Текст книги "Я, Богдан (Исповедь во славе)"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 48 страниц)

37

В тот день, когда я выезжал из Чигирина, направляясь навстречу своему поражению под Берестечком, в Москве царь Алексей Михайлович созвал земский собор, чтобы спросить иереев церкви, бояр и дворян, купцов и всяких чинов людей, как быть с Украиной, ибо, как писал в своей грамоте к собору царь, «Запорожской гетман Богдан Хмельницкий бьет челом государю, чтоб государь пожаловал их, велел его, гетмана, со всем Войском Запорожским принять под свою высокую руку». Не ведали казаки ничего об этом соборе, его постановления не дошли до меня, затерялись и для истории, сохранилось только постановление его духовной части – освященного собора: «Святая великая соборная церковь за великие королевские неправды и за нарушение вечного докончания может нодати разрешение тебе... и Запорожского етмана с черкасы мочно принять со утверждением».

Мне не сказано и никому не сказано. Историки не напишут ничего об этом соборе, будто его и не было. А как бы выросла душа народа украинского, если бы знали мы уже тогда, что примут нас в семью нашу вечную и великую!

Что мог царь? Горько жаловался в собственноручном письме князю Трубецкому:

"А у нас отнюдь не единодушие, наипаче двоедушие, как есть облака: иногда благопотребным воздухом и благонадежным и уповательным явятся; иногда зноем и яростию и ненастьем всяким злохитренным и обычаем московским явятся, иногда злым отчаянием и погибель прорицают; иногда тихостию и бедностию лица своего отходят, лукавым сердцем... Бог свидетель, каково становится от двоедушия того, отнюдь упования нет".

Царь был молод, а я стар – ну и что же? Разве не все едино – вокруг лукавые царедворцы, прислужники трона, нахлебники и завистники, советчики и радетели, помощники и подпомощники с согнутыми хребтами и змеиными жалами, грубость и корыстолюбие, которые прикрываются государственными потребностями, а на самом деле преданность только своему клану, своей ненасытности.

Так и получилось, что шесть лет тяжких, когда переживали мы войну, огонь, смерть, голод, учиняли те, кто окружал царя, промедление преступное и позорное и каждый раз находили всякие увертки для оправданий.

То они думали о вечном докончании с Речью Посполитой, напоминая царю, как еще недавно топтались в Кремле самозванцы. То посматривали за море на Свею, потому что там после сдержанной королевы Кристины станет Карл-Густав, похожий на зубатую жабу, который пленит сердца своих вояк словами: "С помощью железа, которого нам природа не пожалела, можем обеспечиться золотом". То были озабочены моими сношениями с Портой, готовые верить панским поклепам, будто Хмельницкий уже обасурманился. То досаждала им моя приязнь с ханом. То преследовали подозрениями каждый приезд послов семиградских и молдавских.

Не помогло и то, что Выговский тайком от меня за соболя пересылал боярам все письма иноземных властелинов и дьяки делали с них списки слово в слово. Удивительно, как порой и тяжелейшее преступление впоследствии может быть оправдано историей. Гетманский архив сгорел, разлетелся пеплом, а в посольском приказе, благодаря предательству моего писаря генерального, навеки сохранились списки тех писем, которые оправдывают гетмана Хмельницкого.

Султан писал тогда мне: "Гордость властелинов народа, Мессия, избранный из могущественных среди назареев, гетман Войска Запорожского Богдане Хмельницкий, да закончатся дни твои счастливо. Получив высочайшее сие письмо, дабы ты знал, что писание ваше, написанное к нам через одного из выдающихся ваших людей в подтверждение вашего уважения и искренности, при помощи аллаха и главы пророков Магомета дошло до блаженного порога и крепких ворот наших. Послание это было переведено по османскому обычаю и принесено могучими нашими визирями и советчиками на ступени нашего трона. Наше высочайшее и мироохватывающее знание проникло в содержание его, и все вами поданное к сведению вошло в сознание нашего духа".

Султан обещал в случае необходимости войско (хотя и не свое, а ханское или молдавское и бея очаковского), и то за то лишь, чтобы казаки не нападали на его владения ни морем, ни полем.

Было ли донесено сие до царских ушей или же и дальше пугали Алексея Михайловича обасурманиванием Хмельницкого?

Немало подивились дьяки посольского приказа Иванов и Михайло Воложенинов, когда принимали моего посла Силуяна Мужиловского, которого я отправил еще из Киева вместе с иерусалимским патриархом Паисием. Дьяки сказали Мужиловскому, чтобы он им, царского величества приказным людям, рассказал, по каким делам он прислан к царскому величеству, имеет ли грамоты к царскому величеству или же только словесный приказ от гетмана Хмельницкого и Войска Запорожского, и о чем ему приказано говорить. Мужиловский, твердо памятуя о моей казацкой науке, ответил, что все скажет самому царю, а опричь-де царского величества никому другому этих речей объявить ему немочно. Не помогли никакие уговоры и расспросы, что, мол, послы всегда все объявляют царского величества ближним и их приказным людям, а того никогда не бывает, чтобы самим послам царскому величеству какие дела объявлять.

Однако Мужиловский все-таки добился своего и был дважды принят царем.

Скольких с тех пор послов московских принимал я в Переяславе, в Чигирине, в Белой Церкви, скольких отправлял своих послов в Москву, и пробивались они своим казацким упрямством до самого царского уха, но во второе царское ухо бояре торочили всякие предостережения, и святое наше дело никак не доходило до счастливого завершения.

Разъединить народы можно и за один день, а соединить, воссоединить не сможешь потом и за века целые!

Исторический деятель беззащитен перед потомками, потому он и исторический. Его будут проклинать и позорить – и это еще не самое страшное, ибо кого же не позорят на этом грешном свете? Но самое тяжкое и невыносимое – это пустая хвала. Глупая, примитивная, незаслуженная. Те, которые хвалят, хотят низвести меня до самих себя. Никчемные люди хотели, чтобы я тоже стал никчемным. Одномерные существа хотели низвести меня до одномерности. Не зная ни страха, ни риска, ни ужаса, ни восторга сами, хотели, чтобы я тоже был с ними. Только стоять и махать булавою? А не хотели бы вы, чтобы я разбивал этой булавой головы и чтобы на меня брызгал мозг убитых моею рукою? Я вел беспощадную, жестокую войну, потом что так нужно было для будущего народа! И всегда так было надо, даже тогда, когда вынужден был порой отдавать поспешные веления.

Ночью тайком приходил я к убитым, винился перед ними, просил:

– Простите меня, многогрешного, я не мог иначе!

Жаль говорить! Всегда кто-то должен искупать даже те провинности, которых не существует.

Tempori serviendo – в зависимости от обстоятельств.

Мои выигранные битвы помогали мне утвердить народ, но пугали царских бояр, и те посылали пограничным воеводам веление не пускать ни одного казака в свои земли, чтобы не проникло туда воровство и ворохобничество (мятежи).

Когда же проиграл битву под Берестечком, снова всполошилось боярство, теперь уже от возросшей силы королевской: как же отнимать у короля казачество, когда он собрал такую силу.

Целые годы тратились на тяжкое промедление, и кто бы все это мог вытерпеть, перенести? Я вытерпел и перенес.

Можно было бы составить хронику обмена письмами, обмена послами, назвать имена, перечислить события.

Рассказать, как Мужиловский с патриархом Паисием на царских санях ехали в Кремль, и вся Москва вышла им навстречу.

Как Вешняк, когда его под Москвой встретил дьяк из приказа и попытался было ехать с правой стороны, сказал, что он посол и не поедет дальше, если бы даже довелось стоять век целый на снегу и на морозе, потому что послу негоже держаться стороны левой. Согласился ехать дальше только тогда, когда позвали еще одного дьяка и они встали с двух сторон.

Как Грицько Гуляницкий предал меня после посольства в Москву, куда я посылал его, переметнулся к панам, выдал им все, что держал я в строжайшей тайне.

Как Тетеря выпрашивал для себя царские грамоты на имения, а потом, боясь моего гнева и ярости казаков, закопал эти грамоты в землю, где они так и сгнили необнаруженные.

Как Выговский нашел проходимца Анкудинова, выдававшего себя за сына царя Шуйского (хотя у того никогда не было сыновей), раздражал им Москву, выторговывал у бояр благосклонность к себе, а дело наше снова из-за этого на целый год пошло в пролонгацию. Говорил я тогда царскому посланнику:

"Как государь нам эту милость покажет, примет нас в соединение и помощь даст, тогда все нипочем! Даже если бы таких воров десять было, не смогут они государю ничего сделать, и не будет причин государю их остерегаться. Не только таким ворам будет он страшен, но и самым великим царям".

Как после Берестечка должен был я снова собирать свою силу, доказывать ее, разбив Калиновского под Батогом, а потом уже и самого короля замкнув в голодном обозе под Жванцем так, что шляхта одни лишь уши оттуда вынесла.

Как потерял я сына Тимоша и не мог утешиться и тем, что уже бог забрал к тому времени самых лютых моих врагов Вишневецкого, Потоцкого и величайшего недруга народа нашего пана Киселя.

Разве можно перечнем событий заменить крик сердец народов целых, их голос могучий, которому звучать целые века?

Был я нетерпелив и неистов, как и мой народ, но должен был терпеть. Надо было дожить, добороться, добиться, достичь. Берестечко – хоть и разгром, но не умерло сердце. Как будет потом писать отечественный наш летописец: "Как бы ни убыло ничего под Берестечком, так их зараз многоплодная зродила казацкая матка".

И Москва не отступилась в годину нашего горя. Царь уже в июле послал приграничным воеводам такую грамоту: "Ведомо нам учинилось, что поляки черкас побили, и черкасские таборы рушились, и черкасы все пошли розно. А которые черкасы учнут приходить на царское имя с женами и с детьми от гонения поляков, а ты, воевода, тех черкас велел бы принимать и велел им идти на Коротояк, и на Воронеж, и в Козлов, и велел с ними до тех мест посылать провожатых людей добрых, чтоб их допровадить со всеми их животы бережно. А ково с ним провожатых учнешь посылать, и ты б им приказал накрепко, чтоб они от тех черкас не корыстовались и животов их, едучи дорогою, не разтеряли. А будет кто чем покорыстуеца, а мы на тех людей за один алтын велим доправить по рублю, да сверх того велим тем людям учинить наказанье безо всякие пощады".

Пан Кисель своим лисьим нюхом сразу же почуял в этом экскодусе на Донец, Удай, Коломак, Харьков начало нашего вечного союза и с тревогой писал королю: "Сама чернь так раздражена, что готова быть подвластной кому угодно, лишь бы только не нам, панам своим прирожденным, – хотя бы и поганству, а тем более тем, где один народ и одна вера (единая gens, единая religio). Поэтому я всегда больше боялся этой лиги московской, чем татарской".

А царь Алексей Михайлович еще тогда, когда только всячески взвешивалось, как осуществить великий акт воссоединения народов наших, принимая в Золотой палате моего посла Федора Вешняка в июне года 1649-го, молвил: "А буде вам в чем учинится теснота и гонение, которые в нашу царского величества сторону переходить учнут, и мы потому ж тех приняти велим".

Земля разорена шестилетней войной так, что и не слыхано никогда, а что впереди, того и вовсе никто не знал. Ян Казимир, как и перед Берестечком, снова сосредоточил всю силу своего королевства против казачества, надеясь, что теперь уже не родится вновь, как тогда, повстанческая армия; сам двинулся на Подолию под Жванец, а литовским магнатам велел ударить на нас по Днепру и занять Киев.

Где взять силы, чтобы встать против всех врагов одновременно? Как располовинить себя, стать сторуким и тысячесильным, закрыть землю всю телом своим, оборонить ценой какой? Кто поможет, кто спасет?

В июле стольник московский Лодыжинский привез мне в Чигирин царскую грамоту, которую мы ждали уже столько лет: "И мы, великий Государь, изволили вас принять под нашу царского величества высокую руку, яко де не будете врагом креста Христова в притчю и поношение". Король намеревался мечом перечеркнуть судьбу народа моего, сам того не ведая, что великий народ, брат наш извечный, уже раскрывал нам свои объятия, нам – истрепанным, окровавленным, обездоленным, сражающимся в одиночестве.

Кончалось наше сиротство! В наитяжелейшую, может, годину для судьбы народа моего обессиленного первого октября в Москве земский собор принял постановление "гетмана Богдана Хмельницкого и все его Войско Запорожское с городами и с землями принять", королю же объявили войну, "не щадя голов своих".

Воля двух народов промолвила наконец свое великое слово!

Народ всегда ищет, где лучше, и надо слушать голос его то ли промолвленный, то ли молчаливый. Мой народ творил себя и на полях битвы, и в наслаждении свободой, и в неосознанном стремлении избежать угнетения, поражений, виселиц и напрасного страдания.

Я знал волю народа своего и то и дело обращался к нему за подтверждениями, хотел еще и еще раз услышать его голос, его желание наисокровеннейшее.

