355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Кошель » Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века » Текст книги (страница 15)
Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века
  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 22:32

Текст книги "Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века"


Автор книги: Петр Кошель


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

* * *

Торговые части Петербурга, где теперь стоят Гостиный и Апраксин дворы, в середине XVIII в. были топкими местами, так что в плохую погоду не было возможности ни пройти, ни проехать. Невский проспект, на котором теперь красуется лицевой своей стороной Гостиный двор, получил свое название при императрице Анне (1738); в это время было постановлено: «По коммисскому рассуждению, впредь именовать Большую проспективу, что следует от Адмиралтейства к Невскому монастырю,– Невскою проспективою». Невский проспект был тогда не что иное, как длинная аллея, вымощенная бревнами и обсаженная по обеим сторонам деревьями. Проложили и работали над ней при Петре I пленные шведы; их обязанностью было также мести ее каждую субботу. Улицам Петербурга предписывалась чистота; каждый домовладелец обязан был против своего двора рано утром или вечером, когда по улицам не было ни езды, ни ходьбы, сметать всякий сор.

За неисполнение этого правила налагался штраф: по две деньги с сажени в ширину его двора. Особенно строго наказывались те, кто вывозил на Неву и другие реки нечистоты. За это у знатных их служители, а незнатные домовладельцы самолично должны были быть биты кнутом и ссылаемы в вечную каторжную работу.

Установлено было, чтобы все торгующие съестными припасами на улицах и в лавках «ходили в белом мундире по указу, а мундиры бы делать по образцу, как в мясном и рыбном рядах у торговых людей». С нарушителей брали штраф, а товар отбирали «на великого государя».

Было также запрещено: «чтоб никто никакого чину по малой речке Мье и по другим малым речкам и по каналам днем и ночью, на лошадях, в санях и верхом, кроме пеших, отнюдь не ездил, того ради, что от коневого помета за-сариваются оные речки и каналы». Также замечено было, что извозчики в Петербурге ездили на невзнузданных лошадях и топтали пешеходов, почему было постановлено за первую подобную вину – «кошки», за вторую – кнут, за третью – ссылка на каторгу. «Имеющим же охоту,– сказано в указе,– бегать на резвых лошадях взапуски или взаклад, и тем людям такое бегание позволяется чинить, выезжая в Ямскую слободу» и т. д.

Не менее интересно было в описываемое время запрещение нищим шататься по улицам и просить милостыню, «понеже в таковых многие за леностьми и молодые, которые в работы и наймы не употребляются, милостыни просят, от которых ничего доброго, кроме воровства, показать не можно...». С подавших милостыню взыскивался штраф в 5 рублей, потому что желающие помогать бедным обязывались делать пожертвования на богоугодные заведения.

В деревянном Гостином дворе, стоявшем на месте нынешнего Гостиного двора, торговали на ларях, в шалашах и вразнос. По рассказам иностранцев, бывших в это время в Петербурге, иногда и проезд по проспекту от тесноты был невозможен, особенно от возов с дровами и сеном.

Торговцы того времени пользовались весьма дурной славой. Явился даже обличитель купцов, Матинский, написавший комическую оперу «Санктпетербургский гостиный двор», где был выведен разными плутнями и мошенничеством нажившийся гостинодворец Феропонт Сквалыгин и товарищ в его плутовских проделках, взяточник, подьячий Крючкодей. Опера была дана в первый раз в ноябре 1783 г. на Царицыном лугу в театре Книпера и Дмитревского. Как гласила афиша, сочинения она «путешествующего по Италии крепостного человека Матинского графа Ягужинского, музыка тоже Матинского». Опера имела необычайный успех.

Матинский Михаил Алексеевич (1750 1820) – русский драматург, композитор, педагог. Из крепостных. Автор текста и музыки одной из ранних комических опер – «Санпетербургский гостиный двор» (пост. 1779). Для новой постановки оперы (1792) переработал либретто («Как поживешь, так и прослывешь») композитор В. А. Пашкевич – музыку.

