Текст книги "Искры гнева (сборник)"

Автор книги: Павел Байдебура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Целуйтесь! Целуйтесь, сукины дети! – закричал прибежавший седоусый Небаба. Пётр, вытирая с лица кровь, усмехнулся и, жмуря левый подбитый глаз, первым подал руку Гордею.

Вечером они обнявшись сидели над днепровскою водою и вспоминали: Гордей свою Рубайку, а Пётр – Торговицу. Затем начали мечтать о рыцарских подвигах: собрать бы таких, как они сами, смельчаков, заскочить в родные края и хорошо проучить бы панов и подпанков.

С годами дружба их не прекратилась. Гордей после смерти Ивана Сирка и когда ему отрубили руку, осел на Волчьей – казачьем зимовнике в Каменке, ходил на Дон с чумацкими обозами, помогал, чем мог, бедным горемыкам. Затем громил панские усадьбы в отряде Кондратия Булавина.

В тех повстанческих отрядах вместе с ним был и Пётр Скалыга. После поражения под Тором Пётр возвратился в Сечь. А там разлад, раздор… Долго не раздумывая, Пётр пошёл бить короля Карла. На костылях, со шведской пулей в ноге и с царским отличием за Полтавскую баталию он добрался сначала до Донца, затем до села Маяки. И здесь остался.

– Да, оттопался я уже, – вздохнул Скалыга.

– Вот зарядил: ку-ку да ку-ку, – покачал головой Гордей.

– А что поделаешь. Что на душе, то и на языке. И некому пожаловаться… А ты, Гордей, всё ещё лезешь в каждую бучу? – спросил вдруг Пётр, меняя тему разговора.

– В мыслях, да ещё, бывает, во сне, – произнёс Головатый как-то неохотно, с затаённой грустью. И, помолчав, сказал: – Так вот, заехал я к тебе в гости и за советом…

– Что, ожёгся где-нибудь? Или, может, везде уже искоренил неправду? – шутливо прищурив левый глаз, спросил Скалыга.

– Нет, приехал попрощаться! – твёрдо сказал Головатый. – Подамся на Правобережье.

– Потянуло в родную хатёнку? – подмигнул Скалыга.

– А чего ж, заведу пчёлок, – усмехнулся Гордей, – и буду забавляться, как кое-кто забавляется этими божьими мухами… А гостить буду в доме-дворце ясновельможного пана Потоцкого…

– Да ну?.. – нарочито удивлённо воскликнул Скалыга.

– Побывал я в церкви, в подземелье, – вздохнул Гордей. – Наведался…

– Проверил? – Лицо Петра сразу стало серьёзным. Он поднялся, сделал несколько шагов взад-вперёд и снова сел на колоду, поближе к Гордею. – И что же? – спросил нетерпеливо.

– Котёл, как и раньше, полон. И всё остальное тоже на своём месте. Но кое-что, кажется, уже заржавело… – Гордей опять вздохнул. – Все эти дни, Петро, искал я того, кто смог бы высекать искры гнева не только из своего сердца, но и из других сердец…

– Из тех, кто когда-то вместе с нами высекал эти искры, по-моему, есть крепкие, сильные…

– С некоторыми я встречался. Но о том, что видел, не хочется даже вспоминать. Один стал мироедом, другой горшки лепит, третьего заарканили в крепостные. А одного молодого, судя по всему – очень горячего, пламенного, у меня из-под самого носа выхватили. Говорили мне, что есть и ещё отважные, но я их, признаюсь, не видел. Хотя вру, видел. Видел, Петро, настоящего казака. Правда, в юбке. Но это такой казак, что любого казака заткнёт за пояс. Жалею, что не пришлось узнать, чья она дочка… Вот так, Петро… Даже некому передать свои пистолеты. Разве той, что в юбке, Хрысте?..

– Хрысте, говоришь? – переспросил Скалыга. – Если она из Ясенева, то это дочка Калача, побратима Семёна Драного. Были они, как говорят, не разольёшь водой. И погибли, сражаясь плечом к плечу. А Хрыстя – та в отца. Не из трусливых девка, знаю.

Гордей на эти слова побратима ничего не сказал. Он сидел молча, о чём-то раздумывая.

– Сколько вёсен и зим, как ты, Головко, не бывал в этих краях? – спросил Скалыга.

– Четыре.

– А сколько пропутешествовал с тем рудоискателем Капустиным?