Враги не простят нам нашего воссоединения, всячески будут пытаться разорвать его, когда же убедятся, что воссоединению этому суждена вечность, попытаются осквернить и опозорить мою память, свести на нет величайшее дело моей жизни. Я хотел бы посмотреть на тех правнуков поганых, которые во что бы то ни стало будут добиваться моих оправданий перед историей. Почему считают, будто история принадлежит только им и их временам, а нам не принадлежит вовсе? Откуда такое право и кто его дал? Будут ссылаться на то и на се, будут козырять своей верностью национальным идеалам, выдуманным ими самими для собственного утешения.

Разве от той или иной верности зависит истина?

Выигрываешь битву, а надо выигрывать будущее... Я спрашивал о будущем народа своего уже после первых своих побед под Желтыми Водами и Корсунем, спрашивал своих побратимов, старшин и простых казаков, священников и высоких иереев киевских, пастухов и пахарей, пивоваров и будников, спрашивал вдову и сироту бездомного, спрашивал в гетманских покоях и в простой хате, на шляхах бесконечных и в церквах, в книгах и в посланиях. Единственное чего мне не хватало, чего я не мог породить, – это великих имен, которые утвердили бы созданное мною. Думы были безымянными, песни безымянными, как и плачи, стоны и мужество. Одна лишь Маруса Чурай, да и та, мол, пела не про Хмеля, а про своего Грица. Легендарная Маруся и легендарное мое помилование ей от смерти. Потомки никак не могут взять в толк, что в мое время весь народ слился в едином имени. Отсутствие имен не всегда свидетельствует об отсутствии таланта. Талантливостью дышал весь народ, молодой, упорный, полный сил и великих надежд. Греки когда-то тоже были такими. Когда же начали приходить в упадок, тогда родили Гомера. Народ, боясь, что погибнет память его, скорее выставляет вперед великого певца. Может, так уж получается, что отмирающие общества последними усилиями рождают гениев, потому что гениальности для всех уже не хватает?

В мое время гениальностью дышал весь народ украинский. Он скрепил и увеличил русское царство своим добровольным соединением в такое время, когда в нем самом еще все было молодым и исходило из хаоса печальных времен, когда дух его был в многоликости, которую должен был кропотливо и честно собирать кто-то один поставленный этим народом, и был это гетман Богдан Хмельницкий.

Уже когда получил от царя московского письмо о согласии принять народ мой под свою руку и мчался из-под самого Жванца через заснеженную Украину в Чигирин, чтобы торжественно встретить царское посольство, снова спрашивал народ свой и рыцарям его честнейшим, запорожцам на Сечь послал с нарочным своим посланцем на перекладных конях письмо с таким содержанием:

"Милостивый пане атамане кошевой со всем Войском Низовым Запорожским, ко мне вельми доброжелательные панове и братья!

Отпускаем к вам Войско ваше Низовое Запорожское, которое вы прошлым летом по желанию нашему к потребности военной против неприятелей поляков к нам прислали, и, за присылку оного вельми благодаря вашему милостивому панству, наперед о такой же непременной приязни просим.

Учитывая то, что по сие время от вашей милости панства не имеем респонса на письмо наше еще прошлого лета к вашим милостям писанное о необходимой нам протекции от пресветлого и великодержавного московского монарха, отправляем к вам при войске вашем нарочного посланца и вельми хотим, чтобы ваши милости панство, досконально это письмо наше поняв, доскональный и тщательный на оное через того же посланца нашего без промедления учинили ответ и дали совет нам. Ведь мы яко махину войны с поляками начинали не без воли и совета вашего, братья наши, так и сего не меньшего дела о протекции упомянутой московской без вашего соизволения и совета чинити не хотим. Мы уже послали по совету нашей старшины к его царскому пресветлому величеству и самодержцу всероссийскому наше обращение, но без ведома и соизволения вашего завершать этого дела не будем. Потому-то ваш долг, вашей милости панства, без малейшего откладывания учинить тщательный на первое пространное наше письмо ответ. Сего мы искренне и повторно желаем и вас же поручаем на сохранение господу богу.

Из Чигирина, 26 декабря 1653 года.

Зиновий-Богдан Хмельницкий, гетман Войска Запорожского и народа украинского.

Посылаем вам, братья наши, через этого же нашего посланца гостинец, тысячу битых талеров, и просим от сердца их принять".

На это свое письмо получил я такой письменный ответ от всего низового казачества:

"Ясновельможный пан Зиновий Хмельницкий, гетман Войска Запорожского и всей Украины, брат и благодетель наш!

На письмо ваше гетманское пространное, прошлым летом к нам писанное, не учинили мы ответа до сих пор из-за того, что твоя гетманская милость со всем войском казацким оставалась целое лето в Польше и на Подолии под Жванцем. В чем просим вельми извинения у вашей гетманской милости. А теперь, на упомянутое письмо ваше гетманское отвечая, заявляем, что мы, оное полностью поняв, и не только из этого письма узнали, а ясно видим собственными глазами, что уже нам со шляхтой, как с той змеей, которая должна иметь отсеченный кем-то хвост, уже никак не вернуться к прежней дружбе. Ведь они, всему злу и войне будучи началом и причиною, видя как в короне, так и в Украине нашей после шестилетних битв пепелища из людских поселений и множества костей людских на полях разбросанных, нисколько не хотят смягчить своего сердца и, забыв о своем гневном к нам ненавистном отношении, прийти к прежней нашей приязни и согласию с утверждением наших давнишних прав и свобод. Потому-то и мы не советуем вашей гетманской милости добиваться большей, чем есть сейчас, их приязни, и признаём уместным ваш замысел обратиться и быть со всем народом украинским, по обеим берегам Днепра будучим, под протекцией наивеликодержавнейшего и наипресветлейшего монарха российского и даем вам наш войсковой совет, чтобы этого дела не оставляли и оное заканчивали на наилучшую пользу отчизне нашей украинской и всего Войска Запорожского. Когда будете писать пакты, извольте, ваша гетманская милость, сами тщательно присматриваться, чтобы не было в них чего-нибудь лишнего и для отчизны нашей вредного, а для древних прав и вольностей наших супротивного и неполезного. Ведаем наверняка, что наивеликодержавнейший и наисветлейший монарх и самодержец российский, как царь православный, примет нас охотно и ласково под свою могучую протекцию, как отец чадолюбивый сыновей своих, в том же православии святом остающихся, никаких от нас не требуя даней и платежей годовых в свою монаршую казну, кроме того, чтобы мы по своей возможности на его монаршую войсковую службу были готовы встать против его монарших неприятелей. Потому что недавно, в прошлые филипповки, один московский придворный царский Никита Харлампиев, едучи в Крым выкупать из неволи басурманской своих кровных, был тут на Сечи Запорожской и выкупил у нас за девятьсот золотых трех Татаринов, так сей дворянин слышал от многих своих близких к царскому величеству приближенных князей и бояр, что его царское пресветлое величество зело благоволит и от всей души желает нас Войско Запорожское со всем народом украинским в своем монаршем союзе и протекции иметь, только не хочет нас об этом известить, чтобы не дать от себя панам шляхте удобной причины разорвать с ним нынешний мир. Советуем, стало быть, мы, все войско Низовое Запорожское, твоей ясной гетманской милости, дабы этого потребного дела не запускали и оное к пользе всех нас и отчизны нашей как можно лучше устраивали и заканчивали, следуя старинной пословице: дей добро и жди добра. Остерегаться следует также, чтобы неприятели, проведав, не учинили при помощи своей хитрости какой препоны. Благодарим при этом вельми твоей ясной гетманской милости за гостинец, тысячу талеров битых, нам, войску, присланных, и отблагодарить за это при всяких оказиях обязуемся. А на теперь и на все времена искренне желаем вашей гетманской милости со всем войском и Украиной, отчизной нашей, многолетнего доброго здоровья и счастливого во всем благополучия.

Писано в Сечи Запорожской, генваря 2-го, года 1654-го".

Вот какую поддержку получил я, отправляясь из Чигирина в Переяслав, где созвал раду всего народа нашего для встречи царского посольства с боярином Бутурлиным, дворянами Алферьевым и Лопухиным и духовенством. К Бутурлину еще в Путивль послал я Богуна из-под Жванца, дабы передал посольству, что место встречи определил я Переяслав, и поручил проводить их туда, сам же я непременно прибуду к ним, несмотря ни на какие преграды.

Я избрал Переяслав. Снова не Киев, потому что после смерти Петра Могилы не было там дружественно относящихся к казакам иереев, но и не Чигирин, которому так и не придал надлежащей величественности. Я не успел воздвигнуть соборов и дворцов в Чигирине (их строит история столетиями и тысячелетиями), не хватило мне времени на каменное зиждительство, так и умру в глине с соломой. Только каменная церквушка моя в Субботове в дальнейшем станет образцом для всей Украины, и уже другой гетман бросится к камню, надеясь найти в нем бессмертие, но найдет лишь проклятие, потому что даже камень, оказывается, не спасает от предательства. Я же бессмертен даже в глине, а когда нужно было завершить величайшее дело своей жизни, избрал Переяслав с его древними соборами и с его славой древней, которую хотел перенять у самого Киева.

Может, когда-нибудь и достигнет этого! Пройдет сквозь века, прогремит, и утвердится, и обновится великими зданиями из самого дорогого камня, принесенными потомками тех, кто когда-то клялся здесь в вечной дружбе и братстве.

Я не тороплюсь, я терпеливый, позади у меня века многие, а впереди еще более многочисленные.

Тогда же я не позволял себе малейшего промедления, я сам избрал себе судьбу, которая не дает передышки, торопит, подгоняет и требует. Я не жаловался. Струны на кобзе рвутся не тогда, когда на них играют, а когда кобза покрывается пылью.

Из-под Жванца, возвращаясь из затяжного похода, поехал я на Гусятин, Межибож, Литин, Винницу, Животов, Ставище, Белую Церковь, Стеблев, Корсунь. Из Корсуня написал Бутурлину, что возвращаюсь в Чигирин, ради некоторых военных дел, откуда уже потороплюсь к их милостям в Переяслав, теперь же радуюсь, услышав о милостивой ласке его царского величества, который нас под крылья свои, в милостивое покровительство изволил принять.

На сочельник приехал вечером 24 декабря в Чигирин, откуда направил еще одно письмо Бутурлину, тем временем готовясь принять двух царских послов Стрешнева и Бредихина, которые ждали меня из похода уже около трех месяцев, потому что не пускал к себе их под Жванец, дабы хан и король не узнали преждевременно о моем союзе с Москвой.

Великая миссия московская тем временем после рождества прибыла в Прилуки, где встречал ее сам полковник Воронченко, стреляли из пушек, в церквах звонили колокола, священники вышли с процессией, миссию принимали богатыми угощениями и всем необходимым для людей и коней.

Ехали далее через Галицу, Быков, Басань и Войтовцы, где заночевали в последний раз перед Переяславом, и накануне Нового года поспешили в Переяслав.

В пяти верстах от города Бутурлина с товарищами встретил полковник переяславский Тетеря, а с ним было около шестисот, а то и больше сотников, атаманов, казаков – с хоругвью, трубами и бубнами. Перед миссией старшины сошли с коней, и Тетеря, выказывая свою эдукованность, произнес такую речь:

– Благоверный благоверного и благочестивый благочестивого государя царя и великого княза Алексея Михайловича его государского величества великий боярин и прочие господа! С радостию ваше благополучное приемлем пришествие, от многого бо времени сердце наше горело, слухом услаждаясь, яко со исполнением царского обета грядете к нам, еже быти под высокою великодержавного благочестивого царя восточного рукою православному и преславному Войску Запорожскому. Вот потому-то и я, наименьший среди рабов сих того же Войска Запорожского, имея приказ от богом данного нам гетмана Зиновия Хмельницкого в богоспасаемом граде Переяславе, выйдя навстречу вам, радостные благородиям вашим приветствование сотворяю и нижайшее со всем войском, в том же граде содержащимся, творю поклонение, а в упокоение труда путного милостей ваших в обитель града Переяслава внити молю прилежно.

Перед воротами Переяслава шпалерами стояли казаки и стреляли из мушкетов на салют. Потом вышел с духовенством протопоп Григорий, окропляя миссию освященной водой под радостные крики всенародного множества казаков, жен, детей. Бутурлин и его товарищи поцеловали крест и образа, и протопоп Григорий сказал им орацию.

Я не успел на встречу Бутурлина в Переяславе, потому что по Днепру шла шуга и невозможно было переправиться, так что пришлось засесть в Домонтове. Прибыл я в Переяслав только под вечер шестого дня Нового года, а на следующий день съехались все полковники и старшины. Вечером седьмого вместе с Выговским и Тетерей навестил я Бутурлина в его помещении, сказал боярину, что завтра с утра созываю раду великую, чтобы учинить государеву веру. Сказал я послу царскому так:

– Милость божья над нами – как когда-то при великом князе Владимире, так и теперь: сродник его царь Алексей одарил лаской своей отчину свою Киев и всю Украину. Как орел покрывает гнездо свое, так и он изволил принять нас под свою высокую руку. Мы рады его царскому величеству искренне, всей душой служить и головы свои сложить ему на многолетнее здравие.

Восьмого января в моем гетманском доме была у меня тайная рада с полковниками, судьями и войсковыми есаулами, и полковники, судьи, есаулы под царскую высокую руку добровольно склонились.

После утренней рады в послеобеденное время били в барабаны час, чтобы народ собирался на рынок послушать, что там должно произойти. Собралось огромное множество казачества и людей всякого звания, сделан был большой круг для гетмана и полковников, я вышел в этот круг с судьями, есаулами, писарем и всеми полковниками, и войсковой есаул Федор Коробка крикнул, чтобы все молчали.

Когда все затихли, я обратился к народу:

– Панове полковники, есаулы, сотники, все Войско Запорожское и все православные христиане! Ведомо всем нам, как бог освободил нас из рук врагов, гонящих церковь божию, озлобляющих все христианство нашего восточного православия. Вот уже шесть лет живем мы без государя, в беспрестанных бранях и кровопролитиях с гонителями и врагами нашими, намеревающимися искоренить церковь божию, дабы и имя русское не помянулось в земле нашей, что уже очень нам всем наскучило, и мы видим, что нельзя нам жить больше без царя. Для этого собрали мы раду, явную всему народу, чтобы вы с нами выбрали себе государя из четырех, какого захотите: первый царь турецкий, который много раз призывал нас под свою власть через своих послов; второй – хан крымский; третий – король польский, который и теперь может принять нас в свою милость, если сами захотим; четвертый есть православный Великой России государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, которого мы уже шесть лет беспрестанными молениями нашими себе просим; тут которого хотите, того и избирайте. Царь турецкий басурман. Всем нам известно, как братья наши, православные христиане, греки, беду терпят и в каком живут от безбожных утеснении. Крымский хан тоже басурман, которого мы по нужде в дружбу принявши, какие нестерпимые обиды испытали. Об утеснениях от польских панов нечего и говорить: сами знаете, что они почитали лучше рендаря и пса, нежели брата нашего христианина! А православный христианский великий государь, царь восточный – единого с нами благочестия, греческого закона, единого исповедания; мы с православием Великой Руси едино тело церкви, имеющее главою Иисуса Христа. Этот великий государь царь христианский, сжалившись над нестерпимым озлоблением православной церкви в нашей Украине, не презрев наших шестилетних молений, склонил теперь к нам милостивое свое царское сердце и прислал к нам своих великих ближних людей с царскою милостью. Если мы его с усердием возлюбим, то, кроме его высокой руки, благотишайшего пристанища не обрящем. Если же кто с нами не согласен, тот пусть идет куда хочет – вольная дорога!

После этих моих слов весь народ закричал:

– Волим под крепкой рукой царя восточного православного в нашей благочестивой вере умирать, нежели ненавистнику Христа – поганину достаться!

Тогда Тетеря, обходя всех по кругу, спрашивал, обращаясь во все стороны:

– Все ли так соизволяете?

Весь народ отвечал:

– Все единодушно!

Тогда я сказал:

– Буди тако! Да укрепит нас господь под царскою крепкою рукою!

За мною весь народ закричал единодушно:

– Боже, утверди! Боже, укрепи! Чтоб мы вовеки все едины были!

Рада Переяславская!

Со старшинами, с народом всем пришли мы к послам московским, чтобы оповестить их о раде всенародной, Бутурлин на сию весть ответил, что имеет царскую грамоту гетману и всему войску, передал эту грамоту мне, я же, приняв с радостью, поцеловал, сломал печати и передал грамоту Выговскому, чтобы прочел громко при всех людях. После этого сказаны были все необходимые слова, Бутурлин произнес речь, за которую мы поблагодарили его, как надлежит, и я, взяв боярина с товарищами в карету, поехал в соборную церковь Успения. Московское духовенство – архимандрит Казанского собора Прохор, протопоп Андриян, попы и дьяконы с царским образом Спаса прошли процессией впереди нас.

Переяславский протопоп Григорий с духовенством встретили меня с боярами на церковном крыльце с крестами и кадилами, напевая "Буди имя господне благословенно отныне и до века!".