Образ жизни купца XVIII в., как говорит П. И. Страхов, был таков, что блаженство его состояло в том, чтобы иметь жирную лошадь, толстую жену, крепкое пиво, в доме своем особенную светелку, баню и сад. Утром сидел он в лавке, где со знакомыми и покупателями выпивал несколько так называемых «галенков» чаю. После обеда спал три часа, а остальное время проводил с приятелями, играя в шашки на пиво. Богатый купец имел свою пословицу, которая в кругу его знакомых заменяла остроумие, возбуждала смех и часто давала предлог к выпивке. Купцы за особенное качество ума считали бестолковость в разговорах; речь их иногда делалась совсем непонятной от излюбленной пословицы, которую они употребляли без всякой надобности, через несколько слов.

При первом с кем-нибудь свидании или знакомстве купец тотчас старался закидать его пословицами и прибаутками и тем дать знать, что он, как говорится, «сам себе на уме». Купец всегда любил выпить и помимо разных семейных празднеств – именин, родин, крестин – искал случая напиться, особенно баня еженедельно давала предлог к пьянству и созывам гостей.

Летом в праздники купцы с друзьями ездили за город с пирогами, самоварами и водкой. Смотрение кулачных боев, медвежьей травли, катаний с гор составляли любимейшие зимние удовольствия. Жены купцов не пили пива и не играли в шашки, но хозяйка дома свою гостью отводила потихоньку в спальню, будто для разговора, и подносила ей там по чарочке тайком, пока не напаивала допьяна.

Приказчики подражали хозяевам, с той только разницей, что напивались допьяна при игре одного из товарищей на гуслях.

Достоинство молодого купеческого сына состояло в том, чтобы он умел твердо читать и писать и знал бы проворно выкладывать на счетах. Но более способным считался тот, кто умел быстро и звонко звать покупателя, хвалить товар, божиться, обвешивать и обсчитывать. Дочери богатых купцов всегда составляли лакомый кусок для промотавшихся дворян. Было время, говорит Страхов, что из Петербурга разорившиеся моты на последние деньги скакали в Москву для поправления своего состояния женитьбой. Видные и красивые осаждали миллионы как крепости, брали их иногда хитростью, а иногда штурмом. Женившись на богачке, из всей силы продолжали мотать до смерти, оставляя детям при нищете одно удовольствие – вспоминать, что мать их была миллионерша.

Купец носил русское платье, ходил «при бороде», летом был в чуйке, зимой в шубе. Жил он в своем деревянном домике где-нибудь на Песках или у Владимирской; вид его был смирный, почитал он после Бога власть, поставленную от Бога. Стоял почтительно за прилавком, сняв шапку пред благородной полицией, боялся военных, чиновников, целый век обдергивался, суетился. Жену, детей держал в черном теле и в страхе Божьем. Умирал такой отец семейства  и выносили его в дубовой колоде ногами в ворота на «Большую Охту», или на «Волково».

После смерти старика-купца часто оказывался значительный капитал, наследник на месте отеческого диконького домика выводил огромный дом, и сам облекался в вариант европейской моды: длинный сюртук, брюки, вправленные в сапоги. Бороды уже не было. Одежду купца чистил старший приказчик, но сапоги вверялись сыну или мальчику. Чистка сапог требовала долгой работы и особенного умения. Вакса была восковая, накладывать ее на кожу нужно было понемножку, разогревая дыханием, затем сейчас же растирать и намазывать следующий слой. Сапожный глянец высоко ценился купцами.

