Текст книги "Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Михайловский замок служил императору Павлу I резиденцией только сорок дней.

После смерти императора Павла много перемен произошло как снаружи, так и внутри церкви. Многие украшения, как, например, вазы, стоявшие снаружи и внутри, сняты, нет изображений апостолов, нет канделябр в простенках первого и второго этажей, серебряных царских дверей и лампад, золотой лампады и позолоты в куполе и много другого. В 1822 г. дворец, до того времени называвшийся Михайловским, был переименован в Инженерный замок. До этого года в замке и в принадлежащих к нему зданиях в разное время помещались многие учреждения. Так, здесь стоял лейб-гвардии жандармский полуэскадрон, была школа слепых, комитет по благотворительной части, канцелярия министра духовных дел и просвещения. В 1819 г. в замке было Главное инженерное училище, потом, до 1917 г., и Главное инженерное управление Военного министерства. В октябре 1917 г. замок стал штабом юнкерского мятежа. В 19201930-х гг. здесь были Военно-инженерная школа и Военно-инженерный исторический музей РККА, а в 19251932 гг. Военно-техническая академия.

В наружной стороне Михайловского замка со дня постройки не сделано особенно важных изменений, за исключением того, что мраморные статуи и другие фигуры сняты и отправлены в другие дворцы и уничтожены укрепления и подъемные мосты. От прежних внутренних украшений осталась одна только Тронная зала с другой круглой комнатой, да еще в некоторых комнатах сохранилась на потолках живопись. В 1820 г. засыпаны окружавшие замок каналы, в 1840-х часть мраморной отделки интерьеров использована на строительство Нового Эрмитажа.

В 1817 г. в Михайловском замке был накрыт полицией в квартире жены полковника Татаринова «хлыстовский корабль». К этому хлыстовскому обществу принадлежал князь А. Н. Голицын, В. М. Попов, Лабзин, богатый помещик Дубовицкий, князь Энгалычев и другие. Здесь утром по воскресеньям к Татариновой собиралось до 40 человек.

Павел I, как говорят легенды, не нашел успокоения до сих пор, бродя ночами и стеная в коридорах Инженерного замка. Вполне вероятно, что он до сих пор пытается найти заговорщиков, задушивших его, и отплатить им...

В годы советской власти в замке располагался ЛенЦНТИ (Ленинградский центр научно-технической информации) и другие подобные организации. Сегодня здесь филиал Русского музея, но старые стены гостеприимства по-прежнему не излучают. Сторожа всегда здесь видели привидения. Среди сотрудников не было принято надолго задерживаться по вечерам; с наступлением сумерек и окончанием рабочего дня все спешили покинуть замок, чтобы не остаться наедине с призраками. Вроде бы ничего плохого Павел живым не делает (во всяком случае, никто ничего об этом не рассказывает), однако почему-то именно это привидение вселяет в христианские души суеверный ужас.

О Петербурге павловской поры мало записок. Самыми ценными являются, пожалуй, неизвестные до недавнего времени воспоминания европейской художницы француженки Э. Виже-Лебрен. Она была членом Парижской Королевской Академии, членом Академии св. Луки в Риме, и вообще, женщиной умной. Приведем некоторые выдержки.

«Император Павел I был очень умен, образован и деятелен, но странности его характера доходили до сумасшествия. Добрые движения души у этого несчастного государя перемежались проявлениями жестокости, и его расположение или гнев, милость или мстительность всегда были лишь проявлениями очередного каприза. По восшествии на престол он первым делом сослал в Сибирь Платона Зубова, конфисковав у того большую часть имущества. Прошло совсем немного времени, Павел вновь призвал Зубова в столицу, полностью возвратив ему богатства. В один прекрасный день весь двор мог наблюдать, как император представляет бывшего фаворита послам Грузии, осыпая его милостями со всей возможной благосклонностью.

Однажды вечером я присутствовала на придворном балу. За исключением императора, все были в масках и черных домино. В дверях между двумя залами случилось какое-то замешательство, и один молодой человек, торопясь пройти, сильно толкнул локтем даму. Та принялась кричать. Павел тут же повернулся к одному из своих адъютантов: «Отведите этого господина в крепость и придите доложить мне, что он там крепко заперт». Адъютант не замедлил вернуться с сообщением, что приказ в точности исполнен. «Однако, – прибавил он, – вашему величеству, может быть, не известно, что молодой человек очень плохо видит», – и в доказательство он показал принесенные им очки несчастного узника. Павел, посмотрев в очки, чтобы удостовериться в сказанном, с пылом сказал: «Быстрее бегите за ним и отведите его к родителям. Я не смогу заснуть, пока вы не придете доложить мне, что он дома.

