Текст книги "Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Ну, ни один банкомет не посмеет нанести такой обиды кому бы то ни было. Проигравшийся дотла почти всегда удаляется, не расплатившись; честнейшие из них оставляют залог, но это случается редко. Здесь есть молодые люди самых знатных фамилий, которые ведут, что называется, игру мнимую, безответственную, и смеются прямо в глаза тем, кто у них выигрывает.

В доме Мелиссино я познакомился также с молодым гвардейским офицером Зиновьевым, близким родственником Орловых. Он меня представил английскому посланнику, лорду Макартнею. Этот молодой дипломат, красивый, богатый, изящный в обращении, вздумал влюбиться в одну из фрейлин императрицы и имел неосторожность сделать ее беременной. Екатерина нашла поступок весьма дерзким; она простила девушке ею погрешность, но потребовала, чтобы посланник был отозван.

У меня было еще письмо мадам Лольо к княгине Дашковой, удаленной из Петербурга после того, как она оказала содействие своей государыне к восшествию на престол, который она надеялась разделять с нею. Я поехал засвидетельствовать ей мое почтение, в ее деревню. Застал я ее в трауре по мужу, покойному князю. Она предложила мне свою рекомендацию к графу Панину и сказала, что с этой рекомендацией я могу смело явиться к нему.

Ныне княгиня Дашкова, уже пожилая, состоит президентом петербургской академии. Кажется, Россия есть страна, где отношения обоих полов поставлены совершенно навыворот: женщины тут стоят во главе правления, председательствуют в ученых учреждениях, заведуют государственной администрацией и высшею политикой. Здешней стране не достает одной только вещи, – а этим татарским красоткам – одного лишь преимущества, именно: чтобы они командовали войсками!

...Я имел много случаев заметить, каким уважением пользуются французские книги со стороны русских, т. е., людей образованных или претендующих на образованность. Говоря о французских книгах, я разумею сочинения Вольтера, которые для московитов представляли всю французскую литературу. Великий писатель посвятил императрице свою «Философию истории», о которой он сам отзывался как о сочинении, написанном для Екатерины. Месяц спустя после выпуска из печати три тысячи экземпляров этого сочинения были публикованы в России и раскуплены нарасхват в одну неделю. Каждый русский, читающий по-французски, носил книгу в своем кармане, словно молитвенник или катехизис. Особы высшего круга только и бредили Вольтером и божились не иначе, как его именем. Прочитав его, они считали себя обладателями знаний самобытных и всесторонних, почти наравне со своим учителем. «Но для того, чтоб основательно усвоить знания и мудрость Вольтера», говаривал я им часто, «лучше следовало бы изучать те источники, откуда он сам почерпнул их: это было бы средством вернейшей оценки того и другого». Но я проповедовал глухим. Фернейский патриарх был в моих глазах—альфа и омега всякого знания и всякой премудрости. Русские моего времени напоминали мне собою чрезвычайно меткое и тонкое изречение одного знаменитого римского прелата, который сказал мне однажды: «Берегитесь когда-либо спорить с таким человеком, кто ничего не читал, кроме одной только книги». Итак, я бесстрастно смотрел, как проносился мимо меня этот шумный поток восторженных похвал.

...Иногда служанка обращалась ко мне с несколькими словами на своем татарском диалекте, над которым я мог бы вдоволь посмеяться при всяком другом случае. Сколько я ни бился, сколько ни ломал себе голову над русской грамматикой,—уста мои отказывались произнести внятно хоть бы одно слово этого бычачьего языка. К счастию еще, что в два месяца эта девушка кое-как выучилась по-итальянски, на столько, что могла что-нибудь говорить со мной... Никогда я не мог выучиться русскому языку, о котором Ж. Ж. Руссо (невежественный великий человек!) говорит как об испорченном наречии греческого. Русский язык, напротив того, есть ничто иное, как говор, почти первобытный, сложившийся в глубине Востока. Я всегда думал, что кто-либо из ученых ориенталистов, путем сравнительных выводов, сумеет открыть коренные начала этого языка.