Вставал купец рано и являлся в лавку зимой вместе с первым проблеском света, летом он приходил в шесть часов утра. Отпирая лавку, пили сбитень, съедали несколько калачей и принимались за торговлю. В торговле в то время первое дело было зазвать к себе покупателя и отбить его у соседа. Поэтому молодцы с зычным голосом, неотвязчивые и умеющие в зазывах своих насулить покупателю с три короба, высоко ценились хозяевами. Когда покупатель в лавку был зазван, торговец старался улестить его и продать товар втридорога. На такие уловки нужна была опытность. Платье, походка, речь покупателя, тут все берется в расчет. С одним надобно кланяться, упрашивать, сделать уступку «из уважения», с другого заломить сразу цену и вести себя гордо, не уступать копейки, третий, как, например, мужичок, требует фамильярного обращения: стукнуть по плечу, по животу, и «что ты, мол, брат, со своими торгуешься, со своего человека земляка лишнего не возьмем». С духовенством можно заговорить от Писания, следует подойти под благословение, в самой физиономии выразить некоторую святость.

Всякий товар надобно было показать лицом. Например, материи торговец старался на прилавок накидать такую груду, что у покупателя разбегаются глаза. Кусок материи развертывался так, чтобы на него прямо падал свет и т. д.

Купцы из лавок ходили обедать домой и после обеда ложились отдыхать. В то время спали после обеда все, начиная от вельмож до уличной черни, которая «отдыхала» прямо на улицах.

Не спать после обеда считалось в некотором роде ересью, как всякое отступление от прадедовских обычаев. Когда смеркалось, купец запирал лавку на замок, прикреплял восковую печать и, помолившись, шел домой. При однообразии торговой жизни в рядах Гостиного доставляла развлечение игра в шашки; почти около каждой лавки стояла скамейка, посредине которой была нарисована «шашельница». Около играющих иногда образовывалась целая толпа зрителей, которые в игре принимали живейшее участие, ободряли игроков и смеялись над их оплошностями.

Вот как рассказывает об этом времени граф Сегюр:

«Богатые купцы в городах любят угощать с безмерною и грубою роскошью: они подают на стол огромнейшие блюда говядины, дичи, рыбы, яиц, пирогов, подносимых без порядка, некстати и в таком множестве, что самые отважные желудки приходят в ужас. Так как у низшего класса народа в этом государстве нет всеоживляющего и подстрекающего двигателя – самолюбия, нет желания возвыситься и обогатиться, чтобы умножить свои наслаждения, то ничего не может быть однообразнее их жизни... ограниченнее их нужд и постояннее их привычек. Нынешний день у них всегда повторение вчерашнего; ничто не изменяется; даже их женщины, в своей восточной одежде, с румянами на лице (у них даже слово красный означает красоту), в праздничные дни надевают покрывала с галунами и повойники с бисером, доставшиеся им по наследству от матушек и украшавшие их прабабушек. Русское простонародье, погруженное в рабство, не знакомо с нравственным благосостоянием, но оно пользуется некоторою степенью внешнего довольства, имея всегда обеспеченное жилище, пищу и топливо; оно удовлетворяет своим необходимым потребностям и не испытывает страданий нищеты, этой страшной язвы просвещенных народов.

Раз утром торопливо прибегает ко мне какой-то человек, смущенный, взволнованный страхом, страданием и гневом, с растрепанными волосами, с глазами красными и в слезах; голос его дрожал, платье его было в беспорядке; это был француз. Я спросил его, отчего он так расстроен.

– Граф, – отвечал он,– прибегаю к вашему покровительству, со мной поступили страшно несправедливо и жестоко; по приказанью одного вельможи меня сейчас оскорбили без всякой причины: мне дали сто ударов кнутом.

– Такое обращение, – сказал я, – даже в случае важного проступка непростительно; если же это случилось без всякого повода, как вы говорите, то это даже непонятно и совершенно невероятно. Кто же это мог сделать?

– Его сиятельство граф Б.

– Вы с ума сошли, – возразил я,– невозможно, чтобы человек такой почтенный, образованный и всеми уважаемый, как граф Б., позволил себе такое обращение с французом. Вероятно, вы сами осмелились его оскорбить?