– Одно лето и осень.

– Вроде и не много прошло времени, – как бы размышляя вслух, сказал Пётр, – а событий всяких за эти годы о-го-го!.. Раньше, бывало, если пришлось бедному человеку туго или душа волн запросила, он махнёт рукой на паеское поместье и сюда, в Дикое поле. А здесь, и степях, как в море: ищи-свищи…

– Да, было, – кивнул головой Гордей.

– А теперь, – сказал гневно Скалыга, – по всяким указам, дарственным грамотам от самого царя его приближённые и здесь прибирают к рукам землю и людей!

– Не упоминай при мне этого ненавистного царя, – попросил Гордей. – Схватил он и словно когтями разодрал землю у Днепра, Слобожанщины. А теперь раздаривает своим вельможам и Дикополье.

– Вот и я говорю, – оживился Скалыга. – Зажали нас, что и дышать нечем. Барщину вводят. Людей перегоняют, как скот, с одного места на другое. И укореняют где хотят. Когда-то мы высекали искры гнева из людских сердец против царя, князей, воевод, против того хитреца и плута, кошевого атамана Кости Гордиенко, против гетмана Мазепы и всяких старшин-хапуг. А сейчас тех искр почти и не видно. Они едва-едва теплятся… Люди стали какие-то мелкие душой. Иногда даже думаешь: для кого же я высекал эти искры?..

– Ты, Пётр, что это, как хорёк, стал подпускать вонючего духу! – прервал язвительно Скалыгу Головатый.

– Как хорёк? – обиделся Скалыга. – Тьфу на тебя…

– Я, конечно, не думаю, что ты трусом заделался, – встал Гордей. – Но чепуху действительно мелешь. Не знаю, как ты, а я верю в "святое дело". Из пистолета Ивана Сирка, пусть ему покойно будет в могиле, Головатый за волю горемычного народа не промахнётся.

– А я хотя и присматриваю за пчёлами, – поднялся и Скалыга, – но иногда и добрых людей на медок к ульям приглашаю. И если, бывает, горят имения вельможных, то и тоже кое в чём к этому причастен…

– Вот и поисловедовались мы, – сказал весело Гордей, обнимая Скалыгу. – Теперь должен начаться между нами и настоящий задушевный разговор.

Ужинали они во дворе под навесом. Гордей от чарки отказался. Пожевал хлеба с луком и выпил кислого молока. То же ел и хозяин.

Ели молча, не спеша как приучены были к этому ещё с юных лет.

Из-за Донца надвигалась гроза. Чёрные громады туч уже давно поглотили щербатый месяц. Холодный порывистый ветер, словно играясь, раскачивал деревья, басовито гудел в дубраве. Где-то вдали за рекой небо располосовала молния. Будто с неохотой, лениво прокатилось тугое громыхание. Затем молнии засверкали одна за другой, освещая на мгновение клубящиеся тучи. Гром раздавался всё ближе и ближе. Пошёл дождь и тут же прекратился. Только падали изредка отдельные капли. Дождь будто раздумывал, идти или не идти. Но вот он пошёл снова и уже лил не переставая.

Сквозь яростный посвист ветра и грохот грома Скалга с Головатым услышали вдруг чей-то голос. Во дворе в густом водовороте дождевых струй показался человек.

– Иди сюда! Под навес! – почти одновременно прокричали Гордей и Пётр.

Человек рванулся к ним, но в это время на него налетел сильный вихрь. Человек качнулся и упал.

Головатый и Скалыга выбежали во двор.

– Это вы, дедушка Петро? – послышался радостный девичий голос. – Спасибо. Не беспокойтесь. Я сама… – Девушка поднялась, начала отжимать мокрые, отяжелевшие косы.

Голос её показался Головатому знакомым.

– А я к вам, дедусь, с тяжким горем…

– Говори смело, Хрыстя, это свой человек.

"Хрыстя, невеста Семёна…" Гордей представил: возок, Лащевого с вихрастым белым чубом. На руках колодки. Рядом с ним девушка…

– Говори, что там у тебя… – нетерпеливо повторил Скалыга.

– Семён в Торе, в крепости, – сказала девушка на удивление спокойным голосом. – Прошлой ночью они напугали ясеневского помещика, и Семёна на рассвете схватили…

Хрыстя рассказала, как везли закованного в колодки Лащевого, как взбунтовались, увидев это, ясеневцы.