...Зимою иностранцы здесь беспрестанно отмораживают себе уши, носы и щеки. Одним утром, на пути в Петергоф, я встречаю русского, который, набрав в горсть снегу, вдруг кидается на меня и, крепко ухватившись, начинает тереть мне снегом левое ухо. В первую минуту я принял было оборонительное положение; но, к счастью, в пору догадался о причине этого поступка: мое ухо начинало отмораживаться, а добрый человек это заметил, видя, что оно побелело.

...Императрица поручила своему архитектору Ринальди (это было летом) построить на Дворцовой площади обширный деревянный амфитеатр, которого план я видел. Ее величеству угодно было дать карусель, на которой мог бы красоваться цвет воинов ее империи. Много подданных государыни было приглашено на этот праздник, впрочем, тогда не состоявшийся по причине дурной погоды. В программе возвещалось, что карусель откроется в первый красный день; но этот красный день не наступил: и действительно, утро без дождя, ветра или снега – редкость необычайная в Петербурге. В Италии мы привыкли полагаться на хорошую погоду, в России же должно всегда рассчитывать на ненастную. Вот почему мне всегда смертельно хочется смеяться, когда я встречаю русских путешественников, говорящих с умилением о ясном небе их родины: странное небо, которого я, по крайней мере, никогда не знал иначе, как в виде сероватого тумана, извергающего густые хлопья снега!

...Летом в Петербурге можно знать о наступлении вечера только по заревому пушечному выстрелу; без того нельзя знать об этом наверно, ибо в летнюю пору ночи не бывает. В полночь вы можете читать письмо без свечки. Явление удивительное, не правда ли? Я согласен; но оно надоедает ужасно. Шутка плоха, когда она слишком длинна. Кто может равнодушно вынести бесконечный день из целых семи недель?..

...Скажу несколько слов о небольшой поездке, которую я сделал в окрестностях Петербурга. Это было по случаю большого смотра пехотных войск, на котором присутствовал весь двор. Квартиры заранее были заняты для главнейших офицеров и придворных дам; а потому мудрено было достать себе удобное помещение на пространстве трех миль в окружности. Самая бедная деревушка в любом краю Западной Европы есть чудо великолепия в сравнении с русскими селениями, состоящими сплошь из лачуг и хлевов, где нечистота является наименьшим неудобством. Поэтому я решился избрать убежищем свою карету, откуда и не выходил. В моем просторном и покойном дормезе я даже принимал визиты, иногда человек пяти в один раз; но особенно оказалось выгодным мое подвижное жилище в том отношении, что с ним я мог переноситься в какое угодно место лагеря и не упустить ни одной занимательной подробности этого зрелища. Оно длилось три дня. На маневрах представлялось подобие военных действий, пускались фейерверки, сделан взрыв крепостцы,– взрыв, который стоил жизни нескольким солдатам, но не произвел сильного впечатления как ожидавшийся заранее.

...Прогуливаясь близ Екатерингофа вместе с Зиновьевым, мы встретили очень молоденькую, еще неразвившуюся девушку, поразительно-хорошенькую, но дико застенчивую; при нашем приближении она бросилась бежать; а мы, по ее следам, вошли в избушку, куда она скрылась и где мы нашли ее отца со всею семьей. Девочка спряталась в углу и глядела на нас с тоскливым выражением испуга, как горлица, попадающая на зуб волку.

Зиновьев вступил в разговор с ее отцом. Сколько я понял, речь шла о девочке, потому что она, по знаку своего отца, послушно подошла вперед. Через четверть часа мы вышли из хижины, подарив несколько рублей детям. Тут Зиновьев мне сказал, что он предложил хозяину купить у него дочь себе в служанки, на что тот согласился.

– Сколько же он хочет за это сокровище?

– Цену непомерную: сто рублей... Вы видите, что тут ничего не поделаешь.

– Как ничего не поделаешь? Да это просто даром!

– Так, значит, вы не прочь дать сто рублей за девочку?