– Нет, – возразил он,– я даже никогда не знавал графа Б.; я повар. Узнав, что граф желает иметь повара, я явился к нему в дом, и меня повели наверх, в его комнаты. Только что доложили обо мне, он приказал мне дать сто ударов, что сейчас же и было исполнено. Вы не поверите, что это так случилось, однако это правда; если хотите, я могу представить вам доказательство и показать мою спину.

– Слушайте же, – сказал я ему наконец, – если, вопреки всякому вероятию, вы сказали правду, я буду требовать удовлетворения за это оскорбление. Я не потерплю, чтобы обращались таким образом с моими соотечественниками, которых я обязан защищать. Если то, что вы мне сказали, – неправда, то я сумею наказать вас за такую клевету. Снесите сами письмо, которое я сейчас напишу графу; кто-нибудь из моих людей пойдет с вами.

Я действительно тотчас написал графу Б. о странной жалобе повара и, между прочим, заметил, что хоть я и не верю всему этому, однако обязан оказать защиту моему французу и прошу его объяснить мне это странное дело. Очень могло быть, что кто-нибудь из его слуг недостойно воспользовался его именем для такого насилия. Я его предупреждал, что с нетерпением ожидаю его ответа, чтобы принять нужные меры для наказания того, кто принес жалобу, в случае, если он солгал, и чтобы удовлетворить его, если он, против всякого вероятия, говорит правду.

Прошли два часа; я не получал никакого ответа. Наконец я стал терять терпение и хотел уже идти сам за объяснением, которого требовал, как вдруг опять явился повар, но в совершенно другом настроении: он был спокоен, улыбался и смотрел весело.

– Ну, что же, принесли вы мне ответ? – спросил я его.

– Нет, граф, его превосходительство сам доставит вам его вскоре; а мне уж больше не на что жаловаться, я доволен, совершенно доволен; тут вышла ошибка, мне остается только поблагодарить вас за вашу милость.

– Как, разве уже следы ваших ста ударов исчезли?

– Нет, они еще на моей спине и очень заметны, но их очень хорошо залечили и меня совершенно успокоили. Мне все объяснили; вот как было дело: у графа Б. был крепостной повар, родом из его вотчины; несколько дней тому назад он бежал и, говорят, обокрал его. Его сиятельство приказал отыскать его и, как только приведут, высечь. В это-то самое время я явился, чтобы проситься на его место. Когда меня ввели в кабинет графа, он сидел за своим столом, спиной к двери, и был очень занят. Меня ввел лакей и сказал графу: «Ваше сиятельство, вот повар». Граф, не оборачиваясь, тотчас отвечал: «Свести его на двор и дать ему сто ударов!» Лакей тотчас запирает дверь, тащит меня на двор и, с помощью своих товарищей, как я уже вам говорил, отсчитывает на спине бедного французского повара удары, назначенные беглому русскому. Его сиятельство сожалеет обо мне, сам объяснил мне эту ошибку и потом подарил мне вот этот кошелек с золотом.

Я отпустил этого бедняка, но не мог не заметить, что он слишком легко утешился после побоев.

Все эти выходки – выходки то жестокие, то странные и редко забавные – происходят от недостатка твердых учреждений и гарантий. В стране безгласного послушания и бесправности владелец самый справедливый и разумный должен остерегаться последствий необдуманного и поспешного приказания.

