала.

В 1740-х гг. квартал вдоль Невского проспекта от «Гильдейского дома» до Садовой улицы был занят торговыми лавками. Из-за боязни пожара их решили перестроить в каменные. Таким образом возник Гостиный двор.

Он был сооружен в 1761—1785 гг. по проекту Ж. Б. Валлен-Деламота.

О постройке гостиного двора на центральном городском проспекте думали задолго до того, как эту мысль удалось осуществить. Первый проект составил Растрелли. Однако его замысел остался неосуществленным, поскольку требовал слишком больших затрат, и строительство гостиного двора поручили Валлен-Деламоту. Его проект был куда скромнее, хотя и не лишен известной парадности, особенно в обработке въездов и фасада, обращенного к Невскому. Это понятно, ибо здание занимало одно из центральных мест на главной магистрали.

В каждом ярусе Гостиного двора имелось 170 лавок. Двор был разделен на четыре линии, из которых каждая имела свое название. Так, сторона, обращенная к Невскому, называлась Суконной линией, по Садовой – Зеркальной линией, далее – Большой Суровской линией и Малой Суровской линией. Под суконным тогда подразумевался всякий шерстяной товар; под зеркальным – всякий светлый товар. А суровским, или, вернее, сурожским, называли всякий шелковый товар. Эта торговля получила свое название от Сурожского моря; на жаргоне гостинодворцев, продавцы суровскими товарами назывались сурогами. Напротив большой Суровской линии, через улицу, впоследствии был построен Бабий ряд, или Перинная линия,  здесь до сороковых годов XIX в. торговлей занимались одни женщины.

За Бабьим рядом был выстроен в 1800 г. купцом Нащокиным Мебельный ряд, и напротив его вытянулась Банковская линия, или по-старинному, Глазуновские лавки, в которых сидели менялы. Далее, по Садовой, в 1791 г. после постройки Ассигнационного банка был сооружен Москотильный ряд. Москотильным товаром в русской торговле назывались краски, пряные коренья и аптекарские материалы. Это название перешло к нам от арабов, торговавших в Болгарах этим товаром, получаемым из города Москота, или Муската.

Большой участок земли, окаймленный с одной поперечной стороны Большой Садовой улицей, с противоположной – набережной реки Фонтанки, известен с 1740 г. под именем торгового Апраксина двора; это был вполне народный рынок с кустарным товаром.

В 1780 г. в переулке от Большой Садовой улицы к Фонтанке находился Охотный, или Птичий ряд, где продавалась живая и битая птица, собаки, кошки, обезьяны, лисицы. Здесь же были ряды: лоскутный, ветошный, шубный, табачный, мыльный, свечной, луковый, седельный, нитяной, холщовый, шапочный и стригольный ряд, «где фельдшеры сидят для стрижения волос и бород». Рядом с Апраксиным двором был Щукин двор; там торговали ягодами и овощами.

В 1787 г. на Невском проспекте у Большого Гостиного двора был выстроен каменный в три этажа дом, где в нижнем ярусе поместились 14 лавок с серебром, жемчугом и драгоценными камнями.

Эти лавки некогда принадлежали богатому купцу Яковлеву, сын которого служил в Министерстве иностранных дел и писал театральные рецензии в «Северной пчеле». За строгий разбор бенефиса актера В. А. Каратыгина он был выведен в водевиле в смешном виде и, по словам Каратыгиной, был узнан всей публикой, громко смеявшейся в сцене, когда отец водевильного рецензента, почтенный богатый купец, торгующий серебряными изделиями, уговаривает сына не позорить его имени и не срамить себя самого статьями, сочиненными под хмельком. Нападки были несправедливы. Яковлев был известен, как честный критик, талантливый переводчик и остроумнейший человек в обыденной жизни.

За два года до постройки Гостиного двора был дан купечеству устав о гильдиях. Преимущество гильдий единственно зависело от суммы объявленного капитала в шестигласной думе. Объявивший капитал от тысячи до 5 000 рублей принадлежал к третьей гильдии и мог вести мелкий торг, держать трактиры и т. д.

Объявивший капитал от 5 000 до 10 000 рублей принадлежал ко второй и торговал чем хотел, но не мог держать фабрики и иметь торговлю на судах.

Заявивший капитал от 10 000 до 50 000 рублей и платящий с этой суммы по одному проценту со ста принадлежал к первой гильдии и мог торговать с заграницей, иметь заводы и проч. Купцы же, объявившие у себя капитала более 50 000 рублей, имевшие свои корабли и производившие вексельные обороты более чем на 100 000 рублей или два раза избранные заседателями на судах, носили звание именитого гражданина. Они могли ездить в городе в четыре лошади, иметь загородные дома и сады, заводы и фабрики, и наравне с дворянством освобождались от телесного наказания.