– А солевара Григора сейчас в Бахмуте нет, – сказала она. – Только Яким, Григор же поехал…

– Знаю. Он в дороге, – прервал Хрыстю Скалыга. – С тем паном можно было бы, конечно, и подождать, – стал размышлять вслух Пётр. – Но раз так вышло… Да, Семёна нужно выручать. Вот что, – обратился он к Хрысте, – иди-ка, дочка, в хату, там на жердке висит одежда внучки. Переоденься в сухое, отдохни и отправляйся в Тор. Разыщешь хату монаха Якова Щербины, его ещё там называют "колдуном". Найдёшь, он живёт неподалёку от крепости. Расскажешь старику всё, что произошло, и попроси от себя да и от меня, пусть разведает, куда именно засадили парня. Это важно знать. А потом мы уже подумаем, что нам делать дальше… В Тор пойдёшь на рассвете. Ветрище и дождь, я думаю, к утру утихомирятся. Ну, иди отдыхай.

Хрыстя, ничего не говоря, исчезла в хате.

Скалыга, закатав штаны и накинув на голову какой-то мешок, пошёл на пасеку. Возвратился не скоро.

– Ульи стоят целёхонькими. Дождь не залил, – произнёс он довольным голосом. – Ну, да бог с ними… Дело, значит, такое, Гордей: нам нужно предупредить солевара Григора об опасности. А то, может, и ему простелется дорожка в Торскую крепость.

– Обязательно надо, – сказал Гордей, кутаясь в бурку и вытягиваясь на сене. – А солевар тот, как видно, молодец! Не стоит в стороне от борьбы…

– Ого, ещё как! – воскликнул Скалыга. Он помолчал немного, а затем улёгся с Головатым и тихо заговорил: – Если ты, Гордей, доберёшься счастливо до нашей Синюхи, то на том торговом берегу, где речка круто поворачивает на юг, около самой воды увидишь избу… Ты узнаешь её по каменному фундаменту… И ещё примета – сбоку груша: высокая, развесистая… Грушки небольшие, кругленькие, но сладкие… Особенно когда улежатся… Ещё там стоит небольшой вишняк… Так вот, зайди в хату и поклонись тем, кто там сейчас живёт… А если пусто, поклонись тому месту… От меня поклонись…

Слова Петра глушили ветер и дождь. Головатый напрягал слух. Но вскоре незаметно подкравшаяся дрёма слепила ему веки, и он уснул. А Скалыга, не зная этого, всё говорил и говорил…

Пришло хмурое утро. Набухшая от дождя земля безмолвствовала. Равнины превратились в широкие мелкие озёра. С низин тянуло дурманящим запахом перетлевшей травы.

Перед навесом, где лежали Скалыга и Головатый, появилась запыхавшаяся Хрыстя.

"Ты что, девка, с ума сошла?! В такую непогоду, да ещё ночью, ходить в Тор!.." – хотел отчитать Хрыстю Скалыга, но не стал этого делать. А только спросил удивлённо:

– Что, уже была?

– Была! – выдохнула Хрыстя. – Он в башне.

– Хорошо, иди в хату. Отдыхай. А мы здесь подумаем.

Хрыстя не спеша пошла по двору: подойдя к порогу хаты, она остановилась и, обернувшись, сказала:

– Он в третьей башне, что против дедушки монаха.

Во дворе появился паренёк, очень похожий на татарчонка. В руках он держал большой лук, на кожаном поясе висел колчан, наполненный стрелами. Скалыга показал ему на зелёную верхушку высокой сосны. Паренёк пустил стрелу. Верхушка сосны закачалась. Другая стрела надломила ветку.

Скалыга вынес из кладовой тонкое и узкое лезвие ножа.

– А вот донесёт ли, Захарка, твоя стрела на такую же, как сосна, высоту это лезвие?

– Донесёт и попадёт в цель! – уверенно сказал паренёк.

Головатый догадался: Пётр хочет послать узнику через решётчатое оконце башни нож.

– А может, попробовать освободить с помощью кого-нибудь из сторожей… – проговорил задумчиво Гордей.

– Можно и это попробовать, – сказал Скалыга. – Когда встретишься с Шагрием, то наведайтесь вместе к торскому монаху-"колдуну" Якову Щербине. Поговорите с ним…

Головатый высыпал из потайного кармана остаток золотых и серебряных монет, отдал их для освобождения узника и, попрощавшись, поспешил в сторону Бахмута.

Не доезжая до городка, Гордей свернул на дорогу, что вела на хутор Зелёный. Этой дорогой должен возвращаться с чёрным камнем Григор Шагрий.

Возок с узником в сопровождении верховых-конвоиров и тюремных сторожей въехал во двор крепости. Семёна ссадили на землю.

Двигаться в колодках он не мог. И конвоирам пришлось снять их с его ног.

– Вы уже за одним разом сбили бы и с рук. Не убегу же я… – попросил Семён, оглядывая узкий, стиснутый высокими каменными стенами двор.

Но на его просьбу конвоиры не обратили никакого внимания.

Тогда Семён выпрямился и решительно шагнул к возу, он хотел сам разбить о колесо колодки. Но его перехватили, взяли под руки и повели к тюремным дверям.

Вошли в узкий тёмный коридор с низкими деревянными ступенями, которые вели куда-то вверх. Вскоре остановились перед массивной дверью. Конвоиры открыли её и втолкнули Семёна в небольшую, сбитую из дубовых колод комнату. Здесь было сумрачно, тесно. Дневной тусклый свет едва проникал сквозь узкий прорез в толстой стене и не мог разогнать густой мрак в этой клетке.

Руки Семёну освободили, а на ноги снова надели колодки, прикреплённые цепью к косяку окованных железом дверей. Можно было сесть, лечь, перевернуться с боку на бок, даже ступить пару шагов, но цепь не позволяла подойти узнику к оконному прорезу в стене.

Когда охранники удалились, Семён внимательно осмотрел камеру.

"Да, если бы сбить с ног колодки, – подумал он, – то можно было бы хотя и с трудом, но протиснуться в этот оконный прорез. Однако голыми руками дубовые колоды не разобьёшь…"

Семён подполз к дверям: может быть, найдётся какая-нибудь щель… В эта время послышался скрежет железного засова. Двери отворились, и в камеру вошёл с палкой в руках плотный, ещё не старый, полнолицый, румяный человек. Одет он был в потёртую уже чумарку, на голове – вылинявшая от солнца соломенная шляпа, на ногах – стоптанные, запылённые поршни. Всё говорило о том, что человек этот отмерил не одну версту, пока дошёл сюда. Но как он очутился здесь, в башне? И что ему нужно?

– Здравствуй, хлопче! – снимая шляпу, поздоровался незнакомец.

– Будьте здоровы и вы, дяденька, – ответил почтительно Семён.

– А чего это тебя, голубчик, сюда упрятали? – наигранно удивился гость. – Молодой, здоровый… Тебе бы цепом орудовать или заступом или в поле пахать. А тебя, как злодея, привели в крепость, замкнули в башне. Да ещё, вижу, расписали, покромсали, сучьи дети! Вон какие кровавые полосы на лице, на плечах. Вот звери!.. – незнакомец заохал, заойкал, а затем, успокоившись, продолжил: – Я, парень, здешний, торский. А раньше, правда, это было давно, жил я в Ясеневе. Знал и твоего отца, царство ему небесное. Да, знал, И мать тоже знаю. Лащевые вы. Услышал вот, что их сынка, Семёна, повезли в Торскую крепость, озорник, говорят, натворил что-то… вспомнил я, хлопче, твоих родных, добрых, порядочных людей, и думаю: урву-ка часок да пойду проведаю, свой всё же человек, разузнаю обо всём, думаю, может быть, чем-нибудь и помогу. Ведь я, признаюсь откровенно, имею здесь руку. Знаком со сторожами, да и с теми, у которых концы на волю или в неволю… А пока что подкрепись, друже. Вот хлеб, сальцо… Подкрепись…

Гость положил около Семёна узелок с едою, подошёл к прорезу-бойнице, всунул в отверстие голову и посмотрел вниз.

– Высоковато, – сказал, отступая, будто самому, себе, – высоковато тебя засадили чёрт подери! Да, вспомнил, – повернул он голову к Семёну. – Пошёл такой слух, что якобы прошлой ночью в том Ясеневе хорошо отдубасили или даже прибили до смерти тамошнего помещика. Правда ли это?..

– Не знаю. Я не слышал, – ответил, пожимая плечами, Семён.

