Текст книги "Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

«Семен Андреевич! – писала она Салтыкову в 1733 г. – Благодарна за присылку Голицына; он здесь всех дураков победил; ежели еще такой же в его пору сыщется, то немедленно уведомь». Разумеется, брак князя Михаила Алексеевича был признан недействительным, и он более уже не увидел своей жены-итальянки. Голицыну в числе прочих шутовских обязанностей было поручено подавать императрице квас, вследствие чего придворные прозвали его Квасником. Прозвищем этим он именовался даже и в официальных бумагах того времени. Любопытно, что, говоря в одном из своих писем об отце его, князе Алексее Васильевиче, императрица называет последнего князем Алексеем Кислищиным.

В числе приживалок Анны Иоанновны находилась одна калмычка, Авдотья Иоанновна, пользовавшаяся особенным благоволением императрицы и носившая в честь ее любимого блюда фамилию Бужениновой. Калмычка эта, уже немолодая и очень некрасивая собой, как-то в разговоре выразила Анне Иоанновне охоту выйти замуж. Посмеявшись над таким желанием, императрица спросила Буженинову, есть ли у нее в виду жених, и, получив отрицательный ответ, сказала, что берет на себя устройство ее судьбы. На другой же день пятидесятилетнему Голицыну было объявлено, что государыня нашла для него невесту и чтобы он готовился к свадьбе, все расходы которой ее величество принимает на свой счет. Мысль императрицы – женить шута на шутихе – встретила полное сочувствие в кругу ее приближенных. Камергер Татищев подал идею – построить для этой цели на Неве дом из льда и обвенчать в нем молодых «курьезным образом». Немедленно была составлена под председательством кабинет-министра Волынского особая маскарадная комиссия, которой поручен высший надзор и скорейшее исполнение предложения Татищева.

Комиссия избрала для постройки Ледяного дома место на Неве, между Адмиралтейством и Зимним дворцом. Материалом при постройке служил только чистый лед: его разрубали большими плитами, клали их одну на другую и для связи поливали водой. Архитектура дома была довольно изящна. Он имел восемь саженей в длину, две с половиной в ширину и три в вышину. Кругом всей крыши тянулась сквозная галерея, украшенная столбами и статуями; резное крыльцо вело в сени, разделявшие здание на две большие комнаты; сени освещались четырьмя, а каждая комната – пятью окнами со стеклами из тончайшего льда. Оконные и дверные косяки и простеночные пилястры были выкрашены зеленой краской под мрамор. За ледяными стеклами стояли писанные на полотне «смешные картины», освещавшиеся по ночам изнутри множеством свечей. Перед домом были расставлены шесть ледяных трехфунтовых пушек и две двухпудовые мортиры, из которых не раз стреляли. У ворот, сделанных также изо льда, красовались два ледяных дельфина, выбрасывавшие изо ртов с помощью насосов огонь от зажженной нефти. На воротах стояли горшки с ледяными ветками и листьями. На ледяных ветках сидели ледяные птицы. По сторонам дома на пьедесталах с фронтисписами возвышались остроконечные четырехугольные пирамиды. В каждом боку их было устроено по круглому окну, около которых снаружи находились разукрашенные часовые доски. Внутри пирамид висели большие бумажные восьмиугольные фонари, разрисованные «всякими смешными фигурами». Ночью в пирамиды влезали люди, вставляли свечи в фонари и поворачивали их перед окнами к великой потехе постоянно толпившихся здесь зрителей. Последние с любопытством теснились также около стоявшего по правую сторону дома ледяного слона в натуральную величину. На слоне сидел ледяной персиянин; двое других таких же персиян стояли по сторонам. «Сей слон, – рассказывает очевидец, – внутри был пуст и столь хитро сделан, что днем воду вышиною на двадцать четыре фута пускал; ночью, с великим удивлением всех смотрителей, горящую нефть выбрасывал. Сверх же того, мог он, как живой слон, кричать, который голос потаенный в нем человек трубою производил».