Кстати, я расскажу историю об одном ловком, дерзком плуте, чтобы показать степень неблагоразумия петербуржцев, людей самых гостеприимных в мире, принимавших без разбору иностранцев. Этот смелый обманщик называл себя, помнится, графом де Вернелем. Он, по-видимому, был богат и несколько лет путешествовал. Он уверял, что, не имев прежде намерения быть в России, он не взял с собой никаких бумаг, нужных для предъявления нашему посольству, и показывал только какие-то неважные письма, будто бы писанные к нему какими-то немецкими или польскими дамами. Он хорошо говорил, был недурен собою, забавен, мило пел и играл и потому, как мне рассказывали, втерся в лучшее петербургское общество. Ему все удавалось, и все шло успешно. Но скоро в одном доме заметили пропажу столовых приборов, в другом пропали часы, там – табакерки и драгоценные вещицы. Так как эти вещи исчезали именно в тех домах, где бывал этот модный плут, то его стали подозревать, о нем стали поговаривать, наконец, на него донесли, хотели его схватить, но он скрылся. Тогда в России паспорта предъявлялись только при переезде через границу; внутри же России всякий мог беспрепятственно и свободно разъезжать от Балтийского моря до Черного, от Борисфена и Двины до Амура, отделяющего Китай от России, и до самой Камчатки. Только если кто-либо хотел выехать в чужие края из Петербурга, то должен был свой паспорт вытребовать за восемь дней до отъезда, чтобы между тем можно было объявить о выезжающем кредиторам и предохранить их от обмана. Самозванец граф, разумеется, не мог исполнить этих правил. Он об них и не заботился и, поехав на авось, достиг границы безо всякого вида. Тут он остановился в гостинице, пешком отправился к местному начальнику, сказал свое имя и велел о себе доложить. Лакей отвечал ему, что генерал только что встал, одевается и просит его подождать. Через несколько минут граф наш начинает сердиться, кричать и браниться, называет губернатора невежею и объясняет, что он не вышел бы из Польши, если бы знал, что в России встретит только варваров, грубых лакеев и невоспитанных губернаторов. Лакей тотчас же отправился к его превосходительству и рассказал ему, что пришедший иностранец расходился и бранит его так и так. Губернатор, вышедший из себя, велел схватить дерзкого незнакомца, посадить его немедленно в кибитку и высадить на польскую землю, о которой он так сожалел. Приказание немедленно было исполнено; а не прошло трех часов, как курьер из Петербурга привез губернатору повеление захватить мошенника».

Утром по Гостиному двору проходили бесконечные вереницы нищих; шли бабы с грудными младенцами и с поленьями вместо них; шел благородный чиновник, поклонник алкоголя, в фуражке с кокардой, рассказывая публике мнимую историю своих бедствий; шел пропойца-мастеровой; собирали чухонки на свадьбу, гуляя попарно, со словами: «Помогай невесте»; возили на розвальнях пустые гробы или крышку от гроба старухи, собирая на похороны умершему; шли фонарщики, собирая на разбитое стекло в фонарях. Ходил и нижний полицейский чин с кренделем в платке, поздравляя гостинодворцев со своими именинами. Бродил здесь и нищенствующий поэт Петр Татаринов с акростихом, из заглавных букв которого выходило: «Татаринову на сапоги». Проходил и артист со скрипкой, наигрывая полонез Огинского. Бродили, особенно перед праздниками, разные калеки, слепцы, уроды, юродивые, блаженные, странники и странницы. Между последними долго пользовалась большой симпатией у торговцев старушка лет шестидесяти, в черном коленкоровом платье, с ридикюлем в руках. Она была из княжеского рода, воспитывалась чуть ли не в Смольном и говорила по-французски и по-немецки. Звали ее Аннушкой или Анной Ивановной. В молодости она имела жениха  гвардейского офицера, женившегося на другой. Обманутая невеста покинула Петербург и только спустя несколько лет явилась в столицу, но уже юродивой. Одетая в лохмотья, она ходила по городу, собирала милостыню и раздавала ее другим. На улице заводила ссоры, бранилась с извозчиками и нередко била их палкой. Аннушка могла предсказывать. Раз, встретившись в лавре с одним архимандритом, она предсказала ему получение епископского сана; действительно, архимандрит вскоре получил епископство и был сделан викарием в Петербурге. Впоследствии он поместил Аннушку в Охтенскую богадельню под вымышленной фамилией Ложкиной. В богадельне ей не понравилось. Незадолго до своей смерти Аннушка пришла на Смоленское кладбище, принесла покров и, разостлав на землю, просила протоиерея отслужить панихиду по рабе Анне. Когда панихида была отслужена, она покров пожертвовала в церковь с тем, чтобы им покрывали бедных умерших, и просила протоиерея похоронить ее на этом месте. При погребении Аннушки присутствовали толпы народа.