– Да не будь ты таким неприветливым бирюком, – обиделся незнакомец. – Кому-кому, а мне, дружище, можешь доверять смело. Я не чужой, не враг… – И, усмехаясь, понизив голос, он доверительно произнёс: – Говорят, помещик тот, Синько, или как его там, узнал тебя… Но это, дорогой Семён, не так уж и важно. Можно ведь выкрутиться. Хорошо, ей-богу, хорошо, что ты не признался ни в чём тем мучителям. Теперь мы дело поведём вдвоём. Выкрутимся. Вот посмотришь! А помещик тот, наверно, здорово въелся в печёнки людям, раз такое ему устроили… Одни говорят, что ловили его трое, а другие – будто человек пятьдесят… А сколько ж в действительности? Ты не знаешь?

Семей ничего не ответил.

– Кто-кто, а ты должен ведь знать об этой катавасии! – уже требовательно произнёс незнакомец. – Скажи, ты всё же был прошлой ночью в Ясеневе?

– Не был я там. Я находился в Бахмуте, – равнодушно ответил Семён.

– Врёшь! – вскипел незнакомец и ударил Семёна палкой, потом выхватил из-под полы ремённую, с прикреплепным на конце железным обрубком, нагайку и одним резким ударом рассёк ему ухо и щеку до подбородка.

Семён обеими руками прикрыл глаза, пошатнулся, упал. Удары нагайки падали на плечи, руки, ноги.

– Вас было трое!.. Трое!.. Кто они?.. Кто они?.. – хлестая Семёна нагайкой, орал незнакомец. Его крик заполнил всю камеру. Но вот он стал тише, начал как бы отдаляться и вскоре совсем прекратился. Исчез вместе с ним и мигающий свет в глазах Семёна…

В сознание Семён пришёл разбуженный грохотом. Сквозь бойницу врывался гром и шум ливня. Дуновения влажного ветра охлаждали камеру, но не утоляли жажду, донимавшую нестерпимо. Семён прислушался к шуму, беспрерывному журчанию, и в напряжённом возбуждении увидел перед собой кипящие быстрые потоки… Казалось, что вода подступает близко, но почему-то не может хлынуть ещё ближе, всё тело Семёна жёг пылающий огонь – ему до умопомрачения хотелось окропиться хотя бы каплей целительной влаги.

Ветер заносил в оконный проём дождевые брызги, Семён пытался уловить их жаждущими губами, но они к нему не долетали.

Руки нащупали колоду, цепь. Железо было холодное… Но как его достать?.. Семён лёг боком. И, сцепив зубы, чтобы не застонать от боли, подтянул рукой правую ногу, припал губами к терпкому железному кольцу и застыл…

Сквозь забытье-дремоту Семён вдруг уловил какой-то лязг. Ему показалось, будто что-то ударилось о стену и упало на пол. А может, не показалось?.. Семён оглядел стены, взгляд его задержался на окне-бойнице. В отверстие били утренние лучи солнца. Достигнув дверей, они игривой радугой отражались на краю косяка и широкой струёй стелились по полу. Семён осмотрел пол и увидел неподалёку длинную деревянную стрелу с наконечником-ножом.

С замирающим сердцем прислушиваясь, не приближается ли кто-нибудь к двери, он тут же рванулся к стреле. Загремели колодки, зазвенела, натягиваясь, цепь, ноги пронзила нестерпимая пекущая боль. Семён смог только коснуться тонкой кленовой палочки, он даже сдвинул её с места, но схватить стрелу не давала цепь.

Обессиленный, Семён лёг на пол, а взгляд его был всё время прикован к стреле с наконечником-ножом. Как её достать? Как преодолеть всего несколько вершков? А там спасение! Воля!..

Собрав все силы, Семён снова рванулся к стреле. Рука, казалось, сломалась или вывернулась из сустава плеча, пальцы свела судорога. Но стрела была по-прежнему недосягаема. Нет, он должен её достать! Должен!., Надо отдохнуть и попробовать снова. Он должен её достать!.. В этом его спасение!.. Семён опять потянулся к стреле… Затем опять… И вскоре от нестерпимой боли потерял сознание.

– О-го-го!..

– Вот это диво!..

– Да, надо же…

– Но, слава богу, не достал, щенок…

– А докинул же кто-то…

– Значит, нашлись сочувствующие.

– Нашлись, сучьи дети!

– Эй ты, разбойник!

От удара сапога Семён очнулся и открыл глава.

Над ним стояли двое в форме казаков Изюмского слободского полка: они были в серых коротких свитках, подпоясанных шерстяными поясами, в руках держали нагайки.

– Кто твои сообщники?

– Кто?

– Говори, с кем был у Синька?

– Говори, собака!

Удары нагаек сыпались один за другим, и Семён вскоре снова потерял сознание.

Пришёл он в себя, когда поволокли его по лестнице вниз. Деревянная колодка билась о ступени, но боли в онемевших ногах Семён уже не чувствовал.

Остановились около каких-то дверей, и Семён услышал:

– И этого в ту компанию?..

– В ту, что отправим в Изюм, в крепость?

– Да, в ту…

Двери открылись. Его бросили на что-то твёрдое, холодное. Семён хотел посмотреть, куда он попал, но не смог открыть залитых кровью век.

На стенах, всевозможных жёрдочках просторной светлицы висело множество пучков любистка, мяты, канупера, душицы, кустистого донника, седой полыни, вечнозелёной омелы, грозди калины. На полу стояли снопики пшеницы, проса, овса, гречихи. Запахи трав переполняли комнату. Их сладковатый аромат чувствовался в прихожей, в сенях и даже во дворе.

Старый Яков, в серых, из грубого полотна, штанах и в белой, с вышивкой на рукавах сорочке, лежал вытянувшись на низкой деревянной, устланной полынью подмостке. Его густые седые волосы были растрёпаны, серебристая борода, что ниспадала на грудь, – всклокочена.

– На каких словах мы, Арсен, остановились? – спросил старик.

– На соляных дорогах, – ответил мальчик.

– А как оно там…

– "…Древняя "соляная дорога" брала своё начало от Днепра, тянулась степью на юг до Чёрного моря, а от него вела на восток. Бще одна "соляная дорога" начиналась с Карпатских гор и тянулась до Киевской Руси. А дорога "муравская" возникала из глубины Украины и шла до Крыма, Азовского моря, поворачивала на север и вела к Калуге, к Москве. Дороги длинные-предлинные. Люди говорили: "Лежит Гася простяглася: как встанет – до неба достанет". "Кальмиусская Сакма" – дорога, по которой врывались из Крыма татарские орды, – замедлил чтение Арсен. – Они опустошали земли славян, забирали в неволю людей, грабили чумацкие обозы с товаром…"

– О дорогах, наверное, хватит, – проговорил старик. – А к написанному прибавь такое: "В XV и в XVI веках соль на Украину шла из полесской Велички, Перемышля, Галичины и Крыма…" – Он помолчал немного, о чём-то раздумывая, и заговорил снова: – В тех величкинских копях побывал и я. Но про это не вписывай, кому оно нужно. А побывал я там после того, как варил соль в Соловецком монастыре. В том монастыре я и услышал сказанное игуменом Зосимой: "Дров множество секуша готовлях, и воду от моря черпаху и тако соль варяху торжникам на куплю…"

Солнечный зайчик пробился сквозь листву вишни и заиграл на земляном полу.

– Солнце на полдень, – сказал старик, обрывая свои воспоминания, и вздохнул. – Давай-ка, Арсен, передохнём. Я подумаю, что мы будем с тобою писать дальше, да к тому же и подремлю немного. А ты иди погуляй. Сбегай на озеро, искупайся. Поешь в саду груш и яблок. – Он заворочался, устраиваясь поудобнее, и закрыл глаза.

Арсен прошёлся по саду и снова возвратился в дом. Он взглянул на сонного, а может, задумавшегося старика Якова, тихонько подошёл к столу, сел на то же место, на котором только что сидел, взял с полочки неизвестную ему, написанную самим Яковом Щербиной книгу, раскрыл её и начал читать.

"…Ордынцы напали на рассвете. Хутор наполнился гулом, глухими ударами, жуткими криками, огнём. Хату Щербины татары обложили со всех сторон. Пытались поджечь её, но она не горела. Ночью прошёл ливень, и соломенная кровля намокла. Татарва била деревянными таранами в стены, в двери. Хата тряслась, однако не поддавалась. Тогда татары полезли к окнам. Но в проёмах стояли отец, мать, мой старший брат Степан и я.

