Текст книги "Искры гнева (сборник)"

Автор книги: Павел Байдебура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Хорошо, – буркнул Недзиевский, заглядывая в чан с рапой. – Теперь для тебя будет другая работа, – как бы нехотя, медленно проговорил он. – Собирайся в дорогу.

– Куда? – делая вид, что ему всё равно, спросил Григор.

– Поедешь за чёрным камнем. Так велел управляющий. Выезжай сегодня, как взойдёт луна. Возы на воловне.

– Но ведь мы договорились… Я засыпал пятнадцать корцов…

– Воля пана управляющего! – повысил голос Недзиевский. И, видимо чтобы подчеркнуть значимость этих слов, поднял вверх свою длинную, толстую, с насечками палку, которой замерял рапу в чанах и соль в коробах.

– Хорошо. Но только выедем завтра, – сказал Шагрий. Он даже обрадовался поездке к хутору Зелёному: можно будет встретиться с товарщами-побратимами.

– Едешь сегодня! – выкрикнул сердито надзиратель и подумал: "Огреть бы сейчас палкой! Да лучший солевар, а их не так уж и много здесь…"

– Тогда выедем на рассвете, – Шагрий с силой надавил на весёлку, что стояла в чане. Она треснула и переломилась пополам.

– Портишь царское добро! – грозно заметил Недзиевский.

– Это моя весёлка, из дому, – равнодушно сказал Григор.

– Здесь всё, – торжественно произнёс надзиратель, разводя широко рукою, – его величества великого государя Петра Алексеевича Романова!.. Всё!..

Григор отбросил в сторону набухшие в рапе обломки весёлки, схватил лопату и начал молча выбирать ею со сковороды соль.

Ему надо было немедленно встретиться с Якимом, посоветоваться с ним: как быть. Кроме того, нужно предупредить Семёна, чтобы он сегодня не приходил ка условленное место. Но поблизости всё время вертелся Недзиевский. "А, ладно", – махнул рукой Григор и метнулся в ту сторону солеварни, где была Якимова печь. Но там уже работал другой солевар.

За Бахмуткою над лесной полосою садилось солнце. Рядом с ним клубилось небольшое облачко. Оно расползалось не спеша во все стороны и вскоре закрыло небесное светило. Коснувшись верха леса, солнце прорвало густую сереющую завесу облака, бросило на землю в последний раз свои огромные световые мечи и начало угасать. Из глубоких оврагов, выползла косматая мгла. Всё вокруг помрачнело, поблекло. Надвигалась ночь.

Маленький Петрик стоял около изгороди и смотрел на дорогу. Отец давно уже должен был прийти. Но его почему-то всё нет и нет. Мальчик вышел на выгон. Но из высокой травы далеко не увидишь. Тогда он взбежал на пригорок, на каменные пласты. Отсюда видно было даже густой чёрный дымовой столб. Петрик знает уже, что там, в той стороне, отец варит соль. А вот и он идёт.

Мальчик побежал навстречу отцу. Сейчас он возьмёт у него, как всегда, большую весёлку и сам отнесёт её матери. Мать вымочит весёлку в воде, насыплет в солёную воду муки, заменит тесто и испечёт вкусные блины.

Но на этот раз в руках отца было только длинной вишнёвое кнутовище.

"Как же так?" – удивился Петрик.

С досадным удивлением встретила Григора и жена Одарка.

– А я думала, принесёшь хотя бы покропить. Квашню поставила. Тесто подходит…

– Вот и хорошо. Очень хорошо, – улыбнулся Григор. – Значит, будем с хлебом и калачами. – Он подхватил на руки сына, обнял жену и ускорил шаг.

– Обходила я, обегала всех соседей, – начала жаловаться Одарка, – хотела занять хотя бы рапы. Но ни у кого нет ни капли.

Однако Григор, будто не слыша жалобного голоса жены, шёл молча.

– Собирай, Одарка, в дорогу. Поеду к хутору Зелёному, за чёрным камнем, – сказал он, когда уже вошли в хату. – А пока испеки хотя бы коржей. – Григор вытащил из-за пояса пропитанные рапою рукавицы и положил их в миску с водой.

– Это же срам какой, – проговорила Одарка, растапливая печь. – Муж – солевар, а в доме нет соли…

– Не зря же поговорка: "Сапожник без сапог…" – заметил Григор.

– Горы ж её там навалено, – не унималась Одарка. – А людям даже крошки не дают. Куда же они её девают?..

– Как куда? Сами едят, – сказал шутя Григор, но кулаки его сжались.

Он-то знает, куда отправляют соль. Знает он и как наживаются, жиреют на этой соли управляющий да всякие надзиратели… Когда же надсмотрщики находят у кого-нибудь из бедняков потайной колодец – засыпают его, а виновника, нарушителя царской монополии, секут кнутами. Кроме того, ещё силой заставляют бесплатно работать на солеварне год, а то и два.

– Была около вашей норы в Якимовом саду, – сказала Одарка, подавая на стол пахучие подрумяненные коржи. – Даже спускалась в неё, помогала выбирать землю. Выкопано много, а на рапу и намёка нет.

– Будет! – уверенно произнёс Григор. – Работу ускорим. До сих пор копали втроём, а сейчас берём в компанию ещё несколько человек. Так что копать теперь станем не только ночью, но и днём.

Разговаривая с женой, играя с сыном, Шагрий не забывал поглядывать в окно: не взошла ли уже луна. "Сказать или не надо жене, – думал он, – что этом ночью, перед тем как выехать к хутору Зелёному, я должен с побратимами махнуть в "гости" в одно местечко?"

Да, она, его милая Одарка, знает, с кем он дружит, и она, конечно, поймёт, что он должен быть и сегодня там, где будут его друзья. Но расскажи ей – начнёт беспокоиться, переживать за него. Ведь из этих ночных походов можно и не вернуться… Тем более после сегодняшнего ночного налёта он пойдёт не домой, а отправится в дальнюю дорогу.

"Нет, не буду ей ничего говорить…" – решил Григор. Но от этого ему легче не стало. Его угнетало, что он вынужден скрывать сбои дела от самого дорогого ему человека…

Небо на востоке ещё не розовело. Оно было по-прежнему чистым, усыпанным звёздами. Но Григор решил – пора. Он попрощался с Одаркой, поцеловал сонного Петрика и вышел в ночь.

Дорога повела его через выгон в направлении соляного промысла. За городком Григор миновал подворья "таможенной избы", воловни и очутился в бахмутских зарослях. Направление взял к невысоким, но даже и ночью издали заметным двум берёзкам – условному месту встречи.

С небес сеялся тихий мерцающий блеск и топил в серебре всю землю. То, что днём было обычным, сейчас казалось почему-то каким-то сказочным, таинственным. Может быть, потому что Григор сам шёл на тайное дело…

Якима он застал уже около берёз. Вскоре явился и Семён. Ещё издали, из оврага, он прокричал филином, затем вблизи прострекотал, словно настоящая сорока, и вынырнул на поляну: уверенный, решительный. По всему было видно, что Семён с удовольствием идёт на это ночное дело.

– Касьян там? – спросил его Шагрий.

– Там. И лошади на привязи, – ответил тихо Семён.

Григор нагнулся, вытянул вперёд руки, словно пловец, собирающийся нырять в воду, раздвинул ветви кустов и юркнул под лиственный шатёр. За ним последовали и Яким с Семёном.

Пробираться среди густых кустов было трудно. Но вскоре около Бахмутки они вышли на дорогу, что тянулась на юго-восток и вела в широкую, разделённую надвое рекою долину, окаймлённую высокими деревьями.

Через некоторое время дорога свернула в камышовые заросли. Послышалось ржание и фырканье лошадей. Их находилось здесь десятка три-четыре. Несколько лошадей было уже объезженных, а на остальных ещё никто ни разу даже не садился.

– Вон там, – указал рукой Семён и направился к одинокому развесистому, густолиственному дереву, издали похожему на огромную копну сена.

Подошли к мажаре-будке, в которой жили пастухи-коноводы – Касьян и Семён. Здесь хранились сёдла, уздечки и всякие походные и хозяйственные принадлежности.

Окликнули несколько раз Касьяна. Но тот не отзывался. Наверное, был где-нибудь далеко. А может быть, уже спал. Рядом паслись стреноженные, осёдланные кони. Семён нырнул в кусты, что маячили под горою, и вскоре вернулся оттуда с оружием.

– Пистолеты и ятаганы вам, как старшим и умеющим владеть такими цацками, – сказал он весело. – А мне больше нравится вот эта железная жердь. – И Семён подкинул на руке длинную пику.

– На такую спицу можно нанизать с добрый десяток панов, – улыбнулся Яким.

– О нет, хлопцы, – засмеялся Шагрий. – Сейчас эти господа очень толстые.

– Да, с десяток их не поместится. А жаль… – проговорил Семён и вскочил на коня.

Когда Григор, Яким и Семён отъехали, из-под мажары вылез Касьян: коренастый, худощаво-жилистый, с всклокоченной, выгоревшей на солнце бородой. Одет он был в тулуп, обут в поршни. Поднявшись на ноги, Касьян стал внимательно прислушиваться: топот копыт отдалялся и уже едва доносился сюда. Касьян вздохнул, перекрестился и снова начал прислушиваться. С болота донёсся резкий, словно простуженный, голос дергача, в кустах жалобно простонала какая-то ночная птица. Сердце Касьяна наполнилось тоской. На глаза навернулись слёзы. Касьяну было как-то не по себе, будто его только что тяжело, незаслуженно обидели.

Вдруг он решительно подошёл к мажаре, взял длинную верёвку с волосяной петлёй и побежал к табуну. Заарканив ещё не объезженного жеребца, Касьян зануздал его и в одно мгновение очутился у него на спине. Конь стал на дыбы, бешено начал бросаться из стороны в сторону, рыть землю копытами, а потом, как ошпаренный, рванулся с места. Но далеко от своего табуна он не отдалялся. Наконец, утомившись, весь в мыле, конь остановился.

Утомился и Касьян. Он соскочил с жеребца, разнуздал его и отпустил к табуну.

Измотанный бешеной скачкой, Касьян повалился на сено и тут же словно нырнул в чёрную, непроглядную тьму. Но вот тьма начала редеть, светлеть, и перед глазами Касьяна в мглистой круговерти появился едва заметный, будто припорошенный пылью, серебряный крест. Его приближала к нему чья-то заросшая рыжевато-седыми волосами рука, Касьян хорошо видел длинные грязные пальцы, которые крепко вцепились в крест. Наконец появилась и фигура богомола – высокая, в чёрном, до самых пят, монашеском кафтане. На выпяченной груди богомола лежала седая с рыжими клочками борода. Тонкий, заострённый, как клюв хищной птицы, нос свисал над плотно сомкнутым ртом. Из-под косматых насупленных бровей смотрели злые выцветшие глаза. Макушка голая, словно отшлифованная и прожаренная солнцем.

– Я знаю, ты из тех разбойников, – начал изрекать богомол тихо и даже будто бы кротко-смиренно, не осуждающе, – которые разорили воеводу Амосова. Знаю…

Голос вдруг отдалился, крест качнулся, померк, и фигура богомола в чёрном словно растаяла в мглистой круговерти.

А Касьян очутился уже среди разъярённой толпы. Мужчины, женщины, молодое и старые били камнями, кольями в окна и двери имения воеводы Амосова. Звонкие удары, крики, стоны, проклятья смешались в сплошной рёв…

Надвигалась ночь, но толпа росла и росла. Вскоре дубовые, окованные железом двери рухнули, и люди ринулись в покои, запрудили узкие проходы и просторные горницы. Громили всё, что попадалось под руки. Затем имение потонуло в бушующем огне.

– Стрельцы!..

– Стрельцы!..

– Люди, бегите!.. – раздались вдруг голоса.

Касьян выскочил на улицу и побежал по почерневшему, истоптанному снегу к своему селу. Сзади послышались выстрелы. Над головой засвистели пули. Дорога была скользкой. Касьян падал, поднимался и снова бежал. Когда он добрался до своего села, то услышал, что и там стреляют. Касьян повернул назад, на ту же дорогу, по которой только что бежал, и подался в лес. Он кружил, хотел выйти к своему селу с другой, менее опасной стороны и вскоре заблудился.

Рассвет Касьян встретил в лесу. Он шёл наугад, надеясь, что скоро выйдет на дорогу. Но прошёл день, другой, а дороги всё не было видно. Донимал холод. Особенно мёрзли ноги, ведь лапти его совсем изорвались, расползлись. Отдыхал Касьян в дуплах деревьев, но не долго – боялся заснуть. Он знал: если заснёт – не проснётся. Чтобы хоть как-то утолить голод, грыз кору молодых побегов ёлок.

На третий день блужданий Касьян набрёл на чьи-то следы. Пошёл по ним. Припорошенные снегом, они то терялись, то появлялись снова. Совсем выбился из сил. Идти Касьян уже не мог и стал продвигаться ползком. Вдруг вдалеке, под сплетением еловых ветвей, он увидел приземистую хатёнку, из-под стрехи которой струились пряди седого дыма.

Добравшись до избушки, долго лежал около её порога. Отдыхал. Почувствовав, что начинает засыпать, собрал остаток сил, поднялся. Хотел открыть двери – и не смог. Упал на пороге без чувств.

Опомнился уже в хате. Услышав чей-то далёкий, еле доносившийся голос, он открыл глаза и увидел перед собой крест.

– Нить… – прошептал Касьян.

Крест тут же исчез. А вместо него появился деревянный поднос, на котором лежал только что испечённый, немного пригорелый, румяный корж и стоял кувшин с водой.

Касьян, жадно вдыхая душистый запах коржа, протянул к нему руки, но поднос в тот же момент отдалился от него.

– Признавайся! Ты был с ними? Ты из тех?.. – услышал он старческий вкрадчивый голос, и поднос с коржом снова приблизился к нему.

Касьян пошевелил дрожащими пальцами и опять потянулся к коржу. Однако поднос снова отдалился – не достанешь.

– Я из тех… – прошептал обессиленный Касьян.

– Из тех?! – прозвучал гневно голос.

Поднос упал на голову Касьяна. Вода залила ему лицо, хлынула на земляной пол. Подавляя боль, Касьян начал слизывать с потрескавшихся губ капли влаги, затем припал ртом к грязной луже.

– Вставай! И становись на колени! – услышал Касьян.

Он поднялся. Перед его глазами снова появился поднос с коржом и кувшином и крест, который держал всё в той же, заросшей рыжевато-седыми волосами, руке богомол.

Касьян напился, съел кусок коржа, затем богомол поднял вверх крест и приказал повторять за ним слово в слово…

– Перед тобою, боже, каюсь! Каюсь и даю клятву: отныне никогда не браться за оружие. Не поднимать руки на господина…

"…Не браться за оружие. Не поднимать руки на господина…" – стал повторять теперь каждый день Касьян одновременно с утренней молитвой.

Только весной он оставил избу богомола. Хотел наведаться в родное село. Но, узнав, что оно сожжено, разрушено дотла, а люди разбрелись по свету, начал бродяжничать.

Многое из того, что пережил Касьян в дни бурлачества на Волге, на Дону, забылось, выветрилось из памяти. Но клятва в избе богомола не забывается до сих пор. Вот и сейчас он вспомнил о ней снова.

Касьян догадывается, к кому в "гости" ездит Семён со своими побратимами. Каждый раз после их отъезда он не находит себе места: нервничает, переживает. Ему тоже хочется быть вместе с ними. Но та клятва перед крестом…

…Они ехали быстро. Спешили. Им нужно было успеть сделать своё дело до восхода луны. Ехали степной целиной, пересекали заболоченные низины, топи. Наконец остановились на пригорке около степного буерака. Лошадей стреножили, пустили пастись, а сами вышли на широкую ровную полянку, на которой росло несколько одиноких деревьев. Пахло кошарой, овечьим жиром.

– Вон там, под той грушей, – сказал тихо Семён, – около крайнего воза нас будет ждать Тымыш.

У высокого дерева стояли четыре нагруженные шерстью мажары. На столбике под козырьком горел фонарь. Его свет падал на возы, на большой торчащий рядом, как колодезный журавль, безмен, на котором взвешивают упакованную шерсть.

От воза к возу не спеша с фонарём в руке переходил дородный, в куцей чумарке человек. Он осматривал, ощупывал верёвки, рядна, которыми покрыта была шерсть, и торопил воловиков.

Три мажары уже могли выезжать, а с четвёртой была задержка. На ней провисла не натянутая как следует верёвка. И её сейчас дотягивали. Кроме этого, волы почему-то не хотели идти в ярмо. То ли не были ещё как следует приучены, то ли боялись света, который бил им от фонаря прямо в глаза.

Наконец бороздной вол перестал упрямиться и покорно подставил шею. Парень-воловик тут же накинул ярмо и воткнул в верхнее отверстие нашейника занозу. Вол шумно вздохнул, мотнул головой. Заноза вдруг треснула и переломилась. Ярмо упало на землю.

– Растяпа! – взвизгнул человек с фонарём, затем сорвал с плеча арапник и со злостью ударил парня по голове, раз, другой. Замахнулся и в третий раз, но ударить не успел. Пика Семёна подломила его ноги, и он, выронив из рук фонарь, свалился, как подкошенный, в траву. Яким и Григор тут же накинули ему на голову мешок, связали руки, ноги и, оттащив в лесную чащу, положили на землю лицом вниз.

– Вот это и есть его вельможность господин Синько, – тихо проговорил Семён, ставя свою пику на спину пана.

– Да, был просто Синько. А когда дослужился до ротмистра и стал богатым, то превратился в господина Синька, – сказал так же тихо Шагрий. – Хотя какая разница, как он себя называет. Главное, что людей неволит…

– Неволит. Да ещё как! – прервал Шагрия Семён. – К пожалованному ему хутору силой присоединил ещё и село Ясенево.

– Даже так? – удивился Яким. – Но, может быть, пан имел право на это?..

– Никакого права он не имел! Вельможный тянет всё, что подвернётся ему под руку, и кричит на весь свет, что всё это по праву, – пояснил Григор.

– Верно, – подтвердил Семён. – Он заявляет, что у него есть грамота на земли на сто вёрст вокруг. А кто не верит, сопротивляется ему, того наказывает. Позавчера, например, покарал двух женщин – старую Ярыну и её дочь Мотрю – за то, что они отказывались идти на панщину. Ярына в тот же день умерла. А вчера он забил до смерти пастуха Данилу. Да и сейчас, вы же видели, раскроил арапником голову воловику.

– Всё ясно! – остановил Семёна Шагрий. – Какое будет наказание извергу?..

В это время от поляны, где стояли мажары, послышался лай собак, донеслись людские голоса. Там, наверное, встревожились внезапным исчезновением пана. Отчётливо раздавался и голос воловика Тымыша, который успокаивал людей и направлял их искать Синька не в ту сторону, где он находился на самом деле.

Услышав голоса, Синько попробовал было повернуться на бок, чтобы затем позвать на помощь. Но Семён надавил сильнее остриём пики ему на лопатку, и он успокоился, продолжал лежать неподвижно.

– Так что же решим? – вновь спросил Шагрий.

– Вот есть верёвка. Крепкая. А ветка дуба выдержит, – сказал Яким. – Но, может, не нужно с теми верёвками и возиться. Может, просто нанижем на пику?..

– А вдруг у господина есть хоть капля совести и он теперь оставит людей в покое… – проговорил задумчиво Семён.

– Помилуйте… – умоляюще заскулил Синько. – Не убивайте…

– Так, может, на первый раз помилуем? – спросил Шагрий. – И посмотрим, как он после этого будет обращаться с людьми.

– Давайте помилуем.

– Пусть будет так.

– Проверим… – проговорили все трое один за другим.

Над вершинам" деревьев начало уже светлеть. На востоке зарозовело – выплыла луна. Надо было торопиться.

Они ослабили немного верёвки на руках Синька и быстро пошли к оставленным на полянке лошадям.

Возвращались той же степной дорогой – напрямик. По освещённой луною земле кони ступали уверенно, бодро. Побратимы молчали, будто им не о чем было говорить. В действительности же каждого беспокоило: не зря ли истрачена ночь? Может быть, этого Синька нужно было по-настоящему проучить?

– Помещик Качура тоже клялся, божился, – нарушил первым молчание Яким. – А теперь, подлец, снова взялся за своё: загрёб общественные левады, луга.

Григор и Семён молчали.

Шагрий вспомнил, как однажды перед вербной неделей они "поймали" вечером Качуру на леваде и начали совестить его. Рассвирепевший помещик схватил вилы и полез в драку. Тогда они связали его и хорошенько поколотили. Качура божился, клялся, что отныне ногой не ступит на чужое, будет вести себя хорошо. А выходит, обманул их…

– Вы думаете, что мы напугали пана Синька? – не унимался Яким.

– Просился вроде слёзно, – сказал Шагрий.

– Посмотрим. Будет видно, – отозвался Семён.

Он вдруг представил себе свою подругу Хрыстю. Утром она узнает о том, что случилось с Синьком, зайдёт к Семёновой матери, и они вдвоём будут долго радоваться тому, что проучили наконец-то мироеда… А дня через два Семён и сам наведается в Ясенево и расскажет, как всё происходило…

Уже около Бахмута, в ивняке, передавая коня Семёну, Григор сказал:

– А не следует ли нам, друзья, действовать покруче?

– Да, щекотанием их не проймёшь, – поддержал Григора Яким.

– Я тоже так думаю, – проговорил Семён. VI уже вдогонку Шагрию крикнул: – Ничего. Доймём чем-нибудь и поострен!

Когда топот конских копыт затих, Синько повернулся на бок, освободил от верёвок руки и ноги, снял с глаз повязку.

Долго сидел, отдувался, приходил в себя, всё ещё не веря, что остался не только живым, а даже и непобитым. Лишь на спине, там, где её касалось острие пики, намного саднило.

Наконец Синько поднялся на ноги и погрозил кулаком в ту сторону, куда поехали ночные гости. Ему казалось, что он уже где-то слышал голос одного из них. Да, да! Он видел его не раз в Торе, в Святогорске: высокий, плечистый, крутоголовый, глаза серые, волосы вихрастые, русые. И так же, как этот, немного картавит. Надо скорее найти его! А там ниточка приведёт и к тем двоим…

Даже не узнав, целы ли его возы с шерстью, Синько быстро пошёл к своему двору. Он решил прихватить нескольких охранников и двинуться за ночными гостями в погоню. Но, войдя во двор, передумал: не годится ему, состоятельному, известному в округе помещику, лично гоняться за какими-то голодранцами. И в погоню охранники отправились без него.

На рассвете отряд из восьми вооружённых всадников с запиской Синька к Грименко о помощи выехал в Бахмут.

Семён спрятал в потайное место оружие и не спеша направился к своей мажаре-будке. Навстречу ему на полном скаку мчался Касьян. Подъехав, он соскочил с копя и быстро проговорил:

– Там за тобой ловцы!.. Бери моего коня, он свежий, и беги!

Но бежать уже было поздно. Их окружили вооружённые всадники. Они связали Семёна, бросили его на возок и повезли с собой…

Гордей Головатый появился около мажары-будки, когда возок с Семёном, окружённый всадниками, только что отъехал.

Поздоровавшись с нахмуренным Касьяном, он спросил, где ему найти пастуха Семёна.

– Был здесь такой, – ответил с неохотой Касьян, поворачивая коня, чтобы отъехать. Но, взглянув на седоусого всадника, почувствовал почему-то к нему уважение и заговорил уже мягче: – Только что его повезли лиходеи. А куда – неизвестно. – И он указал рукой на дорогу, что вела на юг.

Головатый не спешил догонять возок. Ехал следом и наблюдал за ним издали. Когда убедился, что Семёна везут в Ясенево, сделал крюк степью и въехал в село с противоположой стороны.

Пустив коня в сад к Тымышу и оставив в избе побратима саквы, Гордей в накинутом на плечи плаще, под которым были спрятаны пистолеты, вышел на улицу, где уже собирались встревоженные ясеневцы.

Синько в той же, что и раньше, куцей чумарке, только в других, наверное не случайно заменённых, широких синих шароварах, которые были заправлены в сапоги с низкими голенищами, сидел на крыльце и смотрел с нетерпением на дорогу, словно ожидал дорогого гостя.

На возке, который вскоре подкатил к крыльцу, со связанными руками сидел Семён. Он спокойно, равнодушно окинул взглядом имение и с тем же безразличием взглянул на пана.

– Ты из работных соляного промысла? – спросил, прищурясь, Синько.

Семён утвердительно кивнул головой.

– В Торе с паном Грименко бывал?

– Да.

– Спрашиваю, в Торе? С Грименко? Говори!..

– Был.

– Где? Где был?

– В Торе.

– Ага!.. Всё верно! Картавишь. Значит, ты и есть мой ночной гость!.. – выкрикнул торжествующе Синько. – Подвела тебя буковка.

Он соскочил с крыльца, выхватил у одного из всадников арапник и начал остервенело хлестать связанного Семёна. При каждом ударе тело Семёна вздрагивало, но он не стонал, не кричал. Его молчание приводило в ещё большее бешенство Синька. Наконец он выдохся и, швырнув арапник, приказал забить Семёна в колодки и отправить в Торскую крепость.

Возок ехал улицей села. Семён стоял с деревянными колодками на руках и ногах и кланялся встречным. Люди выбегали из хат, шли вслед за возком. Толпа росла и росла. Верховые, сопровождавшие Семёна, окружили возок теснее, стали отталкивать людей лошадьми.

Глядя на окровавленного Семёна, ясеневцы начали возмущаться. Послышались угрозы. Люди выносили и бросали в возок узелки с едой, солому, чтоб Семёну было мягче сидеть.

Вдруг из одной хаты выбежала старая, седоголовая женщина и с криком: "Сыночек мой! Куда ж это тебя?!" – кинулась к возку.

Верховые загородили ей дорогу. Но люди оттеснили всадников, взяли женщину под руки, подвели к остановившемуся возку. Семён наклонился к матери. Рыдая во весь голос, она начала целовать сына.

Возок снова тронулся, и мать упала на землю. В этот момент рядом с Семёном очутилась среднего роста, круглолицая, черноволосая девушка в чёрной юбке и в белой, расшитой узорами на оплечье сорочке.

– Хрыстя. Невеста… – услышал Головатый чей-то голос.

Девушка припала к груди Семёна, поцеловала его, вытерла широким рукавом своей сорочки кровь на лице.

Конвоиры закричали на Хрыстю, начали стаскивать её с возка. Но на ходу делать это было неудобно. Тогда два всадника остановили лошадей, спешились и ссадили девушку. Однако Хрыстя снова забралась на возок и привязала себя расплетёнными косами к колодкам Семёна.

Один из конвоиров выхватил саблю и замахнулся, чтобы перерубить косу.

– Люди!.. – закричала Хрыстя, поднимая вверх стиснутые кулаки. – Люди!..

– Произвол!

– Разбой!

– Не дадим издеваться! – послышались грозные, требовательные голоса.

Толпа женщин, девушек ринулась к возку, оттеснила верховых. В конвоиров полетели камни, комья земли, палки. Чей-то камень попал в голову лошади. Конь рванулся, стал на дыбы, и всадник тут же вывалился из седла. Грянул выстрел. Конвоиры с пиками, с саблями наголо начали надвигаться на безоружную толпу.

С возка, развязав косу, силою сняли Хрыстю.

– Гони лошадей!

– Гони скорее! – закричали конвоиры.

Раздались выстрелы, они заглушили грозные крики, вопли. Лошади рванули возок, взбитая их копытами пыль заполонила улицу, укрыла серой пеленою возбуждённую толпу.

За селом, на повороте дороги, около дубовой рощи, отряд верховых остановился, а затем повернул обратно и помчался к панскому двору, наверное утихомиривать взбунтовавшихся ясеневцев. Возок теперь сопровождали только два конвоира и кучер, щупленький, белобрысый паренёк.

Головатый, как и раньше, ехал на небольшом расстоянии следом за возком. Увидев лишь двоих конвоиров, Гордей решил попробовать освободить Семёна Лащевого, с которым ему так и не удалось поговорить.

Он провёл коня редколесьем и вскоре очутился впереди возка. Замысел Головатого был прост: неожиданно из засады напасть на конвоиров и отбить у них Семёна. Ещё в Ясеневе Гордей, присматриваясь к конвоирам, сделал вывод, что они не из смелого десятка. Ну, а если эти двое окажут сопротивление, то он с ними справится, не зря же у него под плащом два пистолета.

Головатый ехал всё время впереди и подыскивал место для засады. На поворотах или на раздорожье он прятался и следил, куда поворачивает возок. Он уже догадался, что Семёна везут в городок Тор, и наверняка в крепость.

Вскоре степь снова сменилась редколесьем, которое начало постепенно переходить в сплошные сосновые и дубовые рощи.

Городок Тор был уже недалеко, за грядой пригорков.

Вокруг шумел дремучий лес. «Вот здесь я и устрою им ловушку…» – решил Гордей и спрятался за деревьями. Он приготовил пистолеты, осмотрел и повесил на правый бок, чтобы был под рукою, ятаган.

Когда неподалёку раздался топот копыт, Гордей удивился: странно, несколько лошадей, а такой гул. Но вот затарахтел колёсами и возок. Головатый укрылся за толстой елью, застыл в напряжённом ожидании и вдруг оторопел от неожиданности: возок сопровождал целый отряд всадников.

В порыве охватившей его злости Гордей решил было выстрелить в первого, в зелёном, расшитом серебряными шнурами кунтуше, обвешанного пистолетами всадника. Но всё же сумел взять себя в руки и сдержался.

Не спеша подошёл к коню, который пасся в низине, сел на него и скрытно последовал за отрядом.

Въехав в город, конвоиры и возок свернули к центру, где находились солеварни и крепость. Гордей постоял немного, глядя им вслед, затем пришпорил коня и выехал на дорогу, что вела в казацкое село Маяки.

Приближалась ночь. Сумерки завораживали степь, леса. В небе приветливо затрепетала, словно только что обновлённая, чистая вечерняя заря.

Головатый ехал быстро. Он спешил на совет к своему давнему побратиму Петру Скалыге. По дороге раздумывал о событиях, происшедших за последние дни; зря, конечно, он время не потратил, хотя того, чего искал, пока ещё и не нашёл.

Гордей приоткрыл двери сеней. И ощупью пробрался в наполненную тусклым лунным светом горницу. Позвал хозяина, но никто не отозвался. Возвращаясь в сени, он нарочито громко хлопнул дверью.

– А какой там бес шатается? – послышалось со двора, и из-под навеса, наполненного сеном, вышел Пётр Скалыга. – Это ты, Гордей? – спросил он спокойно, неторопливо, почти безразлично, будто знал, что Головатый вот-вот придёт. Отряхивая одежду от пырея и овсяницы, пошёл навстречу гостю.

Здороваясь, они не целовались, а лишь толкали друг друга плечами и коротко бросали:

– Вот так!

– Конечно, так!

– Пришёл, значит?

– Пришёл!

– Ты ждёшь его на маковея, а он – когда снег повеет, – с лёгким укором сказал Скалыга.

Затем сели на дуплистую колоду.

– Ты, Гордей, не сглазить бы, ещё вроде ничего… – заметил Скалыга.

– Да, через плетень ещё могу… – ответил Гордей.

– А мне, наверное, траву уже не топтать, дни мои сочтены, – спокойно, как о чём-то обычном, сказал Пётр. – Оттопался…

– Такое плетёшь! – возразил Гордей, окидывая внимательным взглядом высокую, сгорбленную, посеребрённую лунным светом фигуру побратима – белые, подпоясанные очкуром штаны, белая сорочка, на голове белые волосы и такие же белые, свисающие вниз усы. Таким он был и четыре года тому назад, когда расставались.

В памяти Головатого всплыло, как они впервые познакомились…

В тот день Гордей за меткую стрельбу получил как награду от понизовца Небабы пистолет. После обеда он, довольный, весёлый, заглянул с компанией своих друзей-уманцев в соседний сечевой курень. Там, на площади, в кругу казаков, один длинноногий белоголовый молодец, изгибаясь и пританцовывая, что-то рассказывал. Казаки внимательно слушали его и без конца громко смеялись.

– Здоровья соседям! – приветствовали уманцы.

– Спасибо.

– Кланялись Оверко и Ивась!..

– Тем же концом и вас!..

– А это кто такой? – спросил длинноногий, глядя на Гордея.

– Твой, Петро, земляк, – ответили уманцы.

Длинноногий деланно напыжился, выпятил живот, надул щёки и картинно подбоченился.

– Не знал, не ведал, – сказал он нарочито небрежно, низким голосом, – что у меня есть такие земляки-сопляки.

Гордей тут же вскипел, размахнулся и ударил наглеца. Тот упал на землю, но моментально, будто подброшенный пружиной, вскочил и кинулся на Гордея. Они схватили друг друга за грудки.

– Разнимите!

– Расцепите их! – послышались треножные голоса.

Среди сечевого товарищества сурово каралась любая драка или ссора.