– Еще бы. Только согласится ли она следовать за мной и принадлежать мне?

– Она обязана будет к этому, как только поступит в ваше владение, – и если рассудок не вразумит ее, то вы в полном праве пустить в ход палку.

– Следовательно, несмотря на ее нежелание, я могу заставить ее быть при себе, сколько мне угодно?

– Без всякого сомнения,—по крайней мере, покуда она не возвратит назад ста рублей.

– Если я ее возьму, какое жалованье должен ей давать?

– Ни полушки: только кормить ее да отпускать по субботам в баню, а по воскресеньям – в церковь.

– При окончательном выезде моем из Петербурга, дозволено ли мне будет увезти ее с собой?

– Да, только нужно получить на это разрешение, со взносом денежного обеспечения, ибо эта девушка, прежде чем она раба ваша – есть царская.

– Вот и все, о чем я хотел знать. Теперь угодно вам будет взять на себя труд договориться о сделке с ее отцом.

– Хоть сейчас, коли хотите, – и вздумай вы набрать себе целый гарем, так стоит лишь молвить одно слово; в красивых девушках недостатка здесь нет.

...На другой день утром мы с Зиновьевым опять направились туда; я отдал своему спутнику сто рублей, и мы вошли в избу. Предложение, которое от моего имени заявил хозяину Зиновьев, привело доброго человека в немой восторг и удивление. Он стал на колена и сотворил молитву святому Николаю, потом дал благословение дочке и сказал ей несколько слов на ухо; девочка, посмотрев на меня с улыбкой, проговорила: «Охотно»...

Зиновьев выложил сто рублей на стол; отец взял их и передал дочери, которая тотчас вручила деньги своей матери. Покупной договор был подписан всеми присутствовавшими; мои слуга и кучер, вместо рукоприкладства, поставили на акте кресты, после чего я посадил в карету свою покупку, одетую в грубое сукно, без чулок и рубашки.

...Я одел ее в платье французского покроя. Однажды я повел ее, наряженную таким образом, в публичную баню, где 50 или 60 человек обоего пола, голых как ладонь, мылись себе, не обращая ни на кого внимания и полагая, вероятно, что и на них никто не смотрит. Происходило ли это от недостатка стыдливости, или от избытка первобытной невинности нравов – представляю угадать читателю.

...Кажется, эта девушка (Заира) сильно привязалась ко мне и вот отчего: во-первых, потому, что я всегда обедал с нею за одним столом, что очень ее трогало; во-вторых, за то, что я иногда ее водил к ее родителям, – льгота, которою рабы редко пользуются от своих господ; а наконец, если уже все высказать, так и за то, что я, от времени до времени, поколачивал ее палкой – действие, общераспространенное в России, но, большею частью, применяемое без толку. Этот обычай, не всегда удовлетворительный в своем практическом приложении, в принципе превосходен как местная насущная необходимость. От русских ничего не добьешься путем убеждений, коих и понимать они, кажется, неспособны; словами из них не сделаешь ровно ничего, а колотушками – все что угодно. Побитый раб всегда так рассуждает: «Барин мой мог бы прогнать меня долой, да не сделал этого; следовательно, он хочет держать меня при себе, потому что любит; итак, мое дело любить его и служить ему усердно».

По этому выводу я припоминаю, что у меня в услужении был один казак (?), умевший говорить по-французски. Иногда он чересчур упивался водкой и я старался образумить его увещаниями. Только один мой знакомый, поглядевши на это, и говорит мне: «Ну, смотрите! вы не бьете вашего слугу, так он же побьет вас»,– что и сбылось, или чуть-чуть не сбылось. Однажды, когда он был мертвецки пьян, я стал журить его и погрозил ему движением руки. Тотчас же он схватывает палку и бросается на меня: он попал бы наверно, если б я не успел сбить его с ног. Русский раб, обыкновенно столь покорный и безответный, в пьяном виде становится просто страшен. Стакан водки делает из него дикого зверя. Господствующий порок этого народа, кроме обжорства, чрезмерное пьянство – порок, впрочем, извиняемый свойствами климата. Кучер, всю ночь напролет сидящий на своих козлах у господского подъезда, греется выпивкой; первый стакан водки непременно позывает на другой, и так далее до того, что это лекарство оказывается вреднее самого недуга, которому должно было противодействовать, – и если упившийся кучер заснет, то ему уже никогда более не проснуться...

