Текст книги "Я, Богдан (Исповедь во славе)"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)

28

В той самой простой крестьянской хате, в которой я стоял под Львовом, была у меня бессонная ночь, одна из многих таких ночей, когда я заперся от всех, сел на скамью, подперев двери спиной, пел, наигрывая на кобзе, думы давние и мною сложенные, а потом как-то зацепился за слова:

А котрий чоловiк отцеву й матчину молитву

чтить-поважає,

Того отцева-матчина молитва зо дна моря винiмає.

Где это море теперь? Отдалялся от него больше и больше, годами и расстояниями, – увижу ли еще когда-нибудь, взыграет ли оно для меня крутой волной?

Но зацепился мыслью растревоженно не за море, а за слова о молитве отца-матери.

Вера народная.

Отец Федор, возвратившись из города, сказал:

– Помысли, гетман, почему не открыли тебе ворота единоверцы. Православных там больше, чем схизматиков латинских, стало быть, перевешивали не они. Так в чем же дело?

– А ты что скажешь, отче? – спросил я его.

– Сказал уже, а ты помысли. Пришел под Львов, стоишь – и ворот тебе не отворяют. А Киев открыл бы все свои ворота, но ты ведь его обходишь.

Думать приходилось гетману. Привилегия, долг и наказание. Львов не всякому здоров, не всякому. Не помогли мои заверения. Город не открыл мне ворот, души тоже не открыл. Бежал ко мне люд отовсюду, со всей Украины, из Белоруссии, с Дона и от московских воевод бежало так много, что нужно было каждый раз перекраивать полки, увеличивать их число, назначать новых и новых полковников, уже и не знал их всех в лицо, слышал одни лишь имена. Во Львове же не бежал ко мне люд. Стоял я на меже мира католического и православного, и уже недостаточно здесь было того, с чем шел до сих пор. С одной правдой напрямик не пойдешь. Казацкое безбожество помогло мне очистить Украину от шляхты, и я думал, что в этом прежде всего помог мне разум народа, к которому я обращал свои слова. Я считал, что разум – единственный посредник между человеком и миром, а теперь получалось: еще и вера. Ее можно отвергать на время, от нее можно отказываться, как это делали мы в школах, беря от католиков и униатов латинство и отбрасывая их догматы. Но совсем пренебречь верой невозможно: над человеком бремя абсолютных отрицаний, категорических противопоставлений, чистота сопротивления и незапятнанных обетов. Беря власть в свои руки, народ забывает даже о боге. Но потом он замечает, что власть снова в руках немногих, и тогда ищет спасения на небе. Нужно ли мне ожидать этого времени или самому упредить то, что должно неминуемо наступить, и еще неизвестно, где, когда и как?

Я сидел до самого рассвета и ждал Самийла. То ли он в самом деле пришел, то ли это были лишь мои мечтания?

Я спросил Самийла:

– Почему же не сказал мне о вере? Называешься духом моим, а молчишь.

– Для духа недостаточно веры, – сказал он. – Дух обнимает неизмеримо больше, и не вера в нем главное, а поиски истины и устремление в будущее. Кто начинает с веры, тому угрожает война бесконечная. Посмотри в историю. Столетняя война. Война Алой и Белой розы. Тридцатилетняя война в Европе между католиками и протестантами. А война между миром христианским и мусульманским? Когда началась? Длится целые века, конца ей не видно. Когда ты подружился с ханом крымским, что говорили в церквах? "Как не приличествует волку дружить с бараном, так христианину с басурманом". Каждый бог несет впереди себя свою правду, а человек стоит посредине, ничтожная игрушка, жертва судьбы и темных сил. У одних бог есть, но они не хотят в него верить, а другие и хотели бы верить, но не имеют бога. Твой бог свобода. Ты шел за ним – и хорошо шел, Богдан.

– Эй, брат Самийло, ведаешь ли ты вельми хорошо, что власть не дается во все руки сразу. Она как женщина, которая может принадлежать только одному мужу. Тогда что же такое свобода? Это вечная угроза власти или хотя бы попытка сузить ее возможности. Веру потому и выдумали, что ею можно щедро одаривать всех. Но послушай, что кричат вокруг? Каждый имеет целое море желаний, требований, надежд. Только единая вера дает общепонятный язык.

– Почему же не попробовал одарить?

– Считал, что это дело священников, а теперь вижу: мое тоже. Еще не знаю, с какого конца начать.

– Начни, как начинал. Снова отойди на Украину, начни рассылать универсалы в города и села, поставь церкви всюду, где их нет.

– А школы? Наш народ неграмотен. Митрополит Иов Борецкий говорил, что лучше поставить одну школу, чем три церкви. Слышишь: митрополит киевский! А я – гетман. Должен заботиться не столько о душах, сколько о разуме народа. Но, оказывается, и о душах тоже надо заботиться. А как? Кто скажет?

Самийло не ответил мне. Он исчез, вместо него пришел ко мне замученный из той страшной трапезы русинов у львовских бернардинов. По одежде и речи было видно, что это простой человек.

– Куда теперь пойдешь, гетман? На Варшаву?

– Пойду к Замостью и буду стоять там, чтобы избрали королем того, кого я хочу. Если понадобится – подойду и под саму Варшаву. Для впечатления, как говорят паны.

– Говоришь: паны. И всюду провозглашаешь, будто идешь против панов. А кто же вы сами будете, панове казаки? Сколько среди вас шляхты? Перебегает она к вам без различия пола, даже панны переодетые. Некоторые гербовые, отпущенные на волю казаками, не хотят возвращаться на сторону польскую. Некоторые стали уже и начальниками казаков, и ты закрепляешь за ними своими универсалами их маетности в Украине. Сколько в твоем войске оказаченных шляхтичей? Выговские, Недашковские, Ущапские, Кубылинские, Кончаковские, Сынгаивские, Пашковские, Закусилы, Меленевские, Барановские, Мышковские...

– Что же в этом плохого? А разве хлоп польский не искал спасения в наших степях, скрываясь от жестокости своих панов? Наверное же слышал ты "Лямент хлопский" ("Плач крестьянский"):

Бяда нам велька на те наше пани!

Правє нас лупион з скури, як барани.

Что же это за жизнь, когда на каждых шесть-семь хлопов приходился сторож с корабелей у пояса! И каждый десятый – шляхтич! Камень на шее народа! Потому-то и убегали все в леса да в наши степи.

Углублялся польский хлоп в степи, в чужой люд, изменял имя и веру, присваивал наш язык, обогащался всячески от народа русского. Не проповеди Скарги и не вирши Кохановского уже слушали они, очаровывала их песня наша, мягкость души, вишневый цвет и небо вишневое. Что же в этом плохого? Магнаты украинские, все эти збаражские, острожские, четвертинские тянули на запад, хлоп польский – на восток, там сосредоточивалось панство, а здесь хлопство. Теперь идем вместе за свободу против жадной, ненасытной шляхты и уже не спрашиваем, как ее называют.

– Кто же вы будете сами, гетман? Разве в твоем войске не отделяют казаков от посполитых и разве не отсылают твои полковники посполитых к плугу, будто скотину бессловесную? Казаки, может, еще хуже нашей шляхты. Завладели Украиной, как мамелюки Египтом, и правят ею с саблей и плетью в руке. У нас паном может быть только католик или униат, а у вас – казак. Ну и что? Равными люди могут быть только в вере. Поднимись, гетман, за веру, тогда пойдут за тобой все – и станешь ты непобедимым. А так – один идет, а другой ждет.

– Разве же я не за веру?

– Из чего это видно? Обходишь стороной Киев. До сих пор не поклонился его святыням. Топчешься вокруг безымянных городков. Львова не затронул. Пожалел иезуитов. Разве от народа что-нибудь спрячешь? Мы убиты за веру разве ты защитил нас?

– Ты несправедлив к казакам.

– Мертвые всегда справедливы, гетман.

Так я ушел от Львова с великим смятением в душе. Никто не заметит этого. Будут считать, на сколько тысяч подарков дано Хмельницкому, а на сколько Кривоносу[41]41
   В «Хронике города Львова» перечислено все до нитки: "1. Выдано выкупа, который достался татарам, наличными – 16 тысяч золотых, в товарах 136 тысяч, в голубой шелковой материи – 91 тысяча, в полотнах – 11 тысяч, в одеждах разных – 4,3 тыс., в мехах – 4,8 тыс., в перце – 800 золотых, в сафьяне – 3 тыс., в серебре – 57,5 тыс., в золоте – 3,7 тыс., в кожухах и епанче – 60 золотых.
  2. Хмельницкому на его особу талеров – 100, червонных золотых – 307, сережки бриллиантовые – 1,5 тыс., цепь золотая весом в 60 дукатов – 360 тысяч, крестик рубиновый – 150, ферезия соболиная – 2 тыс., дорогие кожи и шелка – 5,8 тыс., юфтевые шоры на коней – 300, ремень к переметным сумам 90.
  3. Гловацкому – 100 талеров, 2 ремня – 150, рубиновые сережки – 150, червонных золотых – 90, две серебряно-золотистые сабли – 180, чекан серебряный – 36, будзиган – жезл старшинский серебряно-золотистый – 65.
  4. Разным, как-то: татарину Парис-аге наличными и в драгоценностях 990 золотых; татарину Радоле – 300; татарину Рахману – 600; двум татаринам дали комиссары 200 дукатов; полковнику Чарноте – 510; Кривоносу – талеров 100; трем есаулам – 230; писарям – 390; хорунжим – 300; Захарке Казаку, оставшемуся с гарнизоном, – 230; попу, которого Хмельницкий первым в город прислал, – 280".


[Закрыть].

К этому описанию можно было бы добавить еще крик души купеческой (из записок львовского купца Андрея Чеховича) "Велика цена выкупа, тяжеленная глыба золота, но еще большая пасть лакомства поганского. Желудок чудовищнее, чем у страуса, жаднее пожирающий огонь похоти и ненасытной жажды, чем у саламандры, которая огнем питается. Что же делать с таким драконом? Как насытить такую пропасть!"

Может, были мы и ненасытными, жадными тогда. Но как же нам хватило бы этого невыносимого бремени? Или, может, это все оплатиться и окупиться?

Не корми коня кнутом, а корми зерном.

Скажут: многие умирали и не имели ничего, а ты послал сына в Чигирин с несколькими десятками возов, полных богатства. А я скажу: порой умереть проще и легче, чем жить.

Мои невыигранные битвы. О выигранных известно все. Кто любил всегда ставить свое войско так, чтобы ударить на две или и на три стороны, кто разбивал врага на походе, не давая сосредоточить силы. Кто умело использовал засады. Кто играл местностью, загоняя врага в тупик. Кто умело и нарочито провоцировал людские амбиции, и тогда все в его войске рвались наперегонки. Кто прославился тем, что не оставил на поле боя ни одного раненого, поэтому и верили ему, как родному отцу. Кто имел счастье битвы самой первой, и уже потом победы сами шли ему в руки? Кто умел напугать врага, обмануть, задурить голову, прикинуться простачком или же ошеломить стремительностью и высокомерием.

Перед битвами невыигранными беспомощно разводят руками. В особенности если силы неравны, когда перевес одной из сторон ошеломляюще велик, когда полководцу победа сама шла в руки, а он отвернулся и отступил, как будто подействовала на него какая-то неведомая высшая воля.

Никто никогда не поймет, почему я не стал брать Львов, еще более непостижимым будет мое стояние под Замостьем.

Я двинулся на Замостье из-под Львова, получив выкуп с города в деньгах и всяких ценностях, чтобы иметь возможность отпустить орду, – дело шло уже к близкой зиме и прокормить столько коней не было никакой возможности.

На Замостье я двинул свое огромное войско, идя по следу Вишневецкого, который там засел, и чтобы ближе стать к Варшаве, создавая необходимую мне опресию на шляхту при элекции короля. Обещал Кривоносу, что отдам ему его ненавистного врага Ярему, а сам где-то в глубине души ощущал чуть ли не такую же самую растревоженность, как и тогда, когда шел на Львов. Был я десятилетним хлопцем, когда умер хозяин и строитель Замостья великий канцлер и гетман Ян Замойский. Король Стефан Баторий любил говорить: "Я властвую над людом, а бог – над совестью". Гетман Замойский, наверное, властвовал и над совестью самого Батория.

Учил короля любви к своим подданным, которых тот, собственно, и не знал как следует: "Можно из поляка Александра, а из литвина Геркулеса сделать. Для этого нужна лишь любовь". Любовь эту он понимал весьма ограниченно и распространял ее лишь на землю Ягеллонов. Дескать, все провинции наши пользуются равными правами, ни одна не несет дополнительного бремени, поэтому следует позаботиться о приобретении земель, которые можно будет нагрузить таким налогом, чтобы облегчить метрополии. Как умел Замойский обременять чужие земли (в особенности же мою), видно было когда он начал строить Замостье. Чудеса рассказывали о городе. Стена такая широкая, что на ней свободно могла разворачиваться карета, запряженная шестериком. Дворцы, костелы, рынки – все из привозного мрамора, и все сделано лучшими художниками и мастерами мира. В Замостье открыт третий, после Кракова и Вильно, университет в Польше. Руководил им Себастьян Клёновский, автор "Флиса" и "Роксолании". К Замойскому тянулись философы, историки, юристы, он был дружен с Яном Кохановским и Шимоном Шимоновичем. Замостье стало образцом мудрости, красоты, богатства, пышности.

Собственно, к этому времени от былой славы мало что осталось, кроме надменности и пышности, но разве порой воспоминания не дороже того, что есть на самом деле?

Я шел под Замостье почти в радости. Был в те дни приветлив и ласков, легкий ко мне имели доступ полковники, каждому я обещал то, что он просил. Полки шли ко мне от Львова грозные и страшные своей многочисленностью, шли с неисчислимыми табунами коней и рогатого скота, прилегающие к дорогам поля на восемь миль покрыли, невозможно было окинуть взором такие плотные полки, но вреда они не причиняли никакого.

"Если бы такая дисциплина была в нашем коронном войске!" – вздыхал Кушевич.

Мог бы он вспомнить вслед за канцлером Альбрихтом Радзивиллом, как по обыкновению возвращалось домой их войско: "И вот весело возвращалось войско, утешаясь миром, а еще больше радуясь надежде возвращения на родину, которая с печалью приняла их в свое лоно, когда жолнеры, будто враги, уничтожали добра шляхетские, духовенства и королевские. Силой требовали деньги, грабили живность. Дошло до того, что запрягали бедных хлопов вместо коней тянуть возы и стегали их кнутами. Отнимали в хлопских семьях детей и вынуждали выкупать их за деньги. Достойный сожаления образ короны и Литвы, где победа унижена страданиями и грабежами, и неизвестно, не хотели бы несчастные лучше видеть войну, чем такой мир".

Я окружил Замостье плотно и тщательно (хотя Вишневецкий ускользнул уже и оттуда), делал это неторопливо, готовился вроде бы и надолго, так что горячие головы из моих полковников вскипели, взбаламутились. Чарнота на раде кричал, что гетман жалеет Замостье, еще и не подступив к нему. Кривонос с Головацким стояли на том, чтобы из этих краев не уходить, а заканчивать эту войну или свою фортуну.

И в самом деле случится именно так. Через два с небольшим месяца Кривонос умрет от холеры – такой нефортунный конец жизни буйной и великой. Страшно молвить.

Ой не розвивайся ти, зелений дубе,

Бо на завтра мороз буде;

Ой не розвивайся, червона калино,

Бо за тебе, червона калино, не один тут згине.

Кто бы мог поверить, что такого человека сведет в могилу не пуля и не сабля, а смерть коварная и невидимая, будто рука судьбы неумолимая?[42]42
   Даже у далеких англичан были известны мои геросы, среди них и Кривонос. Но и там его смерть приписывали не черной эпидемии, а ране, полученной им под Замостьем. «The Moderat Intelligencer» 4-11 января 1649 года писала: "Report of Stokholm of November 21, 1648: «Newes was trought out Zamoscz that Krevinos was mortallu wounded at stormind a place...» Report from Danzin of Nov. 26, 1648, «at the third Assault of Wicht Place their Gen. Krevinos was wounded to death».


[Закрыть]

Я сам чуть было не погиб под Замостьем. Когда поехал посмотреть, как казаки перекапывают речку, чтобы отвести воду от города, ядро, выпущенное из пушки осажденными, ударило под ноги моего коня, как и пуля под Львовом. Никакого вреда это не причинило ни мне, ни коню, однако казаки окружили меня и умоляли поберечься. "Батько! – кричали. – Не можешь нас покинуть! Надо умереть, так для этого есть мы!" Я остановился в миле от города, в Лабунках, заняв простую хлопскую хату с добротной печью, которую мои джуры усердно топили, – единственная роскошь гетманская. А Чарнота никак не мог успокоиться: "Наш гетман так распился, что ни о чем не думает!"

Наверное, никто так не затуманивает мозги людей, как крикуны и горлодеры, эти шуты толп и неистовые пророки темных, ограниченных умов. Шутов не убивают – над ними смеются, а потом еще и награждают.

– Уподобляешься скотам несмысленным, которые живут днем нынешним, попытался я вразумить Чарноту. – Будущее имеет только человек. Потому-то и должен думать о будущем.

Однако Чарнота вряд ли слышал мои слова.

– Кончать со всем! – ревел он перед полковниками. – С этим Замостьем, со всей Польшей кончать!

– Был уже у меня сотник такой, который то и дело вопил: кончать! сказал я спокойно. – Где он ныне? Переметнулся к шляхте, как пес приблудный, с ошейником и цепью. Воюет против нас и точно так же вопит: кончать! Посмотри на себя. Кто ты есть? Откуда и где взялся и зачем? Существовал бы ты, если бы не я и не все мы? В своей малости замахиваешься на то, что существует целые века без тебя и точно так же будет существовать еще тысячи лет. Польша не может погибнуть. Даже от могущественнейших повелителей мира не погибла – так испугается ли раскричавшегося какого-то казачка? Поляки великий, мужественный и мудрый народ. Для поляков иногда что-то можно сделать, с поляками же – никогда. Допустили они королей к себе – сами их уважают, сами и ограничивают. Еще пять веков назад писал их хронист: "С покорностью уважать следует королей, не дерзко ими пренебрегать, ибо где есть покорность, там и честь, где честь – там боязнь, ибо честь это любовь, соединенная с боязнью. Упразднив боязнь, не имеешь места ни для почтения, ни для чести. Для того чтобы люд не возгордился, надо упразднить причины гордыни. Следует разумно их наказывать, чтобы слишком не развратились, ибо своеволие является мачехой чести и матерью гордыни". Допустили поляки, что каждый десятый у них пан, сами и искупают свою вину и сами в свое время встанут против своего панства. Мы же должны изгнать это панство из земли своей.

– Разве не изгнали еще? – удивился Чарнота.

– Не знаю. И никто не знает. А уж ты – и тем более. Может, этим криком своим и сам в панство норовишь?

– Я? Батько Богдан! Да разве же ты не знаешь меня?

– Сказал: не знаю. Надоел ты мне своим криком. Хочешь идти приступом на Замостье – иди. Обожжешься, то и на холодное будешь дуть. Иди!

Я велел готовиться к штурму. Послал на это напрасное дело Чарноту с самыми большими крикунами. Вместо оружия они набрали горилки, засели в гуляй-городине и были изрешечены плотной стрельбой со стен. Обороной Замостья руководил опытный старый воин Вайер. У него было полторы тысячи наемников и еще десять тысяч шляхетского войска. Паны были за крепкими стенами, в стальных панцирях, а на казаках – свитки да кожухи. Нужно ли было так опрометчиво взбираться на эти стены? Чарнота погубил всех своих людей, сам получил пулю в ягодицу и теперь на гетманских ужинах не мог сидеть вместе с полковниками, а стоял словно столб слева от меня под хохот старшин.

– Почему хохочете? – смеялся я. – Пан генеральный обозный стоит из уважения к своему гетману, это только вы расселись здесь неужиточно.

– Кто теперь скажет, будто Чарнота не второй человек после гетмана? кричал Чарнота, набравшись сикера, но на ногах держась прочно.

– Попроси Вайера, чтобы прострелил тебе еще и вторую ягодицу, так, может, и целым гетманом тогда станешь, – беззлобно поддел его Кривонос.

Теперь мои полки стояли спокойно. Осажденным я послал письмо, в котором писал: "Теперь, когда мы все вместе, уже не поможет вам бог больше на нас ездить".

Отряды мои разошлись по краю. В Нароле был Небаба, Перемышлем овладел Лаврин Капуста, который ушел из атаманства в Чигирине, чувствуя свою провинность передо мною из-за Матроны. На Покутье вспыхнуло крупное хлопское восстание Семена Высочана. Еще один мой отряд взял Брест-Литовский.

А в Варшаве панство на элекционном сейме, будто и не было никакой угрозы существованию всего королевства, шумело о liberum veto[43]43
   Право свободного голоса, в соответствии с которым любой депутат сейма мог одним своим голосом отклонить постановление, принятое всеми.


[Закрыть], теряло дни в мелких словесных стычках, о необходимости помочь Львову канцлер Оссолинский обратился с речью к собравшимся только 30 октября, когда я уже отошел от города, про Замостье никто и не вспоминал, Вишневецкий изо всех сил рвался в главные региментари войска, которого, собственно, не было, пан Кисель, кажется, единственный не забывал про Хмельницкого, выдвигая свой план, как укротить казацкого тирана, однако пана сенатора не хотели слушать, смеялись над ним, напоминая, как обещал, что либо врага успокоит, либо собственной смертью заплатит, но не сделал ни того, ни другого. Панство было словно бы во сне летаргическом. Одни кричали, что надо избрать гетмана коронного, другие говорили, что следует избрать сначала короля, а не гетмана, учитывая отсутствие сильного войска. Мой давний знакомый Радзеёвский, который бежал из-под Пилявы, а потом вместе с Вишневецким и из Львова, пробовал как-то урезонить «засеймованное» панство, говоря: «Все погибнем, если не дадим Речи Посполитой головы. Без нее – прощай, тело!» Ему кричали, что единственная голова, будь она даже бриллиантовой, ничем не поможет против этого тирана (другого слова для меня у панов шляхты не было тогда), поэтому элекцию ускорять не годится, она должна продолжаться, как это постановил конвокационный сейм, по меньшей мере шесть недель, а не шесть дней, как это кому-то хотелось бы, – время здесь не имеет значения, короля можно избирать хоть и сто, и двести лет, лишь бы только ни в чем не нарушалась золотая вольность и были удовлетворены все шляхетские пожелания.

Король Владислав лежал незахороненным уже полгода[44]44
   По существующему обычаю короля не могли похоронить, пока не будет избран новый монарх.


[Закрыть], а над его гробом продолжалась кутерьма. Его самого когда-то избрали за полчаса, теперь же двум его братьям Яну Казимиру и Каролю Фердинанду не хватило и полгода, чтобы договориться, кому же надевать корону. Оба рвались к ней, каждый заверял, что жаждет получить святую диадему не из амбиции, а только из любви к отчизне.

У обоих королевичей было много сторонников. За Яна Казимира стоял Оссолинский с многочисленными магнатами, за него были европейские дворы и Ватикан. За Кароля Фердинанда – Вишневецкий, Конецпольский, значительная часть клира и магнатерии, все Мазовше, а также – что особенно удивительно Замостье, которое я осаждал и которое, собственно, было единственной преградой на пути моего войска ныне.

Мои отряды взяли уже Белз и Грубешов, появились под Люблином, в самой Варшаве, как писал сановный Альбрихт Радзивилл: "Голос плебса дошел до такой смелости, что замышляют подложить огня и разграбить дома шляхты и сенаторов".

Я снарядил в Варшаву посольство с требованием избрать Яна Казимира. Подобрал для посольства эдукованных полковников Яна Гирю и Матвея Гладкого и писарей сокольницкого и черкасского, велел одеться в кармазины и дорогие ферязи меховые, говорить только по-латыни, чтобы панство видело, что не свинопасы и прислужники перед ними, а гордые рыцари свободы, которые во весь голос провозглашают свое диктандо всей Речи Посполитой.

Было в этом злорадство, гордость и сознание собственных сил, вера в свое счастье и провиденциальное назначение? Грубый гетман с грубой душой что может быть несправедливее? Если бы кто-нибудь мог заглянуть в мою душу, увидел бы там неуверенность, смятение, иногда даже беспомощность. Тяжкий разум мой. Не было в нем легкости и игривости, не было веселого света и открытости, наоборот: чаще он был хмурым, а для врагов даже зловещим. Вид мой был грозно-отталкивающим – сердца сжимались, подгибались колени, мир казался слишком малым для меня. Жить бы мне только в степи, ходить под небом, под ветрами и дождями, даже спать между небом и землей, как той хищной птице, гнезда которой никто никогда не видит. Великая беспредельность степей жила во мне, дух диких полей, плеск щедрых весенних вод и тот ветер с Днепра, который поднимает жалобный шелест в прошлогоднем репейнике. Но дух людской не упал с неба. Он рождается в человеке и живет в удивительном сочетании совершенства и порочности, величия и малости, и голоса этих противоположных сущностей одинаково мощны и заманчивы, так что самого сильного порой сводят и изводят, и нет от этого спасения. За неполный год удалось осуществить то, чего не удавалось в течение целых веков, это наполняло меня великой силой, решительностью, от моего голоса трепетали враги, полегала трава, клонились деревья, воды выходили из берегов, тучи исходили дождями. Но внезапно меня охватывали уныние и растерянность, не было у меня друга, кроме собственной тени, ложе мое пустым было, как воздух, чувствовал я бессилие перед простейшими делами, никто не видел этого, не знал, хотя и замечали порой странные приступы безволия, охватывавшие меня в минуты, когда от гетмана ждут действий немедленных, решительных, может, и жестоких. В Чигирине я отступил перед слабой женщиной, не пытаясь побороться за свое счастье хотя бы словом. Затем невозмутимо присматривался к жестокостям, которые чинили отряды самозваных ватажков. Пошел под Львов неизвестно для чего. Не для того ли, чтобы вспомнить свою далекую беззаботную юность? Теперь сидел под Замостьем, как сокол с Карналем на голове. Задался целью не уходить отсюда, пока не будет избран король. Провозгласил это свое решение и назвал своего кандидата. Перед этим у меня были странные видения о потребности встать не только за людей, но и за бога. Легко смирился с тем, хотя душа и бунтовала и я упрекал небесного владыку: "Неужели ты хочешь, чтобы мы всегда проливали свою кровь, а ты не пролил и слез?" Может, и король нужен был мне для упреков и обвинений? Ведь в противном случае все они падут на меня, а я еще не чувствовал себя способным взять на свои плечи такое невыносимое бремя. Еще вчера никому не известный сотник из Чигирина, человек кондиции если и не мизерной, то по крайней мере не вельми знатной – и уж вождь, дукс (князь), герое и повелитель. Не хватало сил так легко перейти из неизвестности в славу и власть. Хотелось иметь и в дальнейшем тарчу, которую выставлял бы впереди себя, защищаясь от неудач, бед, угроз, наговора. Кто мог послужить таким щитом? Король и бог? Король лежал мертвый, бог должен был обращаться ко мне со словами разве лишь в Киеве. Потому-то я вознамерился добыть здесь короля, а уж потом бога.

Выбирать, собственно, мне было не из кого. Мог бы считаться претендентом на престол семиградский князь Ракоци, но он умер как раз перед элекционным сеймом, а его сын Жигмонт никому еще не был известен. Ни один из братьев покойного Владислава не шел в сравнение с ними своими достоинствами, я встал за Яна Казимира только потому, что он хотя бы внешне сдерживался все это время и ничем не проявлял враждебности ко мне и к казачеству, как это делал Кароль Фердинанд. Я вельми хорошо знал королевича, он стоял у меня перед глазами, будто мы только вчера с ним виделись, – низкорослый, мелкий, утлый, какая-то заплесневевшая кожа, лицо некрасивое и простецкое, однако выражение на нем всегда было королевское, и он хорошо презентовался, когда хотел. В противовес Каролю Фердинанду, который еще в молодости обручился на всю жизнь с церковью, Ян Казимир старался выработать в себе Марсову натуру, служил полковником в армии австрийского императора, был участником Лотарингской компании, когда в 1637-м Владислав женился на австрийской принцессе Цецилии Ренате, Ян Казимир ездил в Вену за нареченной для своего монаршего брата.

В 1638 году Ян Казимир отправился в путешествие по Европе. Из Вены добрался до Генуи, там сел на корабль "Диана" и поплыл в Испанию товарищем посла польского Яна Конопацкого. На Иберийском полуострове его ожидало положение вице-короля Португалии и адмирала испанского флота. Но в Тулоне и Марселе королевич слишком долго задержался, кардинал Ришелье заподозрил его в шпионстве в пользу Испании и велел арестовать. Два года просидел Ян Казимир во французских темницах. За него просили папа Урбан, король английский Карл, Венеция и Генуя, только Фердинанд Австрийский, швагер и союзник, не пошевелил и пальцем. И лишь в феврале 1640 года посольство воеводы Смоленского Криштофа Госевского добыло Яну Казимиру свободу. Король Людовик принял польского королевича в монаршей спальне в соответствии с церемониалом для принцев второго ряда. Через некоторое время Владислав выпросил для него у папы кардинальскую мантию, и Ян Казимир стал еще и кардиналом.

И вот теперь экс-шпион международный, экс-иезуит и экс-кардинал должен был стать королем польским. Отец его Зигмунд Ваза никогда не отвечал на поклоны плебса. Ян Казимир в своем презрении продвинулся неизмеримо дальше. "Предпочитаю смотреть на пса, чем на поляка", – это были его слова.

Однако королей избирают не за способности, а за происхождение. Имеет значение королевская кровь, и ничего больше.

Мне и нужен был король бесхарактерный, невыразительный, чтобы можно было подтолкнуть его куда захочешь. Именно таким казался мне Ян Казимир. (Может, и Выговский показался мне таким настолько, что я назначил его писарем генеральным, будучи не в состоянии заглянуть в его душу? Такая доверчивость – тяжелейший и опаснейший из пороков, в особенности у человека, имеющего в руках высокую власть. Но этот порок почему-то считается незначительным, на него не обращают внимания, за него не судит даже наш самый суровый судья – история. Жаль говорить!)

И все же не я первый подал руку Яну Казимиру. Не обратил внимания и на странный случай с Немиричем, который прибился ко мне под Збаражем, будто бы как посланец королевича, а может, только чтобы выведать мои помыслы. Я ожидал от Яна Казимира посла настоящего, ждал его под Львовом, ждал под Замостьем и своих послов на сейм снарядил только тогда, когда прибыл из Варшавы королевский секретарь, мой давний знакомый nobilis roxolanos[45]45
   Украинский шляхтич (лат.).


[Закрыть] Якуб Смяровский. Представился он, как и Немирич тогда, послом от «шведского короля», но был послом настоящим, потому что привез письмо от Яна Казимира с королевскими печатями.

Не казак кланялся королю – король склонял голову перед казаком! Не напрасно я проявлял такое поистине нечеловеческое терпение в разбушевавшемся море страстей, возмущений, домогательств и непослушания.

Я вызвал в Лабунки генеральных старшин и полковников, погрел их в своей теплой хате, вспомнив, как это нынче неуютно панству в Варшаве на элекционном поле[46]46
   Короля должны были избирать на сеймовом поле под открытым небом, только для сенаторов была «шопа» (навес).


[Закрыть] под ветром и снегом, угостил каждого чаркой горилки из гетманских рук, спросил не без лукавства:

– Так как будем встречать королевского посла – в пышности или пренебрежении?

Старшины предусмотрительно промолчали, откликнулся лишь Кривонос:

– Делай как знаешь, гетман, я же умываю руки, потому что с паном Смяровским у меня счеты еще с Полонного.

– У нас счеты со всей Речью Посполитой, – заметил я.

– Видишь ли, у меня тут не все так просто. В Полонном была тогда семья пана Смяровского, а хлопцы мои озверели: очень уж сильно палило в нас панство из пушек. В душу каждому целились! Ну, а уж если разойдутся мои хлопцы, то за руку не удержишь. Несчастье случилось и с семьей секретаря королевского.

– Жаль, Максим. Не знал я об этом. А хотел, чтобы ты встретил посла королевского перед Лабунками и сопроводил ко мне. Приучать уже следует шляхетских панов к нашему казацкому маестату. Тогда что же? Пусть встречает пана посла генеральный обозный Чарнота? Или он еще не выкричался? Как, Чарнота?

Хохот покрыл мои слова.

– Да ведь пан Чарнота не способен сесть в седло! – крикнул Головацкий. – Разве что будет стоять в стременах, как последний пахолок.

– И постою для нашего гетмана! – огрызнулся Чарнота, который после своего глупого ранения и до сих пор еще не мог присесть. – А чего тут хохотать? Хоть я и крикливый, зато верный. Хочу быть вторым человеком после гетмана – так и говорю, потому как ни о чем другом не думаю. Ты же, гетман, бойся тех скрытных, которые низко сгибаются, а голосами играют так тихо, что и паутина не шевельнется. Нутрецы! Гнутся перед тобою в три погибели, а глазами, как татары на добычу, – так и режут! И всё на гетманскую булаву косятся! А Чарнота крикнул раз да другой – вот и вся его вздрячка.

– Вон булава на столе, – сказал я спокойно. – Хочет кто – лишь протяни руку. Взять – не штука. Удержать – вот забота.

– Гей, пане гетмане, – махнул рукой Чарнота. – Доброе твое сердце, если ты такого мнения о людях. Кто бы там думал, как удержать? Мысль одна – как ухватить! А уж там – что бог даст.