В числе разных пустосвяток, бродивших по Гостиному двору, обращала на себя внимание толстая баба лет сорока, называвшая себя «голубицей оливаной». Носила эта голубица черный подрясник с широким ременным поясом; на голове у нее была иерейская скуфья, из-под которой торчали распущенные длинные волосы; в руках пучок восковых свечей и большая трость, которую она называла «жезлом иерусалимским». На шее у нее были надеты четки с большим крестом и образ, вырезанный на перламутре. Народ и извозчики звали ее Макарьевной. Говорила она иносказательно; на купеческих свадьбах и поминках играла первую роль и садилась за стол с духовенством. Занималась она также лечением, обтирая купчих разными мазями в бане. Круг действий Макарьевны не ограничивался одним Петербургом. Она годами жила в Москве, посещала нижегородскую ярмарку, Киев и другие города. Макарьевна выдала свою дочь за квартального надзирателя, дав в приданое тысяч двадцать. Подчас она жила очень весело, любила под вечерок кататься на лихачах, выбирая который помоложе и подюжее.

Немалое любопытство вызывала у гостинодворцев утренняя доставка преступников на Конную площадь. Телесные наказания производились публично: преступника везли рано утром на позорной колеснице, одетого в длинный, черный суконный кафтан и такую же шапку, на груди у него висела черная деревянная доска с надписью крупными белыми буквами о роде преступления; преступник сидел на скамейке спиной к лошадям, руки и ноги его были привязаны к скамейке сыромятными ремнями. Позорная колесница следовала по улицам, окруженная солдатами с барабанщиком, который бил при этом особенную глухую дробь. В отдельном фургоне за ним ехал, а иногда шел пешком палач в красной рубашке, под конвоем солдат, выпрашивая у торговцев на косушку водки.

По прибытии позорной колесницы к месту казни преступника вводили на эшафот; здесь к нему подходил священник и напутствовал его краткой речью, давал поцеловать крест. Затем чиновник читал приговор. Тюремные сторожа привязывали преступника к позорному столбу; снимали с него верхнее платье и передавали в руки палачам. Те разрывали ему как ворот рубашки, так и спереди рубашку до конца, и, обнажая по пояс, клали преступника на «кобылу", привязывали к ней руки и ноги ремнями. Потом палачи брали плети, становились в ногах преступника и ждали приказа начать. Начинал стоявший с левой стороны палач; медленно поднимая плеть и с криком: «Берегись, ожгу!» – наносил удар, за ним бил другой и т. д.

По окончании казни преступника отвязывали, накидывали на спину рубашку и после наложения клейма надевали шапку, сводили под руки с эшафота, клали на выдвижную доску с матрасом в фургоне и вместе с фельдшером отвозили в тюремную больницу. При высылке на каторгу палачом клещами вырывались ноздри. Ворам ставили на щеках и на лбу знаки: «вор» и затем их затирали порохом.

