Текст книги "Искры гнева (сборник)"

Автор книги: Павел Байдебура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

С того дня, как посланец переправился через Северский Донец, Грименко только и думает о нём. Сколько уже раз он мысленно представлял себе его путь: Муромский шлях… Калуга… потом Москва. А оттуда – прямая дорога к Петербургу.

Грименко уверен: Фонька Сутугин сделает всё, чтобы выполнить его поручение. Ведь кроме увесистого кошелька с деньгами ему обещан не один корец соли.

Но проходили недели. Прошёл месяц, другой, уже кончается и третий, а Фоньки всё нет. "Не случилась ли какая беда с ним…" – стал всё больше тревожиться в последнее время Грименко. Он даже не отлучается теперь никуда из дома. Всё ждёт Фоньку Сутугина. Ждёт его утром, ждёт днём, ждёт вечером…

Сутугин вернулся среди ночи.

Желтоватый язычок свечи едва освещал большой круглый стол. На нём хлеб, колбаса, сало, солёные огурцы, лук. Среди этой неприхотливой еды, поспешно собранной на стол, красовались поставцы, бочоночки, бутылки с водкой и вином.

– Ваше здоровье, – поднимая бокал с вином, произнёс Грименко глухо и, казалось, спокойно.

Он должен был бы, как это водится, поздравить гостя со счастливым возвращением, окончанием поездки, но не сделал этого.

– Ваше здоровье, – произнёс ещё раз так же спокойно Грименко, обращаясь теперь уже к другому гостю – Кастусю Недзиевскому, который тоже сидел за столом.

Грименко был очень недоволен тем, что услышал от своего посланца и прочёл в привезённых им бумагах.

Вместо ожидаемой грамоты, дающей право на владение землёй с крепостными, Фонька Сутугин привёз отписку: "…выделять для соляного промысла необходимую землю и разрешать всячески привлекать местных жителей и пришлых работных людей…"

Грименко знает, что есть "Описные книги" поручика Петра Языкова, которому царь Пётр Первый поручил в 1703 году описать бахмутские поселения.

Языков тогда написал:

"На населённом месте на речке Бахмутке жителей торских и маяцких и иных разных городов – тридцать шесть человек…"

"Это писалось почти двадцать лет тому назад, – думал сейчас раздражённо Грименко. – Глянул бы этот Языков теперь, сколько голодранцев осело на берегах речки. Да каких ещё голодранцев! Попробуй их привлеки…"

Доцедив вино, Грименко поставил на стол бокал, бросил сердитый взгляд на Сутугина. "Не сумел или обманул, подлец? Бил, наверное, там баклуши, разгуливал себе. Толкался в канцеляриях соляного управления, а во дворец его величества и не собирался прорваться…"

Но Грименко напрасно так думал о своём посланце. Сутугин изо всех сил старался всё сделать так, как ему было приказано. Он дважды пытался пробраться в царский дворец, но его не пустили. Тогда он пошёл в соляное управление, где ему и пояснили, как быть, когда не хватает солеваров…

Возвращался Фонька, конечно, не с пустыми руками, но хорошо понимал: того, за чем ехал, не добился. И поэтому всю дорогу, предчувствуя гнев хозяина, нервничал, переживал.

Прибыв в Бахмут, он, прежде чем явиться к Грименко, зашёл к Недзиевскому. Тот, выслушав его, почему-то даже обрадовался такому повороту дела.

– Пане Фоне, друже! – выкрикнул Кастусь в восторге. – Это же прекрасно, что так получилось!

Он бросился обнимать растерявшегося, ничего не понимающего Сутугина. И хотя была поздняя пора, вместе с ним направился к управляющему.

И вот они втроём сидят за столом. Сутугин неохотно, уныло рассказывает о своих дорожных злоключениях, о посещении соляного управления.

Вдруг Грименко встал, схватил со стола бумагу, привезённую Сутугиным, скомкал её и, ничего не говоря, швырнул ему в лицо.

– Пане! – вскрикнул Недзиевский, подхватил бумагу и начал её бережно разглаживать. – Это нужная бумага. Она очень пригодится…

Успокоив немного хозяина, Кастусь сказал, что хотя и поздняя пора, но не мешает по-настоящему поужинать и одновременно кое о чём поговорить…

Три бокала снова были наполнены вином.