Внутреннее убранство дома вполне соответствовало его оригинальной наружности. В одной комнате стояли туалет, два зеркала, несколько шандалов, каминные часы, большая двуспальная кровать, табурет и камин с ледяными дровами. В другой комнате были стол резной работы, два дивана, два кресла и резной поставец, в котором находилась точеная чайная посуда, стаканы, рюмки и блюда. В углах этой комнаты красовались две статуи, изображавшие купидонов, а на столе стояли большие часы и лежали карты с марками. Все эти вещи были искусно сделаны из льда и выкрашены «приличными натуральными красками». Ледяные дрова и свечи намазывались нефтью и горели.

Кроме того, при Ледяном доме по русскому обычаю была выстроена ледяная же баня; ее несколько раз топили, и желающие могли в ней попариться.

По высочайшему повелению к «курьезной» свадьбе Голицына с Бужениновой были доставлены в Петербург из разных концов России по два человека обоего пола всех племен и народов. Всего набралось триста человек. Маскарадная комиссия снабдила каждую пару местной народной одеждой и музыкальным инструментом.

6 февраля 1740 г., в день, назначенный для празднества, после бракосочетания сиятельного шута, совершенного обычным порядком в церкви, разноплеменные «поезжане» потянулись со сборного пункта длинным поездом. Тут были: абхазы, остяки, мордва, чуваши, черемисы, вятичи, самоеды, камчадалы, якуты, киргизы, калмыки, украинцы, чухонцы и множество других «разноязычников и разночинцев», каждый в своем национальном костюме и со своей прекрасной половиной. Одни ехали на верблюдах, другие – на оленях, третьи – на собаках, четвертые – на волах, пятые – на козлах, шестые – на свиньях и т. д. «С принадлежащею каждому роду музыкалиею и разными игрушками, в санях, сделанных наподобие зверей и рыб морских, а некоторые в образе птиц странных». Шествие открывали «молодые», красовавшиеся в большой железной клетке, поставленной на слоне.

Свадебный поезд, управляемый Волынским и Татищевым, с музыкой и песнями проехав мимо дворца и по всем главным улицам, остановился у манежа герцога Курляндского. Здесь на нескольких длинных столах был приготовлен изобильный обед, за которым каждая пара имела свое народное блюдо и свой любимый напиток. Во время обеда Тредиаковский приветствовал молодых следующим стихотворением:

Здравствуйте, женившись, дурак и дурка,

Еще тота и фигурка:

Теперь-то прямое время нам повеселиться,

Теперь-то всячески поезжанам должно беситься.

Квасник-дурак и Буженинова..

Сошлись любовию, но любовь их гадка.

Ну, мордва, ну, чуваши, ну, самоеды!

Начните веселье, молодые деды:

Балалайки, гудки, рожки и волынки!

Сберите и вы бурлацки рынки.

Ах, вижу, как вы теперь рады!

Гремите, гудите, бренчите, скачите,

Шалите, кричите, пляшите!

Свищи, весна, свищи, красна!

Невозможно вам иметь лучшее время:

Спрягся ханский сын, взял ханское племя,

Ханский сын Квасник, Буженинова ханка

Кому того не видно, кажет их осанка.

О, пара! о не стара! Не жить они станут, но зоблить сахар.

И так надлежит новобрачных приветствовать ныне,

Дабы они все свое время жили в благостыне:

Спалось бы им, да вралось, пилось бы, да сдалось.

Здравствуйте же, женившись, дурак и дурка.

Еще... тота и фигурка.

После обеда «разноязычные» пары плясали каждая свою пляску под свою национальную музыку. Это зрелище очень забавляло императрицу и вельможных зрителей. По окончании бала пестрый поезд, предшествуемый по-прежнему «молодыми», восседавшими в клетке на слоне, отправился в Ледяной дом, который горел огнями, эффектно дробившимися и переливавшимися в его прозрачных стенах и окнах; ледяные дельфины и ледяной слон метали потоки яркого пламени; «смешные» картины в пирамидах вертелись к полному удовольствию многочисленной публики, встречавшей новобрачных громкими криками.