В Гостином дворе в конце XVIII в. нередко видели тучного вялого старика, известного распространителя скопческой ереси Кондратия Селиванова. О нем рассказывали много таинственного: говорили, что Селиванов предсказывает будущее, а этого уже было достаточно, чтобы привлекать суеверную публику. Петербургские барыни толпами приезжали к пророку. Селиванов жил в Басковом переулке, близ артиллерийских казарм. Здесь нередко стояло до десяти карет, заложенных, по тогдашнему обычаю, четвернями и шестернями. Даже такие особы, как министр полиции Балашов и петербургский генерал-губернатор граф Милорадович, не брезговали беседовать с этим старцем и получать от него благословение. Селиванов принимал гостей под пологом с кисейными занавесками, лежа на пуховиках в батистовой рубашке. Впоследствии он жил в своем доме близ Лиговки. Это был первый в Петербурге скопческий дом, или, как его называли скопцы, «Новый Иерусалим». В этот храм стекались скопцы со всех концов России. Приходивший встречал самое широкое гостеприимство. Лица, приставленные к пришедшим, незаметно выведывали от последних про их домашние нужды и обстоятельства и затем все передавали Селиванову, который этим при разговорах с ними и пользовался.

Таким образом, слава лжепророка росла, как и усердные приношения в его кассу. Селиванов прожил до 1820 г., т. е. до ссылки его в монастырь. В этом доме была устроена зала, где могло радеть более шестисот человек. Разделена она была на две части глухой перегородкой. В одной половине радели мужчины, в другой женщины. Над перегородкой была ложа, вроде кафедры, под балдахином, где сидел Селиванов. Молящиеся кружились внизу, одетые в двойные белые рубашки. В одной из комнат, примыкающих к храму, помещалось всегда до десятка и более молодых бледнолицых мальчиков; здесь они подвергались операции, которая делала их голоса дискантами. «Настало златое время воскресения»,– говорили скопцы. Полиция знала, что делается в этом доме, знала также, что число скопцов в Петербурге множится. Никаких, однако, мер не предпринималось, еще не существовало законов против скопчества. На секту смотрели снисходительно. Народ же на скопцов смотрел благодушно и в шутку называл их «масонами».

Петербург притягивал авантюристов всех мастей.

Знаменитый обольститель XVIII в. Казанова большую часть жизни провел в путешествиях. Не миновал он и России, где побывал в 1765—1766 гг.

Небезынтересны его записки о Петербурге. Хотя, врет он во многом. Например, чего стоит сцена с покупкой девушки.

«...Я выехал из Риги 15-го декабря на пути в Петербург, куда прибыл через 60 часов после выезда. Расстояние между этими двумя городами почти такое же, как между Парижем и Лионом, считая французскую милю (лье) около 4-х верст. Я позволил стать сзади моей кареты бедному французу-лакею, который зато служил мне бесплатно во все время моей поездки. Спустя три месяца после того, я был ни мало удивлен, увидев его возле себя за столом у графа Чернышева в качестве гувернера при сыне его. Но не стану забегать вперед в своем рассказе. Мне предстоит сказать многое о Петербурге, прежде чем останавливать внимание на лакеях, которых я встречал там не только гувернерами князей, но и еще лучше.