...Однажды явился ко мне с визитом молодой француз по имени Кревкёр в паре с миловидной и молоденькой парижанкой мамзель Ларивьер и вручил мне письмо от принца Карла Ккурляндского, который усердно рекомендовал мне его.

– Потрудитесь сказать, в чем же могу я быть вам полезен?

– Представьте меня вашим друзьям.

– У меня здесь их очень мало, потому что я сам иностранец. Бывайте у меня, я со своей стороны стану посещать вас; а что касается до знакомств, которые я могу иметь здесь, то обычай не дозволяет мне ввести вас в эти знакомства. Под каким именем должен я представить даму, которая пожаловала вместе с вами? Супруга ли она ваша? Кроме того, ведь меня непременно спросят, какая причина вашего приезда в Петербург? Что же буду я отвечать на все это?

– Что я дворянин из Лотарингии, путешествующий для своего удовольствия. Девица Ларивьер – моя подруга.

– Признаюсь вам, подобные основания для рекомендации не покажутся удовлетворительными. Впрочем, вы, может быть, хотите изучать страну, ее нравы, обычаи; может быть, имеете единственную целью – развлечение; в таком случае, для вас нет и надобности в частных знакомствах; к вашим услугам театры, гулянья, балы общественные, даже придворные балы. Чтобы пользоваться всеми этими удовольствиями, нужны только деньги.

– А их-то именно и нет у меня.

– Вы не имеете денег, а решились без них приехать на житье в иностранный столичный город?

– Мамзель Ларивьер склонила меня пуститься в это путешествие, уверив меня, что тут мы добудем средства жить со дня на день. Мы выехали из Парижа без копейки, и вот до сих пор еще очень удачно выпутывались из затруднений.

– Вероятно, сама мамзель Ларивьер и хозяйничает вашим общим кошельком?

– Наш кошелек,  перебила она меня смеясь, – в карманах наших друзей.

– Я считаю очень естественным, что вы, сударыня, находите друзей по всему свету, – и будьте уверены, что в качестве одного из них я тоже предложил бы вам свой кошелек; но, к несчастью, я не богат.

Тут разговор наш был прерван входом некоего Бомбакка, гамбургского уроженца, который бежал от долгов из Англии, где жил прежде, и поселился здесь. Этот господин устроил себе в Петербурге известное положение: он занял место по военному ведомству, довольно видное; жил на большую ногу, и так как был большой любитель игры, женщин и лакомого стола, то при настоящем случае я и подумал, что в его особе как раз подоспевает готовое знакомство для оригинальных странствователей, кошелек которых находится в карманах их друзей. Бомбакк тотчас же растаял от смазливой дамочки, что ею принято было весьма благосклонно, и через четверть часа пригласил их на завтра к обеду, также как и меня с Заирой.

Когда я к нему приехал, Кревкёр и мамзель Ларивьер были уже за столом с двумя русскими офицерами, братьями Луниными (ныне генерал-майорами, а тогда еще в самых первоначальных чинах). Младший из них, белокурый, нежный и хорошенький, как барышня, слыл любимцем кабинет-секретаря г. Теплова... Вечер закончился оргией.

...По возвращении моем из Москвы в Петербург первой для меня новостью была весть о побеге Бомбакка и ареста его в Москве. Бедняка засадили в тюрьму; дело его было важно как усложнившееся бегством. Однако ж его не осудили на смерть и даже не лишили прежнего звания, но назначили на постоянную службу в камчатском гарнизоне. Что касается Кревкёра и его подруги Ларивьер, то они скрылись с кошельками друзей в своих карманах».

В конце XVIII столетия своей известностью Калиостро затмил современников – Вольтера, Дидро. О нем написано множество сочинений: в одних он превозносится, в других охаивается. Он сам издал на французском «Записки», полные самовозвеличения.

Странствуя по свету, Калиостро оказался и в России. Об этом Алексей Толстой написал даже романтический рассказ, а Марк Захаров снял фильм.

В начале 1779 г. он появился в Митаве. Выдавая себя за испанского полковника, он втерся в лучшее общество этого курляндского города. Он намекал, что имеет важное масонское поручение в северные страны. Представляя себя гроссмейстером ордена, он даже открыл масонскую ложу, в которую вступило много образованных людей. Это тем более удивительно, поскольку сам Калиостро писал неграмотно, говорил по-французски скверно, по-итальянски – с сицилийским акцентом.

Все с нетерпением ждали от него какого-нибудь магического представления.

И Калиостро его устроил в доме графа Медема. Он спросил имена двух умерших членов семейства Медемов, написал имена на бумаге, покрытой кабалистическими знаками, сжег эту бумагу, натер пеплом голову мальчику – младшему члену семьи и завел его в соседнюю комнату. Заперев дверь, Калиостро попросил всех сесть у двери и не произносить ни слова. Сам он с обнаженной шпагой шагал перед дверью и выкрикивал какие-то слова. Потом Калиостро велел через дверь стать мальчику на колени и говорить, что он видит. Мальчик назвал родственников, чьи имена были на бумажке. Потом он сказал, что видит лес и в нем срубленное дерево, по его словам, открылась земля, и мальчик увидел золото, серебро, красный порошок и железные инструменты. Вдруг все исчезло, и мальчик увидел высокого мужчину в длинном белом одеянии с красным крестом на груди.

Калиостро брал он аудиторию в основном речами, полными философских и мистических сентенций, многочисленных библейских цитат. Барон фон Ховен подарил ему 800 червонцев и бриллиантовый перстень.

Герцогиня Курляндская носила ожерелье из крупных жемчужин. Калиостро рассказал ей, что ему оно прекрасно известно, ибо он сам делал это ожерелье в Голландии, расплавив и увеличив мелкий жемчуг.

В Петербурге Калиостро явился под видом врача и полковника испанской армии. Об Испании в столичном свете имели смутные представления, но к врачу потянулись.

Новый врач – это новая надежда для больного. Калиостро внимательно выслушивал больных, осматривал их, давал советы и лекарства, и скоро о нем стали говорить. Слух о приезжем земляке дошел и до испанского посланника, который сразу понял, что полковник поддельный. Посланник опубликовал это в газетах, но Калиостро успел уже втереться в разные салоны и даже показать свою жену влиятельному князю Потемкину.

Неизвестно, насколько была близка связь светлейшего с очаровательной Лоренцой, но это возбудило негодование Екатерины II. Лоренце вроде бы предложили тридцать тысяч рублей, чтобы она уехала из России. Авантюристка деньги получила, но при свидании с князем говорила, что жалеет об этом, что деньги вернет, ибо разлука немыслима для нее. Растроганный Потемкин отвалил ей еще тридцать тысяч.

В это время прусский посланник представил в суд долговое обязательство Калиостро на крупную сумму, выданное им в Кадиксе прусскому консулу. Тогда же богатая дама обратилась к Калиостро полечить ее маленького ребенка. Калиостро взял мальчика к себе на несколько дней и вернул здоровым. Но мать обнаружила, что ребенок не ее, хотя очень похож.

Возмутились столичные врачи, устроив перед домом Калиостро своеобразную демонстрацию. Они подали императрице жалобу, что шарлатан, продавая лекарства, будто бы возвращавшие молодость, подрывает доверие к медицине и приносит большой вред.

Калиостро предложил составить микстуру из ядов  и он, и его противники должны были ее выпить. Кто останется жив – тот и прав. Но на такое разрешение спора никто не согласился, и Калиостро, согласно распоряжению императрицы, был выслан. Екатерина потом написала пьесу «Обманщик» – о Калиостро. Она не любила ни масонов, ни мистиков, об их обществах отзывалась как о вредных затеях.

Позже, уже в XIX в. в России объявился и свой собственный Калиостро. Под этим именем по провинции разъезжал «профессор черной и белой магии» отставной штабс-капитан. Кроме разных фокусов, показываемых в балаганах, он шел на прямое надувательство публики. На всю витебскую ярмарку извещалось, что показывается лошадь, «у которой хвост там, где обычно голова». Поглядеть на такое чудо за гривенник валили и местный шляхтич, и еврей-корчмарь, и даже приехавший на ярмарку крестьянин. Что же они видели, войдя в балаган? Обыкновенное стойло, где находилась самая обыкновенная лошадь. Правда, привязана она к яслям была не за голову, как обыкновенно, а за хвост. Вот и все чудо.

На следующий день балаган мнимого Калиостро украсился вывеской: «Здесь угадывают!». Балаган имел сквозной проход с каморкой, обитой черным сукном. Там стоял черный стол с черной вазой, покрытой черной салфеткой. У стола в черном одеянии – Калиостро, говоривший шепотом посетителю:

 Потрудитесь, пожалуйста, окунуть палец в вазу.

Какой-нибудь местечковый шляхтич делал это, и Калиостро предлагал ему:

– Теперь понюхайте.

Пришедший подносил палец к носу и восклицал:

– Фу! Да ведь это какие-то помои!

– Вы угадали! – торжественно возглашал Калиостро.

Одураченные люди делали таинственное лицо и настоятельно советовали посетить чародея.

На третий день афиша зазывала: «Граф Калиостро на глазах почтеннейшей публики съест живого человека». Балаган не вмещал всех желающих, и представление перенесли в местный клуб.

На сцене появился Калиостро:

 Согласно своему обещанию съесть человека покорнейше прошу кого-нибудь из вас пожаловать ко мне для эксперимента.

В зале молчание.

– Итак, никто не желает быть съеденным? В таком случае, как же я могу провести сеанс?

Публика, которая чувствует, что ее опять обманули, негодует. Калиостро обращается к исправнику, сидящему в первом ряду:

– Не угодно ли подняться ко мне?

Исправник сердито фыркает.

Калиостро обращается к его соседу. Тот же результат.

– Нет уж, нас не надуешь! – раздается в публике голос. Из кресла поднимается могучий купец, довольно под хмельком. Он протискивается на сцену:

– Ну-ка, слопай меня!

– С удовольствием,– отвечает Калиостро. – Потрудитесь нагнуться, я люблю начинать с шеи.

Купец со смехом нагибается, и Калиостро вцепляется зубами в шею, начиная ее грызть. Клуб оглашается воплем. Купец вырывается и бежит прочь. Стоит дикий хохот.

– Какой нервный! – замечает Калиостро. – Не найдется ли среди уважаемой публики кого покрепче духом?

Конечно, никого не находится, и ловкач становится обладателем приличной суммы, заплаченной за билеты.

Калиостро подружился с молодым актером Лариным. И, конечно, главной темой их бесед были всевозможные способы добывания денег.

– У нашей актрисы, комической старухи, – сказал как-то Ларин,– имеется капитал в целых триста рублей. За пять лет накопила...

– А можно у нее эти деньги под большой процент одолжить? – заинтересовался Калиостро.

– Ну что ты! Скупа дальше некуда!

– Давай все же попробуем!

Они три дня уговаривали старуху.

– Через две недели за триста отдам четыреста! – клялся Калиостро.– Если не верите моему честному слову, поверьте своему же товарищу актеру!

– Знаю я нас, шарамыжников! Ни копейки не дам!

– Клянусь, через две недели деньги с прибылью будут у вас!

– Да на что они вам?

– В оборот пустить, в самый верный и прибыльный оборот!

– Долгие годы копила, копеечка к копеечке... А тут возьми да и отдай!..

– Все понимаю!.. Хорошо, я верну вам вдвое больше – шестьсот рублей!

Старуха, пораженная такой огромной для нее суммой, сомневаясь и проклиная навязавшегося на ее голову проходимца, согласилась.

