Текст книги "Том 18. Лорд Долиш и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Поскит, д'Артаньян от гольфа, перенес сюда тактику, которая помогала ему, когда он метал молот. Он закрывал глаза, стискивал зубы, вращал клюшку вокруг головы и с дикой силой опускал ее вниз. Обычно удар приходился по мячу, но сверху или, если он действовал нибликом, раскалывал мяч надвое. Иногда, по таинственной милости Промысла, получалось как надо, и зрители с удивлением видели, что мяч пролетает триста ярдов. Он сам признавал, что все это – чистый случай. Им руководила мысль «Надейся и положись на лучшее».

Метод Хемингуэя был прямо противоположен. Прежде чем сделать удар, он стоял над мячом, слегка трясясь и пристально глядя на него, словно это – сложный пункт закона. Когда наконец он начинал, темп его наводил на мысль о швейцарских ледниках. Сделав небольшую паузу, он опускал клюшку, и мяч пролетал по прямой пятьдесят ярдов.

Словом, соревновались человек, который перед длинной лункой делает от трех до сорока двух ударов, и человек, который неуклонно делает двенадцать. Казалось бы, просто дух захватывает; но я не ощущал приятного волнения. Для него необходимо, чтобы поединок вели по законам благородного турнира, а не корсиканской вендетты. Сейчас было ясно, что царит дух обиды и вражды.

Начнем с того, что право первого удара выиграл Хемингуэй, а Поскит тут же придирчиво осмотрел монету с обеих сторон. Неохотно убедившись, что дело чисто, он немного отступил. Перси сделал свой классический удар, пришла очередь Могильщика.

Замечали вы странную вещь – иногда острая боль души придает игре невиданный блеск? Так случилось и теперь. Ударив по мячу с патологической силой, Поскит отправил его почти на самый газон, а через несколько мгновений его соперник, откашливаясь каждый раз, сделал три неудачных удара.

Но странность, о которой мы говорили, действует и в хорошую, и в плохую сторону. Она помогла при первом ударе и подвела при втором. Пролетев сто семьдесят ярдов, мяч долетел до леса, и раньше, чем Поскит его высвободил, Хемингуэй достиг газона. Перед третьей лункой они снова были равны.

Потом Поскиту пришлось извлекать мяч из зарослей, что потребовало семи ударов. Хемингуэй сделал шесть ударов и вырвался вперед.

Путь к четвертой лунке сворачивает под прямым углом. Хемингуэй выбил мяч из бункера. Поскит сделал удар, какого я в жизни не видел, – мяч, словно взорванный динамитом, полетел влево, но через сто пятьдесят ярдов, словно заметив, где лунка, остановился в воздухе, резко свернул направо и опустился на газон.

Снова ничья. Седьмую лунку Поскит выиграл, но соперник его отыгрался на восьмой.

Девятая – почти у воды. Поскит сделал мощный удар, и казалось, что победа – за ним. Если ему придется сделать еще четыре длинных и три коротких, всего получится восемь, что его противнику недоступно. Посмотрев на то, как Хемингуэй загнал мяч прямо в воду, он удовлетворенно хмыкнул и покинул было газон, но услышал:

– Минуточку!

– Что?

– Вы не собираетесь делать длинный удар?

– Так я же сделал.

– Не думаю. Удар – да, но незаконный. Вы били первым, не имея на это права. Если помните, последнюю лунку выиграл я. Боюсь, мне придется просить вас о повторном ударе.

– Что?

– Правила совершенно ясны.

Хемингуэй достал замусоленную книгу. Повисло неприятное молчание.

– А что говорят ваши правила о тех, кто кашляет тебе под Руку?

– Ничего.

– Вот как?

– Общепризнанно, что бронхиальный катар – болезнь. Он должен вызывать не гнев, а жалость.

– Во-от как?

– Да. – Хемингуэй посмотрел на часы. – Замечаю, что с моего удара прошло три минуты. Если вы потеряете еще пять, вы автоматически проигрываете лунку.

Поскит вернулся к подставке и положил на нее мяч. Вскоре раздался всплеск.

– Третий удар. Поскит ударил снова.

– Пятый удар.

– Вам непременно нужно считать?

– Здесь нет правила.

– Уступаю лунку, – сказал Поскит.

Перси Хемингуэй был впереди на один удар.

Ничто (продолжал Старейшина) не развлекает так, как скрупулезный подсчет ударов в течение всего матча. Мне говорили даже, что я слишком придирчив. Но один матч я так описать не смогу, именно этот. Слишком больно все вспоминать. Я уже говорил, что плохая игра очищает душу; глядя на нее, ты становишься лучше, терпимей. Но тут, после десятой лунки (ничья), все отравляла установка соперников. Сражались человек большой души, превзошедший себя, и мелкий крючкотвор, который непрестанно прибегал к своду правил.

Скажу лишь, что Поскит запустил мяч на двести шестьдесят ярдов (одиннадцатая лунка), но проиграл, поскольку уронил клюшку в бункер. Сделав такой же прекрасный удар (двенадцатая), он неосторожно спросил, может ли взять клюшку с железной головкой, и оказалось, что просить совета дозволено только у кэдди. Тринадцатую он выиграл, а вот у четырнадцатой снова сплоховал, так как соперник откашлялся, когда он делал короткий удар.

Однако Джозефа Поскита голыми руками не возьмешь. Пятнадцатую лунку, длинную, он выиграл по праву. Я не ожидал, что на шестнадцатую он потратит всего семь ударов, а когда перед семнадцатой он выбил мяч из бункера так, что тот пролетел сто пятьдесят ярдов, я ощутил, что все может кончиться хорошо. Видно было, что Хемингуэй сильно ошарашен, подойдя к восемнадцатой с равным счетом.

Лунка эта принадлежала к тем, которые, на мой взгляд, позорят игру игр. В десяти ярдах от подставки поднимался пригорок, увенчанный площадкой с короткой травой. До флажка было, я думаю, не больше пятидесяти ярдов. Если ты наверху – три удара, не больше; если нет – сколько угодно.

Такая лунка не годилась для стиля, присущего Поскиту. Ему было нужно что-то вроде прерий, уходящих в лиловую даль. Сейчас он оказался в положении маляра, который должен создать миниатюру. Я заметил, что он был растерян, когда клал мяч на подставку, и огорчился, хотя не удивился, когда тот упал в густую траву у самого пригорка.

Но и Хемингуэй изменился. Неприятно смотреть, как противник выбивает мяч из бункера. Сохраняя свою осторожность, он все же поднял голову. Ударил он неплохо, но пользы это не принесло, поскольку мяча он не затронул. Тот как был, так и остался на песчаной горке.

– Промахнулись, – сказал Поскит.

– Знаю, – сказал Хемингуэй.

– Странно… Если бить в пустоту, толка не будет.

– Вы не могли бы помолчать? Я снова ударю.

– Что ж, не промахнитесь.

– Я вас прошу!

– Вам никогда не выиграть. Первое дело – бить по мячу. Иначе далеко не уйдешь. Казалось бы, это ясно.

Хемингуэй воззвал ко мне:

– Судья, вы не могли бы урезонить моего противника? Иначе я объявлю, что выиграл и лунку, и матч.

– Правила, – сказал я, – не запрещают выражать сочувствие и давать советы.

– Вот именно, – сказал Поскит. – Вы же не хотите промахнуться? Очень хорошо. Я и говорю вам: «Не промахнитесь».

Я поджал губы. Я знал Хемингуэя. Другого в его положении отвлекала бы эта болтовня; его она подзадорила. Гнев и досада изменили игру Поскита. То же самое, думал я, произойдет с его соперником.

И не ошибся. Он сосредоточился, собрался – и мяч, пролетев по воздуху, упал в трех футах от лунки. Поскиту предстояло выбить мяч из зарослей в два удара. Высокие травы оплели мяч, цветы прикрыли, какая-то букашка села на него. Кэдди вручил хозяину ниблик, но я ощущал, что тут нужен экскаватор. Игроку такой удар не под силу. Больше подошла бы хорошая компания, занимающаяся раскопками.

Однако я не знал, до каких высот может дойти бывший метатель молота. Кинозвезды, как известно, счастливы только среди книг; Джозеф Поскит был счастлив среди цветущих кустов, с нибликом наготове. Он очень любил этот вид клюшки. Именно он давал ему возможность выразить себя. Из игры исчезла вся эта наука, уступая место силе рук и воле к победе.

Горящие глаза и вены на лбу подготовили меня ко многому, но все-таки я подскочил, когда ниблик опустился. Так и казалось, что рядом разорвался снаряд. Сходными были и последствия. Пригорок треснул, воздух обратился в какой-то компот из травы, земли, цветов и букашек. Сквозь него смутно виднелся мяч. Вместе с добрым фунтом смешанных субстанций он вскоре исчез из вида.

Но когда, взойдя по крутому склону, мы достигли лужайки, сердце мое буквально защемило. Поскит сделал все, что возможно, обратил низ пригорка в пустыню, но мяч находился в десяти футах от лунки. Если не уложиться в один удар, думал я, мой старый друг непременно проиграет.

Он не уложился. Попытка была превосходной, но мяч остановился, вращаясь, в трех дюймах от той же лунки.

По тому, как Хемингуэй поднимал клюшку, можно было понять, что сомнений у него нет.

– Вот так, – сказал он с отвратительным самодовольством, занес клюшку, подождал чуть-чуть и ее опустил.

Тут Поскит закашлялся.

Я много раз слышал кашель. Я часто ходил в театр, а как-то на званом завтраке прославленный бас подавился при мне хлебом. Но такого я еще не слышал. Джозеф Поскит вложил в кашель всю душу.

Противник просто рухнул. Даже контроль над собой ничего ему не дал. Он содрогнулся, клюшка дернулась, а мяч, перескочив через лунку, запрыгал по газону, чтобы скрыться в бункере.

– Простите, – сказал Поскит. – Видимо, муху проглотил. Природа замерла, не дыша, словно ее заворожили.

– Судья! – сказал Хемингуэй.

– Что толку обращаться к судье? – сказал Поскит, глядя на часы. – Правила я знаю. Они не возбраняют ваш катар, не возбраняют и моей мухи. Лучше признайте, что проиграли и лунку, и матч.

– Ни за что!

– Тогда поторопитесь, – Поскит снова взглянул на часы. – у моей жены сегодня гости. Если я опоздаю, она очень рассердится.

– Да? – проговорил Хемингуэй.

– Ну, за дело!

– Что?!

– Я сказал: «Ну, задело».

– Почему?

– Потому что спешу домой.

Хемингуэй подтянул колени штанов и сел на землю.

– Ваша домашняя жизнь, – сказал он, – меня не касается. Правила разрешают пятиминутный перерыв между ударами.

Поскит дрогнул и снова взглянул на часы.

– Ладно, – сказал он, – пять минут подожду.

– Вы подождете больше, – сообщил Хемингуэй. – Сейчас я промажу, потом отдохну еще раз, потом опять промажу…

– Мы не можем торчать здесь целый день!

– Почему?

– У жены гости.

– Тогда сдавайтесь.

– Кэдди, – сказал Поскит.

– Да, сэр.

– Пойдите в клуб, позвоните ко мне домой и скажите, что я задержусь.

Он обернулся ко мне.

– Насчет пяти минут, это правда?

– Посмотрите в моей книге, – предложил Хемингуэй. – Она в сумке.

– Пять минут… – пробормотал Поскит.

– Четыре с половиной прошли, – сказал его противник. – Пойду-ка, сыграю.

И он исчез.

– Промазал, – сообщил он, вернувшись, и снова сел на землю.

Тут вернулся и кэдди.

– Ну, как?

– Ваша жена сказала; «Мда-у?..»

– Что-что?

– «Мда-у?..»

– «Мдау?» Вы ей передали мои слова, а она сказала «мдау»?

Поскит побледнел. Я не удивился. Любой муж побледнеет, если в ответ на сообщение, что он задержится, жена говорит «Мда-у?..» Любой, а особенно – этот. Как многие силачи, он был подкаблучником. Жена неумолимо и твердо правила им с того часа, когда они переступили порог храма на Итон-сквер.

Он задумчиво покусал губу.

– Вы уверены, что она не сказала просто «Да?» Так, знаете ли, отозвалась, без всяких обертонов…

– Нет, она сказала «Мда-у?..»

– Да-а… – сказал Поскит.

Я ушел. Я не мог этого видеть. Как холостяк, я не знаю, что делают жены с мужьями, опоздавшими на прием, но по выражению его лица понимал, что это – не подарок. А у него был шанс выиграть. Что ж удивляться, если он чуть не рвал на себе волосы?

Словом, я ушел и оказался в том месте, где игроки тренируются. Там был Уилмот с нибликом и дюжиной мячей. Услышав шаги, он поднял взор с душераздирающей поспешностью.

– Кончили?

– Еще нет.

– Как же так?

– Поскит сделал три удара и еле жив.

– А Хемингуэй?

Я заглянул за кусты, отделяющие это место от восемнадцатой лунки.

– Собирается сделать пятый удар из дальнего бункера.

– А Поскит сделал три?

– Именно.

– Ну, тогда…

Я все объяснил. Он был потрясен.

– Что же будет?

Я печально покачал головой.

– Боюсь, ему придется признать поражение. Когда жене сказали по телефону, что он задержится, она произнесла: «Мда-у?..»

Уилмот немного подумал.

– Лучше идите к ним, – сказал он. – На таком матче без судьи не обойдешься.

Я так и сделал. Поскит мерил шагами газон. Через мгновение Хемингуэй вылез из ямы и сказал, что ударить по мячу опять не удалось. Он стал на удивление разговорчивым.

– Столько ос нынешним летом! – сказал он. – Одна пролетела у самого уха.

– Жаль, что не укусила, – сказал Поскит.

– Осы, – заметил Хемингуэй, разбиравшийся в естественной истории, – не кусают, а жалят. Вы имели в виду змей.

– В вашем обществе невольно их вспоминаешь.

– Господа! – сказал я. – Господа!

И снова ушел. Гольф для меня – святыня, я не могу видеть таких сцен. Кроме того, я проголодался. Отчасти из желания побеседовать с нормальным человеком, отчасти – подумав о том, что Уилмот может принести мне из клуба сандвичей, я снова пошел к тренировочной подставке и, завидев его, окаменел.

Уилмот Бинг, стоя лицом к бункеру, нацелился на мяч. В бункере стоял Хемингуэй, неспешно готовясь то ли к шестому, то ли к седьмому удару.

Уилмот ударил по мячу, и почти тут же раздался пронзительный, душераздирающий крик. Мяч, великолепно летевший понизу, угодил Хемингуэю в правую ногу.

Уилмот обернулся ко мне. Глаза его светились тем светом, каким они светятся, если ты поставил себе задачу и выполнил ее.

– Придется вам его дисквалифицировать, – сказал он. – Уронил клюшку в бункер.

Остается добавить немного (сказал Старейшина). Когда мы с Уилмотом дошли до газона, я объявил победу Поскита и выразил сочувствие его противнику, оказавшемуся на линии мяча, брошенного неумелым игроком. Что ж, прибавил я, это бывает; приходится с этим мириться, как с неровностями газона. Затем я заверил, что Уилмот готов принести извинения, и он их принес. Однако Хемингуэй не слишком обрадовался и вскоре оставил нас, сказав напоследок, что подаст на обидчика в суд.

Уилмот, видимо, этого не слышал. Он смотрел на Поскита.

– Мистер Поскит, – сказал он наконец, – можно сказать вам два слова?

– Хоть тысячу, – отвечал Поскит, широко улыбаясь своему спасителю. – Но позже, если позволите. Я должен бежать, как…

– Мистер Поскит, я люблю Гвендолин.

– Я тоже. Хорошая девушка.

– Я хочу на ней жениться.

– Ну и женитесь!

– Вы дадите согласие?

Поскит посмотрел на часы, потом любовно похлопал Уилмота по плечу.

– Нет, мой дорогой, – сказал он, – я поступлю умнее. Я запрещу ей и думать об этом браке. Тогда все получится, лучше некуда. Когда вы будете женаты, сколько я, вы поймете, что в таких делах нужны такт и мудрость.

Он был прав. Через две минуты после того, как Поскит сообщил, что Уилмот Бинг хочет жениться на их дочери, но сделать это сможет только через его, Поскита, труп, миссис П. давала первые распоряжения насчет свадьбы. Та состоялась скоро, в модном храме с музыкой и гимнами, и все согласились, что епископ никогда не пел так хорошо. Судя по снимкам в еженедельных журналах, невеста была прелестна.

ПРОЩАЙТЕ, НОГИ[41]41
  «Прощайте, ноги» – фраза из «Алисы в стране чудес». Алиса говорит это, когда стала быстро расти (вспомните картинку).


[Закрыть]

Женский смех разбудил задремавшего было Старейшину. Дверь комнаты, где обычно играли в карты, а он – укрывался во время субботних сборищ, открылась и впустила мрачного молодого человека.

– Не помешал? – спросил он. – Больше не могу! Мудрец предложил ему сесть. Он опустился в кресло и какое-то время горестно молчал.

– Фокусы с веревкой! – пробормотал он наконец.

– Простите?

– Джон Хук показывает фокусы, а девицы млеют, словно перед ними Кларк Гейбл. Тьфу!

Старейшина начал понимать.

– Среди них – ваша невеста?

– Да. Все время повторяет: «О, мистер Хук!» – и трогает его рукав. По-моему, нежно.

Старец с сочувствием улыбнулся. В дни пылкой юности он через это прошел.

– Держитесь, – сказал он. – Я прекрасно знаю, каково вам, но поверьте, все уладится. Фокусы могут пленить на мгновение, но чары рассеются. Завтра, проснувшись, она станет собой и скажет «спасибо», что ее любит человек, который обычно укладывается в восемьдесят три удара.

Собеседник повеселел.

– Вы так думаете?

– Я уверен. Сколько перевидал этих королей вечеринки! Они блистают и гаснут. Хука я тоже видел. Смех у него – как треск горящего хвороста, гандикап – двадцать четыре. Новый Ногги Мортимер, не больше.

– А кто это?

– Именно такой вопрос хотел задать Энгус Мактевиш, когда увидел с нашей веранды, что он посылает воздушные поцелуи Эванджелине Брекет.

Энгус (сказал Старейшина), как можно догадаться по его имени, всю жизнь относился к гольфу серьезно. В Эванджелине он нашел свое подобие. Она была не из тех, кто жеманничает и красуется, делая удар. Собственно говоря, Энгуса привлекло в ней то, что в эти мгновения она сжимает губы и вращает глазами. Что до нее, уважение к человеку, который, при всей своей щуплости, запускает мяч на двести ярдов, переросло в любовь. Ко времени, о котором я рассказываю, они обручились. Единственной тучкой до начала событий было то, что от любви он иногда немного хуже играл. Подумает о ней, поднимет голову к небу, словно моля стать ее достойным, и делает плохой удар. Он говорил мне, что прошляпил так несколько лунок.

Однако железное самообладание помогало с этим справиться, и, как я уже сказал, все шло хорошо до начала событий. Но вот весенним утром, возвращаясь в клуб после раунда, Энгус заметил на веранде молодого человека, посылающего Эванджелине воздушные поцелуи.

Никакому жениху это не понравится, особенно если у незнакомца большие темные глаза и волнистые волосы.

– Кто это? – спросил Энгус с некоторой сухостью.

– Что? – откликнулась Эванджелина, которая смотрела вниз, поскольку чистила свой мяч.

– На веранде какой-то тип. Кажется, он тебя знает. Эванджелина подняла взор, присмотрелась и закричала:

– Да это Ногги! Э-ге-гей!

– Э-ге-ге-гей!

– Пип-пип!

– Туддл-ду!

Поскольку к началу беседы они были в четырех возгласах от веранды, теперь они стояли рядом с прекрасным незнакомцем.

– Ногги Мортимер! – воскликнула Эванджелина. – Что вы тут делаете?

Молодой человек сообщил (видимо, с братской простотой, которая совсем не понравилась Энгусу), что он собирается здесь пожить, а пока коттедж не готов, поселился на время в клубе. При этом он один раз назвал Эванджелину «кисонькой», два раза – «лапочкой», три – «милочкой».

– Замечательно! – сказала она. – Расшевелите всех наших.

– Это уж точно, моя прелесть. Положитесь на старого доброго Ногги. В вашем клубе будет много веселых вечеринок.

– Не забудьте меня пригласить. Кстати, вот мой жених, Энгус Мактевиш.

– Привет шотландцам! – закричал Ногги. – Верней, пр-р-ривет! Ур-р-ра!

Энгус с горечью ощутил, что перед ним – душа общества, остряк, шутник, победитель. Провожая Эванджелину, он был задумчив.

– Этот Мортимер… – начал он.

– А что с ним такое?

– Именно, что с ним? Кто он? Где ты с ним познакомилась? Какой у него гандикап?

– Познакомилась прошлой зимой, в Швейцарии. Он жил в том же отеле. Кажется, у него очень много денег. В гольф он не играет.

– То есть как? – недоверчиво спросил Энгус.

– Так. Но прекрасно ходит на лыжах.

– Тьфу!

– Что?

– Тьфу. Лыжи, вы подумайте! Что за чушь? Мало в жизни горя, чтобы еще привязывать к ногам какие-то доски? И помни, от лыж до тирольских воплей – один шаг. Хочешь, чтобы здесь кричали: «Ти-ра-ра-ра-ля» или что-нибудь в этом духе? Поверь, этот Мортимер поет и орет.

– Да, он много пел, – признала Эванджелина. – И кричал «Йодл-йодл» с лакеями.

– При чем тут лакеи?

– Они швейцарцы. Вот он и кричал им. Мы чуть не лопались от хохота. Он вечно над всеми подшучивает.

– Подшучивает?

– Ну, дает хлопушки в виде сигар. У нас там был один епископ, Ногги дал ему сигару, и он чуть не взлетел. Как мы смеялись!

Энгус резко глотнул воздух.

– Ясно, – сказал он. – Он не только поджигатель, но и богохульник. Тьфу!

– Я бы не хотела, чтобы ты бранился.

– А что еще делать? – мрачно спросил Энгус.

Радость угасла. Зеленые холмы счастья окутал темный туман, синие птицы исчезли, как не было. Энгус мрачно смотрел в будущее, и не без причины. Шли дни, и он все больше убеждался, что Эванджелина увлеклась этим пошляком. В первое же утро тот показался ему слишком общительным. Через неделю стало ясно, что «общительный» – не то слово. Ногги мелькал, сверкал, блистал; казалось, что ты смотришь из-за кулис сцену у балкона.[42]42
  сцену у балкона – любовная сцена из «Ромео и Джульетты».


[Закрыть] Энгус Мактевиш пал духом и дважды тратил шесть ударов на лунки, для которых в счастливые дни хватало трех.

Ясно коту (сказал Старейшина), что эти души общества особенно опасны в сельской местности. В городе их тлетворное влияние меньше. Бурная городская жизнь укрепляет девушек, и те реже поддаются их губительным чарам. А в тихом селении, где жили Энгус и Эванджелина, мало противоядий, ничто тебя не отвлекает.

Конечно, кроме гольфа. Единственным утешением для Энгуса было то, что его невеста по-прежнему боготворила эту игру и прилежно готовилась к весеннему женскому чемпионату.

Да, это было утешением, но не очень сильным. Подготовка к матчу свидетельствовала о том, что Эванджелина еще не утратила высших, лучших свойств. Но зачем готовиться, если каждый вечер ходишь на вечеринки? Прежде она ложилась в одиннадцать, проведя вечер за хорошей книгой, скажем – за трактатом Брейда. Теперь она соревновалась с молочником, кто придет позже, и три раза из четырех побеждала.

Энгус пытался урезонить ее, когда, зевнув, она выронила клюшку.

– А чего ты хочешь, – сказал он, – если всю ночь пляшешь?

Она удивилась.

– Неужели ты думаешь, что это отражается на игре?

– Отражается! Это ее губит.

– Все ходят в гости.

– Не перед важным матчем.

– У Ногги так весело!

– Да?

– Он – истинный волшебник. Видел бы ты его вчера! Он сказал Джеку Прескоту, что они покажут вместе фокус, тот положил руки на стол, Ногги поставил на них стакан воды и…

– И?.. – повторил Энгус, страшно страдая, что человек с гандикапом четыре подвергается издевательствам.

– И ушел. А Джек не мог убрать руки, он бы весь облился. Мы просто выли от хохота.

– Так, – сказал Энгус. – Если тебя интересует мой совет, прекрати эти бесчинства.

– На той неделе я должна пойти…

– Почему?

– Я обещала. У него день рождения.

– Хорошо. Я пойду с тобой.

– Да ты заснешь. Видел бы ты, как он тебя изображает! Ведь ты и правда спишь в гостях.

– Возможно, я и вздремну. Но проснусь, чтобы увести тебя в приличное время.

– Я не хочу уходить в приличное время.

– Предпочитаешь шестнадцатое место? Она побледнела.

– Не говори так.

– Я уже сказал.

– Шестнадцатое?

– Или семнадцатое.

Она резко выдохнула воздух.

– Хорошо. Уведи меня до двенадцати.

– Согласен.

Как все шотландцы, Энгус не улыбался, но сейчас был близок к улыбке. Впервые за несколько недель он увидел хоть какой-то просвет.

Только любовь заставила его извлечь накрахмаленную рубашку и надеть вечерний костюм. Погода стояла необычно теплая, он сыграл три раунда и ощущал ту тягу к покою и уединению, которую ощущают люди, одолевшие пятьдесят четыре лунки под жарким солнцем. Но чемпионат был назначен на завтра, и Эванджелину, во что бы то ни стало, надо увести как можно раньше, чтобы она выспалась. Преодолев тягу к пижаме, Энгус отправился к Ногги и вскоре стал страшно зевать.

Тяжко было и видеть, что творится. Ногги Мортимер гордился своей расторопностью. Клуб буквально заполонили розы, папоротники, фонарики, златозубые саксофонисты, хихикающие девицы и легкие закуски. Житель древнего Вавилона одобрил бы все это, а вот Энгуса мутило. Клуб был для него чем-то вроде храма, где серьезные люди тихо рассказывают друг другу, как загнали мяч с трех ударов в далекую лунку.

Меньше мутить не стало, когда он увидел Эванджелину, танцующую с хозяином. Сам он танцевать не умел, даже не учился, опасаясь, что это испортит игру, и ничего не знал об особенностях фокстрота. Тем самым, он не мог сказать, должен ли Ногги так прижиматься к его невесте. Может быть, должен, а может – нет. Знал он одно: на сцене, в мелодрамах, героини отстаивают свою честь, когда их пытаются обнять намного пристойней.

Наконец он ощутил, что больше выдержать не может. В соседней комнате было что-то вроде ниши. Он забрался в ее полумрак и почти сразу заснул.

Сколько времени он спал, неизвестно. Ему показалось, что минуту, но он явно ошибался. Разбудил его кто-то, трясущий за плечо. Поморгав, он узнал очень испуганного Ногги, который что-то кричал. Вскоре он разобрал, что тот кричит: «Пожар!»

Сон мгновенно слетел с Энгуса. Он был бодр и свеж, а главное – знал, что делать.

Прежде всего он подумал об Эванджелине. Сперва спасаем ее. Потом – трофеи и экспонаты из курилки, в том числе мяч Генри Коттона. После этого займемся дамами, затем – барменом и, наконец, попробуем спастись сами.

Такая программа требовала быстрых действий, и он приступил к ним немедленно. Восклицая «Эванджелина!», он кинулся в зал и покатился по скользкому полу, а потом и упал.

Только тут он заметил, что кто-то привязал к его ногам ролики. Одновременно с этим открытием он услышал мелодичный смех и, подняв глаза, увидел кольцо веселых гостей. Самой веселой была Эванджелина.

Минут через пять мрачный, угрюмый Энгус дополз на четвереньках до кухни, где добросердечный лакей перерезал ремешки. Заметим, что на четвереньки он встал с третьего захода и ясно слышал, как Эванджелина уподобляла его действия перетаскиванию мешка с углем. Скорбно и серьезно шел он домой в темноте. Правая нога болела, но душа болела больше.

Любовь умерла, говорил Энгус. Он разочаровался в Эванджелине. Девушка, которая может хохотать, как гиена, в подобной ситуации, недостойна любви. Если она такая, пусть связывает судьбу с Мортимером. В конце концов, ей духовно близок человек, поправший закон гостеприимства. Ну, что это – привязать ролики и крикнуть «пожар»!

Растершись целебной мазью, он лег и заснул.

Утром, когда он проснулся, душа его, как часто бывает, стала мягче и спокойней. Он по-прежнему полагал, что Эванджелина пала до уровня гиены, причем – умственно неполноценной, но приписывал это перевозбуждению, вызванному папоротником и фонариками. Короче говоря, ему казалось, что она обезумела на время, а он должен вернуть ее на путь добродетели, прямой и узкий, как средний газон. Тем самым, услышав телефонный звонок, а потом – ее голос, он приветливо поздоровался.

– Как ты там? – спросила она. – В порядке?

– В полном, – сказал Энгус.

– Эта ночь тебе не повредила?

– Нет-нет.

– Ты помогаешь мне на матче, да?

– Конечно.

– Это хорошо. А то я думала, ты пойдешь на скейтинг-ринг. Ха-ха-ха, – засмеялась она серебристым смехом. – Хи-хи-хи.

Конечно, против этого смеха ничего не скажешь. Но бывают минуты, когда мы к нему не расположены, и, надо признаться, Энгус рассвирепел. Когда он подошел к первой подставке, почти вся кротость исчезла, словно ее и не было. Поскольку это было видно, а Эванджелина была не в форме, они подошли к девятому газону в некотором напряжении. Энгус вспоминал серебристый смех, ощущая, что он отдает пошлостью. Эванджелина спрашивала себя, как можно играть, если кэдди похож на низкое давление у берегов Ирландии.

В те критические минуты, когда искра может вызвать взрыв, они увидели на веранде Ногги Мортимера.

– Привет, ребята, – сказал он. – Как наша прелестная Эванджелина в это прелестное утро?

– Ох, Ногги, какой ты смешной! – воскликнула она. – Ты что-то сказал, Энгус?

– Нет, – отвечал он, и не солгал, ибо только фыркнул.

– А как Мактевиш из Мактевиша? – продолжал Ногги. – Все в порядке. Я говорил с владельцем цирка, и тот сказал, что возьмет ваш номер.

– Да? – отозвался Энгус.

Он понимал, что это не ответ, но никакие слова его бы не удовлетворили. Лучше взять этого субъекта за шею и крутить ее, пока не порвется. Но он не отличался особой силой, а субъект, как многие лыжники, был крупен и широкоплеч. Поэтому он только прибавил «Вот как?» с видом обиженной кобры.

– Ну, ребята, – сказал Мортимер, – я иду в бар, пропущу стаканчик. Что-то голова побаливает. Тут р-р-рекомендуют шерсть той собаки, которая тебя укусила. Как говорится, клин клином.

Улыбнувшись той мерзкой улыбкой, которая свойственна душам общества, он удалился, а Эванджелина властно сказала Энгусу:

– Я тебя умоляю!

Он спросил, что она имеет в виду, и она ответила, что ему это известно.

– Вести себя так с бедным Ногги!

– Что значит «так»?

– Как надувшийся мальчишка.

– Тьфу!

– Мне стыдно за тебя.

– Тьфу!

– Не говори «тьфу»!

– Ч-черт!

– Не говори «черт»!

– Что мне, вообще не говорить?

– Конечно, если ты других слов не знаешь.

Энгус заметил было, что он знает еще два-три слова, но сдержался и сердито пнул ногой деревянную панель.

– Я просто тебя не понимаю.

– Вот как, не понимаешь?

– Человек с чувством юмора смеялся бы до упаду.

– Вот как, смеялся бы?

– Да. Когда Ногги так подшутил над принцем Шлоссинг-Лоссингским, тот уж-жасно забавлялся.

– Вот как, забавлялся?

– Да.

– Я не принц.

– Это видно.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты… ну, не знаю кто.

– Да?

– Да.

– Вот как?

– Вот так.

Горячая кровь Мактевишей окончательно вскипела.

– Я скажу, кто ты, – предложил Энгус.

– Кто же я?

– Хочешь узнать?

– Да.

– Ну, ладно. Ты – та особа, которая займет двадцать седьмое место.

– Не говори глупостей.

– Я и не говорю. Это бесспорный факт. Ты знаешь не хуже моего, что эти вечеринки превратили здоровую, решительную, смелую девушку в жалкую, дрожащую растяпу, которая не в праве и подумать о каком-либо чемпионате. Наверное, у тебя есть зеркальце? Посмотрись в него, Эванджелина, и пойми его весть. Глаза у тебя – тусклые, руки трясутся, ты машешь клюшкой, словно сбиваешь коктейль. Что до игры, если это можно назвать игрой…

Лицо ее было жестоким и холодным.

– Говори-говори, – произнесла она.

– Нет, хватит. Слишком болезненная тема. Скажу одно, на твоем месте я бы не вынимал клюшек из сумки.

Это уж было слишком. Быть может, удар в челюсть Эванджелина простила бы, удара в глаз – не заметила, но это… Теперь, когда Энгус разбил ее любовь к нему, она любила только мать и клюшки.

– Мистер Мактевиш, – сказала она, – будьте любезны, дайте мне сумку. Я больше не хочу вас беспокоить.

Энгус вздрогнул. Он понял, что зашел слишком далеко.

– Эванджелина! – воскликнул он.

– Моя фамилия Брекет, – отвечала она. – Не забудьте прибавить «мисс».

– Слушай, – сказал он, – это чушь какая-то. Тебе известно, что я боготворю дерн, по которому ты ступаешь. Неужели мы вот так расстанемся из-за какого-то поганца? Неужели наш рай погубит змея из-за пазухи – нет, скорее в траве? Если ты немного подумаешь, ты увидишь, что я прав. Твой Ногги – поганец и гад. Посуди сама, он издает швейцарский клич. Он не играет в гольф. Он…

– Сумку, если нетрудно, – высокомерно сказала она, – и поживей. Я не хочу торчать тут вечно. А вот и Ногги! Ногги, миленький, ты их понесешь?

– Что именно, душечка?