– За ваше, Анистрат Иванович, здоровье, – поднимая бокал и слегка кланяясь, проговорил весело Недзиевский, – и со счастливым возвращением, друже, – кивнул он головой в сторону понуренного Сутугина. – За успехи развития нашего соляного промысла. А они, Панове, – указал Недзиевский рукой в окно на бахмутские поселения, – наши подсоседники[12]12
  Безземельные крестьяне, проживающие на чужих землях.


[Закрыть]. И они будут варить нам соль! Виват!

Грименко и Сутугин опустили руки с бокалами и удивлённо посмотрели на ухмыляющегося Недзиевского: о чём это он? Как его понимать?

– Будут, будут варить нам соль! – твердил Кастусь, тыча пальцем в развёрнутую бумагу из Петербурга. – Вот что здесь написано: "Выделять для соляного промысла необходимую землю…" Это ж чудесно!..

– Ах, вот оно что! – воскликнул Грименко, поняв наконец Недзиевского. – Они осели на нашей земле!.. – губы его расплылись в довольной улыбке.

– Наши подсоседники, – подчеркнул Недзиевский. – Мы о них заботимся. Защищаем!..

– Да-да, защищаем от ордынцев! – снова воскликнул Грименко, показывая в ту сторону, где находится крепость. – А за это…

– Каждый взрослый должен отработать два дня на солеварнях, – заключил Кастусь.

– Три!.. Нет! Четыре дня "полного повиновения", как и у других помещиков, – поднимая вверх указательный палец, властно и торжественно произнёс Грименко.

– Это очень много, пане, – возразил Недзиевский. – Нужно приучать их постепенно, чтоб не напугать… Сегодня денёк, завтра два – копать колодцы, работать около печей. Можем дать им даже понемногу и соли… Вот так и приманим сладкой конфеткой. А завтра – хлесь-хлесь кнутиком и приучим…

– Копать! Рубить! Возить! Растапливать!.. – закричал, входя в экстаз, переступая, будто в танце, с ноги на ногу, Грименко. Потом зажёг ещё несколько свечей, отчего комната сразу словно расширилась. Поставил на стол несколько новых бутылок с вином и водкой. – За вас, мои верные!.. – произнёс взволнованным голосом Грименко, поднимая бокал.

– Виват! Виват, панове! – Недзиевский ловко, одним глотком выпил вино, а остатки выплеснул из бокала на потолок. Капли, падая на пол, на стол, погасили несколько свечей. Комната наполнилась мраком.

Все трое вышли на балкон. В предутренней мгле неровными рядами построек маячило бахмутское поселение. Кое-где светились огоньки.

– А если они не захотят? Взбунтуются? – сказал Фонька Сутугин, который до этого всё время молчал. – Вот хотя бы и тот же бунтовщик Шагрий. А за ним пойдут и другие…

– Для этого есть стража, мушкетёры, – кинул коротко Недзиевский.

– Да и у нас самих есть чем угостить, – отозвался Грименко. – В случае чего – успокоим…

И он представил себя мчащимся на коне… Как это было несколько лет назад, когда конница Шидловского громила булавинцев около Донца в урочище Кривая Лука…

Снова возвратились в светлицу. Наполнили бокалы. Разговор уже шёл более спокойно. Решили немедля побывать в канцелярии Изюмского полка, в отделении, которое ведает распределением поместий, и взять разрешение на прирезку земли к соляному промыслу.

– Только нужно умело подсказать, где именно и сколько прирезать, – посоветовал Недзиевский. – А для этого следует туда кое-что подкинуть…

– Соли. Рыбы. Несколько пар лошадей, – понял намёк Грименко. – А если понадобится, то… – он запустил руку в карман штанов, и в комнате послышался лёгкий звон серебра.

– А того бездельника Шагрия, которого вы, пане Фоне, упомянули, – проговорил Кастусь, – пошлём за горючим камнем… Или свяжем… Верёвка найдётся.

Бокалы наполнялись и наполнялись. Все трое были уже достаточно пьяны и заплетающимися языками продолжали вести разговор об одном и том же: как из частного соляного промысла Грименко, рядом с царскими мажарами, пойдут и его обозы с солью в Воронеж, Курск, Калугу, Харьков, Полтаву… назад будут возвращаться с золотом и серебром.