– А как ты, батюшка, увезешь их да сгинешь?

– Никогда! Я – граф Калиостро, превращающий камни в золоте! Дайте мне только денег, эту точку опоры, и я, подобно Архимеду, переверну весь мир.

Друзья остановились в лучшей гостинице, Калиостро заказал обед с шампанским. Ларин высказал сомнения по поводу таких трат, но его старший товарищ заявил:

– Граф Калиостро должен жить соответственно. Твое дело пока молчать да учиться.

Он заказал огромные афиши о «магических вечерах». Но первое представление, на котором Калиостро показывал фокусы, едва окупило плату за помещение. На другой день еще хуже. Ларин впал в отчаяние. Старухины деньги уходили.

– Ничего, – ободрял его Калиостро, – будут деньги! Нам бы только губернатора на представление заполучить!

– Да зачем?

– Чтобы уверился в моей чудодейственной силе. Некое разрешение от него требуется.

Какую-то часть денег Калиостро потратил на губернаторского камердинера, горничных губернаторши – и в результате правитель губернии оказался на представлении.

В этот раз был показан новый фокус. Калиостро подошел к губернатору, сидевшему с женой в первом ряду, и сказал:

– Ваше превосходительство! Позвольте попросить у вашей супруги на минуту носовой платок.

Губернатор благосклонно кивнул. Калиостро, получив платок, показал его публике:

– Прошу обратить внимание на метку и духи.

После он разорвал платок на клочки и продемонстрировал их зрителям. Этими клочками Калиостро зарядил револьвер и попросил кадета из публики выстрелить в зажженную свечу. Свеча погасла. Калиостро взял ее, переломил и достал из середины пакетик, перевязанный ленточкой. Его Калиостро передал губернатору. Каково же было удивление, когда там оказался тот же платок, только целехонький.

В гостинице Калиостро говорил Ларину:

– Ну теперь дело в шляпе. Рыбка клюнула!

– Да ведь сборов-то никаких!

– Погоди, все будет.

Назавтра в номер чародея приходили и о чем-то шептались с ним местные факторы-евреи. Калиостро после их визита сказал Ларину, что уезжает на два дня.

– А как же я?

– Жди здесь. Гостиница оплачена, не беспокойся, вот тебе десять рублей на карманные расходы...

Ларину ничего не оставалось делать, как валяться на диване и размышлять о своем друге. Даже ему Калиостро не раскрыл фокуса. А суть его была до смешного проста: существовал второй платок, купленный Калиостро у губернаторской горничной.

Через двое суток поздним вечером появился Калиостро с дамой. Ее лицо скрывала вуаль.

– Это Сомнамбула, таинственная женщина и провидица!

Сняв вуаль, таинственная женщина оказалась молодой красивой еврейкой. Густые черные волосы струились по плечам, огромные глаза с длинными ресницами... Наутро Калиостро отправился в канцелярию губернатора и выпросил у него разрешение на показ в городе известной европейской предсказательницы Сомнамбулы.

Сняли две комнаты, задрапировав их черной материей, по углам расставили свечи. Сомнамбула в восточном одеянии возлегла на диване, в полумраке она выглядела еще прекраснее и таинственнее. Ларин был за кассира.

Входной билет оценили в рубль, что было немало. Сбор первого дня составил, однако, всего шесть рублей. Ларин опять впал в панику. Калиостро смеялся: «Погоди, что будет завтра!»

А завтра пришло более ста человек, послезавтра – триста и т. д.

Что же за трюк придумал Калиостро?

Человек входил в таинственный полумрак. На него глядели горящие очи Сомнамбулы. Она монотонно, с паузами, начинала говорить:

 Степан Иванович Тихонов... Вам тридцать пять лет... Женаты десятый год на Анне Антоновне Крыловой... У вас двое детей: сын и дочь... Их зовут Алексей и Елена... Служите в земстве, жалованья получаете шестьдесят рублей...