«Молодых» с различными церемониями уложили на ледяную постель, а к дому приставили караул из опасения, чтобы счастливая чета не вздумала раньше утра покинуть свое не совсем теплое и удобное ложе...

Через девять месяцев после «курьезного праздника» императрица Анна Иоанновна скончалась, завещав, как известно, русский престол племяннику своему, принцу Брауншвейгскому Иоанну Антоновичу. За малолетством последнего управление государством перешло в руки матери его, принцессы Анны Леопольдовны, женщины доброй, мягкой, обладавшей прекрасными душевными качествами. Анна Леопольдовна в первый же день своего правления уволила всех шутов, наградив их приличными подарками. С этого времени официальное звание придворного шута уничтожилось навсегда. Хотя потом шуты и продолжали появляться при дворе, но уже под другим названием и не в шутовской одежде.

Хотелось бы сказать несколько слов о дальнейшей судьбе князя Михаила Голицына и его жен.

Когда Голицын был отправлен по приказанию императрицы в 1733 г. из Москвы в Петербург и сделался шутом, об его жене-итальянке совсем забыли. Только через два года Анна Иоанновна почему-то вспомнила о ней и поручила Салтыкову узнать «под рукою», где она живет, какое имеет питание и от кого, а если выехала из Москвы, то куда и «на чьем коште». Салтыков дознал, что Голицына проживает в Немецкой слободе, и велел каптенармусу Преображенского полка Лакостову навести точные о ней справки. Лакостов донес следующее:

«Пришел я католицкой церкви к патеру Фабиянусу и объявил ему, что я приехал из Воронежа, офицер, и при отъезде оттуда просил меня итальянский патер, который при вице адмирале Змаевиче службу отправляет, чтобы я уведомился о жене князя Михаила Алексеевича Голицына, на которой женился он, князь Голицын, в Италии, где отечество ее ныне, от кого она пропитание имеет и на чьем коште живет. На что оный Фабиянус объявил мне: она нанимает квартиру бедную, и в той квартире хозяин выставил двери и окошки за то, что она, княгиня, за квартиру не платит, а ей-де не токмо платить деньги, и дневной пищи не имеет; и для ее бедности дал ей два рубля денег, и ниоткуда никакой помощи к пропитанию не имеет, и валяется-де на полу, постлать и одеться нечем; в праздник Рождества Христова пришла сюда и говорит-де мне, что я умираю с голоду, не имею куска хлеба, и в то время дал ей денег семь алтын; она-де хуже всякой нищей, одежды и пищи никакой не имеет. И приказал оный Фабиянус служителю своему указать квартиру, где она живет; в Старой Басманной, в доме лейб-гвардии Преображенского полка, Полозова вдовы Марьи Федоровны, у сержантской жены Андреевской, в маленькой комнаточке, найму дает по три рубля в год. Оная княгиня объявила мне, что она от князя Михаила Алексеевича Голицына ничего после разлучения с ним от него не получала, и пищи ниоткуда не имеет, разве кто милостыню подаст, и со рвением говорила: «Хотя бы-де мне дьявол денег дал, я бы ему душу свою отдала; видишь-де ты, какое на мне платье и какая у меня постель». Одежда на ней понинная, черная, ветха; постель – наволока холстинная толстая, набита сеном; одевается нагольною шубою ветхою. При том же она говорила и тужила: где-де ныне мой сын, князь Иван, которого я родила с ним, князем Михаилом Алексеевичем».

Императрица велела Салтыкову прислать итальянку в Петербург, «дав провожатого, чтоб ее бережно довез; только бы никто про это не ведал в Москве, пока к нам приедет, и дорогою не вели сказывать, что она едет. А как привезут ее в Петербург, вели явиться у генерала Ушакова тайным же образом». Зачем так внезапно потребовалась Анне Иоанновне Голицына и что сталось с последней по доставлении ее в Тайную канцелярию к Ушакову – неизвестно. Можно только предполагать, что ее бедствия в России окончились высылкой за границу.

Анна Иоанновна умерила необузданное пьянство при дворе, но чрезмерно потрафляла роскоши. Жена Бирона, например, имела платье, где одного жемчуга было на сто тысяч рублей. Гардероб ее оценивался в полмиллиона. Запрещалось появляться ко двору два раза в одном и том же платье.

Анне Иоанновне нравилось иноземное вино. Однажды, отпив из бокала, она дала попробовать князю Куракину. Тот сначала обтер бокал платком. «Ты что,– закричала императрица,– мной брезгуешь? Эй, кликнуть сюда Ушакова!» Оказаться князю в Тайной канцелярии, если бы не Бирон, убедивший Анну, что Куракин поступил по иностранному обычаю.

Две фрейлины, которых царица заставила петь полдня, взмолились, говоря, что сил нет, они падают от усталости. Анна сама побила их и отправила на неделю стирать белье.

«Жестокость правления, – писал князь-историк Щербатов, – отняла всю смелость подданных изъяснять свои мысли».

Посланные собирать подати воинские команды обходились с крестьянами бесчеловечно, людей ставили босыми в снег, били палками по пяткам, добиваясь полной уплаты недоимок.

Нравы были жестокими. Артемию Волынскому перед казнью отрезали язык и закрыли рот намордником, завязанным на голове, чтобы не текла кровь.

Волынский Артемий Петрович (1689 ─ 1740) – гос. деятель; при Петре I занимал дипломатические и административные посты. При Анне Иоанновне за подготовку свержения немецкой клики Бирона был арестован и казнен.

Советник Торбеев, сказавший в разговоре, что вся власть находится у Бирона и его любимчиков-иностранцев, был публично высечен плетьми и сослан на Камчатку.

Наушничество и шпионство при дворе процветало.

Один иностранец отписывал домой:

«Здесь совсем нет общества, и не столько по недостатку людей, сколько по недостатку общительности. Нелегко определить, нужно ли искать причину отсутствия общительности единственно только в характере и нравах нации, еще жестких и грубых или этому содействует до некоторой степени и характер правительства. Я склонен к убеждению, что наиболее действует последняя причина».

Историк XIX в. И. Чистович так характеризовал время Анны Иоанновны:

«Даже издали, на расстоянии почти полутора веков, страшно представить это ужасное, мрачное и тяжелое время, с его допросами и очными ставками, с железами и пытками! Человек не сделал никакого преступления: вдруг его схватывают, заковывают в кандалы и везут в Москву, в Петербург, неизвестно куда, за что? Когда-то, год-два назад, он разговаривал с каким-то подозрительным человеком! О чем они разговаривали – вот из-за чего все тревоги, страхи и пытки! Без малейшей натяжки можно сказать про то время, что, ложась спать вечером, нельзя было поручиться за себя, что не будешь к утру в цепях и с утра до ночи не попадешь в крепость, хотя бы не знал за собою никакой вины».

Иностранцы, занявшие доходные должности, смотрели на Россию как на большую кормушку.

Понятна радость одного священника при известии о низложении Бирона: «Ныне совершилось наше спасение, низложен сатана и его ангелы!»