Невиннейшее нарушение приказов Павла наказывалось ссылкой в Сибирь или, в крайнем случае, – тюрьмой, так что люди, будучи не в состоянии предвидеть, к чему приведет соединенное с самовластием сумасшествие, жили в постоянном страхе. Вскоре многие не осмеливались уже собирать у себя гостей, а если и принимали нескольких близких друзей, то тщательно закрывали ставни. В дни балов было условлено отсылать кареты обратно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Следили за всеми – за каждым словом и действием, и я слышала даже, что не существует больше ни одного собрания, где бы не было своего шпиона. Говорить об императоре чаще всего воздерживались. Вспоминаю, как однажды я приехала в дом, где собрался тогда очень тесный дружеский круг. Увидев, как я вхожу, какая-то незнакомая дама, что-то говорившая об императоре, тут же оборвала свою речь. Графиня Головина поспешила сказать, чтобы та продолжала: «Вы можете говорить без опасений, это госпожа Лебрен». В самом деле, не иметь возможности произнести слово было достаточно тяжело, особенно после жизни при Екатерине, позволявшей каждому пользоваться полной свободой.

Было бы очень долго перечислять все те пустяки, на которые Павел распространял свою тиранию. Каждый прохожий, например, должен был кланяться императорскому дворцу, даже в отсутствие там самого императора. Он запретил круглые шляпы, в которых видел признак якобинства. Полицейские, лишь только завидев такую, сбивали ее своими тростями, к большому неудовольствию лиц, из-за простого неведения подвергшихся подобного рода экзекуции. Зато, как бы в возмещение этого, все были принуждены пудрить волосы. В то время, когда вышел этот указ, я писала портрет молодого князя Барятинского, и очень просила его приходить на сеансы без пудры; он согласился. Однажды князь вошел ко мне бледный как смерть. «Что случилось?» – спросила я. «Идя к вам, я встретил императора, – ответил он, все еще трясясь от страха, – и едва успел скрыться в ближайшей подворотне. Я очень боюсь, как бы он меня не узнал».

В ужасе князя Барятинского не было ничего удивительного, в таком же испуге пребывали люди всех сословий, так как никто из обитателей Петербурга не мог быть вполне уверен утром, что вечером заснет в своей постели. Что касается меня самой, могу сказать, что во время царствования Павла I я испытала самый сильный страх в моей жизни. Однажды я решила провести день на Парголовском озере. Со мной были господин де Ривьер, мой кучер и русский слуга Петруша. Пока господин де Ривьер прохаживался где-то с ружьем в руках, «желая подстрелить птицу или кролика», которым на самом деле он никогда не причинял большого вреда, я оставалась на берегу. Оглянувшись, я увидела, что огонь от костра, который разожгли, чтобы сварить обед, перекинулся на ели и стал быстро распространяться. Деревья касались одно другого, Парголово не так далеко от Петербурга!.. Я принялась ужасно кричать и звать господина де Ривьера. Вчетвером, подгоняемые страхом, мы все же сумели погасить пожар и при этом жестоко обожгли себе руки. Однако в наших мыслях в тот момент были только император и Сибирь, – можно представить, какие силы нам это придавало!

Ужас, который я испытывала перед Павлом, можно объяснить только тем, что это состояние было общим для всех. Вообще же должна признаться, что по отношению ко мне он выказывал лишь благожелательность и отменную учтивость. При нашей первой встрече в Петербурге он в самой любезной манере напомнил мне, что я уже была представлена ему в Париже, когда он приезжал туда под именем графа Северного. Я была тогда достаточно молода, и с тех пор прошло столько лет, что я успела забыть об этом. Но государи обычно одарены памятью на лица и имена, так проявляется их милость к нам.