Колодец становился всё глубже и глубже. Копали при свете плошки. Землю вытаскивали вёдрами, привязанными к длинной верёвке, которая накручивалась на коловорот. Такое приспособление Шагрий видел у добытчиков камня-угля и предложил применить здесь.

Солёной воды пока ещё не было. Но глинистая каменистая земля уже уступила место мокрому песку. А на стенках колодца всё больше и больше проступала влага. Копали посменно, один за одним.

В ту памятную ночь копали Шагрий и Яким. Вверху около коловорота орудовал солевар Иван Грызло. Вдруг лопата Якима натолкнулась на облепленный мокрым песком белый камень. Он отодвинул его в сторону, чтобы не мешал. Но вслед за этим камнем попался такой же новый, потом ещё… Наталкиваясь на камни, лопата шла вскользь, отбивала от них плоские прозрачные осколки.

Яким взял один из осколков, повертел в руках, затем дотронулся до него кончиком языка.

– Солёный, – проговорил он удивлённо.

Шагрий тоже взял в руки прозрачный осколок и попробовал на вкус.

– Да, солёный, – подтвердил он и добавил изумлённо: – Похоже на соль…

Они вытащили несколько белых каменных глыб на поверхность и начали втроём рассматривать их при слабом утреннем свете, дотрагиваться до них языками.

– Соль!..

– Соль!..

– Соль!.. – повторяли они одновременно, удивлённые и радостные.

Тут же набрали в сумки, в карманы белых осколков и пошли по улицам поселения. На радостях показывали их встречным прохожим и каждому дарили по кусочку: лакомьтесь, мол, добро не выпрошенное, не купленное в царской монополии, а найденное нами.

Во дворе Якима и вокруг него целый день толпились взволнованные бахмутцы. По очереди, один за другим, они спускались в колодец и выбирались из него с вёдрами, коробами, сумками, наполненными белым соляным крошевом.

Колодец был узкий. И его начали расширять, углублять.

Рано утром на другой день дорогу к Якимовой усадьбе перекрыла стража соляного промысла.

Перед многолюдной толпой бахмутцев появился Недзиевский. Показывая на зажатый в руке лист бумаги, он заявил, что отныне вся земля бахмутского поселения, в том числе и соляные колодцы и норы, принадлежат соляному промыслу.

– Все, кто поселился на этой земле, – сказал, подчёркивая каждое слово и окидывая взглядом толпу людей, Недзиевский, – считаются подсоседниками. А подсоседник, как вам известно, должен благодарить своего господина. Кто не захочет подчиниться этому закону, должен освободить землю.

– Выдумка!

– Брехня!

– Покажи грамоту! – раздались возмущённые голоса. Смельчаки попробовали выхватить из рук Недзиевского листок.

Но Кастусь сунул его в карман, выбрался при помощи вооружённых охранников из толпы и направился к дому управляющего Грименко.

Люди ещё немного пошумели и начали было расходиться. Но в это время разнёсся слух, что надсмотрщики б сопровождении стражи обходят и другие дворы и объявляют везде то же самое, что и Недзиевский. Мало того, тех, кто остаётся в подсоседниках, записывают, а тем, которые отказываются, приказывают немедленно убираться прочь.

Кто-то посоветовал идти к Грименко. И все тут же поспешили на околицу, к дому, обнесённому высоким частоколом.

Ворота были закрыты, За частоколом бегали собаки, прохаживались стражники. Но разъярённая толпа людей взломала ворота, ринулась во двор.

После решительных, угрожающих требовании на крыльцо вышел Анистрат Грименко. Рядом с ним стали Недзиевский, Сутугин, несколько надсмотрщиков и вооружённых охранников.

Управляющий подтвердил слова надзирателей о земле, принадлежащей соляному промыслу, о подсоседниках и предупредил, что, если кто-нибудь не покорится, будет сурово наказан.

Люди заметили, что бумага, которую им показал Грименко, была намного меньше тон, что они видели у Недзиевского. Бахмутцы решительно потребовали, чтобы управляющий дал им в руки эту бумагу: они хотят убедиться сами, так ли всё в ней написано.

Но Грименко отказался.

– Это обман! – закричал Шагрий.

Григора тут же подхватили на руки, приподняли, и он оказался лицом к лицу с Грименко.

– Господин управляющий, – сказал твёрдым голосом Шагрий, – с твоей затеей ничего не выйдет. Мы не покоримся!

– Не покоримся!..

– Не покоримся!.. – грянуло решительное, многоголосое.

Недзиевский наклонился, сказал что-то на ухо Грименко и покинул крыльцо.

– Прочь! Прочь с моего двора! – закричал Грименко.

Охранники, выставив перед собой мечи и пики, начали оттеснять людей за ограду. В это время Недзиевский с несколькими надсмотрщиками и стражниками, выскочив из-за угла дома, отрезали небольшую группу людей, в которой находился Шагрий.

– Попался! Вот теперь мы с тобой поговорим!.. – злорадно процедил Грименко, помогая охранникам связывать руки Шагрию и ещё нескольким бахмутцам. – Сюда их! – и он показал на боковые двери, за которыми был вход в чулан, а оттуда – в подземелье.

Двор опустел. Около ворот и вокруг дома снова начали прохаживаться караульные.

Бахмутцы отошли в заросли кустарника. Остановились. Единства среди них уже не было, Разговаривали между собой негромко, вполголоса.

– Нужно что-то делать…

– А что?..

– Бедному нигде нет дороги…

– А может, стать подсоседниками?..

– День или два этого "подчинения" – не так уж и много…

– А куда денешься?..

– Гей, люди, друзья! – послышался вдруг властный голос.

Взобравшись на пень, над толпою поднялся статный, седой, с обвисшими, обожжёнными солнцем усами Гордей Головатый. Кое-кто вспомнил, что уже видел этого человека с солеваром Шагрием на улицах, на рыночной площади. А фигура этого человека была приметная, привлекала внимание.

– Давайте, товарищи, подумаем, – начал не спеша Гордей. – Самое святое и самое дорогое для человека – это воля. Да-да, воля! А сейчас всё идёт к тому, чтобы нас заарканить.

– Правильно! – послышался чей-то голос. – Сначала говорят, на день-два…

– А что запоют завтра?! – поддержал Головатый.

– На три…

– На четыре!

– Накинут, как на волов, ярмо!..

– Закабалят и нас и детей наших! – раздались голоса.

– Вот-вот, – повысил голос Гордей. – Друзей наших уже сейчас связали и бросили на дно темницы!

– Известно, не в гости забрали!

– А как же, угостят под рёбра.

– Это произвол!

– Так что же будем делать, товарищи? – уже грозно, во весь голос спросил Головатый.

Какое-то мгновение все молчали. Но вот кто-то несмело проговорил:

– Когда тебя хотят укусить, то и ты не будь дурнем беззубым.

В ответ люди снова зашумели;

– Верно! Кусайся!

– Не давайся в когти!

– Мы вольные. У нас есть права.

– Теми правами, как пучком соломы…

– Право одно – кусайся!

– Тогда, кто хочет бороться за волю, – произнёс, чеканя слова, Головатый, – за свои права, тот завтра до восхода солнца придёт сюда, на это место! Пойдём требовать освобождения наших друзей! И ещё раз спросим, по какому праву на нас набрасывают этот аркан – барщину. А если наших друзей не отпустят… – Гордей замолчал, окидывая суровым взглядом столпившихся людей.

– Тогда освободим их силой! – раздался гневный голос.

Головатый обернулся. За его спиной среди женщин стояла, подняв над головой руки, сжатые в кулаки, Хрыстя.

– Силой!

– Силой!.. – поддержали девушку люди.

– Завтра всем сюда! – выкрикнул, словно приказал, солевар Яким, вскочив на пенёк к Головатому.

Люди, переговариваясь между собой, начали расходиться.

На поселение надвигалась тревожная ночь.

Головатый хорошо понимал, что вся эта история может закончиться настоящим сражением. Хозяевам соляного промысла нужны работные люди. Но бахмутцы тоже не лыком шиты, голыми руками их не возьмёшь. Многие из них уже бывали в переделках и знают цену воли. И вдруг им снова хотят накинуть петлю.

Вместе с тем Гордею не хотелось кровопролития. "Было бы хорошо, если б всё закончилось мирно. – размышлял Гордом. – Но едва ли это получится. Нет, нельзя сидеть сложа руки…" И он начал решительно действовать: Яким Куцевич, Иван Грызло и другие однодумцы-солевары собирали, объединяли бахмутцев, предупреждали их, чтобы они были готовы к бою…

Не медля, в тот же вечер, Головатый разослал нарочных по окрестным городкам, хуторам с призывом к поселянам, крепостным и работным людям о вооружённой помощи.

Ночью Гордей вместе с Куцевичем и Грызлом вынес из тайника под церковью почти всё оружие и взял на "святое дело" десять горстей из котла.

Оружие спрятали в лесу, недалеко от места утреннего сбора людей. Яким с Иваном должны были всё время присматривать за ним, оберегать от посторонних глаз.

На рассвете бахмутцы начали стекаться к указанному Гордеем месту. Когда взошло солнце, направились к дому Грименко. Но до ворот не дошли. Из-за частокола грянули выстрелы. Раздались крики, стоны… Семь человек упало на землю: двое убитых и пятеро раненых.

Бахмутцы отошли в заросли кустарника. В это время зазвучали выстрелы, крики и где-то по ту сторону Бахмутки. Но люди не разбегались..

Прибежавшие солевары сообщили: надсмотрщики и охранники обходят дворы и объявляют приказ о подсоседниках.

Головатый понял: пора браться за оружие. Он громко сказал:

– Кто хочет мстить, бороться за волю, тот будет иметь сейчас оружие. Мы своё возьмём силой!

Желающих набралось около ста человек. Оружие – мечи, ятаганы, пики и бердыши – выдавали Яким и Грызло.

Вскоре из поселения подошли солевары с вилами, с заострёнными кольями.

Усадьбу Грименко окружили тесным кольцом. Но подойти близко не могли. Повстанцев сдерживали стражники, время от времени стрелявшие из-за частокола из мушкетов.

У повстанцев тоже имелись мушкеты, но они пока ещё не были пригодными для стрельбы. Их нужно было чистить, проверять боевую способность. Да и порох к ним отсырел.

Решили отнять оружие у охранников, которые бесчинствовали в это время в поселении. Хрыстя и Грызло возглавили небольшой отряд и двинулись в путь.

Распылённую по дворам охрану обезоруживать было легко. На надсмотрщика и двух охранников, которые его сопровождали, неожиданно нападали всей группой и отбирали оружие. Их же самих не били, даже не связывали, а просто спускали в погреб на дворе солевара Грызло и запирали.

Повстанцы, возглавляемые Головатым, снова окружили усадьбу Грименко: они никого не выпускали оттуда и никого не пропускали туда. Гордей подбадривал людей, заверял, что, когда настанет ночь, управляющий со своими пособниками окажу гея в их руках.

…Во время очередного обхода рядов повстанцев к Головатому подошёл седобородый человек в поршнях и поношенном, уже изрядно потёртом тулупе. Сняв шапку, седобородый низко поклонился. Головатому показалось, что он уже где-то его видел, причём совсем недавно.

– Я Касьян Кононых, – назвал себя седобородый. – Стерегу конские табуны. Давным-давно дал клятву перед крестом не брать в руки оружие. И не брал. А сейчас такое делается, такое творится, что и мне нужно быть с людьми.

– Так в чём же дело? – спросил Гордей.

– А в том, что нужно снять с меня клятву, – ответил Кононых. – Снять же её может лишь тот, кто имеет крест и причастен к священству.

– Я имею только пистоль. Но и к священству немного причастен, – улыбнулся Головатый. – Пил водку с атаманом отряда булавинцев – монахом Филимоном. А ятаган мой немного похож на крест.

Кононых задумался. Поскрёб затылок и вдруг решительно заявил:

– Снимай!

– Снимаю! – махнул рукой Головатый. – А теперь бери, Касьян, вон под дубком оружие и иди в отряд.

Касьян натянул шапку и схватил бердыш.

– А, святоша…

– Давай сюда!

– Бросил Грименковых кобылок.

– Да не торчи столбом.

– Ложись! А то мушкетёры испортят тебе папаху и шубу! – зашумели повстанцы.

– А мне не привыкать быть под пулями, – заявил спокойно Касьян, – я стреляный и смаленный панами. А теперь хочу сам их смалить…

Наступал вечер. После дневной работы Савка Забара замкнул ворота, запер на засов калитку, по привычке, перед тем как идти на ночной отдых, постоял немного во дворе, прислушался. В хуторе и вокруг, в степи, тихо. С вышки, что едва маячит вдали на холме, дозорные никаких знаков не подают. Значит, татары не приближаются и можно спокойно отдыхать.

Забара пошёл к дому. Вдруг он уловил еле слышимое грохотание колёс, цокот лошадиных копыт. Звуки нарастали, приближались. Вот они уже начали доноситься из хутора, а вскоре зазвучали на его, Савкиной, улице. И сразу оборвались. Какое-то время было тихо. Потом раздались приглушённые голоса, а через минуту-другую кто-то легко постучал в Савкины ворота. Забара посмотрел в щель частокола: на улице стояло несколько запряжённых возов, толпились люди.

Стук повторился, на этот раз громче.

– Кто там? – спросил Савка.

– Свои, – услышал он в ответ.

– Кто именно? – переспросил Забара.

– Работные люди.

– Копатели угля.

– У нас важное дело.

– К кузнецу…

– К Даниле… – послышались приглушённые голоса.

Забара удивился. Он знал многих углекопов, так как часто бывал за околицей хутора, там, где лежит в земле горючий камень. Он чинил им коловороты, бадьи. Да и сюда, в кузницу, нередко по своим делам наведывались углекопы. Но они всегда приходили днём. А эти… Нет, надо быть поосторожней.

Савка сказал, что впустит для переговоров только одною человека, и открыл калитку.

– Зинько!

– Зинь, иди ты!

– Иди поговори! – раздались голоса.

Во двор вошёл небольшого роста, в чёрной, наверное запорошенной угольной сажей, одежде человек.

– Мы копатели угля, – начал он медленно низким грудным голосом. – Направляемся сейчас к городку Бахмуту. Там наши побратимы солевары в беде…

– В беде? В какой беде?.. – спросил Савка.

– Их неволят!.. – ответил коротко, с нажимом Зинько и, помолчав немного, добавил: – Соляной бахмутский управляющий набрасывает на них аркан.

– Закрепощает!

– Да-да! Закрепощает!

– Надо бороться!

– Отбить охоту!

– Руки укоротить!.. – послышались грозные голоса с улицы.

– А чем укоротишь?

– Идём без оружия.

– Оружия нет!

– Хотя бы какие-нибудь пики!..

– Так что помоги нам, Данило! – произнёс твёрдым голосом Зинько.

– Железо у нас есть.

– Привезли с собой.

– Нужно только заострить.

– Пики!..

– Ножи!.. – снова послышались голоса с улицы.

На шумный, многоголосый разговор из хаты вышла Оксана с детьми. Они стояли на пороге встревоженные, испуганные.

– Я, конечно, вам помогу, – проговорил Савка. – Но только сейчас ночь… Так что давайте завтра, по видному…

– Нет! Завтра будет поздно! – сказал всё так же твёрдым голосом Зинько. – "Поспешите и имейте при себе оружие!" – так просил нас через своего посланца Головатый из Бахмута.

– Головатый? Гордей?! – почти одновременно воскликнули удивлённо Савка и Оксана.

– Да. Головатый. Он собирает людей – беглецов, солеваров – против угнетателей…

Но Савка и Оксана уже не прислушивались к рассказу Зинька о происшествии в Бахмуте, о том, кто такой Головатый… Они кинулись быстрее открывать ворота.

Всю ночь в кузнице кипела работа. А утром, едва начало рассветать, несколько десятков вооружённых отточенными пиками, саблями, ножами углекопов отправились в дорогу на помощь бахмутским повстанцам.

Среди них был и кузнец Савка Забара.

На другой день, под вечер, к бахмутцам прибыло подкрепление: солевары из Тора, углекопы из хутора Зелёного, поселенцы, крепостные из Ясенева и из окрестных хуторов. Прибыли кто с чем, кто с пикой, кто с дробовиком, а кто и просто с вилами. Кроме холодного оружия у повстанцев было ещё и восемнадцать мушкетов, которые они отобрали у охранников.

Когда совсем стемнело, несколько человек с мушкетами залегли неподалёку от ворот усадьбы управляющего и начали их обстреливать. Сюда, к воротам, стянулись почти все охранники и тоже начали стрелять по "смутьянам". А в это время бахмутцы с противоположной стороны усадьбы проломили большую брешь в частоколе и ринулись во двор. Завязался короткий бой. Стражников здесь было мало, и они не смогли оказать хорошего сопротивления. Многие охранники побросали оружие и перешли на сторону повстанцев.

Дом запылал. Повстанцы взломали двери, которые вели в покои управляющего и в подземелье, где находились захваченные Недзиевским солевары.

Головатый решил разыскать эту проклятую грамоту о земле и подсоседниках, узнать, что именно в ней написано, и уничтожить, чтоб и следа от неё не осталось. Но где её искать? Гордей ходил по наполненным дымом комнатам от стола к столу, от шкафа к шкафу и нигде не находил этой бумаги.

Почти следом за понизовцем шнырял и Кастусь Недзиевский. Он тоже искал грамоту, привезённую Фонькой Сутугиным из Петербурга. Заглядывая в потайные места, Недзиевский натолкнулся на мёртвого Грименко. Обшарил его карманы, взял кошелёк, оторвал от чумарки медные пуговицы, вытряхнул из бокового кармана мелкие монеты и ушёл потайным ходом, который вёл из дома за частокол в густой орешник. Оттуда можно было легко добраться до ивовых зарослей у воды.

…Восстание разгоралось всё сильнее. В отряды повстанцев вливались работные люди, крепостные, подсоседники из сёл по Северскому Донцу, Айдару, Осколу, беглецы с Дона. Вскоре повстанцы разгромили Торскую крепость и освободили из неё всех узников.

К Шагрию пришла Хрыстя, – увидев в избе Головатого, она упала перед ним на колени:

– Отец родной, помогите узнать, что случилось с Семёном…

– Встань! – возмутился понизовец. – Встань, тогда и говори.

Хрыстя поднялась.

– Я уже изболелась сердцем. Забыла о своём доме, обо всём на свете, – заливаясь слезами, скорбно говорила девушка. – Я долго караулила около той крепости, присматривалась к ней. А когда мы связали стражу и выпустили всех бедолаг, Семушки среди них не оказалось… Я была у того монаха-"колдуна", спрашивала его, но он молчит. Вижу, что не доверяет мне. Только и сказал: "Успокойся, девушка…" Спросите, отец, его вы, пусть он скажет, где я должна искать…

– Что делать дальше, дочка, решим, – начал успокаивать Хрыстю Гордей. – Горе у тебя, горе и у других. К одним оно пришло, к другим ещё только приближается… – "Да, то, что произошло здесь, в Бахмуте, и там, в Торе, так не обойдётся, – подумал Головатый. – Надо ждать карателей". – Будем бороться, Хрыстя! – заявил он твёрдо и решительно. – Готовься в дорогу!

Слова Гордея немного успокоили девушку.

На совете Головатый, Шагрий и Куцевич решили ускорить организацию боевых отрядов и помочь тем, кто надумал оставить этот городок. В тот же день понизовец передал побратимам казну для приобретения оружия, возов, скота, одежды и всего, что необходимо в далёкой дороге.

К городу Тору Головатый и Хрыстя подъехали, когда солнце уже повисло у самого горизонта.

Оставив лошадей в небольшой дубраве, они поспешили к знакомой хате. Вошли в сени и невольно остановились. Из светлицы доносился высокий мальчишеский голос:

– "В том хуторе, к которому я добрался, две недели копал колодец за то, чтобы мне дали какую-нибудь одежду. И уже одетый зашагал к родному краю…"

Гордей осторожно открыл дверь. За столом сидел Арсен и с увлечением читал книгу. Хозяина в доме не было. Его нашли в саду. Яков и Головатый поцеловались. Сняв шляпу, Щербина поздоровался с Хрыстей, которая стояла в стороне, и позвал её. Когда девушка подошла, дал ей корзинку и попросил, чтобы она насобирала яблок.

Хрыстя поняла: старик хочет вести разговор без свидетелей. Это немного обидело её. Не чужая же она здесь. Не роз виделись, разговаривали. А может быть, у старика есть какие-то свои важнее секреты, которыми он хочет поделиться только с Головатым? Ну что ж, пусть делится. Её интересует только одно: какова судьба Семёна? Где он сейчас?..

Побратимы сидели молча. Щербина был задумчивый, хмурый. Наконец Яков заговорил о пчёлах, о том, что они обленились, мало стали давать мёда…

– Ладно, про мёд в другой раз, – перебил его Головатый. – А что там?.. – кивнул он головой в направлении крепости.

– Я, конечно, сразу догадался, зачем вы пришли, – сказал Щербина, – но хотелось с глазу на глаз. – Он глянул туда, где Хрыстя собирала яблоки. – Пусть девушка мне простит… Так вот, такое дело: был налёт. Удачный. Много узников освободили, а того, нашего, дня за два до разгрома крепости погнали в Изюм… И ещё скажу тебе печальное, – понизил голос Щербина. – Побратим наш, Петро, пусть будет ему пухом земля… – Он замолчал, поднялся и, сняв шляпу, склонил голову.

Поднялся, сняв шапку, и Головатый.

Долго стояли молча. Потом снова сели.

– Я уже думаю, как мне записать о том, что в Бахмуте и вокруг него засверкали искры гнева, – проговорил Яков. – Хорошее дело. Пусть хоть немного вельможным запахнет смаленым да кое-каким длиннокафтанникам укоротят полы. Только скажу тебе, друже: искры эти большого огня не поднимут.

– А если хорошенько раздуть?

– Будет тлеть, тлеть долго, – продолжал, не отвечая на прямой вопрос, Щербина. – И пламя, конечно, вспыхнет когда-то, в другое время… А давай-ка, дочка, и нам яблок! – крикнул он вдруг Хрысте. А Гордею тихонько сказал: – Убереги, друже, от лихой напасти тех, кто сейчас высекает эти искры. Знай: из Белгорода, из Харькова, из Изюма идут на Тор, на Бахмут царские усмирители и каратели…

– Нет, мы в их руки не дадимся! Оружия не бросим! – сказал твёрдо Головатый.

– Я был бы рад, если бы вы их одолели. Но…

– Знаем. Будет тяжело. Но ведь силу побеждают силой! – произнёс всё так же твёрдо Гордей.

– К силе и храбрости необходимы ещё и предусмотрительность, и осторожность, и разум.

– Верно, я согласен… – задумчиво проговорил Головатый.

Хрыстя поставила перед Гордеем и Яковом корзинку, наполненную грушами, яблоками, сливами. Щербина тут же рассказал ей, где находится сейчас Семён. Хрыстя выслушала, казалось, спокойно, не сказала ни слова, ни о чём не спрашивала. Только заметно побледнела.

Когда Гордей и Хрыстя выехали из городка, девушка вдруг остановила своего коня и решительно заявила:

– Моя дорога в Изюм!

– Вот как?! – воскликнул Головатый и подумал: "Ей-богу, это не девка, а настоящий казак!"

Он не стал отговаривать Хрыстю от намерения ехать в Изюм, был уверен, такая казачка меж людьми не пропадёт и своего добьётся. Задумался над тем, что следовало бы помочь ей, может, вдвоём доехать до Изюма, осмотреться там, разнюхать и прикинуть, как лучше, с какой стороны браться за дело. Но в Бахмуте – работные люди, беглецы, все, кто сейчас взбунтовался, ждут не дождутся его возвращения и совета. Ему вспомнились слова Якова Щербины: "Убереги, друже, от лихой напасти тех, кто сейчас высекает эти искры…"

"Да, верно, этих людей надо уберечь…"

– Поклонитесь, дяденька, там всем, с кем я за эти дни подружила-породнилась, – будто угадывая мысли Гордея, проговорила Хрыстя. – Надеюсь, что скоро вернусь, и не одна…

Головатый пообещал исполнить её просьбу. Когда он узнал, что Хрыстя намерена отправиться в Изюм прямо сейчас, посоветовал ей не делать этого на ночь глядя, а предложил съездить сначала в Маяки и встретиться с татарчуком Захаркой: возможно, он подскажет, как вести себя в Изюме, к кому там обратиться за помощью, а может, даже и сам согласится поехать вместе с ней.

После сердечных наставлений Гордей вытащил из-за пояса пистолет, подаренный ему Небабой, пороховницу, пули и передал Хрысте. Потом открыл сакву, предложил девушке засунуть в неё руку и взять, сколько захватит горсть. Услышав необычный звон и поняв, что находится в сакве, Хрыстя решительно отказалась.