Характерны обвинения, выдвинутые против Бирона. «Он же, – говорится в них, – будто для забавы ее величества, а в самом деле по своей свирепой склонности, под образом шуток и балагурства, такие мерзкие и Богу противные дела затеял, о которых до его времени в свете мало слыхано: умалчивая о нечеловеческом поругании, произведенном не токмо над бедными от рождения, или каким случаем дальнего ума и рассуждения лишенными, но и над другими людьми, между которыми и честной породы находились, о частых между оными заведенных до крови драках и о других оным учиненных мучительствах и бесстыдных мужского и женского пола обнажениях и иных скаредных между ними, его вымыслом произведенных пакостях, уже и то чинить их заставливал и принуждал, что натуре противно и объявлять стыдно и непристойно. Все такие мерзкие и Богу противные дела, от него вымышленные, явно происходили и к великому повреждению славы ее величества касались, в которых он, яко от него вымышленных, и отвечать должен».

Леди Рондо, конечно, не понимала всей противоречивости русской жизни, видя лишь внешнюю сторону. Забавно ее письмо соотечественнику о петербургских диковинках: «Вы так любите странности, что мне никогда не простили бы, если б не описала вам новой забавы, занимавшей Петербург нынешней зимой. Это ледяная гора, построенная с верхнего дворцового этажа во двор. Она довольно широка, так что по ней может спуститься коляска, и имеет по сторонам небольшие борты. Ее устройство такое: сначала сколочены были доски, которые поливали водой, пока, наконец, вся отлогость не покрылась толстым льдом. Придворные дамы и кавалеры садятся в санки, спускаются с верху горы и несутся вниз с быстротой птицы. Иногда санки случайно сталкиваются, тогда катающиеся опрокидываются, и это всем доставляет смех. Всякий, кто имеет вход ко двору, должен кататься – так они называют эту забаву, и к счастью, еще никто не сломал себе шеи. Придя к горе, я стояла в надежде, что кто-нибудь остановит эту забаву, но дошла очередь до меня. Кто-то сказал: «Вы еще ни разу не катались!» Я едва не умерла, услышав это; хорошо, что ее величество позвала меня к себе».

Не обошел своим вниманием сани и датчанин Педер фон Хавен.

Вот что он пишет:

«Как только река замерзла, сразу начался сильный снегопад, продолжавшийся до тех пор, пока все не стало однообразным и ровным. Это всем принесло большое преимущество и удобство. Сразу же, по обыкновению российских северных городов, появились извозчики, они стояли на всех углах улиц со своими санями и салазками, чтобы их нанимали люди, ездящие в городе по делам.

Поэтому зимой видишь очень мало идущих пешком людей, но почти все по улицам едут. Благородные господа и люди, каждый по своему положению и обстоятельствам, обычно имеют собственные сани с одной, двумя или четырьмя лошадьми, а также с форейторами. Иностранцы же и простолюдины могут с величайшим удобством воспользоваться санями извозчиков, и я часто наблюдал, как их нанимали офицеры и другие благородные люди.

Такие сани устроены весьма просто. Они столь узки, что в них может сидеть всего один человек, и не выше локтя от земли; в них впряжена лошадь, на которой сидит парень или мальчик извозчика, чтобы смотреть перед собой, так как в России на впряженных в сани лошадей не надевают бубенчиков – на очень многолюдных петербургских и московских улицах они производили бы слишком много шума и беспорядка и поэтому были бы бесполезны.

Когда кому-то надо ехать, он только крикнет: «Извозчик!» Тот тут же подъезжает, а часто и раньше, чем его позовут, со словами: «Изволишь садиться». Если человеку самому известно, где находится нужное ему место, то он может быстро туда доехать, зная лишь следующие русские слова и крича парню извозчика, когда требуется: «Ступай», «прямо», «направо», «налево», «стой». Это быстрое средство транспорта почти совершенно незаменимо в обширных Петербурге и Москве.

За каждую версту платят одну копейку. А поскольку всю дорогу мчат галопом и за час таким образом могут преодолеть больше датской мили, то есть примерно десять верст, то при катании для удовольствия обычно платят по 10 копеек в час. Здесь я должен также заметить, что по всей России введено и принято, что при встрече двух саней или повозок они обязательно должны проезжать по левую сторону друг от друга. Поэтому и тогда, когда на улице множество саней, можно сидеть с выставленной наружу правой ногой, так как кучера, если кто-то забудет об этом правиле, всегда кричат друг другу: «Направо!».

Однако не было бы хорошо, если бы в России зимой не имели от санного пути никакой иной пользы, кроме удобной езды, без которой в крайнем случае можно было бы обойтись. Санный путь служит еще и тем, кому в этом обширном государстве надо путешествовать, а также величайшему удобству торговли.

Что касается первого, то для путешественника езда в санях – чудесное занятие. Ведь в России и летние, и зимние транспортные средства такие, каких, пожалуй, нигде, кроме Швеции, больше нет. Дороги повсюду ровные, твердые и прочные. Ездят так быстро, удобно и дешево, что это во многих отношениях достойно всяческого удивления.

Здесь я не намерен ничего говорить о курьерах и верховой почте в этом государстве, которые невероятно скоры. Обычная верховая перевозка писем, осуществляемая дважды в неделю между Москвой и Петербургом, должна преодолевать расстояние в добрых 110 датских миль за три с половиной-четыре дня. Нет также ничего необычного в том, чтобы на почтовых лошадях, на перекладных, проехать между названными городами за три дня. Но всего удобнее, дешевле и быстрее воспользоваться зимой санным путем – во-первых, потому, что дорога по другую сторону от Москвы еще не готова и часто идет через большие болота, по которым лучше всего ехать, когда они замерзли. Во-вторых, потому, что обязательно надо иметь собственную повозку или сани и на станциях лишь менять лошадей, поскольку сани не так легко ломаются или же их по крайней мере можно в случае поломки быстро починить. Между тем как с экипажем часто можно в пути оказаться в весьма скверном положении. Кроме того, все дорожные экипажи и сани в России устроены так, что в них надо лежать, как в постели, и тогда в санях совсем не трясет; правда, про экипажи этого не скажешь. Все эти сани и экипажи – крытые, так что из них непросто выскочить, а потому опрокинуться в экипаже – более опасно, нежели в санях. Ну и, наконец, поскольку поездка в санях очень дешева – за пару перекладных почтовых лошадей дают лишь две копейки с каждой версты, то есть зимой поездка между Москвой и Петербургом обходится всего в 14—15 рублей, а за пару нанятых крестьянских лошадей тот же путь стоит 7 рублей, – то летом за поездку в экипаже приходится платить вдвое больше. Поэтому санным путем в Петербург приезжают многие иностранцы из всех краев государства; туда по приказу прибыли граф Миних и вице-адмирал Бредаль. Многие другие старшие и младшие офицеры, получив дозволения, тоже прибыли туда из армии.

В этом государстве санный путь предоставляет не меньшие удобства и для торговли. Правда, там повсюду есть большие реки и озера, судоходные на протяжении всего лета. Кроме того, прорыт канал вдоль Ладожского озера, плавать по которому невозможно из-за его бурности. Реки Нева и Волга, а также Волга и Дон соединены каналами, так что в России можно плавать между тремя морями – Балтийским, Каспийским и Черным. Однако эти плавания все же повсюду сопряжены с большими неудобствами. Поэтому водой перевозят лишь лес, зерно и другие тяжелые грузы. Все легкие товары отправляют зимой по санному пути, и на дороге между Москвой и Петербургом, да и другими крупными городами государства часто встречаются обозы из сотен саней, груженных купеческими товарами. Плата за найм тоже ничтожна – за сани с одной лошадью, на которые обычно грузят товаров несколько более шиффунта, платят от Москвы до Петербурга три рубля. Ясно, что китайскому и камчатскому иностранным караванам было бы совершенно невозможно преодолеть встречающиеся на пути большие озера, реки, болота и скверные дороги, если бы они не старались проезжать по ним зимой на санях».

«Ее императорское величество изволило указать в Полицмейстерскую канцелярию объявить: понеже 9-го числа сего апреля случилось. Что мимо самых ее императорского величества покоев и окошек, где ее императорское величество своею особою присутствовать изволила, пронесли мертвое человеческое тело, что весьма непристойно есть, ибо для таких случаев, чтобы мертвые тела и прочее тому подобное проносить иль провозить, много иных дорог сыскать можно, того ради Полицмейстерской канцелярии накрепко смотреть, чтобы впредь такие непристойности не происходили, и мимо ее императорского величества покоев и окошек такой вольный проход и проезд с мертвыми телами и прочим подобным отнюдь не был».

Из «Собрания законов Российской империи».

Впечатлили сани и англичанина Карла Берка:

«Тот, кто не имеет желания напиваться, – или по крайней мере для разнообразия – находит удовольствие в катании на санках.

Строят высокий помост, с него идет широкий скат, который покрывают снегом, выравнивают, обливают водой, и она крепко замерзает. С помоста съезжают на маленьких санках, которые на крутом склоне так разгоняются, что прокатываются потом по льду 200—300 шагов; дорожка, как и скат, выровнена и по обеим сторонам украшена елями. Все жены мещан, солдат и крестьян, а также служанки одеты в свои лучшие наряды. Если они не уверены, что сами управятся с катальным снарядом, то садятся на колени к парню, который правит не каблуками, как мальчики в Швеции, а руками – вероятно, чтобы не испортить дорожку.

За пределами С.-Петербурга неподалеку от срытого Ниеншанца находится деревня Охта; это место, где устраиваются такие развлечения, и посмотреть на них приезжают из города много знатных персон. Для возведения сего театра объединилась вся деревня, она делит и доходы, ибо за каждый спуск с горы платят копейку.

На дворе обер-камергера тоже была возведена подобная гора, где придворные в прошлые годы катались на чудных санках, сделанных в виде сирен, львов, медведей, свиней и т.д.; однако в нынешнем (1736) году на этом месте гору не устроили».

Еще Берка удивили почему-то качели, издавна бытующие на Руси. Он пишет далее:

«Затем все общественные развлечения замирают до Пасхи, когда веселятся на колесных качелях – таких широких, что на каждом сиденье размещаются по четыре-пять человек. Качели ставят не только в частных дворах, но и на общественных площадях, где простонародье качается за деньги под музыку длинных рожков, звучащих подобно нашим пастушеским, или под звуки инструмента с двумя струнами. При этом не уместившиеся на качелях заводят причудливый танец. У некоторых качелей над каждым сиденьем есть крыша с занавесками сзади и спереди.

Сама ее величество прибыла на площадь со своим двором и наблюдала за этим развлечением. Еще одни колесные качели есть в саду при Летнем дворе.

Однако качаться на качелях начинают в пост по всем праздничным дням со дня Благовещения Богородицы, когда люди, особенно молодые женщины, служанки и мальчики встают босиком по концам толстой доски, положенной на козлы высотой в локоть, и раскачиваются так сильно, что их подбрасывает над доской чуть не на два локтя. На земле разложено сено – во избежание повреждений, если прыгая промахнешься мимо доски. Четырем парам, которым ее величество велела прийти на внутренний двор дворца, подобная предосторожность не потребовалась, ибо все они качались ловко. Всякий раз, летя вниз, они делали определенное движение руками и хлопали себя по бедрам – отчасти для того, чтобы ветер не раздул юбки, а отчасти для придания доске большей упругости».

Как и леди Рондо, Берк обращает внимание на пьянство при дворе:

«По полковым праздникам (а у каждого лейб-гвардейского полка есть свой праздник) суеты меньше, нежели в торжественные дни. Ее величество как полковник принимает поздравления от полковых офицеров и собственноручно подает им по маленькой чарке водки или – не любящим крепких напитков – стакан меда, и затем их угощают при дворе.

Теперь помимо 19 января – дня прихода императрицы к власти – при дворе больше уже сильно не пьют, а при Екатерине, говорят, трезвыми бывали редко. Обычай таков, что после того как присутствующие знатные персоны мастерски попьют за обедом, их призывают к ее величеству, где они на коленях выпивают по бокалу венгерского вина, вмещающему добрых три квартера, или же, если кому-то такое не под силу, рейнского или бургундского. Никого не принуждают пить больше одного этого бокала, но и всякий волен выпить их несколько. Тех, кто мгновенно делается совсем пьян, любящая скромность императрица не особенно жалует и потому приказала нескольким гренадерам присутствовать там, чтобы отводить свалившихся с ног вниз к их слугам и помогать добраться до дома, так как чужим лакеям не дозволено стоять в залах государыни.

Придя в тот день туда поздно, я имел удовольствие видеть, как одни прыгали, другие распевали, третьи болтали вздор. Правда, сказано, что никто не должен пострадать за то, что говорит вино, но хитрые шпионы помнят произнесенные слова и имеют возможность выведать кое-какие другие дела. Говорят, в прошлом году некоторые рассуждали о том, что польская война не является необходимой. Нынче какой-то господинчик, подойдя ко мне, привязался с разговорами о том, как здорово он напился, а на мой ответ, мол, в столь замечательный день и следует веселиться, он вскричал, что я прав, тем более что сохранены права дворянства сравнительно с князьями. При этом он употреблял неприличные слова».

Слово о пьянстве датчанину фон Хавену:

«Страсть, питаемая русским простонародьем к водке и прочим крепким напиткам, особенно сильно проявляется на протяжении поста. Достаточно хорошо известно, что они могут выносить даже азотную кислоту, спирт из оленьего рога и другие крепкие вещи.

Один человек придерживался такого мнения: русскому крестьянину скорее можно доверить на неделю тысячу ригсдалеров, чем один-единственный сосуд водки. Если дать ему на хранение, с одной стороны, ценнейшие и редчайшие вещи, а с другой – небольшую порцию крепкого напитка, под условием, что если он из первого сколько-то присвоит, то заплатит наказанием батогами, но если тронет второе, то без пощады будет лишен головы, то крестьянин все же не тронет ценных вещей, но, пренебрегая всякой опасностью, прямодушно воспользуется крепким напитком. Упомянутый человек еще полагал: такого русского стаканом водки можно провести сквозь огонь. И сам я часто убеждался в том, что если одарить русского крестьянина добрым стаканом крепкой водки, он падет перед тобой ниц, весьма искренне уверяя, что в благодарность готов тут же расстаться с жизнью.

Потому-то чужестранец, желающий благополучно путешествовать в этой стране, должен возить с собой хороший запас водки, дабы почтить ею хозяев на постоялых дворах, точно так же, как перед путешествием по Польше надобно с той же целью хорошо запастись перцем.

Я как-то раз на селе между Москвой и Петербургом почтил одного крестьянина за его услужливость по отношению ко мне бутылкой водки. Так он нет чтобы приберечь – тут же не сходя с места опустошил с женой и детьми всю бутылку, и все они совершенно опьянели и потеряли всякий разум. Однажды ночью я забыл в моих санях несколько бутылок водки, хорошо хранимых с обрезанными и запечатанными пробками, а утром обнаружил, что поскольку пробки вытащить не удалось, то, не долго думая, отбили горлышки и высосали водку. Вот сколь ужасна страсть русского простонародья к крепким напиткам.

Но это видно главным образом в пост, когда все кабаки переполнены людьми обоих полов, не только весело пьющими, но и беспокоящими прохожих неприятными криками и совершенно неприятной музыкой. В такую пору я средь бела дня встречал длинный ряд женщин и девушек, которые, взявшись под руки, во все горло распевали на улицах, совсем перекрывая дорогу, и, пьяные, на каждом шагу спотыкались и валились на землю. Однако подобное странное явление чаще увидишь на селе, нежели в Петербурге.