Среди многих странных приказов, ознаменовавших царствование Павла, был один, которому особенно трудно было повиноваться. Встретив императора, дамам, равно как и мужчинам, нужно было выходить из карет. Каждый согласится, что жестоко заставлять людей прыгать в снег на самом суровом морозе, однако не подчиниться приказу значило сильно рисковать. При этом следует добавить, что Павла очень часто можно было встретить на петербургских улицах. Он бесконечно фланировал туда и обратно – иногда верхом, а иногда в санях, без свиты и каких-либо знаков, по которым можно было бы узнать императора. Однажды мой кучер все же не успел заметить Павла, неожиданно показавшегося в конце улицы. У меня же оставалось время лишь крикнуть: «Стой! Император!» За то время, пока мне открывали дверцы и я вылезала из кареты, Павел сам вышел из своих саней и поспешил навстречу, чтобы помешать мне ступить на снег. «Мой приказ не относится к иностранцам, – заметил он самым любезным тоном, – и прежде всего к госпоже Лебрен».

Однако даже самые благородные причуды Павла отнюдь не давали уверенности в будущем. Прежде всего это объяснялось тем, что на свете не было более непостоянного в своих склонностях и привязанностях человека. В начале своего царствования, например, он с отвращением относился к Бонапарту; позднее же проникся к нему такой любовью, что повесил портрет французского героя у себя в алтаре, где и показывал его всему свету. И немилость, и благорасположение его были слишком недолговечны; граф Строганов, пожалуй, был единственным человеком, которого он не переставал любить и уважать. Среди вельмож двора у него не было фаворитов, однако он охотно пребывал в обществе одного французского актера по фамилии Фрожер, небесталанного и достаточно умного человека. Фрожер мог в любой час входить в кабинет императора без доклада; их часто видели прогуливающимися вдвоем по саду, они ходили под руку и разговаривали о французской литературе, которую Павел, наряду с театром, очень любил. Этот актер часто присутствовал на небольших придворных собраниях. Обладая в высшей мере талантом мистификатора, он позволял себе шутки с самыми знатными вельможами, чем очень забавлял императора, но, вероятно, доставлял мало удовольствия тем, кто становился их предметом.

Сами великие князья не были защищены от насмешек Фрожера, из-за чего после смерти Павла он уже не осмеливался появляться при дворе. Император Александр, прогуливаясь однажды в одиночестве по московским улицам, встретил его и подозвал к себе. «Фрожер, почему вы не приходите ко мне?» – спросил он ласково. «Сир,– ответил Фрожер, едва оправившись от испуга, – я не знаю адреса вашего величества». Император очень смеялся этой шутке и щедро наградил французского актера, велев выдать тому невыплаченное жалованье, о котором бедняга не осмеливался спросить.

Было вполне естественно, что Фрожер страшился мести монарха – ведь он так долго прожил рядом с Павлом, а тот бывал мстителен чрезвычайно, так что даже большую часть его ошибочных поступков приписывали той ненависти к русскому дворянству, которую он испытывал при жизни Екатерины. Питая отвращение ко всем вельможам, он мешал в этой ненависти невинных с виноватыми и находил развлечение в унижении тех оставшихся, которых не сослал в Сибирь. К иностранцам он, наоборот, выказывал большое благоволение, и прежде всего к французам. Здесь я должна отметить, что всех путешественников, прибывших из Франции, он всегда принимал с большой добротой, особенно эмигрантов, многие из которых получали от него щедрую помощь. Среди прочих упомяну графа д'Отишана. Оказавшись в Петербурге без каких бы то ни было средств к существованию, он придумал изготавливать очень красивые резиновые калоши. Купив у него пару, я в тот же вечер принесла их к княгине Долгорукой, чтобы показать собравшимся у нее придворным дамам. Они нашли калоши очаровательными, и под влиянием общего сочувствия, которое возбуждали эмигранты, графу заказали еще множество пар. Вскоре калоши попали на глаза императору, который, как только узнал имя мастера, приказал привести его к себе и дал ему очень хорошее место. К несчастью, это была доверенная должность, и русские придворные были очень обижены, что Павел не смог надолго оставить при ней графа д'Отишана. В возмещение он наградил его таким образом, что полностью защитил от нужды.