Особенно богатых купцов в Петербурге середины XVIII в. было немного. Богатым в то время был только двор и некоторые царедворцы. При Екатерине II все высшие государственные сановники торговали и пускались в разные спекуляции. По словам Храповицкого, в это время самыми известными винными откупщиками были князья Ю. В. Долгорукий, С. Гагарин и Куракин. Трудно было купцам при такой конкуренции наживать капиталы. Богатели только те из них, кто участвовал в деле вместе с вельможами.

Одно время, как рассказывает тот же Храповицкий, императрица хотела воспользоваться капиталами купцов, предлагая им вместо процентов чины и баронский титул. Но этот проект, порученный генерал-прокурору Соймонову, потерпел неудачу.

Известному в то время богачу, петербургскому городскому голове А. Н. Березину, за постройку первой народной школы в Петербурге был предложен чин, но он отказался.

– Чин взять – пешком носить его тяжело, а надобно возить его в карете; пусть он охотникам достанется.

В конце царствования Екатерины II купцов-миллионеров уже было гораздо больше. Из числа таких славились своими богатствами Шемякин, Лукин, Походяшин, Логинов, Яковлев, Горохов. Последний в Петербурге был настолько популярен, что заставил жителей забыть название улицы Адмиралтейская,  на которой жил и торговал, и называть ее Гороховой по своей фамилии.

Именно он выстроил в 1756 г. первый каменный дом в этой местности. Про купца Логинова, откупщика и приятеля князя Потемкина, Державин рассказывает, что он раз, устроив у себя зимой народный праздник, выставил народу такое количество водки, что на другой день полиция подобрала множество мертвых тел. По смерти Логинова долг его в казну простирался до 2 000 000 рублей.

Другой такой же откупщик, Савва Яковлев, по уличной фамилии Собакин, при вступлении императрицы Екатерины II на престол стал отказывать народу и не отпускать даром водку вопреки велению государыни; народ стал скандалить. Екатерина приказала объявить купцу свое неудовольствие. Опала Яковлева стала известна в столице. Народ рассказывал на улицах, что государыня пожаловала ему чугунную пудовую медаль с приказанием носить на шее по праздникам. Державин написал эпиграмму «К Скопихину».

Вскоре Екатерина отправилась в Москву для коронования, следом за ней поехал и Яковлев. На пути Екатерина приметила в одном небольшом селении ветхую деревенскую церковь, и приказала по возвращении своем в Петербург напомнить ей о ней. Яковлев, узнав об этом, поспешил тотчас же восстановить храм и украсить богатыми иконами. По окончании коронационных празднеств императрица на обратном пути в Петербург, проезжая это село, была встречена крестным ходом с колокольным звоном. Она очень удивилась и выразила свою признательность Яковлеву.

Племянник этого Яковлева, Иван Алексеевич Яковлев, отличался тоже крупной благотворительностью. Он, в чине корнета Конногвардейского полка был единственным из всех младших офицеров российской армии, который имел орден Св. Владимира. Эту генеральскую награду Яковлев заслужил за то, что покрыл железом из своих сибирских заводов все казенные строения в Москве, пострадавшие во время исторического пожара 1812 г.

Брат его Савва отличался самодурством. Он при содействии безграничного кредита, открытого отцом, успевал проматывать более миллиона рублей в год. Отец его говорил ему: «Савва! Будешь у меня кость глодать, как положу тебе в год на прожитье только сто тысяч». Савва служил в Кавалергардском полку и был одно время ремонтером, поставляя в полк таких прекрасных коней, каких никто не мог добыть. Служил он недолго, пьянство и скандалы заставили его выйти из полка; особенно один крупный скандал в театре ускорил его отставку: он бросил из боковой ложи дохлую кошку немецкой актрисе Нерейтер.

По выходе в отставку Савва предался самому беспробудному пьянству. Мотовство наконец истощило его богатство, он стал занимать деньги под векселя за подписью своего родственника, молодого гвардейского полковника Угримова, со своим поручительством. Векселей таких выдано было более чем на миллион рублей. Когда же пришло дело к расплате, Савва не признал своей подписи. Угримов был арестован и кончил жизнь самоубийством в тюрьме. Невинная смерть приятеля повлияла на самодура, и он в припадках сплина стал стрелять из пистолета по драгоценным вазам старого саксонского и севрского фарфора, хранившимся в богатых покоях своего отца. Вскоре он, впрочем, утешился, сойдясь с наездницей из цирка Людовикой Слопачинской. Красавица, однако, недолго терпела его и променяла на известного богача-красавца Вадковского, который и дал Савве публично в цирке пощечину за какой-то неблаговидный поступок со Слопачинской. Яковлева из цирка привезли в обмороке домой, и так как он непременно желал стреляться с Вадковским, то был подвергнут домашнему аресту. Последний скандал на него подействовал весьма сильно, он предался пьянству еще больше.