Вошедший в комнату был поражен: все верно. А Сомнамбула продолжала:

– Со временем вы разбогатеете... Ваши дети будут владеть миллионами...

Или: – Купите непременно выигрышный билет, и вы получите большую сумму.

Сомнамбула говорила только приятное. От нее уходили окрыленными, не жалея о потраченном рубле. У кого не было, тот наскребал этот рубль и шел к предсказательнице.

Друзья, пожалуй, обобрали бы весь город, но вдруг последовал приказ губернатора, в котором фокуснику предписывалось в течение суток покинуть губернию – «за эксплуатацию жителей обманными деяниями, совершаемыми им совместно с еврейкою Ривкою Розенталь, именующей себя Сомнамбулой».

В тот же день все трое, не искушая судьбу, уехали: Сомнамбула – домой в Варшаву, а друзья в Динабург, где комическая старуха уж и не чаяла их увидеть.

– Я думала, плакали мои целковые! – ликовала она, пересчитывая без конца шестьсот рублей, полученные от Калиостро. Вдруг старуху осенило подозрение:

– Да не фальшивые ли они?

– У меня деньги не могут быть фальшивыми. Если бы я даже сам их делал, все равно они были бы настоящими.

Объясним фокус с Сомнамбулой. Калиостро нанял восьмерых евреев. Каждый из них должен был изучить один из восьми кварталов города: собрать подробные сведения о каждом жителе и записать их в свою книгу. Сквозь замаскированные щели в обивке евреи смотрели на вошедшего, и знавший его подходил к слуховой трубке, выведенной к уху Сомнамбулы, давая характеристику. Очень просто.

Где и как кончил свои дни наш отечественный Калиостро – неизвестно. Человеческую натуру он знал совершенно и с успехом играл на ее слабых струнах.

При Екатерине II в Петербурге появился иноземный механик Кемпелен, показывавший изумляющую всех новинку – автомат, играющий в шахматы. Внешне автоматический шахматист напоминал крупного человека в восточном одеянии. Перед игрой механик снимал панель, и глазам зрителей представали различные колесики, пружинки. Кемпелен заводил ключом машину, и зубчатые колесики вертелись, трещали. Автомат делал ход первым. Он брал пальцами пешку и ставил ее на клетку доски, после чего до ответного хода пребывал в неподвижности. Двукратный кивок автомата означал шах королю. Никто не мог выиграть. Кемпелен богател. Екатерина II выразила желание купить чудесную игрушку, но механик уверил государыню, что без него автомат быстро сломается.

Однажды любитель-шахматист, играя с машиной, попробовал незаметно продвинуть свою фигуру. Автомат отреагировал: толкнул соперника в грудь. Шахматист ответил, и автомат с грохотом рухнул на пол в нем находился безногий и с одной левой рукой поляк Воронский. Когда-то красавец, он во время польских волнений был ранен, и хирурги добросовестно потрудились над ним. Воронский сам придумал такой автомат и способ зарабатывать деньги шахматами.

Явившийся в апрельский Петербург 1771 г. некий немец собирал невских жителей в трактир Гейденрайха «Лондон», что на Новой Исаакиевской улице, суля им весьма замысловатое зрелище: «Новоизобретенный оптический, с великим трудом и искусством сделанный Театр Света, какого здесь еще не видали».

Уточняя, что речь идет не столько о свете, сколько о театре, афиша на русском и немецком языках извещала: «Он состоит в четырех отменных исторических дистанциях, в коих ежедневно являются перемены, состоящие в разных перспективных иллуминованных улицах с некоторыми в торжественные дни возженными фейерверками, с превеликолепно иллуминованными садами и достопамятными церквами знатнейших городов в Европе. Но сии оптические представления весьма отличны от известных уже публике общих оптических представлений, потому что представляются в настоящей их величине и совершенной красоте. К большему еще увеселению видны будут разные мосты и улицы, по которым люди ходят взад и вперед; ездят верхом, также в колясках на санях с колокольчиком, так что зрителям представится, будто бы они действительно видят настоящую, весьма приятную из большого города простирающуюся дорогу».