Расшатанная хата ходила ходуном. Вскоре упала боковая стена и половина крыши. Под ними навеки полегли отец и мать. Я и Степан бились с татарвой ещё в сенях, потом во дворе. Вдруг мне на голову упало что-то тяжёлое, горячее…

Очнулся я, когда меня, заарканенного, связанного, тащили со двора. Я взглянул на разрушенную, задымлённую хату и около завалинки увидел мёртвого, с зажатыми в руках вилами, своего брата.

Татарский чамбул двигался на юг. Чтобы избежать встречи с возможной погоней, татары пробирались балками, долинами.

Мне казалось, что я не выдержу мук. Болели разбитые, окровавленные ноги, ныли связанные сыромятными ремнями руки. Хотелось упасть на землю и хотя бы одно мгновение отдохнуть. А-татары гнали и гнали лошадей. Они спешили к своему надёжному укрытию, за Перекоп.

Невольников разбили на группы по десять – пятнадцать человек, у всех были связаны за спиной руки. Впереди меня шёл молодой черноволосый мужчина из соседнего села, позади – наш хуторской парень Иван.

В одну из ночей разыгралась гроза. Небо полосовали молнии, беспрерывно гремело. Лил и лил дождь. Татары попрятались под свои вывернутые тулупы, а невольники – босые, голые или в каком-либо тряпье – валялись на земле в грязи.

– Не прячь руки. Мочи сыромятину. Мочи… – услышал я голос Ивана.

Когда сыромятина на моих руках намокла, Иван примостился сзади и начал грызть узлы. Вскоре руки освободились.

– Грызи теперь ты на моих, – сказал Иван.

Но я не мог даже открыть рот, губы мои были распухшими, в запёкшейся крови.

– Отойди-ка, – сказал мне тот черноусый мужчина из соседнего села.

Я посторонился.

Он стал грызть сыромятину на руках Ивана, а затем подставил ему свои связанные руки.

Грозовой ливень начал стихать. Нужно было поскорее уходить. У одного невольника в кармане нашёлся обломок подосины. Этим остриём мы стали перетирать узлы на руках соседей. Вскоре освободилось десятка четыре невольников. Татары заметили это. Начали сечь пленных плетями.

Мы с Иваном подползли к стреноженным лошадям. Тем же обломком подосины перетёрли на их ногах волосяные путы. Лошади не хотели разлучаться с табуном, но мы их всё же отогнали и помчались в степь.

Сначала летели что есть духу. А когда убедились, что погони нет, поехали не спеша.

Солнце клонилось к западу. Кони устали. Мы решили попасти их немного, да и для себя надо было поискать чего-нибудь съедобного. Но вокруг была одна трава.

– Я стану пробираться к своему хутору, – сказал Иван, – мать моя, наверное, жива…

Меня же дома никто не ждал.

Мы попрощались с Иваном, как братья, которые расстаются навеки.

Не один день и не одну ночь я провёл наедине в степи, в лесных чащах.

Недалеко от города Изюма решил перебраться на восточный берег Северского Донца. Но берег здесь был крутой – не спустишься. Я поехал дальше и наткнулся на переправу.

Вдруг два человека в чёрных, длинных, как у попа, рясах, не спрашивая, кто я, откуда и куда мой путь, стащили меня с коня, скрутили руки и привязали к столбу. Моему рассказу о татарском налёте, о гибели моих родных и о том, как я очутился здесь, не поверили. Сказали, что я всё выдумал, что я вор, украл коня в ихнем монастырском табуне и грех обязан искупить.

Меня заперли в большой риге, где я от зари до зари стал перебирать шерсть, очищать её от репьяхов и всякого мусора. Я совсем зачах там, и мне вскоре разрешили выходить во двор: я копал огород, рубил дрова. А поздней осенью, когда были уверены, что полуголый, босой невольник никуда не убежит, меня взяли в монастырь прислуживать старому монаху.

В один зимний день произошло диво. Я растопил печь, подмёл, как полагается, келью и сел к столу, на котором лежала раскрытая книга. Подражая своему монаху Иерониму, я начал по памяти произносить текст книги.

– Ты грамотный? – услышал я вдруг удивлённый возглас.

Поднявшись со скамьи, я увидел Иеронима с выпученными глазами.

– Нет, – сказал я.

– Как же ты читаешь?..

– Так, как слышал.

– А ну-ка повтори.

Я снова, не глядя в книгу, начал произносить текст.

– Чудо! – сказал, крестясь, Иероним.

– Я могу прочесть и то, что вы читали вчера.

– То, что вчера?