Петербург поразил меня своим странным видом: мне казалось, что я вижу поселение дикарей, перенесенное в европейский город. Улицы длинны и широки, площади пространны, дома просторны: все это ново и неопрятно. Известно, что этот город был импровизирован царем Петром Великим. Его архитекторам удалось подражение постройкам на европейскую стать; но все-таки эта столица высматривает пустыней и соседкою северных льдов. Нева, орошающая своими сонными волнами стены многочисленных дворцов, не река, а скорее озеро. Я нашел себе две комнаты в отеле, с окнами на главную набережную. Мой хозяин был штутгартский немец, сам недавно приехавший сюда. Он очень ловко объяснялся со всеми этими русскими и сразу давал им понимать себя, чему я удивился бы, если б не знал заранее, что немецкий язык общераспространен в этой стране, а туземное наречие здесь употребляется одною только чернью. Хозяин мой, видя во мне новоприезжего, растолковал на своей табарщине, что при дворе дается бал-маскарад,– огромный бал на шесть тысяч особ, долженствующий продолжаться 60 часов. Я взял предложенный им билет и, завернувшись в домино, побежал в императорский дворец. Общество собралось уже все и танцы были в самом разгаре; в некоторых покоях помещались буфеты внушительной наружности, ломившиеся под тяжестью съедобных вещей, которых достало бы для насыщения самых дюжих аппетитов. Вся обстановка бала представляла зрелище причудливой роскоши в убранстве комнат и нарядных гостей; общий вид был великолепный. Любуясь им, я вдруг услышал случайно чьи-то слова: «Посмотрите, вот императрица; она думает, что ее никто не узнает; но погодите, ее скоро все различат по ее неотступному спутнику, Орлову». Я пошел вслед за домино, о котором говорили, и вскоре убедился, что то была действительно Екатерина: все маски говорили о ней одно и тоже, притворяясь неузнающими ее. Среди огромной толпы она ходила взад и вперед, теснимая со всех сторон, что, по-видимому, не причиняло ей неудовольствия; иногда она садилась сзади какой-нибудь группы, ведущей приятельскую болтовню. Этим она рисковала столкнуться с кое-какими маленькими неприятностями,  так как разговор мог касаться ее самой; но, с другой стороны, вознаграждалась возможностью услышать полезную для себя истину: счастие, редко выпадающее на долю царей. В некотором расстоянии от императрицы, я заметил маску колоссального роста, с геркулесовскими плечами. Когда эта атлетическая фигура проходила мимо, все говорили: «это Орлов»...

Орлов Алексей Григорьевич (1737 1807) – граф, гос. деятель. Выдвинулся в связи с участием в дворцовом перевороте 1762 г., в результате которого Екатерина II была возведена на престол. Был главнокомандующим русской эскадрой при разгроме турецкого флота в 1770 г. в Чесменской бухте.

Орлов Григорий Григорьевич (1734 1783) – граф, гос. деятель. Фаворит Екатерины II. Главный организатор дворцового переворота 1762 г.

...После бала, проспав ровно целые сутки, я поехал к генералу Мелиссино. У меня было к нему рекомендательное письмо от прежней его фаворитки, де Лольо. Благодаря этой рекомендации, генерал принял меня как нельзя лучше и пригласил бывать на его ужинах. В его доме все было на французский лад: стол и напитки отличные, беседа оживленная, а игра и пуще того. Я познакомился с его старшим сыном, женатым на княжне Долгоруковой. С первого же вечера я засел за фараон; общество состояло все из людей порядочных, проигрывающих без сожаления и выигрывающих без похвальбы. Скромность привычных посетителей, равно как и почетное их положение в обществе, ограждали их от всяких придирок административной власти. Банк держал некто барон Лефорт, сын или племянник знаменитого адмирала Лефорта. Этот молодой человек был запятнан одним дурным делом, навлекшим на него опалу императрицы. Во время коронации Екатерины в Москве, он исходатайствовал привилегию на учреждение лотереи, для которой потребный фонд дало правительство. Вследствие ошибочных действий правления, заведывавшего делом, лотерея эта лопнула, и тогда вся беда обрушилась на бедного барона.

Так как я играл очень сдержанно, то мой выигрыш едва доходил до нескольких рублей. Князь N в моих глазах спустил одним разом десять тысяч рублей, отчего нисколько не казался смущенным, и я вслух выразил Лефорту мое удивление перед подобным хладнокровием, столь редким у игроков.

– Нечего сказать, велика заслуга! – возразил мне банкир, —да ведь князь-то играл на честное слово и, стало быть, ничего не заплатит: это его привычка.

– А честь?

– Честь не пострадает от неплатежа игорных долгов: по крайней мере, так принято в здешней стране. Между двумя игроками существует безмолвный договор, по которому проигравший на слово волен платить или нет; выигравший был бы смешон, если б требовал уплаты, которую его должник не предлагает внести сам.

– Подобный обычай должен бы, по крайней мере, давать право банкиру отвергать ставку того или другого понтера.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю