Текст книги "Искры гнева (сборник)"

Автор книги: Павел Байдебура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Песня

Зал заполняли чарующие мелодии песен. Их принесли сюда с колхозных полей как первоцвет весны – торжественно нежный и простой. Элегически-грустные сменялись радостно-бодрыми. Пел кружок лучших колхозных певцов. Каждый из присутствующих имел право заказать ту или иную песню.

– О Кармелюке! – крикнули из зала.

– Кармелюка! – подхватили, повторяя, десятки голосов.

Певцы приготовились петь. Но в зале, опираясь на палку, поднялся престарелый дед. Белая всклокоченная борода ниспадала на грудь, стлалась на выцветшем, таком же древнем, как и сам дед, кобеняке.

Старик подался вперёд, пригибаясь начал всматриваться на подмостки, где, застыв в полукруге, стояли готовые петь юноши. Оглядев подмостки, старик обвёл внимательным взглядом зал и, подняв вверх палку, показал ею на сцену. Колхозники, сидевшие впереди деда, поспешно раздвинулись, дали ему дорогу.

Кто-то вдруг громко сказал:

– Он будет петь…

Этими неуместно, будто шутливо сказанными словами, казалось бы, присутствующие должны были возмутиться, но, к удивлению, сказанное подхватили десятки голосов.

– Дед Клим будет петь, – пронеслось по залу.

Старик, шаркая подошвами, поднялся на сцену, минуту стоял неподвижно, потом вышел вперёд хора и дал знак начинать песню. По залу волною прошёл нарастающий гомон, прокатился и стих. Все поднялись со своих мест и, вслушиваясь, застыли в глубоком, немом изумлении. С песней, что звучала со сцены, в представлении слушателей оживали события далёких, давно минувших дней, события, героем которых был дед Клим, стоявший сейчас на сцене. Бессильно опершись на палку, дед следил за певцами и вёл песню.

…Он был сыном баграка-воловика и сезонной работницы у пана Костецкого. Отца взяли в солдаты. Пошёл – и не вернулся. Говорили, погиб где-то за Дунаем, на Балканах. А мать умерла на панском дворе.

Маленький Клим остался со старым дедом Стратоном, который доживал свой век, бродя по сёлам с лирою. Когда-то, говорили тайком на деревне, во время буйной молодости, непокорный и сильный Стратой гулял на Подоле в грозной ватаге Устима Кармелюка. А теперь с лирою старик пересказывал думы и притчи про дела далёких минувших лет…

Клим рос в панском поместье на воловне. Когда был маленьким, работал подпаском – стерёг стадо на пастбищах, а когда подрос, стал погонщиком – ходил за плугом, около волов. Обычный панский воловик. Но судьба одарила Клима необыкновенным талантом. Он был большим выдумщиком и дивным певцом. Имел на удивление нежный голос, и не было такой песни, которую он бы не знал.

Каждым погожим вечером, когда всплывала вечерняя заря, а из-за пригорков падали тени и остывшая степь умолкала, утопая во сне, Клим оставлял воловню, выходил за господские тока и направлялся в село, к любимому месту у пруда, где серебристые развесистые тополя, поднявшись над кустами ивняка, стерегли тишину.

Каждый вечер Клим пел свои песни. Сильный манящий его голос то взвивался вверх, то снижался, постепенно приземлялся, и казалось, где-то нежно звенят, вторят песням камыши… Ветры разносили эхо оврагами, над зелёными лугами, над застывшим молчаливым селом…

И выходили из хат озеряне, вслушивались в Климову песню. Любили сельчане Озёрного дивный голос Клима…

Пан Костецкий прибыл в своё имение с гостями из какого-то далёкого края. Каждую ночь до утра банкеты. Каждую ночь сад и панский дворец залиты огнями и музыкой.

Ежедневно от рассвета дотемна гремят, сотрясаются от грохота цепов и катков широкие панские тока. И течёт река золотого дородного зерна в овины и в кованные железом амбары, течёт через мозолистые натруженные руки озерянских батраков к холёным пальцам Костецкого. Гремят широкие тока. А в степи, у поместья, словно необычные корабли-великаны, стоят рядами скирды ещё не обмолоченного хлеба. Они будто охраняют панский дворец от ободранных хат батраков.

Каждую ночь сад и панский дворец, залиты огнями и музыкой. И, затаив злость, издали смотрит на эти огни и молча слушает музыку село Озёрное, полное гнева и бессилия.

Однажды вечером Клим не пришёл к пруду. По селу разнёсся слух, что пан Костецкий запретил Климу петь для сельчан, что будто позвали его на панский двор. Озеряне возмутились, но молчали, не в силах что-либо сделать. А слухи расползались, тревожили. Говорили, будто Клим продался панам и скоро поедет в город учиться пению для их удовольствия, что сельчане уже никогда не услышат Климовых песен. И ещё говорили, что перед отъездом в город Клим должен петь панам на банкете в саду. И всех удивляло, что Стратон, который недавно появился в селе, не удержал Клима, не отговорил его от господских посулов.

…В тот вечер к ограде панского сада пришло послушать Клима всё село. Послушать в последний раз.

Сквозь ветви лип, ежевики и береста струились световые полосы. Огни освещали площадку посредине сада, где между клумбами цветов гремел оркестр, вихрился танец.

Их было восемь человек – четыре парня и четыре девушки. Они шли по аллее от дворца и остановились перед панами. Впереди всех – Клим. Одеты, как на торжественный праздник, нарядно, в новые деревенские платья. У каждого в руках большие букеты осенних полевых цветов.

Когда в саду затихла музыка и улёгся гомон, раздался голос управляющего имением. Он сказал, что сельчане в знак любви и уважения к его милости пану Костецкому прислали своих лучших певцов повеселить пана и гостей отборными сельскими песнями.

Управляющий подал знак. Клим вышел вперёд и, переглянувшись с певцами, начал неторопливо, уверенно:

 
За сибиром сонце сходыть.
Хлопцы не зивайте…
 

Голос Клима взлетел над садом и поплыл над селом, над лугами.

 
Та на мене, Кармелюка,
Всю надию майте…—
 

Костецкий завертелся в кресле и с удивлением глянул на побледневшего управляющего. Тот рванулся было к Климу, по не осмелился перед гостями так внезапно прервать песню. А голоса певцов нарастали. Песня рвалась в простор, вдохновенная и гневная, как призыв. Поднятая рука Клима протянулась в направлении сельчан, стоявших за оградой; притаившись, они вслушивались в слова и молча вторили песне.

 
В богатого видбераю,
Убогому даю…—
 

продолжал на высокой ноте Клим и… не окончил песню.

Костецкий с размаха, что есть силы ударил парня в лицо. Клим пошатнулся и двинулся на пана. В тот же миг в руках Костецкого что-то сверкнуло. Клим не успел отскочить в сторону, и его белая сорочка обагрилась кровью.

Из-за ограды поместья раздались решительные, грозные выкрики. Затрещал высокий дубовый забор. Между ветвями деревьев замелькали острые колья. Озеряне с гневом обрушивали их на господские головы. Впереди сельчан шёл Стратон. Ещё раз, в последний раз, старик повёл, как когда-то, бедноту на господ – мстить за все оскорбления и тяжёлые обиды.

В ту ночь заполыхал дворец пана Костецкого. Горели тока, овины. А в степи вспыхивали одна за другой скирды. Среди разлитого моря огня с диким рёвом мчались в ночь, в степную безвестность выпущенные из загонов стада господских волов.

Огонь пожирал поместье. И казалось, что это не пламя ревёт, бушует, а гремит победная песня. А в вышине, в чёрных клубах дыма, витает образ бунтаря и мстителя, грозная фигура Устима Кармелюка.

Олимпиада продолжалась…

Бывший панский воловик Клим стоял, как и когда-то давно, много лет тому назад, во главе группы певцов. И плыла песня… Песня про Устима Кармелюка. А за окнами клуба шумел обновлённый сад. В весеннем соку колхозный сад.

И слушали свободные наследники панских воловиков, внуки деда Клима. Поражённые, они застыли от удивления. Пел Клим… Допевал не допетую им когда-то песню. Допевал, едва шевеля старческими губами.

1938

Весенней ночью

Весна на Полесье пришла в этом году рано. Рассыпала первоцвет и зовёт в полевую прояснившуюся даль. Пора выезжать на поля. Они ждут. Твердеет, сохнет не оплодотворённая яровым зерном, обветренная земля. Пора выставлять пчёл на деревья, выгонять скот. Пора… А время смутное, тревожное. За Случь-рекой гремят пушки, их зловещий грохот с каждым днём приближается, становится слышнее. На землю советскую, на грады и веси полесские двинулась шляхта. Надёжный отпор даёт ей красное войско, бои идут где-то в направлении города Славуты…

На помощь красным из сёл и хуторов идут толпами полещане. Завтра рано утром на фронт выступает беднота из села Мостового. С отрядом бойцов-партизан собирается в поход и мельник Данило Зажура.

Последнюю ночь работает Зажура, следит за помолом с сыном Степаном. После полуночи сюда сойдутся бойцы-партизаны, посоветуются и на рассвете отправятся в путь. Им только бы перебраться на ту сторону широкой полосы болот, которые делят надвое равнину. А где расположены войска красных за болотами, они знают.

Глухо гремит накованный камень. Течёт ароматная тёплая мука. Скоро полночь. В такую пору где-то на башнях обычно размеренно бьют часы, в сёлах длинно и разноголосо перекликаются петухи. Но мельник Зажура ведёт счёт времени по-своему. После захода солнца он уже в четвёртый раз засыпает зерно. Ровно в полночь опорожнится короб. Зажура следит за помолом и ждёт, скоро уже начнут собираться хлопцы…

– Останешься хозяином, Степан, охраняй мельницу. Её поручило нам общество. С неё наш хлеб… – поучал мельник сына. – Привыкай к доброму, будь честным. А я, Степан, ты же знаешь, оставляю мельницу. Буду орудовать винтовкой, а может быть, и пулемётом. – Зажура улыбнулся, хлопнул сына по плечу и снова заговорил спокойно, неторопливо: – Наступило такое время… Да, оно, собственно говоря, было так в нашем краю испокон веков. Кто только не тревожил нас, не посягал на паше добро. В старину сюда залетали татарские орды за ясырем и за полесским мёдом. Опустошал и наш край турки. А особенно пан-лях. Этот уж очень въелся в печёнки. Крули и крулевичи не раз топили Полесье и всю Украину в крови…

Слушает отцову речь Степан. Запоминает. В растревоженном воображении парня рисуются удивительные, страшные и непонятные ему походы, сечи…

– А разве мы бессильные, что ли?.. – спросил, затаив дыхание, Степан.

– Да нет, доставалось и шляхте, – сказал, оживившись, Зажура, – это когда народ объединялся и восставал против панов. В той борьбе не отставал, Степан, и наш род, – гордо подчеркнул мельник. – Старые полещане говорят, что наш прадед Григор был даже правою рукою у самого атамана Кармелюка Устима на Подоле. Мал ты ещё, Степан. Подрастёшь, узнаешь больше. Но запомни мои слова: с панами у нас никогда не будет мира. Этот чёртов пан-лях въедливый, как пёс. Вот и сейчас, подумай… Дни погожие, заботиться б о хозяйстве. А поляк тревожит. Границу перешёл. Только недалеко он пойдёт. Есть слух, что сам Будённый сюда подходит. Так что лях получит по заслугам, это точно… А пока что будем сами зануздывать этого папа…

Зажура пошёл к коробу, подставил руку под густой мучной поток, потёр муку пальцами и стал прислушиваться, как шумит вода с лотков, как скрипят, натягиваясь, спасти. Спокойно и сонливо в мельнице. Утомлённый Степан склонился на мешки, дремлет. Зажура один около короба. Припорошенный мучной пылью, стоит, задумался. В воображении мельника вновь всплыло большое, просторное помещение, в котором стоят в ряд четыре каменные установки, шумит помолочная машина. Вверху, между сплетением ремней, сотрясаются сита… Эта мечта вот-вот должна была осуществиться. Три недели тому назад общество решило строить новую мельницу здесь же, около двух прудов. Но грянула война…

Зажуре показалось, что он услышал глухой топот конских копыт и людские голоса. Открыл двери. Присмотрелся. Никого. Над болотами висит густой туман. Несёт влагой и цвелью. Тихо. Только где-то там, над трясиною, слышатся какие-то странные, таинственные звуки. Кажется, будто кто-то тяжело вздыхает в липкой топи. Но вскоре шум утихает.

"Трясина бродит. Тропинки, наверное, начисто размыло, – подумал мельник. – Как же мы переберёмся на ту сторону…"

Он вошёл в мельницу, взял ключ, чтобы осадить камень. На дворе снова послышался топот. "Сходятся хлопцы", – подумал обрадованно Зажура. В дверь застучали громко, с нетерпением. Данило даже не успел сделать шаг, как дверь от натиска сорвалась с петель и в мельницу ворвалось несколько польских улан.

– Оружие! – крикнул первый, высокий, целясь револьвером в грудь Зажуре.

– Если говорите об оружии мельника, – ответил спокойно Данило, – то вот оно. – Он поднял перед собою ключ и не спеша начал осаживать камень.

– Какая наглость! – взвизгнул поляк. – Стой почтительно и отвечай на вопросы, холоп! – взмахнул саблей и выбил из рук у Зажуры ключ, потом подошёл ближе. – Большевики, партизаны здесь есть?

– Не знаю, – ответил глухо Данило, вытирая пыль со лба и бороды.

– Он пойдёт с нами. Пусть указывает дорогу. Здесь тропинка… – процедил сквозь зубы улан, стоявший в стороне от группы и при свете фонаря рассматривавший карту.

– Пан офицер приказывает перевести нас через болото! – сказал высокий.

Зажура молчал. Стоял как окаменелый, склонив низко голову. Он понимал, в чём дело, догадывался, что замышляют поляки в эту тёмную ночь. Они хотят перебраться на ту сторону болот и неожиданно напасть на красных. Он мог бы сказать, убедить их, что это бесполезная затея. Тропинки размыло водой, и идти ночью через болото по трясине очень опасно. Молчание длилось недолго. Зажура поднял голову, оглядел столпившихся улан.

– Можно и перевести, что ж… – сказал, растягивая слова, чтоб унять неожиданную дрожь в голосе. – Можно и проводить… – повторил ещё раз.

Зажура не спешил в дорогу, возился около короба, надеясь, что вот-вот подойдут партизаны. А они почему-то задерживались.

– Идём, – торопили уланы.

– Идём, – сказал наконец Зажура.

– Отец! – умоляюще вскрикнул Степан и, бросившись к нему, схватил за руку.

Зажура молчал, даже не шевельнулся.

Поляки приказывали скорее отправляться, подталкивали к выходу. Зажура прижал к себе Степана, услышал, как бьётся его сердце, почувствовал тепло ещё не окрепшей руки сына в своей большой шершавой ладони.

– Степан, – сказал твёрдо, даже сурово Зажура, хотя ему хотелось сейчас произнести имя сына нежно-нежно и ни о чём не говорить, а стоять и стоять вот так рядом. – Слушай, Степан, – повторил он уже тихо, – через полчаса опорожнится короб. Останови колёса и быстрее к верхнему пруду. Сорвёшь там все перемычки. Так нужно, понимаешь… Тогда… – и замолчал. Ещё раз стиснул в объятиях сына и отошёл.

– Отец! Ты же говорил про наш род, – зашептал страстно, с упрёком Степан, – а сам ведёшь их… Ты!.. – Степан повысил голос, приблизился к отцу, хотел сказать ему об измене, но в дверях стояли поляки.

– Делай так, как я велел!.. – приказал нарочито грозно Зажура и, подталкиваемый уланами, вышел из мельницы.

Словно издалека, как эхо, Зажура слышал приглушённые команды, глухой топот отряда. Ведя лошадей в поводу, уланы двигались по плотине. Впереди шёл он, Данило, за ним офицер, держа наготове саблю.