Многие случаи подобного рода, о которых я узнавала довольно часто, признаюсь, заставляли меня относиться к императору снисходительнее, чем сами русские, покой которых без конца нарушался странными причудами всемогущего безумца. Трудно представить себе, насколько этот двор, который еще недавно я видела таким спокойным и веселым, был наполнен теперь страхами, недовольством и тайным ропотом. Можно не покривив душой сказать, что пока Павел находился у власти, страх входил в порядок вещей.

Поскольку нельзя мучить других, не мучаясь самому, то Павел был очень далек от того, чтобы жить счастливо. Он терзался навязчивой мыслью, что умрет не иначе как от ножа или яда, и этот факт, впрочем, хорошо известный, являлся еще одним доказательством той путаницы, которая царила во всем поведении несчастного государя. Так, он разгуливал в полном одиночестве по петербургским улицам в любое время дня и ночи, и в то же время велел из предосторожности варить ему первое блюдо прямо в комнате, а остальную пищу готовить в самых сокровенных углах его апартаментов. Вся кухня находилась под наблюдением Кутайсова, его доверенного камердинера, который когда-то сопровождал Павла в Париж и теперь неотлучно находился при его персоне. Кутайсов был безгранично предан императору, и этой верности не могла поколебать даже ревность. Павел же сыграл с ним злую шутку, отняв у Кутайсова любовницу, самую красивую актрису Петербургского театра. Эту женщину звали госпожа Шевалье; ее лицо и голос были очаровательны, она с успехом выступала в комических операх и пела с бесконечной грацией и чувством. Кутайсов любил ее страстно, когда же в нее влюбился и император, это повергло беднягу в такое отчаяние, что он почти потерял разум. От этого немало пострадала и его служба, так что впоследствии с ним случилась ужасная вещь.

Павел был уродлив. Курносый нос и слишком большой рот с очень длинными зубами делали его лицо похожим на череп. Взгляд его был более чем сердит, хотя иногда в глазах появлялось какое-то доброе выражение. Он не был ни полон, ни худ, ни высок, ни мал ростом, и хотя его фигура не лишена была благородства и элегантности, надо признать, что лицо императора бесконечно походило на карикатуру. Добавим, что какими бы опасностями ни грозило это занятие, карикатур на Павла появлялось все же огромное количество. Одна из них представляла императора держащим в руках по рескрипту. На одном было написано: «Распорядок», на другом – «Отмена распорядка», а на лбу императора – «Беспорядок». Даже упоминая об этой карикатуре, я все еще испытываю легкую дрожь: как известно, она могла стоить жизни не только ее автору, но и каждому, кто имел ее у себя.

Тем не менее, для художника все описанное выше не делало пребывание в Петербурге менее приятным или полезным. Император Павел любил и поощрял искусства. Большой ценитель французской литературы, он привлекал в Петербург и удерживал у себя всех актеров, которые доставили ему удовольствие представлением наших шедевров; каждый, кто обладал талантом в музыке или в живописи, мог с уверенностью полагаться на его расположение. Исторический живописец Дуайен, друг моего отца, о котором я уже много раз говорила, был отличен Павлом I, так же как раньше Екатериной. Хотя он и был уже очень стар, но, взяв себе за правило образ жизни скромный и умеренный, проживал лишь часть щедрых подарков императрицы. Император продолжил по отношению к нему те же милости и заказал Дуайену плафон для нового Михайловского замка, еще не отделанного в то время. Зала, в которой тот работал, находилась очень близко от Эрмитажа; направляясь к обедне, Павел и весь двор проходили через нее, и редкий раз император не останавливался, чтобы долго или коротко побеседовать с художником в очень любезном тоне. Это напомнило мне, как однажды один из сопровождавших Павла вельмож подошел к Дуайену и задал следующий вопрос: «Позвольте высказать вам одно соображение, – сказал он, – вы изображаете Часы, танцующие вокруг колесницы Солнца, я вижу, что одна фигура, та, что дальше всех, меньше остальных, между тем все часы равны между собою». «Вы безусловно правы, – ответил ему Дуайен, – но та фигура, о которой вы говорите, это только полчаса». Сделавший замечание вельможа одобрительно кивнул головой и удалился, чрезвычайно довольный собой.

Я не должна забыть сказать и о том, что император, желая заплатить за плафон до окончания работы, передал Дуайену банковский билет на значительную сумму – какую, я сейчас не помню. Этот билет был завернут в бумагу, на которой Павел собственноручно написал: «Это на краски. Что же касается масла, то его еще достаточно в лампе».

Если старый друг моего отца и был вполне удовлетворен своей петербургской судьбой, то я была довольна своей не меньше. С утра до вечера я работала без остановки, и только по воскресеньям позволяла себе терять два часа, уделяя их тем, кто желал посетить мою мастерскую. В числе других у меня множество раз бывали великие князья и княгини. Кроме картин, о которых я уже говорила, и бесконечно следовавших друг за другом портретов, я приказала перевезти из Парижа написанный мною парадный портрет Марии-Антуанетты, тот, на котором она изображена в платье из синего бархата. Всеобщий интерес, который он вызвал, доставил мне живейшую радость. Принц Конде, приехавший тогда в Петербург, тоже пришел в мастерскую и стоял перед ним, не говоря ни слова, – он плакал.

Что же касается привлекательности общества, Петербург заставлял забывать самые смелые мечтания. В свете встречалось столько французов, что можно было представить себя в Париже. Я вновь увиделась там с герцогом Ришелье и графом Ланжероном; правда, они не проживали в столице постоянно, поскольку один был губернатором Одессы, а другой – всегда в дороге и на военных смотрах. Мне встречалось также множество других наших соотечественников. Например, я завязала знакомство с любезнейшей и добрейшей графиней Дюкре де Вильнев, которая была не только очень красива и прекрасно сложена, но и излучала какое-то особое очарование чрезвычайной доброты. В Петербурге, как и в Москве, я виделась с ней очень часто; в связи с этим мне вспомнилось, как однажды, когда я направлялась к ней на обед, со мной приключилось происшествие, не редкое для России, но тем не менее чрезвычайно меня испугавшее. Господин Дюкре де Вильнев приехал за мной на санях; было так холодно, что по дороге я совершенно отморозила себе лоб. «Как я буду теперь думать! Как буду рисовать!» – закричала я в ужасе. Господин Дюкре поспешил завести меня в какую-то лавку, где растер мне лоб снегом, и это средство, употребляемое в подобных случаях всеми русскими, тут же устранило причину моего отчаяния.

Французские знакомства не заставили меня пренебречь местными жителями, оказавшими мне такой любезный прием. Всякий день расширял круг моих связей с русскими семьями. Кроме тех друзей, о которых я уже говорила, я часто виделась с господином Демидовым, самым богатым человеком России. Отец оставил ему в наследство железные и ртутные рудники, такие доходные, что колоссального размера поставки, которые он делал правительству, бесконечно увеличивали его состояние. Это огромное богатство было причиной того, что в жены ему досталась девица Строганова, наследница одного из самых благородных и древних родов России. Их союз был вполне благополучен. Хотя госпожа Демидова была очаровательна и все существо ее излучало какую-то прелесть, думаю, что муж никогда не любил ее по-настоящему; однако жизнь, которую она прожила с ним, была от этого не менее счастлива. У них было двое сыновей, один из которых чаще живет в Париже и, как и его отец, является большим любителем живописи.

Павел I заказал мне портрет императрицы, своей жены; я представила ее в полный рост, одетой в парадное платье и в алмазной короне на голове. Кисть не в состоянии передать игру бриллиантов, и я очень не люблю их рисовать. Несмотря на это, взяв фоном большой занавес малинового бархата, я добилась глубокого тона, необходимого, чтобы высветлить корону, и она блестела, насколько это только возможно. Когда картина была перенесена ко мне домой, чтобы я могла закончить отделку аксессуаров, мне предложили взять вместе с парадным платьем и все бриллианты, которые его украшали. Стоимость их, однако, была так велика, что я отказалась от этого знака доверия, который внес бы в мою жизнь столько беспокойства, и предпочла рисовать драгоценности во дворце, велев перенести картину обратно.

Императрица Мария была очень красива. Дородность позволила ей сохранить свежесть лица, а высокий рост и благородная осанка дополнялись прекрасными светлыми волосами. Помню, как однажды я увидела ее на большом балу. Великолепные вьющиеся волосы падали ей на плечи; сверху прическа была увенчана бриллиантами. Высокая и красивая фигура императрицы величественно возвышалась рядом с Павлом, который подавал жене руку; контраст между ними был разителен. Красота соединялась у императрицы Марии с прекрасным характером; она была по-настоящему благочестива, и ее добродетели были так хорошо известны, что она, возможно, была единственной женщиной, которой не смела коснуться клевета. Признаюсь, я гордилась тем, что удостоилась ее расположения, и всегда высоко ценила ту благосклонность, которую она выказывала мне при каждом удобном случае.

Наши сеансы проходили тотчас вслед за парадными обедами, так что император Павел и его два сына, Александр и Константин, обычно присутствовали на них. Высочайшие посетители ничуть не стесняли меня, потому что император, единственный, кто мог меня напугать, был со мной очень любезен. Однажды, когда я сидела за мольбертом, подали кофе. Император сам принес мне чашку и, подождав, когда я допью, отнес обратно. Правда, в другой раз он заставил меня стать свидетельницей своего странного, шутовского поведения. Я велела расставить ширмы позади императрицы, чтобы обеспечить более спокойный фон. В один из моментов, когда мы решили передохнуть, Павел принялся скакать и гримасничать, совершенно как обезьяна царапать ширмы и делать вид, что карабкается на них. Эта забава продолжалась довольно долго. Мне казалось, что Александр и Константин сильно страдали, видя, как их отец выделывает перед иностранкой подобные фортели. Да я и сама чувствовала себя не слишком удобно.

Во время одного из сеансов императрица велела позвать двух своих младших дочерей и великих князей Николая и Михаила. Никогда мне не приходилось видеть ребенка красивее, чем великий князь Николай, будущий император. Его очаровательное лицо, все черты которого говорили о греческой красоте, привело меня в такое восхищение, что я, кажется, и сегодня могла бы писать его по памяти.

С той поры я храню воспоминание и еще об одном типе красоты, уже совершенно в другом роде, поскольку речь идет о старом человеке. Хотя император в России является верховным главой не только правительства и армии, но и церкви, исполняет церковную власть под его началом главный священник, которого называют великий архимандрит и который для русских является тем же, чем для нас папа римский (здесь имеется ввиду митрополит Петербурга Гавриил) . Во время пребывания в Петербурге мне часто приходилось слышать о достоинствах и добродетелях того лица, что было облечено тогда этим саном. Поэтому, когда однажды мои знакомые пригласили меня поехать к архимандриту вместе с ними, я тотчас согласилась. Никогда еще в жизни я не бывала в обществе человека, самый вид которого внушал такое почтение. Его высокий рост и величественная осанка, его прекрасное лицо, все черты которого были безукоризненно правильны, создавали впечатление одновременно мягкости и достоинства, которое невозможно передать кистью и красками; а длинная борода, спускавшаяся ниже груди, придавала ему еще более почтенный вид. Наряд архимандрита выглядел просто и благородно, на нем было длинное белое платье, которое спереди сверху донизу разделяла широкая полоса черной материи, превосходно оттенявшая белизну его бороды; походка, жесты, взгляд – все в нем внушало уважение с первого взгляда.

Великий архимандрит был выдающимся человеком, необыкновенного ума и прекрасно образованным. Он говорил на многих языках, а его добродетели и доброта снискали любовь окружающих. Значительность его сана не мешала ему быть милостивым и любезным. Однажды одна из княжон Голицыных, которая была очень красива, увидела его в саду. Она поспешила к нему и встала перед ним на колени. В ответ старец сорвал с куста розу и подарил ей вместе со своим благословением. До сих пор меня гложет сожаление, что, покинув Петербург, я так и не написала портрет архимандрита, потому что лучшей модели не мог бы повстречать ни один художник.

В то же время, о котором я начала говорить, в Петергофе с большой пышностью отмечались именины императрицы Марии. Правда, нужно сказать, что великолепию праздника много способствовала и сама местность, где он проходил, – бесконечный парк, прекрасные фонтаны, великолепные аллеи, одна из которых, образованная огромными деревьями, шла вдоль моря со многими кораблями на его глади. Все эти природные красоты, к которым искусство так восхитительно присоединило свою лепту, сделали из Петергофа волшебный край. Погода стояла прекраснейшая, и поскольку я приехала уже после полудня, то нашла парк полным гостей. Словно на карнавале, все были одеты в костюмы, однако в масках никого не было, за исключением самого императора, который надел розовое домино. Особенно выделялись богатством и разнообразием наряды придворных, соперничавших друг с другом в пышности и оригинальности. Никогда в жизни мне не приходилось видеть одновременно столько вытканных золотом шлейфов и такого количества бриллиантов и перьев.

