Текст книги "Искры гнева (сборник)"

Автор книги: Павел Байдебура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Мы невольники. Рабочая скотина. Они взяли наши руки, ноги. Они убивают в нас всё человеческое, гасят наши чувства. Но пока мы не покорены духом, мы люди… Я и здесь, в этой могиле, продолжаю жить. Я и ослепший вижу солнце, зелёный луг, цветы. Вижу, как вон там течёт извилистая река, как верба опустила свои зелёные косы в воду и купает их… Я слышу птичье пение – гимн любви и жизни. Я вижу, как ты, моя любимая Ядзя, идёшь мне навстречу, залитая солнцем, с улыбкой на устах. Я падаю перед тобою на колени, целую твои руки, Ядзя! Какое счастье быть человеком!.. Где бы ты ни был, будь всегда человеком!

Последние слова незнакомец произнёс по-латыни.

– Будь всегда человеком, – повторил я за ним тоже по-латыни.

Человек пододвинулся ко мне ближе, пожал мне руку.

Это был молодой солекоп, но очень истощённый, весь покрытый струпьями, разъеденными солью.

Мы подружились, рассказали друг другу о себе. Он – Ян Кошуцкий – был магистром Ягелонского коллегиума. Его обвинили в ереси: будто он не так, как надо, трактовал рождение пана Езуса. Кроме того – вольнодумец, требует сбавить цену на соль, доказывает, что мерка соли стоит какой-то грош, а с людей дерут злотый. Согласно указу короля Владислава, который правил Польшей ещё в XV веке, тех, кто провинился перед ясновельможным паном, и еретиков посылали в соляные копи. Поступили так и с Яном Кошуцким. И вот уже пятый год он здесь.

– Я наказан за соль, – сказал он. – Я не мог молчать, видя, как за этот дар природы, такой же, как земля, вода, с бедного человека сдирают последнюю рубаху. Говорят: "Друзей встречают хлебом-солью", "Если ты ел у людей соль, будь верным данному тому человеку слову", "Соль – добро". Да, соль – добро, без неё не проживёшь. Но она убивает всё живое, из-за неё были войны и раздоры, погибали люди… Теперь и я знаю, что стоит эта соль. Уже пятый год я добываю её. Пятый и, наверное, последний… Ещё год тому назад я мог бы попробовать освободиться от этих железных пут, выйти на волю. Да, мог бы. Но я побоялся, что не найду дорогу на поверхность. А сейчас у меня уже нет для этого сил. Ты же, мой дорогой и последний друг, пока тебя, как и меня, не истощила эта проклятая соль, можешь попробовать…

– Но как?! – воскликнул я.

– Тихо… – прошептал Ян. Он показал мне на соляных стенах продолговатые неглубокие насечки, которые мы делали ежедневно и таким способом вели счёт дням. Их здесь были тысячи.

Из одной насечки Ян вытащил небольшую, тонкую, уже заржавевшую пилочку. И протянул мне.

– Она поможет тебе, – сказал он. – Благословляю. Да будет с тобою счастье, мой друже!

Я взял пилочку и спрятал её в свои лохмотья. Поняв мои намерения, Ян сказал, что он очень тревожится за мою судьбу, так как месяца полтора тому назад четыре молодых солекопа уже пытались бежать отсюда, но на поверхность они так и не выбрались.

Мы не имели постоянного места работы. Каждый рубил соль, где хотел. В тот день мы с Яном выбрали места рядом. Во время отдыха пилили пилкой мои кандалы.

Наконец с моих ног упали кандалы. Но я не отбросил их: сюда должен был зайти старший надсмотрщик. Он будет проверять, сколько нарублено соли, и должен видеть на ногах это железо.

Кошуцкий оглядел меня, усмехнулся, прислушался, нет ли поблизости кого-нибудь постороннего, и начал, уже в который раз, наставлять, как лучше пробиться подземными переходами, учил осторожности.

Вдруг голос Яна стал торжественно взволнованным. Мне казалось, что с его распухших, красных век вот-вот потекут кровавые слёзы.

– Будешь, друг Якуб, под небом, вспомни несчастного Яна Кошуцкого – пастуха, магистра, солекопа. Расскажи о нём людям. С юных лет он мечтал быть вторым Коперником. Когда же достиг зрелого возраста и овладел науками, то стал на борьбу за лучшую долю бедного люда. Расскажи, что умер он на священной и проклятой соли!.. Хотел написать всё, что о ней знает, и не успел. А может быть, ты, Якуб, напишешь?..

Я пообещал.

– Если же, – понизил голос Ян, – судьба занесёт тебя в Краков, зайди в домик против ратушных ворот. Найди там мою Ядзю. И если она до сих пор меня ждёт, скажи, что её Янек никогда уже не придёт к ней. Пусть будет она счастлива!

Ян поцеловал меня и снова торжественно, уже на родном польском языке, сказал:

– Будь всегда человеком!

– Будь всегда человеком! – повторил и я на своём родном языке.

В затемнённую штольню удалилась его высокая иссохшая фигура, и я остался один.

Вскоре в клетушку, вырубленную в соляной стене, зашёл надзиратель. Я погасил плошку, подкрался и оглушил его куском соли. Раздел, связал ему руки и ноги верёвкой. Здесь он должен был лежать до утра. Переодевшись в одежду надзирателя, я взял суковатую палку с железным наконечником и вышел из своей норы.

При моём появлении рабы-солекопы бросались врассыпную, а слуги-стражники почтительно уступали мне дорогу. Куда идти, я не знал, а спрашивать у кого-нибудь встречного об этом было рискованно. Каждый мог подумать: как же так, такой значительный человек и не знает, куда идёт, что-то, наверное, не так…

После долгих блужданий я наконец очутился в подземном соляном городе, в котором уже однажды бывал. Я бродил по улицам, искал выход и не мог его найти.

А время шло. Я понимал, что, как только кончится ночь, найдут связанного надсмотрщика, поднимется тревога, и меня поймают.

Что же делать?..

Начали гаснуть фонари. Улицы опустели. Я свернул в какой-то переулок. На пороге низкой лачуги увидел старика в чёрной одежде. Подошёл к нему.

– Беглец? – спросил он. – Только не отпирайся. Вижу, что беглец.

Мне ничего не оставалось делать, как признаться.

– Ты смелый. А я люблю смелых, – сказал старик. – Ладно, помогу тебе.

Глухо ударил колокол. Улицами покатилось эхо. Гул наполнял городок. Темнело.

– Поспешим. Скоро рассвет, – торопил старик.

Он ввёл меня в лачугу, взял в руки фонарь, затем открыл боковые двери. И мы пошли с ним узким проходом, в конце которого появился другой старик, в такой же чёрной одежде. Я понял, что они охраняют этот проход.

– Смелый человек! – сказал первый старик. – Молодой! Пусть идёт в мир.

– Пусть! – махнул рукой второй старик.

Двери отворились.

Я поклонился старикам, поблагодарил их, ступил через высокий порог и очутился на широкой, освещённой фонарями улице.

– Будь осторожен, сынок, у ворот! – донёсся до меня голос первого старика.

Дорога шла вверх и вверх. По ней без конца катились возы, нагруженные коробами с солью.

Ворота были открыты, но вереница возов вдруг остановилась. Оказывается, по ту сторону ворот скопилось тоже много гружёных и пустых возов. Произошла заминка.

Я решился на отчаянный поступок. Поднял высоко палку и пошёл смело к воротам.

У прохода стояли четыре охранника, вооружённые мечами.

– Дорогу! – крикнул я властно и взмахнул палкой, давая знак, чтоб возы двигались за мной.

Обоз двинулся. Я шёл впереди. Каким бесконечно длинным казалось то расстояние. И вот вход в соляную тюрьму позади. Свобода! Словно подхваченный ветром, я помчался в степной простор. Изнемогши, упал на землю, перевернулся навзничь, жадно всматривался в небо и плакал от радости. Воля!.. Опомнившись, поймал себя на мысли: радоваться ещё рано. Нужно быстрее, выбираться из этих краёв. А какими дорогами?..

Знал только одно: нужно идти на восток. Где-то там далеко, за горами и лесами, за множеством больших и малых рек, находится мой родной, степной край.

В полдень, усталый, голодный, я остановился около какого-то небольшого озера. На берегу нашёл несколько сухих рыб, съел их и, едва добравшись до кустов орешника, заснул.

Проснулся перед заходом солнца. Решил искупаться. Купался долго, с наслаждением. Когда вылез из воды на берег, то на месте, где лежала моя одежда, валялась только палка. Одежду кто-то унёс.

Дважды обошёл вокруг озера, присматривался, прислушивался, но нигде никого. Нашёл лишь рыбачью рваную сеть да несколько мелких, сухих рыбок.

Надвигалась ночь. С горных ущелий повеяло холодом…"

Старик Яков не спал. Он незаметно наблюдал за склонившимся над книгой Арсеном и улыбался: молодец хлопец, тянется к знаниям, – значит, будет из него толк.

Скоро исполнится тридцать лет, как Яков Щербина очутился здесь, в городке Торе. Построил вблизи крепости и солёного озера избу, вырастил сад, завёл пасеку. И вот лечит он теперь людей от разных болезней и учит грамоте подростков. Не поэтому ль и называют его в народе "колдуном". Колдун – слово нехорошее. Но когда люди говорят так о Якове Щербине, то произносят это слово тепло, уважительно. Яков долго искал, кому можно было бы передать свои знания, приобретённые им за долгие годы, и кто помог бы ему вести записи, потому что сам он уже писать не может, зрение его стало слабым. А ему так хочется, чтобы внуки и правнуки знали, что делается сейчас в их крае. Кроме того, он обязан сдержать данное когда-то своему избавителю Кошуцкому слово – рассказать людям о том, что слышал от него и что знает сам.

Арсен, кажется, как раз тот, кого он искал. Мальчик сообразительный, старательный, прилежный в науке. Он не только научился уже читать и писать, а даже и сам пробует излагать на бумаге свои мысли.

…Кончив читать, Арсен долго не мог прийти в себя. Так вот он, оказывается, каков, дедушка «колдун»… А что же с ним было дальше? Он взглянул на полочку с книгами. Их там было несколько, все в кожаных переплётах. Но в какой же из них продолжение?.. Не удержался, подошёл, развернул одну, другую, третью…

– Так на чём там окончилось? – спросил тихо Щербина.

Арсен вздрогнул. Быстро поставил на место книги.

– "Надвигалась ночь. С горных ущелий повеяло холодом…" – поспешно сказал он и смущённо опустил глаза.

– Да-да, я оказался раздетым… А сетями не нагреешься…

– А что ж было дальше? – не утерпел Арсен.

– Было очень досадно, – уклонился от прямого ответа Щербина. – Но как бы ни было тебе трудно, а спасение надо искать. И я тоже начал искать выход… Но об этом в другой раз, а сейчас давай продолжим наши записи.

Арсен сел за стол, взял перо и приготовился писать.

Яков встал с подмостки, сел тоже рядом на скамью и о чём-то задумался. Потом тряхнул головой, посмотрел в окно, полюбовался игрой ряби на воде озера, перевёл взгляд на бумагу, что лежала на столе, и не спеша заговорил:

– Из поколения в поколение передаётся-пересказывается такое:

"Шатры кочевников стояли на берегу солёного озера. А вокруг простиралась степь. Три дня и три ночи нужно было мчать быстроногим лошадям на восток, чтобы добраться до великой реки Дона. А потом столько же надо было ехать до ещё большей реки Итиль. А если мчаться на запад, то тоже только через три дня доберёшься до реки Славуты. Три дня и три ночи пути было и до моря – бескрайней, вечно неспокойной горькой воды на юге.

Степь и степь. Кругом, куда ни глянешь, степь.

На этом привольном просторе днём и ночью паслись лошади, верблюды, ослы, овечьи отары. У шатров пылали огни, пеклись травяные коржи и мясо. Пищу смою кочевники поливали рапой из озера, и она становилась вкусной, ароматной.

По вскоре люди и животные вытоптали всю траву.

И в один прекрасный день на рассвете вождь кочевников дал знак-приказ снимать шатры и двигаться дальше, на новое место.

В последний раз люди полили пишу солёной озёрной водой, наполнили ею кожаные сумы-бурдюки и отъехали.

На новом месте они расположились среди редких перелесков. И опять потекла обычная лагерная жизнь: воины упражнялись с мечами и луками, дозорные стояли на страже, пастухи стерегли скот, доили кобылиц. А около шатров пылали костры. Кочевники пили хмельной напиток – кумыс. Пели песни, жарили свежее и вяленое мясо, а когда ели его, то поливали рапой из бурдюков.

Не отливал рапы из своего бурдюка только один хитрый, смекалистый пастух Хатар. Он заметил, что рапа на огне густеет, а пролитая на раскалённые угли или на горячую землю, она превращается в белый мелкий песок. Песок этот такой же солёный, как и рапа.

И Хатар додумался: он ежедневно выносил из лагеря свой бурдюк и клал его на солнцепёке, чтобы солнце выпивало из него влагу.

Шли дни. Кочевники отъезжали всё дальше и дальше от солёного озера. Рапу в лагерь доставляли специально выделенные для этого воины. Сначала на дорогу у них уходило полдня, потом день, затем два, а со временем и пять дней…

Хатар с нетерпением ждал чуда. Он ежедневно молил солнце скорее выпить из его бурдюка воду. Бурдюк заметно уменьшался. И на его стенках начала оседать уже белая пыльца.

Хатар забыл о еде, обо всём, чем жил до этого. Он всё ждал чуда… Он верил в него!

А жидкость густела, вскоре она стала голубоватой, серой, но, как казалось нетерпеливому пастуху, сгущалась очень медленно. Можно было бы подогреть её на огне. Но те, кто заметят, подумают: вот чудак – и отберут ещё бурдюк с рапою. Нет, пусть лучше пьёт солнце.

В лагере пошли слухи:

"Хатар – колдун".

"Хатар что-то замышляет".

"Хатар прячет почему-то свой бурдюк".

За рапой с пустыми бурдюками снова поехали всадники. По пошёл уже пятый день, а они всё не возвращались.

Исчез и Хатар.

Его нашли в степи. Хатар сидел в траве над раскрытым бюрдюком. Пастух вёл себя странно: он молил солнце, чтобы сильнее припекало. Заявил, что скоро будет чудо…

В лагере заговорили, что Хатар утратил разум.

Рапы уже не было для пищи даже кагану – вождю. И он приказал разыскать пастуха и отобрать у него бурдюк с рапой.

Узнав про такой приказ, Хатар спрятался. Найти его не смогли.

Разгневанный вождь опять приказал найти пастуха живого или мёртвого и отнять у него бурдюк.

Воины бросились исполнять волю повелителя и нашли Хатара.

Он сидел на степной могиле, чтобы быть ближе к солнцу, поднимал вверх руки и молил светило… Увидев людей. Хагар намерился бежать, но стрела догнала его.

– (Смотрите, что получилось из рапы?!

– Сухая!

– Сухая!.. – зашумели воины. Они пробовали белый песок на вкус и с удивлением рассматривали его.

Затем осторожно подняли бурдюк и понесли в лагерь.

А окаменевший пастух Хатар остался на степной могиле. Обожжённый солнцем, овеянный ветрами, омытый дождями, с призывным взглядом в небо – он стоит там и поныне…"

Арсен дописал последние слова и, не выпуская из рук пера, посмотрел на замолчавшего старика Якова.

– На сегодня, наверное, хватит, – уловив любопытный взгляд мальчика, сказал Щербина. – Сейчас попо-лудпюем, отдохнём и займёмся с тобою счётом и кириллицей. Да, – вздохнул Щербина, – разумные люди, скажу тебе, были те болгары Кирилл и Мефодий. Разумные… Дали, видишь ли, нам, славянам, удобное и отличное от других аз, буки, веди…

– А когда ж будет рассказано, – напомнил Арсен, – о том, что случилось после того, как "надвигалась ночь. С горных ущелий повеяло холодом…"?

Яков грустно улыбнулся, подошёл к полочке с книгами, вытащил из стопки большую тетрадь.

– Здесь только наброски, – сказал он. – Придётся тебе всё переписывать.

В это время перед окнами промелькнули две фигуры. Затем скрипнула дверь.

"Это кто-то опять за лекарством пришёл", – догадался Арсен.

Он знает, что к его учителю, дедушке "колдуну" Якову, почти ежедневно приходят люди. И всех их дедушка наделяет травами, кореньями, а кого – только добрым словом, советом.

В комнату вошли Гордей Головатый с Григорием Шагрием и поклонились.

– Поздравляем вас с понедельником!

– Хотим видеть его милость Якова Щербину.

– Щербина здесь. А "его милости" нет, – усмехаясь, проговорил Яков и тоже поклонился и предложил гостям садиться.

– Мы бы хотели с глазу на глаз… – сказал Шагрий.

Арсен посмотрел на Якова, тот кивнул ему головой, и мальчик поспешно вышел из комнаты.

Гордей с Григорием окинули взглядом избу, затем с любопытством посмотрели на высокого, белоголового, одетого во всё белое хозяина. Тот, тоже не скрывая любопытства, рассматривал гостей: один кряжистый, уже пожилой, вместо левой руки – культя, другой – белобрысый, ещё молодой, с крепкими рубцеватыми от ожогов руками. Щербина сразу узнал по этим ожогам солевара.

– Нас прислал к вам наш побратим Петро Скалыга, – нарушил молчание Головатый.

– Друзья моего друга – также и мои друзья, – почтительно ответил Щербина. – Рад вам. А "его милостью" прошу меня не называть, – заявил решительно.

– Нас тревожит судьба упрятанного в Торскую крепость хлопца Лащевого, – сказал Гордей, которому уже начала надоедать вся эта церемония знакомства.

Щербина задумался. Гости напряжённо ждали.

– Вы знаете, за что его посадили?

– За бунтарство, – ответил Шагрий.

– За то, что попугал дворянина, помещика Синька, – заметил Щербина и начал рассказывать, как именно пугали в лесу этого пана.

Гордей и Григор молча слушали. Они не стали говорить Якову, что хорошо знают обо всём этом и что один из них, здесь присутствующий, даже принимал в том нападении участие. Их удивило, что старик так хорошо обо всём осведомлён. Мало того, он знает даже больше, чем они. Оказывается, Синько уже побывал в Бахмуте, в Изюме и здесь, в Торской крепости, и везде добивается жестокого наказания Семёну Лащевому, требует также выведать у него, кто был с ним в ту ночь, чтобы наказать и сообщников…

– Эх, надо было всё же не жалеть, а хорошенько отдубасить этого Синька! А то только совестили, – сказал тихо, но со злостью Шагрий.

– Не о Синьке сейчас речь, – проговорил так же тихо Яков. – После неудачной попытки освободить парня его перевели из башни в подземелье. А это ещё хуже. Есть слух, что Лащевого, вместе с несколькими, как говорят, очень опасными бунтовщиками, погонят в Изюмскую крепость, а оттуда выбраться почти невозможно.

– Но его надо спасти! – почти выкрикнул Шагрий.

– Как там с охраной?.. – спросил Гордей.

– Сейчас там наших людей нет, – поняв намёк, ответил Щербина. – Всю прежнюю охрану заменили. Прислали будто бы из того же Изюма или из Воронежа…

– А если силой? – прервал Якова Головатый. – Стремительно, неожиданно?

– А где взять такую силу? – пожал плечами Щербина и куда-то вышел.

Вскоре на столе появились краснобокие яблоки, крупные желтоватые груши, укрытые седой изморозью сливы, в янтарных сотах пахучий мёд и пышные, румяные пампушки.

– Прошу, угощайтесь, – пригласил к столу Яков гостей.

Гордей и Григор сели на лавку, но есть не стали. Они думали над последними словами Якова: "А где взять такую силу?"

– Ещё нам хотелось бы услышать ваше слово о бахмутском управляющем, – нарушил наконец затянувшееся молчание Шагрий.

Щербина кивнул головой, взял с полки одну из тетрадей, перелистал её, потом поднёс близко к глазам, но прочесть ничего не смог. Тогда он поставил перед собой на окне против света широкую, наполненную водой бутылку, а позади неё приладил тетрадь.

Буквы сразу увеличились, словно раздулись.

– Здесь собраны записи незабываемой истории, описаны события семьсот седьмого и семьсот восьмого годов, – проговорил Яков и, зажмурив правый глаз, начал всматриваться в строчки. – Вот предводитель мятежников – беглецов, бедноты, работных людей – Кондрат Булавин… Да-да, атаман Булавин… А вот его сподвижники: запорожский атаман Щука, атаман Семён Драный, монах Филимон, понизовец Головатый…

Гордей хотел было спросить, что там написано о нём, но сдержался: он видел, что Яков с трудом разбирает буквы.

– Вот об атамане Некрасове, который увёл остатки булавинцев на Кубань… – продолжал всё так же тихо Щербина. – Вот об атаманах Голом и Хохлаче. И наконец, о той печальной истории в урочище Кривая Лука… Ага, вот то, что вам нужно, – повысил голос Яков. – Здесь, на этом листе, речь идёт о князе Долгорукове, о полковнике Шидловском и об их прислужниках. – И он громко прочёл: – "…Сын торского таможенного Анистрат Грименко выведал, где именно в урочище около Донца и каким строем, стоят возы повстанцев. Выведал их уязвимые места и подсказал начальникам царского войска…"

– Вот, значит, почему этот Грименко сейчас бахмутский управляющий! – выкрикнул Шагрий. Он встал, выпрямился, поблагодарил хозяина и попросил его дальше не читать.

– Ничего, мы найдём силу! – встал и Гордей, он посмотрел в окно на стены крепости, которые возвышались почти рядом, за деревьями, и добавил; – Скоро мы ударим по её запорам!..

– Тогда прибавьте и мою, хотя хилую, но всё же силу, – твёрдо сказал Щербина.

– Спасибо, побратим Яков! – Гордей положил руку на плечо старику.

– Спасибо и вам за честь! – ответил Яков и крепко пожал руки гостям. Они вышли из хаты и направились к перелеску, где паслись лошади Головатого и Шагрия.

Проводив гостей в дорогу, Яков Щербина поспешил домой, чтобы скорее продиктовать Арсену добрые, сердечные слова о людях, с которыми он сегодня познакомился и которые ему пришлись по душе.

Хрыстя с утра и до вечера старательно работала в огороде – помогала сестре выкапывать буряки, в погожие дни молотить рожь и убирать уже пожелтевшую коноплю-матерку. Но что бы она ни делала, где бы ни была, её не покидало беспокойство: «К кому бы обратиться со своим горем… Знают ли побратимы-однодумцы Семёна, что с ним произошло?.. А может быть, и над ними нависла такая же угроза: колодки, крепость?..» Чтобы предупредить об опасности побратимов Семёна, Хрыстя побывала уже в Бахмуте, но только зря истратила время, так как Григор Шагрий ещё не вернулся из поездки к хутору Зелёному. Дважды она наведывалась и к солевару Якиму Куцевичу, но тоже напрасно. Его не было дома, Хрыстя не знала, что жена Якима просто обманывала её: боялась сказать неизвестному человеку, что Яким дома, ведь он в это время копал в огороде колодец, чтобы добыть для семьи рапу.

Неудача ещё больше встревожила Хрыстю. Но намерение не ослабело. Она решила: не удалось сейчас, встретится немного позже. Вот только время летит, а дорога каждая минута. Находиться в крепости – это тебе не в гостях. Там уродуют, убивают насмерть. От одной только мысли, что Семён испытывает муки, Хрысте самой становилось нестерпимо больно, наворачивались слёзы, и ей ещё сильнее хотелось действовать, действовать немедленно, решительно. В пылу своих чувств, в воображении она видела себя в компании отчаянно смелых побратимов. Они идут наказать подлого ясеневского пана Синька, стремительно прорываются к Торской крепости, пленят сторожей, освобождают Семёна и других заключённых…

"Но чтобы прорваться к той крепости, – размышляла трезво Хрыстя, – нужно иметь большую силу, а где ж те побратимы… А что, если пробиться к крепости самой и попробовать…" Она была уверена: смелости хватит для этого. Нужно только иметь оружие и уметь им владеть.

В субботу после работы Хрыстя оделась во всё праздничное и сказала дома, что пойдёт с группой женщин и девушек на богомолье к Святым горам. В действительности же ни на какое богомолье она не собиралась. Улучив момент, когда в избе никого не было, заскочила и кладовую, разыскала там оставленную покойным отцом саблю, спрятала её в сноп ржи, вышла никем не замеченная с этим снопом во двор и пошла в село Маяки.

Пётр Скалыга был на пасеке, лежал в курене на сене: старику нездоровилось. Особенно ему стало плохо после поездки в Тор. Дорогу будто бы и недалёкая, и ехал на возу, но, чтобы приблизиться к крепости незаметно, пришлось какую-то версту пройти пешком, путаться в высокой траве. Когда же они с Захаркой при помощи лука забросили Семёну в крепостную башню нож и возвращались назад, не утерпел, чтобы не побывать в городке, в доме друга Якова Щербины. Вот эти переходы и дали, наверное, себя знать. Лежи теперь колодой, терпи, старый.

Солнце уже покинуло зенит, но его лучи, проникая сквозь щели куреня, по-прежнему были горячими. Скалыга подставлял им голову, руки, ноги и не мог нагреться. На душе у него было не весело. Стрелу с ножом забросили в оконце башни, а толку никакого. Семей продолжает находиться в крепости. Может быть, не в то окно попали, а может быть, Семёна в это время там не было, кто знает?.. Нет никаких известий и от Гордея Головатого. Покинул двор – и как в воду канул. А пора бы ему уже объявиться…

Дважды внучка Ганка звала Скалыгу полудневать, но он не отзывался и продолжал лежать, углубившись в свои невесёлые думы.

…Услышав голос Хрысти, Скалыга обрадовался. Он выбрался из куреня и пошёл навстречу девушке. Очень удивился, заметив у ног Хрысти сноп ржи. Зачем он ей? И неужели несла от самого дома?

Разговор их начался с того, что тревожило обоих.

– Не пришёл ещё? – спросил Пётр.

– Нет, дедушка, не явился.

– А где он теперь, узнала?

– Узнала… Из башни его перевели в подземелье.

Скалыга нахмурился: белые мохнатые брови надвинулись на самые глаза, такие же белые длинные усы шевельнулись и опали. Пётр взглянул на Хрыстю, покачал головой, хотел сказать, что она принесла ему очень плохую весть, но промолчал.

– А я, дедуся, пришла к вам за наукой, – проговорила смущённо Хрыстя. – Хочу научиться владеть саблей, а если можно, то и пистолетом.

– Чего это тебе вздумалось? – удивился Скалыга.

– Да я уже давно мечтаю держать оружие по-настоящему, – сказала откровенно девушка. – Но всё как-то не до этого было. Откладывала. А сейчас, вижу, пора… Ну разве не выйдет из меня лихой казак? А, дедусь? – Хрыстя выпрямилась, даже стала на цыпочки. – Признаюсь, может, мне придётся побывать и там, – добавила она, указывая в направлении Тора, – в крепости. Так что научите…

– Ну что ж, попробуем… А какое ж ты, казак, оружие хочешь держать в руках? – улыбнулся Скалыга.

Хрыстя наклонилась над снопом и быстро извлекла из него саблю.

– Ого! Вот это держалка! – воскликнул удивлённый Скалыга. – Отцова?! – не то спрашивая, не то утверждая, снова воскликнул он и стал рассматривать тонкое гибкое лезвие, немного изогнутую, с серебряными насечками и крапинами рукоять. – Но для упражнений одной мало. – Скалыга позвал своего подручного татарчука Захарку и попросил его принести оружие.

Захарка сбегал в хату и вернулся с двумя старыми саблями. Они хотя и были смазаны смальцем, но всё же не сверкали серебристым блеском, а лезвия их были притуплены и местами покрыты ржавчиной.

Скалыга вызвал на дуэль Захарку и начал показывать с ним Хрысте, как лучше наступать, обороняться.

С этого дня упражнения стали проводить каждый вечер. Скалыга, казалось, помолодел, он стал бодрым, подвижным, куда и девалась его болезнь! Тренируя Хрыстю, он рассказывал, как его учили различным приёмам с саблей, пикой и пистолетом на Запорожье и как приходилось ему применять эту науку в настоящих боях.

В тот день после обеда Скалыга сидел в тени клёнов на старой колоде, посасывал давно потухшую трубку и внимательно следил за поединком Хрысти и Захарки. Его радовали успехи девушки. Как она стремительно, ловко наступает! Вот подалась вперёд… Ещё… Ещё… Слышится тонкий звон металла, словно беспрерывно звенят туго натянутые струны. Но вот струны оборвались – это Захарка метнулся в сторону. В тот же миг Хрыстя перекинула саблю из правой руки в левую, и снова взлетел тонкий высокий звон.

– Хорошо, казаче, добре!.. – закричал, не выдержав, Скалыга. – Ей-богу, хорошо! – Вдруг он пошатнулся и тут же, чтобы не упасть, схватился руками за колоду. Веки его стали почему-то тяжёлыми, сомкнулись. Скалыге почудилось, что он находится в настоящем бою – звенят мечи, кричат раненые, густая пыль и едкий пороховой дым закрывают солнце. Бой нарастает. И он, Скалыга, в середине сечи. Плечом к плечу стоят с ним рядом его побратимы. Как их много! Он видит знакомые лица: одних он знает давным-давно, ещё с юношеских лет, других – уже будучи взрослым. А врагов тоже не счесть: шведы, татары, поляки, турки… Вдруг видение начало туманиться, исчезать – и оборвалось…

Анистрат Грименко проснулся после обеденного отдыха. Вставать не хотелось, и он продолжал лежать в согретой постели под тёплым одеялом. У него было скуластое, с редкой бородкой лицо, узкая, остро выпяченная грудь, костлявые ляжки. А Грименко так хотелось быть полным, дородным. Ведь внушительная внешность очень нужна, если ты хочешь вести знакомство с высокими чинами в канцеляриях Петербурга, Изюма, Воронежа…

Сунув ноги в комнатные туфли, накинув на плечи халат, Анистрат вышел на балкон. С пригорка, на котором стоял его дом, было видно почти всё бахмутское поселение. Вдоль реки над широкой низиной тонкой пеленой стелился туман и дым из солеварен. Солеварни стояли в каких-нибудь ста шагах от дома. Грименко скользнул безразличным взглядом по задымлённым приземистым сараям, и взор его остановился на двух длинных, сложенных из самана, крытых тёсом постройках. Грименко довольно улыбнулся – собственные! Место удобное – рапа почти под боком. Печи с широкими сковородами – из кирпича. Эх, поскорее бы растопить их, и рядом с царской начнёт вариться и его, Анистрата Грименко, соль.

Управляющий перевёл взгляд на противоположную сторону Бахмутки. Там, укрытый туманом, едва виднелся высокий частокол крепости, а поодаль от неё тянулось бахмутское поселение: белые хатки, землянки, шалаши. Жилища начали уже обрастать вербами, курчавыми клёнами, ветвистыми грушами, вишнями.

Из каких только краёв не добираются сюда беглецы, голытьба. Совсем не знают друг друга, а льнут один к другому словно родные. Клочок земли, над головой кое-какая крыша… Пусть землянка, шалаш – лишь бы не капало. А около порога, под окнами, уже шелестят листьями деревья, зазеленели остроконечные петушки, вьётся барвинок, красуются мальвы, Да пусть даже прорастёт лебеда, только бы не ходила стёжкой вражеская нога и лишь бы не смотрели на тебя как на своего слугу-невольника, не полосовали бы твоё тело кнутами.

Живут вольно…

Грименко окинул взором всё поселение, а потом мысленно прошёлся по всем улицам, заглянул в каждый двор.

Не раз и не два в сумерках, в лунную ночь или на рассвете, когда поселенцы крепко спали, он крадучись вымеривал вдоль и поперёк эту местность. И ничто не ускользало от его взгляда. Он знает: в поселении проживает около шестидесяти семейств. Если учесть стариков и детей, то наберётся почти две сотни человек. Это не так уж много, но и не мало. Ведь ему для работы у печей нужно всего-то человек сорок. Всё уже готово. Надо только найти людей – солеваров.

"Да, наморочился я, чёрт бы его побрал, с этими печами, – вздохнул Грименко, – но ничего. Теперь уже всё почти позади. И всё идёт так, как я задумал. Да иначе и не должно быть. Земля эта всё равно должна стать моею…"

Грименко снова жадно окинул глазами широкий клин садов, среди которых, словно гнёзда, выглядывали постройки поселенцев. Нет, не легко ему всё даётся. Не так, как тем, кто имеет чины и хорошую руку среди вельможных. Грименко побывал уже не раз в Воронеже, в белгородской провинциальной канцелярии и в канцелярии Изюмского слободского полка, доказывая, что и он тоже оказал услугу при разгроме Булавина и его атаманов. По в ответ слышал одно и то же: да, об этом знают, помнят, однако из Петербурга должна быть пожалована "грамота" о выделении в его личное пользование земли с крепостными. И вот Грименко ничего не осталось делать, как обратиться в столицу. По совету старшего надзирателя Кастуся Недзиевского в Петербург отбыл молодой, но смекалистый надсмотрщик Сутугин. Ему даны все необходимые бумаги и советы, к кому в Петербурге следует явиться и что говорить.