На середине плотины Зажура оглянулся. Между вербами в тумане маячила мельница. Сквозь слуховое оконце едва пробивался тонкий снопик света. "Степан, сынок мой, сынок…" – зашептал Зажура, всматриваясь в туманную мглу. Махнул на прощанье рукой и пошёл твёрдой уверенной поступью.

Отряд продвигался медленно, цепочкой. "Сотен пять, наверное, наберётся", – прикинул мысленно Зажура, когда войско растянулось вдоль всей плотины. В конце запруды Данило сбавил шаг. Отсюда дорога расходилась двумя тропинками в одном и том же направлении, только одна из них, слева, была намного длиннее, извилистая и шла по трясине. Зажура свернул на эту тропку. Под ногами заплескалась вода, то и дело прогибался грунт.

Офицер остановился. Его кружили уланы и, прикрыв свет фонаря, начали рассматривать карту, сверять по ней направление.

– Неужели такая дорога будет всё время? – спросил офицер.

– Держитесь тропинки, не отходите в сторону, – ответил спокойно Зажура.

Тропинка извивалась и, чем дальше, тем больше становилась вязкой. Впереди замаячили кусты ракитника. Пройдена уже половина пути. Дальше тропинка исчезала, залитая водой. Зажура всё чаще останавливается, прислушивается. "А что, если Степан не послушается?.. Что тогда?.." – сверлит его беспокойная мысль.

До кустов осталось несколько шагов. Зажура умышленно споткнулся, выжидая время. Затем ступил раз, другой и остановился. До слуха долетел шум – внезапный плеск воды. "Выполнено… Степан", – хотелось закричать Зажуре, но он молчал и только вслушивался, как трещат доски перемычек, как смывает плотину. Вода с рёвом, широким потоком настигла польское войско. Испуганные лошади начали рваться из рук. Уланы вместе с лошадьми вязли в болоте, тонули.

– Цо то? – спрашивали они встревоженно.

– Вода… Вода… – панически передавалось по цепи отряда.

Раздались выстрелы, кто-то подавал команды, угрожал, проклинал. Десятки голосов, перебивая друг друга, слились в сплошной гомон.

– Так где же дорога? – закричал разъярённый офицер.

– Прямо, прямо, господа… – ответил спокойно Зажура. – А там и красные… – из-под насупленных бровей Данилы блеснул победный взгляд.

Офицер с саблей наголо бросился к нему, но оступился, погрузился в болото и исчез. Избегая удара, Зажура рванулся в сторону, пошатнулся и почувствовал, что его тоже засасывает трясина. Он попытался вырваться, но не смог. Тело его словно одеревенело. Вода подступала всё выше и выше. Плеснула на грудь, тяжёлая и жгучая. Словно сквозь сон до него доносились беспорядочные выстрели, крики. "Не спасётесь, нет! Нет! – шевельнулась острая мысль. – Вот и конец…" Вдали, о направлении мельницы, Зажура заметил светлую точку. Она приблизилась, вспыхнула и тут же исчезла.

1936

Месть

Он твёрдо знал только одно: нужно мстить. Решительно мстить жестокому, подлому врагу. Глядя на свои испещрённые углём руки, Иона Савич сожалел, что уже не придётся ему орудовать винтовкой, да и ноги не в силах понести вслед за товарищами, которые партизанят где-то в донецких степях.

"Вояка из тебя как из пакли кнут, – подтрунивал над собой старый Иона. – Наверное, и камнем не попадёшь в фашиста. Вояка!.."

А мысли о мести волновали, не давали покоя. Они пришли тогда, когда над шахтой, над родной тёплой землёю свирепо завихрилась смерть. Он видел, как с грохотом взлетали в воздух копры, эстакады, как разрушалось шахтёрское жильё. Он видел, как по улицам посёлка в отчаянии бежали женщины и дети, искали спасения – бежали в степь. Но враг настигал их. С чёрными зловещими крестами кружил он над кварталами, ревел вслед убегающим и сеял смерть. Бомбы разрывали тела людей, смешивали их с землёй. И даже тех, кто вырывался из этого ада, кому удавалось убежать в поле, догоняли пули хищного врага.

Иона Савич лежал в канаве на выгоне. Около него в нескольких шагах, раскинув ручонки, застыли двое детей. Над ними, упав на колени, окаменела мать. То была откатчица Настя. Ионе казалось, что она будет вечно стоять вот так на коленях, молча, с невыразимым ужасом в широко открытых глазах. Но вот Настя выпрямилась, подняла к небу сжатые кулаки, бросила вдогонку врагу, который уже прятался в облаках, одно лишь слово: "Гады!" Бросила и, рыдая упала на окровавленные трупы.

– Гады! – вымолвил вслед за Настей и старый Иона. – Гады!

В глубокой печали проходил Иона Савич улицами посёлка, искал живых людей и не находил их. Долго сидел на камне с поникшей седой головой около своего разрушенного жилища. Хотел собраться с мыслями – и не мог. Ярость переполняла сердце, нарастала, душила.

Из тяжёлого раздумья старика вывели странные, тоскливые звуки. Около тлеющих обломков соседнего дома Иона увидел собаку. Она положила голову на протянутые лапы и тихо, едва слышно скулила. Наверное, звала своего хозяина. Но на её голос никто не являлся. Собака поднялась на ноги, задрала вверх морду и снова нудно завыла. И опять на её зов никто не откликнулся. А отголоски собачьего воя катились гулко и пропадали где-то там, в степных оврагах.

Осторожно, чтобы не потревожить собаку, старый Иона обошёл её, посмотрел на пожарище и направился к шахте. Он шёл дорогой, которую хорошо истоптал за сорок пять лет своей шахтёрской жизни. Знал, что шахты уже нет, забои залиты водой, строение разрушено, и всё же шёл туда… Ему казалось, что там он найдёт облегчение своим мукам и хоть на минутку успокоит взволнованное сердце.

Долго бродил старик среди руин, пока не добрался до шахтного ствола. Остановился, будто ожидая старую скрипящую клеть, которая вот-вот должна выползти на-гора. "А может, появится забойщик Данило Турган, спустившийся в шахту испортить машины? Ведь он, наверное, ещё до сих пор блуждает где-то там в подземелье. А может быть, сюда вернётся инженер Олекса Бовар?.." – подумал старик, хотя и знал, что такого не может быть.

Перед глазами Ионы Савича предстали вдруг подробности события, свидетелем которого он был сегодня.

Когда Данило Турган спустился в шахту и подал знак, в ствол с грохотом полетела оборванная клеть, а вслед за нею инженер Бовар столкнул туда несколько вагонеток. Скрежет железа смешался с воем снарядов, которые пролетали над шахтой и взрывались в степи.

И вдруг взрывы стихли. Вместо них послышались далёкие голоса, короткие очереди автоматов. Бовар бросился к окну, из которого был виден степной простор.

– Ну вот и всё… – сказал он, затем обнял Иону Савича, поцеловал на бегу, в дверях махнул на прощанье рукой и исчез.

Вслед за Боваром на шахтный двор вышел и Савич. Степью к шахте приближались серые фигуры. Они будто вырастали из-под земли, маячили неровными рядами и вдруг будто куда-то проваливались, исчезали, а когда появлялись снова, то были уже совсем близко, и казалось, вот-вот должны ворваться сюда, на шахтный двор. Но навстречу нм из-за посёлка ударил свинцовый ливень.

"Наши… Красные…" – догадался обрадовавшийся Иона Савич и поспешил к посёлку, но на полпути упал, прижатый к земле огненным ураганом…

Вокруг всё поломано, уничтожено, а он, старый Иона, уцелел. Стоит вот в шахтёрской сторожке. Стоит, будто кого-то ждёт, прислушивается. В проёме ствола чёрная пустота. Из недр земли – ни звука. Кругом молчаливая тишина. Лишь ветер, запутавшись, гудит в стропилах бывшей крыши, затем вырывается и мчит в простор молчаливой сонной степи.

Нет, в степи не сонно. Вон далеко, за балкой, какие-то огромные продолговатые машины. Они приближаются к шахте. Вот уже остановились около сторожки, въехали на шахтный двор. Вслед за машинами ползут танки. Иона Савич заметил на их крутых обрубленных боках большие кресты.

Всё стало ясно. Иона Савич теперь уже знает, что ему нужно делать. Не теряя времени, он покинул шахту, ещё раз наведался к своему разрушенному жилищу и уже с метлою и лопатой уверенно пошёл к сторожке.

"Вояка! Ну и вояка!" – подтрунивал старик над собой.

Аккуратно, как ни в чём не бывало, Иона Савич подмёл дорожки во дворе, поправил разрушенную ограду, а потом растопил печь.

Ватага голодных и замёрзших фащистов ворвалась в сторожку. Они застали старика около печи с миской печёной картошки.

– Сторож, дворник, – пояснил словами и жестами Иона Савич, догадываясь, что интересует гогочущих немцев.

Картошку и найденные в кармане пиджака Ионы спички фашисты забрали. Савич попытался протестовать, но толчки в спину и угрожающие крики заставили его смириться с потерей. Немцы обыскали все закоулки в домике и, не найдя там ничего, ушли. А Иона Савич хлопотал около печи и раздумывал о своём…

Наступал вечер. Горизонты таяли, сужались. Где-то там, в степной шири, около терриконов Горловки, вздымались в небо огненные сполохи. Там шли жестокие бои. А здесь – мертво. Иона Савич вышел на шахтный двор, окинул взглядом всё вокруг: чужой, мёртвой казалась родная опустошённая земля. Одиноко маячила разрушенная шахта. Непривычная тишина сковала посёлок. Тлели пожарища. Вглядевшись ещё раз в страшную картину, Савич решил – пора, пришло время исполнить задуманное.

Пять цистерн с бензином стоят под навесом, шестая, открытая, – в стороне, около входа во двор.

К спущенным на землю шлангам подъезжают танки, машины. Здесь набираются они сил, отползают и несут смерть шахтам, сёлам, несут смерть тысячам советских людей…

"Пора!" – подгонял себя старый Иона и всё же не двигался с места. Ветер утих. Тысячами невидимых струн звенела земля. Волнистая даль манила Савича в степное раздолье.

Ионе вдруг показалось, что он стоит у калитки своего дворика и его откуда-то тихо-тихо зовёт внучка Верочка. Он готов идти на этот зов неведомо куда, лишь бы только отдохнуть, забыться…

Нет, он знает, Верочка уехала с матерью. Её здесь нет. А он остался охранять дом и сторожить шахту. От шахты он никуда не пойдёт, никуда! Да только нет уже шахты, нет и дома. Ничего и никого нет… Есть только враги. Здесь их пушки, машины, бомбы. Вот они, эти проклятые, фашисты, гогочут, мудрят что-то около цистерн.

"Поджечь! – решает Иона Савич. – Да, это было б хорошо – поджечь. В печи тлеют специально подготовленные дрова. Взять тлеющую палку и – на цистерну. Но фашисты могут успеть выбить её из рук… А может, облить полено керосином, чтоб лучше горело, и тогда… А может?.."

От мысли, которая вдруг возникла, Иона Савич даже вздрогнул, почувствовал, как будто мороз пронизал всё тело и сердце будто на миг остановилось.

"Что?.. Боишься, а?.. – подумал сердито. – Боишься?.. Но нет. Нас, шахтёров, не свяжешь ни верёвкой, ни угрозами! Мы ещё покажем врагу!.." Иона Савич решительно бросился искать спрятанную в сенях бутылку с керосином.

В руки въедалась, жгла вонючая жидкость. Но старый Савич терпеливо ждал, стоя у дверей. Наконец часовой прошёл середину двора, обошёл вокруг цистерн и направился в угол, к ограде. Отходит всё дальше и дальше… Вон его серая сутулая фигура уже едва маячит. Ещё шаг, ещё…

Фашисты не заметили, как старый Иона, охваченный пламенем, выбежал из сторожки, стрельбу они открыли, когда он уже не бежал, а катился к открытой цистерне.

Пона Савич вскочил, сорвал с плечей пылающий пиджак и швырнул на цистерну. Лавина огня сотрясла землю, поглотила цистерны и танки…

1942