В разных уголках парка невидимые музыканты услаждали наш слух звуками восхитительной роговой музыки, услышать которую можно только в России. Били все великолепные петергофские фонтаны; особенно мне вспоминается чудесная водяная стена, которая низвергалась в канал с огромного утеса. Падая, она образовывала широкий свод, под которым можно было пройти, не замочив платья. Вечером дворец, парк и корабли осветили фонариками; не забыли и этот утес. Заметить лампионы, огни которых сверкали на огромном своде светящейся и низвергавшейся с ужасным шумом воды, было невозможно, и эффект создавался магический. Воспоминания об этом дне остались со мной навсегда, как память о самом красивом празднике, который только мог устроить монарх».

Но странности императора все увеличивались. На документе, предлагающем различные варианты, он пишет: «Быть по сему». Принц Евгений Вюртембергский, побывавший в Петербурге в 1801 г., пишет:

«Павел доказал всем совершенную неспособность царствовать, и его печальное состояние грозило государству очевидною опасностью... Следы его душевного расстройства проявились и во внешних сношениях, так что глас всей Европы и его народа слились в одном мнении, что не может далее царствовать сумасшедший, внутри государства приводящий в беспорядок все отрасли управления, а во внешних делах сегодня враждующий с союзниками, которых вчера усердно приветствовал».

Русский посланник в Лондоне получил от Павла указание не давать паспорт ни одному иностранцу, пожелавшему отправиться в Россию. Был запрещен ввоз каких-либо книг из-за границы. Уже в последний день жизни Павел издал указ, чтобы никаких российских товаров «выпускаемо никуда не было без особого высочайшего повеления».

Вот что писал Кочубей в Лондон к Воронцову:

«Страх, в котором все мы живем, неописуем. Люди боятся своей собственной тени. Все дрожат. Доносы – дело обычное: верны они или неверны, но верят всему. Все крепости переполнены арестантами. Всеми овладела глубокая тоска...»

Воронцов же характеризовал Павла так:

«Я убежден, что покойный государь имел несчастие быть душевнобольным; я считаю его столь же маловменяемым, как маленького ребенка, который себя и других ранит бритвой, так как раньше не видел бритвы и не знает ее употребления...».

При императоре Павле вышел приказ выслать всех извозчиков из Петербурга, поскольку один из них задавил прохожего. Но без извозчиков обойтись было невозможно, поэтому их вернули, но запретили иметь дрожки, а велели ездить на колясках. Извозчики сняли подушку с дрожек, навязали сверху из лозы верх – вот и вышла коляска.

Между тем даже самое малое сомнение в уме императора безусловно рассматривалось бы как государственная измена. Ни в каких русских законах сумасшествие царя не предусматривалось, и как быть – не знали.

Можно сказать, что Павел погиб от несовершенства законов.

Граф Пален, адмирал Рибас, граф Панин и командир гвардейцев генерал Талызин составили план свергнуть императора и возвести на престол молодого великого князя Александра. Павла убивать не предполагали. Следовало заручиться поддержкой великого князя. Но Александр, постоянно оскорблявшийся отцом, тем не менее не хотел даже и слушать о перевороте. Наконец его убедили. Обещали, что Павел будет по-прежнему жить во дворце, иметь все, что пожелает.

Но умер Рибас, Панин впал в немилость и был выслан. Пален привлек братьев Зубовых и генерала Беннигсена. О заговоре знали некоторые сенаторы, генералы... Был известен даже день переворота. Среди многих гостей за ужином у княгини Белозерской камергер Загряжский поглядел на часы и сказал:

– Великому государю в эту минуту не очень-то по себе.

Все замолчали и разъехались.

Заговорщики собрались у Талызина, пили для бодрости шампанское. Потом двинулись к Михайловскому замку: братья Зубовы, Беннигсен, начальник гвардейской артиллерии князь Яшвили, офицеры Аргамаков, Татаринов и другие. Батальон Преображенского полка не знал, куда и зачем его ведут. Было около полуночи.