– Да.

И я начал читать.

Монах остолбенел. Он смотрел на меня со страхом и всё крестился. Потом повернулся и выскочил из кельи.

Вскоре ко мне набилось полно монахов. Я читал им молитвы, которые слышал в монастырской церкви вчера, позавчера и даже на прошлой неделе.

– Феномен! Феномен! – закричали они непонятное мне слово.

В тот же день меня отвели к игумену. Владыке я не только читал молитвы, но и рассказывал сказки, которых знал очень много.

С тех пор меня начали учить читать и писать по-настоящему.

За год-полтора я научился читать, рисовать узорные буквы, переписывать из книг тексты, знал хорошо счёт и понимал немного по-латыни.

Меня возили в Москву. Там, в монастыре, я переписывал всякие сказания, притчи, жития святых, истории, необходимые монастырю, и продолжал учиться сам.

На третий год моего пребывания в Святых горах на Донце я и ещё два монаха выехали в далёкое путешествие в Киев. В тамошнем монастыре, в Лавре, мы должны были переписывать книги.

Ехали почти пустынной землёй Слобожанской Украины. Так как сюда часто набегали крымские ордынцы, люди селились только около городов, где было укрытие – крепость. Не густо было людей и в полтавском крае. Сюда тоже доставала татарская рука. Да ещё забегали сюда и отряды спесивых польских магнатов. Не брезговал поживиться чужим добром и свой, доморощенный старшина, полковник или какой-нибудь есаул.

До Киева мы не доехали.

Около какого-то села нас перехватили несколько вооружённых верховых. Одеты в свитки, кунтуши. Кто такие – по одежде не поймёшь.

Возок с лошадьми и всё, что было на нём, забрали. Монахов куда-то погнали. А меня замкнули в какой-то деревянный амбар.

В ту же ночь меня перевезли через Днепр и присоединили к группе молодых, как на подбор, здоровых ребят.

Нас посадили на лошадей, привязали к сёдлам и повезли неизвестно куда.

Ехали днём и ночью. Через несколько суток очутились в предгорьях Карпат. Нас опустили в глубокое подземелье. Как со временем я узнал, это были величкинские соляные копи.

Работа моя была простая: выносить короба с солью в верхнюю галерею. Тяжёлый (на четыре пуда) короб я поднимал на плечи и по крутым ступеням нёс его наверх. И так ежедневно: без отдыха, под наблюдением надзирателей.

Проходили дни. Я перестал их уже считать. Находясь всё время под землёй, даже не знал, когда свет сменял тьму, а тьма сменяла свет.

Один раз, спускаясь вниз, я взял и свернул в боковой проход-галерею. Долго блуждал. Наконец вдалеке будто начало развидняться. Прошёл ещё немного – и перед глазами открылась большая блестяще-зеленоватая светлица. По-над стенами стояли вырубленные из соли, как из мрамора, диковинные великаны и подпирали плечами потолок. Ступени повели меня дальше вниз, в глубину, к ещё большей, наполненной розовым светом светлице. Отсюда тянулся куда-то ровный проход. Я пошёл по нему. Вскоре он расширился и превратился в настоящую улицу. Справа и слева громоздились то в розовом, то в зеленоватом сиянии дворцы, башни, костёлы. И всё это было из соли. Вокруг бродили люди. Очень бледные, в лохмотьях. Слышалась польская, русская, украинская и татарская речь.

Здесь, на площади сказочного города, мне преградили дорогу надсмотрщики. Они схватили меня за руки, затолкали в низкий боковой проход, и я покатился по нему вниз, словно по скользкому льду. Внизу меня подхватили трое надзирателей. Двое держали за руки, а третий начал заковывать в кандалы. Затем меня отвели в какой-то загон, где было много полуголых, а то и совсем голых, так же, как и я, закованных в кандалы людей.

По утрам мы выползали из своего загона, хлебали редкий холодный кулеш, набирая его в пригоршни из большого котла, и один за другим ползли в пробитые в толще соли норы. В этих норах железными молотками мы кололи каменную соль. Нас мучил удушливый запах и духота. Глаза да и всё тело разъедала соляная пыль.

Много дней, недель, а может быть, и месяцев я не слышал человеческого голоса. Но однажды, когда мы, изнурённые работой, лежали в своём подземном загоне, я услышал его. Лежавший рядом со мной человек заговорил вдруг сам с собой: