Текст книги "Турухтанные острова"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
– Нет, купить мы не можем. Видите, какая у нас паства. Но если вы решите ее подарить, мы примем.
Сережа решил поехать на киностудию. Добравшись туда, он долго и упорно звонил по разным телефонам, чтобы найти ведающего реквизитом человека. Мимо него взад и вперед сновали мужчины в кожаных или замшевых куртках, иногда останавливались ненадолго возле прилепившегося к телефону Сережи, беспокойно топчась, давая понять, что они очень спешат, но Сережа никак не реагировал, и тогда они устремлялись дальше. Сереже все казалось, что это киноартисты, даже когда двое из них протащили через турникет лестницу-стремянку. Наконец Сережа дозвонился, нашел нужного человека.
– Иду, иду, – сказал тот, выслушав Сережу. – Сейчас иду.
И действительно, к удивлению Сережи, почти сразу появился в вестибюле этот человек-гора, величаво вышел, будто катя перед собой свое громадное брюхо. С улыбкой осмотрел всех и направился к Сергею, изящно держа перед собой сигаретку. Аккуратно, сомкнутыми губами, он чуть прикасался к мундштуку этой сигаретки и выпускал дымок, будто посылал кому-то воздушные поцелуйчики.
– Здра-а-авствуй-те, – сказал он Сереже, как давнему знакомому. И подал руку так, будто Сереже следовало ее поцеловать.
Голова Сережи оказалась на уровне средней – и единственной – пуговицы его пиджака. Казалось, что сначала на него надели пиджак, а потом его раздули, как резиновую игрушку, от этого пуговица стояла ребром, готовая оторваться, а нитка, на которой она держалась, растянулась, как резинка в рогатке. Черный пиджак был засыпан пеплом, словно древние Помпеи. Пепел лежал и на лацканах пиджака, и на плечах, даже на голове у Помпея Помпеевича, как тут же мгновенно окрестил его Сережа.
– Здравствуй, Нюсенька! Здравствуй, Валюша! – приветствовал Помпей Помпеевич пробегавших мимо девушек.
– Что вы принесли, показывайте?
Сережа развернул плед.
– Очарова-а-ашка! – возликовал Помпей Помпеевич. – Очарова-а-ашка!
Сережа обрадовался было, но заметил, что Помпей Помпеевич смотрит не на люстру, а вверх, на спускающуюся по лестнице девушку.
– Очарова-а-ашка! Здравствуй, Машенька!
И только когда девушка скрылась, с постепенно тающей улыбкой он опустил очи долу.
– Какая пре-лесть! Произведение искусства! – и вздохнул. Теперь он рассматривал люстру. – Смотрите, как умели делать древние мастера. Пре-елесть! – Он еще послал кому-то несколько воздушных поцелуйчиков, а затем аккуратненько, двумя пальчиками снял у Сережи с лацкана воображаемую соринку. – И это вы хотите продать? Зачем?
– Как зачем?
– Через двадцать лет ей цены не будет. Не надо, не продавайте. – В голосе у него было столько хрупкой, с трудом сдерживаемой дрожи и волнения, что Сережа обеспокоился, как бы он не разрыдался. – Не продавайте. Тем более, что для моей картины это вовсе не нужно. Вы попали не по назначению.
– А кому же нужно? – растерялся Сережа.
– Никому! Очаровашка!.. Вы смотрите, какая очаровашка. Здравствуй, Люсенька!
Пришлось Сереже идти в комиссионный магазин. У дверей в комнату оценщика стояло несколько человек. Сережа встал в очередь, прикидывая, сколько же здесь придется торчать, но неожиданно раздался зычный возглас:
– Серж! Вы? – Маврин оглянулся. Перед ним стояла Лара Николаевна. – Вы по какому поводу?
На этот раз она была в водолазке навыпуск, в вельветовых, в обтяжку, как гимнастическое трико, брюках, на ногах римские сандалии, перепоясана широким ремнем с громадной пряжкой. Но это лишь условно сказано – перепоясана, ибо спереди ремень провисал свободной петлей. Сереже пришлось объяснить, зачем он здесь.
– Покажите, покажите! – потребовала Лара Николаевна. – Ого! Да это как раз то, что мне надо! – воскликнула она. – Продайте мне! Я очень люблю старую бронзу и собираю ее! Оцените сейчас, сколько будет стоить, и я беру. Только при одном условии! Деньги несколько позднее. Когда получим премию на конкурсе.
– А вы надеетесь получить?
– Конечно! – уверенно ответила Лара Николаевна. – Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом! Я совершенно не собираюсь делать из этого секрета! Мы работаем над очень интересной схемой «пирамидального» коммутатора. Такой схемы еще ни у кого нет!
Сережа впервые слышал это определение. Но уже само название как бы подсказывало, что здесь что-то величественное, значительное. Как важно найти нужное слово!
– Как сказал профессор Бэмс: «Удача начинается с удачно подобранного названия»!
– Кто, кто сказал? – не поняла Лара Николаевна.
– Профессор Бэмс.
– А-а, – произнесла она, усиленно пытаясь вспомнить, кто же это такой. Она и не догадывалась о том, о чем знали все в группе Буркаева: такого профессора никогда не было и нет. Просто это Сережина выдумка, которой он пользовался часто, и во многих случаях она помогала ему.
17
Поездку в обеденный перерыв организовал тоже, конечно, Юра Белогрудкин. Возможно, он зачем-то ходил в отдел технической документации или случайно встретил Тараса Петровича и в своей обычной манере сумел легко и быстро с ним договориться. Минут за пять до обеденного перерыва Юра явился в комнату и громогласно объявил:
– Все желающие поехать купаться, быстренько собирайтесь! Тарас Петрович с машиной ждет нас внизу!
– Ура-а! – воскликнула Даша.
В городе по-прежнему стояла жара. В обед все обычно бежали в спортивный зал, к душевым кабинкам, возле которых выстраивалась очередь. А тут – поехать купаться!
Тарас Петрович Чиж, начальник отдела нормализации и стандартизации, прохаживался возле своего «шевролета».
– Прошу! – любезно пригласил он. – Усаживайтесь.
Даша села рядом с Тарасом Петровичем, а все остальные – Белогрудкин, Сережа и Буркаев – на заднем сиденье. Сережа сжался в комочек, чтобы занять поменьше места, а Белогрудкин откинулся, дабы не помять хорошо отутюженные светло-бежевые брюки. Тарас Петрович гнал на бешеной скорости, закладывая немыслимые виражи, даже сидел с каким-то особым шиком, что-то тихонько мурлыча себе под нос.
Они выехали за город и помчались по Приморскому шоссе. Перед поселком Лахта протекал не очень широкий, но глубокий, впадающий в залив ручей. Сюда-то и привез их Тарас Петрович. Машина скатилась с шоссе на зеленую лужайку у воды. Тарас Петрович выключил мотор.
Лужайка напоминала хорошо ухоженный, тщательно подстриженный газон. Плотный травяной покров, словно ковер, пружинил под ногами. Желтые цветы низкорослых одуванчиков казались вышивкой на этом ковре. Вода в ручье темно-коричневая, в мусоринках, вроде бы стояла неподвижно, и только по наклону водорослей, причесанных в одну сторону, к заливу, угадывалось, что она все же течет.
Переодевшись, они побежали купаться. Только Тарас Петрович остался возле машины, открыл все двери, багажник, надел перчатки и стал протирать кузов.
Юра Белогрудкин, прежде чем войти в воду, должен промассировать грудь, сполоснуть плечи и шею – словом, акклиматизироваться. Он и занимался этим, похохатывая от удовольствия.
А Олег нырнул и поплыл к противоположному берегу, затем против течения, делая энергичные, мощные гребки. Даша поплыла следом за ним, но вскоре отстала. Сережа плавать не умел, поэтому он зашел по грудь и подпрыгивал на месте, шутливо брызгая на Дашу, зная, что вода до нее не долетит.
Они купались долго, а Тарас Петрович тем временем выгнал машину на шоссе и теперь сидел в ней, свесив ноги в приоткрытую дверцу, посматривая с доброй улыбкой. Он был явно счастлив, что сумел доставить им удовольствие.
– Как здесь хорошо! – воскликнула Даша.
Веселые, оживленные после купания, они шумно уселись в машину. Белогрудкин расстегнул ворот рубашки, подставляя грудь под теплый ветер, бьющий в открытое окошко.
Так они проехали минут двадцать. Мотор вдруг поперхнулся, заработал как-то странно: «Пых! Пых!» – словно насос.
Проехав километра два, машина почихала немного и остановилась.
– Придется чуть-чуть подтолкнуть, – сказал Тарас Петрович.
Сережа, Буркаев и Белогрудкин вылезли из машины, уперлись в кузов.
– Так, так! – командовал Тарас Петрович. «Шевролет» задрожал, стреляя выхлопами дыма, но все-таки сдвинулся.
– Давай! – отъехав метров триста и остановив машину, крикнул Тарас Петрович.
Сережа и остальные бросились к машине, толкаясь, залезли в нее. Но на сей раз запала ей хватило метров на пятьсот.
– Ничего не поделаешь, придется помочь, – сказал Тарас Петрович.
Так они и поехали. Сначала катили машину, затем со всех ног бежали, догоняя, вваливались на заднее сиденье, не в силах отдышаться, проезжали километр-два, и «шевролет» останавливался.
Наконец, видя, что они уже почти безнадежно опаздывают на работу, Белогрудкин остановил какого-то частника, уговорил довезти до института.
– Напрасно паникуете, – сказал Тарас Петрович спокойно, когда они пересаживались в другую машину. И он оказался прав. Когда подъехали к институту, «шевролет» Тараса Петровича уже стоял напротив проходной возле клумбы.
18
Современная наука – творение коллективное, и достижения в ней зависят от многого. Порой от самых, казалось бы, незначительных мелочей, которые невозможно учесть ни одним планом. Естественно, поспособствовать резкому движению вперед они не могут, но вот притормозить – да.
В лаборатории Пекки Оттовича таким тормозом являлась некая девица-лаборант, которую с легкой руки Сережи Маврина все называли Гвыздей. Как ее звали на самом деле, не имеет значения. Потому что в другой лаборатории подобной «гвыздей» может оказаться кто-то другой и занимающий иную должность. Но он непременно есть.
Гвыздя выписывала и получала со склада комплектации электроэлементы. Задумано все было неплохо: для того чтобы разработчик не тратил на подобную работу свое драгоценное время, тому оставалось только подать список с перечнем необходимого.
Но вот тут-то все и начиналось.
У Гвызди иногда бывало плохое настроение. И тогда она с утра сидела неподвижно за столом, подперев кулаком голову. Могла так сидеть часами, не обращая ни на кого внимания, не реагируя на телефонные звонки. В такие минуты было бесполезно о чем-нибудь ее просить. Не меняя позы, не взглянув на просителя, она отвечала: «Нет на складе». Ей возражали, что на складе есть, уже проверяли. «Склад закрыт». Звонили на склад, убеждались, что он работает. У Гвызди не оказывалось бланков требований. Или тут же придумывалось что-нибудь другое. Не помогало и вмешательство Пекки Оттовича. Задумка не оправдалась.
Каждый руководитель знает, что принять Гвыздю на работу в десять раз проще, чем от нее избавиться. Поэтому иногда приходилось ждать день и другой, пока у нее не исправлялось настроение.
Единственным человеком в лаборатории, который умел обращаться с Гвыздей, был Юра Белогрудкин. Юра ничего не просил, а просто входил в комнату и садился рядом с Гвыздей в той же позе, что и она. И молчал. Молчал минуту, две, а затем вздыхал и произносил печально:
– Ах, Гвыздя, жить не хочется! – Гвыздя вела в его сторону холодным, отсутствующим взглядом. – Что за жизнь! – продолжал Юра, вроде бы не заметив, что она хоть и неохотно, но все-таки среагировала, склонялся к ее плечу и просил, доверительным шепотком произнося ей в самое ушко: – Спой, Гвыздя, «Опавшие листья», встревожь душу. Пусть она поплачет.
И Гвыздя оживала.
Дело в том, что Гвыздя немножко пела. И считала, что обладает хоть и не очень сильным, но редким по тембру и приятным голосом. Невежды не понимали этого, а вот Юра – понимал.
Гвыздя проникновенно вздыхала. Долгим благоговейным взглядом смотрела на Юру, пододвигалась к нему и начинала что-то тихонько мурлыкать. Это мурлыканье постепенно переходило в слова: «О, Пари-иж!..»
Юра подпевал ей в такт. Закатывал глаза, вытягивал шею.
«О, Париж! И метро, и такси… Тра-та-та. О, Пари-и-иж!..»
Когда она умолкала, он доставал платок и говорил с заметной дрожью в голосе:
– Гвыздя! Ты меня растрогала до слез. Спасибо тебе, Гвыздя! А теперь выпиши мне сопротивление пять и одна десятая килоома.
Отказа не бывало!..
Но на сей раз не сработал и такой прием.
– Пошел к черту! – сказала Гвыздя, когда Юра попросил ее спеть.
– Я ослышался? – оторопел Юра. – Я просил тебя спеть «Опавшие листья»!
– Теперь это не модно.
– Что же модно?.. Спой что модно! Кисонька, ты своего котика еще ни разу не подводила.
– Сгинь!
Но нужна была комплектация. Ждали в макетной мастерской.
– Какое у тебя красивое платье!
– Отвали.
Белогрудкина аж затрясло от возмущения! Но он сдержался, чтобы не сказать ей что-нибудь в ответ. Разгневанный, выскочил в коридор.
Здесь навстречу ему бежал Сережа Маврин, который, взглянув на Юру, тотчас угадал, что у него неприятности.
– Что случилось?
– Проклятая Гвыздя! Выгнать ее мало! Ты что, сам никогда к ней не ходил? Не знаешь?
– Ко всему надо относиться спокойно. Как сказал профессор Бэмс: «Наука – такая штука, которую тянут лебедь, рак да щука. Лебедь рвется в облака, рак валяет дурака, а у щучки болит голова с получки».
– Серж! Да твой профессор – гений! Ха-ха-ха! А он не говорил, что же делать?
– Из каждого выхода есть два выхода. Надо искать другой.
– Верно! – И, сразу же успокоившись, Белогрудкин поскакал дальше. Ему пришла мысль: сбегать на склад комплектации, где работали одни «дамочки».
– Пардон! – сказал Белогрудкин, приоткрыв дверь и вроде бы в растерянности остановившись. – Кажется, я не туда попал! Мне нужен склад комплектации, а я попал в оранжерею. Ха-ха-ха! Можно войти?
«Дамочки» оторвались от работы. Юра смеялся так заразительно, что невозможно было не обернуться.
– Послушайте, милые барышни, мне нужно…
– А где же Гвыздя?
– Она в больнице. Ей удалили аппендикс.
– Как? Ей уже удаляли!
– При операции могли что-то зашить. Случается.
– Скажите пожалуйста, какая невнимательность! Мне одна знакомая рассказывала, что одной женщине зашили ножницы.
– Ножницы – пустяки! – подхватил Юра. – Сберкнижку!
– Как это?
– Очень просто. Хирург наклонился, она у него из кармана и выпала. Никто не заметил, и зашили. В целлофанчик завернута. А потом хватился – книжки нет. Побежал к больному, так и так, мол, верните. А больной говорит: «Нет! Вот вам пятьсот рублей, а книжка пусть у меня останется. Я после больницы на юг поеду, так мне очень удобно, не потеряешь. С ней можно и в море купаться».
Через несколько минут Юра уже бежал с электроэлементами в макетку.
19
Вы когда-нибудь видели суетливого часовщика? Нет, часовщик всегда спокоен, нетороплив. Вставив в глаз монокль, склонившись, подолгу высматривает что-то в механизме. Такими же качествами должен обладать и разработчик широкополосного усилителя. Здесь каждый проводник нужно уложить определенным образом. Прикинуть несколько вариантов, попробовать и так, и этак, не спешить. Сережа обладал иным характером. Ему бы телеграммы разносить! Тем более не сиделось ему сейчас, не терпелось поскорее выяснить, что же это такое – «пирамидальный» коммутатор. Обеденный перерыв во всех лабораториях отдела был в одно и то же время. Сережа успевал сбегать во все три буфета, проверял, не стоит ли там в очереди кто-нибудь из лаборатории Лары Николаевны, не удастся ли перехватить какое-нибудь важное слово. И даже на своей высоченной табуретке он сидел будто на седле велосипеда, все время шуруя ногами.
Лара Николаевна усиленно рекламировала свой новый коммутатор. Совершенно очевидно, она заранее готовит общественное мнение. Сережа не раз видел, как она вела к себе в кабинет очередных гостей, кого-нибудь из главных заказчиков или командированных из другой организации.
Приезжих всегда легко отличить, они идут тихим табунком, как экскурсанты в музее. Лара Николаевна, яркая, шумная, – неизменно на шаг впереди. В кабинете она усаживала их на диван напротив своего стола. На столе ее, слева на углу, всегда включенная, стояла настольная лампа под цветастым абажуром. Свет из-под абажура падал на стол, образуя на нем яркое пятно. И в этом пятне лежала черепаха, вяло пошевеливая лапами. Все пришедшие, притихнув, несколько минут молча созерцали ее. Такое им приходилось видеть впервые. Закинув ногу на ногу, Лара Николаевна делала долгую многозначительную паузу, ждала.
– Вы разрешите, я закурю? – наконец спрашивала она, заведомо зная, что возражений не будет. – Это, конечно, порок, но ничего не могу с собой поделать, бессильна! – Последняя фраза произносилась с некоторым кокетством, игрой в голосе: мол, вы меня простите, ведь мы современные люди. – Не возражаете, открою форточку?
– Да, да, пожалуйста!
– Спасибо! – Она поудобнее усаживалась в кресле, по-наполеоновски скрестив на груди руки, затягивалась сигаретой и, стряхивая с нее пепел, легонько пощелкивала ею о панцирь черепахи. – Так я вас слушаю!
– Собственно, мы пришли… Говорят, у вас что-то новенькое? – произносил кто-нибудь из гостей.
– О-о! Об этом еще рано! Преждевременно!.. Поразить мир мы, конечно, не собираемся, но кое-что дадим…
Сереже было неловко топтаться под дверьми, будто он специально тут подслушивает, и он мчался дальше. Да, собственно, ничего больше Лара Николаевна и не сообщала. А вот Сереже не терпелось. Куда бы еще помчаться, с кем бы поговорить? Скорее всего, именно поэтому у него и не ладилось в работе, усилитель самовозбуждался, свистел, как Соловей-разбойник. Сережа перебирал провода с такой скоростью, с которой хорек шурует передними лапами, когда роет норку. И тогда, безошибочно уловив, что он «зашел в затык», к нему подсаживался Буркаев, отбирал пинцет, что-то поправлял в усилителе. И странное дело – происходило волшебство, усилитель, словно испугавшись Буркаева, умолкал. Буркаев уходил, дав Сереже какие-то указания, и тут же Сережа словно испарялся. Но стоило Олегу вернуться, Сережа тут как тут. Олег еще только приоткрывает дверь, а Сережа уже сидит на табуретке.
– Как дела? – спрашивал Олег. Можно было и не спрашивать, Олег точно знал: все указания будут выполнены. Самое удивительное – когда только это Сереже удавалось? Вот так они и работали на пару. Но Сережа не был бы Сережей, если бы не выяснил того, что больше всего его занимало. Он сложил воедино собранные по крупицам сведения, и из них, как в мозаике из разноцветных камешков, вырисовывалась определенная картина. Поделился тем, что узнал, с Олегом. Тот сразу ухватил основную суть технической идеи. Пирамидальный коммутатор представлял собой не что иное, как известный набор ключей, управляемых устройством, которое можно заставить работать по любой программе.
– Да здесь нет ничего принципиально нового! – воскликнул Олег. Он ожидал, что будет что-то особенное. Оказалось – те же узлы, несколько в ином включении.
– Не торопись, – сказал Пекка Оттович. На этот раз он был медлительнее, чем когда-либо. Даже ступал осторожно, словно по тонкому льду. Потер руки. – Не будем торопиться. Но одно несомненно ясно: надо разворачивать фронт работ. И как можно ско-ре-е!
20
Даша не помнила ни отца, ни матери. Ей было пять лет, когда их не стало. Старшую сестру сдали в детдом, а Дашу взяла к себе бабушка. Та жила в старом доме возле Калинкина моста. Жила с незамужней, таких же преклонных лет, сестрой, которая называла себя дамой. Обе они работали в театре. Бабушка – контролером, а ее сестра продавала программки. И та, и другая были заядлые театралки, все разговоры у них велись только о театре. Они знали биографии и всяческие подробности из жизни всех великих актеров, театры называли старомодно, по-петербургски, – Александринка, Мариинка. Взглядами и характерами они во многом сходились, были обе аскетки, чистюли. Этим особенно отличалась бабушкина сестра. Она, например, салфеткой брала салфетку, и только той, второй, позволяла себе взять бутерброд. Жили они на первом этаже, подоконник приходился почти вровень с панелью. И целый день мимо комнаты, в которой играла или занималась Даша, шли люди. Но Даша их не видела, она настолько привыкла к ним, что не замечала. Ничего не имелось у нее тайного, все и всем видно, мимо одного окна идут люди и мимо другого. В комнате почти постоянно находился кто-нибудь из взрослых – бабушка или ее сестра.
Еще с детства Даша полюбила театр. Она ходила туда как в храм. Ей и самой хотелось работать в театре, стать актрисой. Не артисткой – это слово не выражало всей сути того, что виделось Даше, – а именно актрисой. Тут Даша представляла себе Марию Николаевну Ермолову, как она изображена на портрете Серова: величавую, гордую, неподражаемую. Даша любила декламировать стихи Державина, Ломоносова, монологи из Шекспира.
Все окружающее она оценивала по критериям, внушенным ей бабушкой, литературой, театром. Эталоном женщины для нее служили Джульетта, Иоланта, Виолетта. Любовь представлялась неким лебединым озером, где все удивительно и прекрасно. Против того, что не соответствовало ее представлениям, Даша выступала резко, бескомпромиссно, с той простотой и наивностью, которая не терпит половинчатости.
Незадолго до своей смерти бабушка устроила Дашу в техникум. Устроила – в том смысле, что снесла и сдала в приемную комиссию необходимые документы. Даша легко справилась со вступительными экзаменами. Почему именно в техникум, тем более в этот, – она так и не узнала да и не интересовалась. Главное, что не в театральное училище, а остальное не имело значения. Она училась хорошо, однако ее жизнью, как и прежде, оставался театр. На него она тратила большую часть своей стипендии.
В отличие от других девочек-театралок, среди артистов она не имела кумиров, идолов, которых после спектаклей они поджидали где-то у служебного выхода и которым вслед посылали воздушные поцелуи. Для нее таким кумиром был сам театр.
Придя на работу, Даша как бы из одного трамвая пересела в другой. Поначалу она не ощутила перемены. Просто новые лица, и все. А ведь она привыкла людей не замечать, жить своей собственной жизнью, как бы постоянно находясь отгороженной застекленным окном. Но здесь не смогла жить привычно. Если прежде она что-то делала, то лишь для себя: училась, сидела над лабораторками. Здесь же пришлось делать для всех, в общении со всеми. Потому что сделаешь ты или не сделаешь схему – это уже не только твое дело, а дело всех, всей группы, от тебя кто-то может зависеть, хочешь ты или не хочешь, входишь в «сцепление» со всеми. Один настраивает прибор, другой вычерчивает схему этого прибора, третий рисует эпюры, но все это – единая, общая работа, каждый зависит от остальных.
На последнем курсе техникума Даша «выскочила» замуж. Именно выскочила, так неожиданно все произошло не только для окружающих, даже для нее самой. Это случилось через полгода после смерти бабушки. Даша была совершенно одна. Она привыкла к тому, чтобы рядом находился кто-то взрослее и опытнее ее. К тому времени у них в группе появился новый учащийся. Он уже отслужил в армии, три года плавал матросом по рекам Сибири, в погоне за длинным рублем пошастал по Дальнему Востоку. Бывалый, веселый, он с первого же дня начал активно ухаживать за Дашей. «Взял над ней шефство», – как говорил он сам. А Даше именно сейчас нужно было чье-то участие, какой-то близкий человек. И таким оказался Вовик. Она даже сама не могла понять, любила ли его, все произошло неожиданно – и его появление, и первый поцелуй в парадной, ошеломивший Дашу. Все разом. И ей, не подготовленной к любви, подумалось: вот он, единственный, суженый, так помогший ей, снявший с ее души грусть и тягучую боль. Именно такой, веселый, которому все трын-трава, ей и нужен. И поэтому, когда он предложил пожениться, Даша не раздумывала. Ей казалось, что дальше сохранится то же самое: они пойдут в театр, а затем, взявшись за руки, станут до рассвета гулять по набережным, декламировать стихи, потом целоваться, только не в парадной, а у себя дома…
На свадьбе, которая произошла вскоре, потому что они не стали выжидать очередь во Дворце бракосочетаний, а записались в районном загсе, Даша и не заметила, как напился жених, и, когда кричали: «Горько!» – это ее вроде бы вовсе не касалось.
А потом, когда гости разошлись и они с Вовиком остались одни, и произошло все.
После того как это случилось, ошеломленная, перепуганная, дрожащая, Даша забилась в угол дивана и, стыдливо прикрывшись простыней, срывающимся от гнева голосом прошептала, глядя на Вовика:
– Вы мерзавец!.. Вы гадкий!.. Не прикасайтесь ко мне!
А Вовик тут же уснул, как бы ничего и не случилось.
С этого момента он стал чужим для нее. Утром он встретил совершенно иную Дашу, замкнутую, незнакомую.
Так ничего и не поняв, да особенно и не стараясь понять, что произошло, он ушел от нее.
И Даша теперь жила настороженная, робко присматривающаяся ко всем, как будто ее обманули и в книгу ее жизни вклеили чужую страницу.
Оставшись одна, Даша еще нетерпимее стала ко всему, что ей казалось хоть малейшей неправдой, где ей виделась хоть какая-то нечестность. И считала, что в таких случаях надо высказать все до конца, вслух. Это долг каждого. Вот почему с первого же дня появления в лаборатории, куда она попала после техникума по распределению, она с такой беспощадностью обрушилась на Юру Белогрудкина. Хорошо хоть Юра, обладающий мягким характером, мгновенно «адаптировался». «Милочка, ведь я хороший, – не обращая внимания на ее тирады, говорил он. – Девушки любят только хороших. Их много, а я – один. И мне всех их жаль, у меня такое мягкое, отзывчивое сердце, потому я не знаю, кому отдать его, чтобы не обидеть остальных».
И хотя в лаборатории нельзя жить и работать в одиночку, но для Даши и здесь все окружающие были такими же прохожими, как те, которые шли мимо ее окна.
Но незаметно – Даша и сама не поняла, каким образом это произошло и когда, – в ее жизнь вклинился Буркаев. К своему удивлению, она начала замечать, что ей хочется выполнять как можно лучше ту работу, которую поручил ей именно он, хотя он ни разу не похвалил ее. Ей делалось грустно, когда подходили выходные дни и она знала, что два дня не увидит его. Она все чаще и чаще стала думать о нем.
В это время и появилась у них в лаборатории Инна. Красивая, эффектная. Ее рабочее место оказалось рядом с Дашиным. Но Даша всегда ощущала между собой и новой сотрудницей дистанцию. В первый же день Даша увидела у нее кулон из янтаря, внутри которого, в застывшей прозрачной капельке, находился муравей, симпатичный рыженький муравьишка с усиками. Говорили, что такой янтарный камушек стоит дорого – именно потому, что в нем замурован муравей. Но Даше было очень жалко его, и, когда она смотрела на Инну, ей хотелось, чтобы муравьишка вдруг ожил, зашевелил усиками, задвигал лапками, побежал вместе с другими по солнечной полянке. Ей так и хотелось сказать ему: «Ну побеги, побеги!»
21
Из их группы за грибами ехали четверо: Буркаев, Белогрудкин, Маврин и она. Даша сидела забившись в дальний угол крытого брезентом кузова. Ехали уже третий час. Всех сморил сон. В щели сифонил ветер, полоща края брезента. В светлом прямоугольнике заднего борта мелькала убегающая дорога. Темные елочки выскакивали на обочину, как балерины в пышных юбочках. Даше было зябко, почему-то думалось, что именно вот так все и должно быть. Что «все» – она и сама не знала, но чувствовала – вот так. Она была в пиджаке и парусиновой фуражке.
Буркаев тоже не спал. Сидел, не замечая, что Даша смотрит на него. Она сейчас могла смотреть на него, сколько хотелось.
Светлело. Пробелела дорога. Поблекло небо. Машина свернула на проселок и принялась раскачиваться, словно баркас. В кузове все проснулись.
– Что, приехали? – спрашивали тихо.
– Прибыли.
Пока все разбирали корзинки, разминались, укладывали барахлишко, Сережа убежал метров на тридцать. Вот и остальные направились в лес. Даша пошла по дорожке. Она шла, прислушиваясь, что происходит у машины, где остался Олег. Пройдя метров двести, вернулась. Олег переобувался.
– Вы потеряетесь, – сказала она. – Все уже ушли.
– Догоню.
Переобувшись, поднялся и направился в лес, не догадываясь, что она ждет его. И хорошо, что не догадался.
Она опять пошла по дорожке, засунув руки в карманы пиджака, упираясь кулаками в их донышки. Где-то далеко впереди аукались грибники. И там с космической скоростью шнырял по кустам Сережа. Слышалось, как ветки на кустах стегали его с посвистом. Грибы ему попадались громадные, как зонтики.
А вот Белогрудкин собирал только крошечные – он будто доставал их из-под земли, мини-грибочки, ковыряя во мху ножичком.
– Миль пардон, мадам! Я вас немножко побеспокою! Переставьте, пожалуйста, свою божественную ножку.
Даша сдвигалась в сторону, и он чуть ли не на том месте, где стояла она, выковыривал беленький грибочек.
– Благодарствую! Ха-ха-ха!
День выдался жаркий. Появились мелкие назойливые мушки, зашныряли ящерицы. Весь мох под соснами был утыкан горькушками, коричневыми и твердыми, будто сшитыми из кожаных обрезков.
Возможно, от этой жары Даша быстро устала. Хотелось пить. Она пошла в ту сторону, где, по ее предположению, находилась машина. Вышла на поляну и недалеко от себя увидела Олега. Очевидно, он раньше приметил Дашу, шел к ней.
– Духотища! Кваску бы сейчас!
– Мороженого, – сказала Даша.
– Отдохни, – предложил Олег. Даша присела. – Где-то здесь Маврин. Се-ре-жа-а! – Олег поставил корзину и лег лицом на сложенные руки. Рубашка у него пропотела, стала темной на спине.
Даша, помедлив, легла рядом.
– Устраивайся удобнее, – предложил Олег.
И что-то случилось с ней. Неожиданно для себя она положила голову ему на руку, на локоть. Он, кажется, не заметил этого.
А у Даши кружилась голова. И сердце гулко стучало. Она притаилась, чтобы оно не было таким слышным. Щекой ощущала его руку, твердую, мускулистую, ее тепло и что-то особенное в том, что рука такая сильная. Даше хотелось только одного, чтобы подольше не появлялся Маврин.
«Не приходите, не приходите!» – мысленно молила она. Но Сережа уже вышел из лесу и бежал к ним.
– Охотники на привале!..
В город они вернулись к вечеру. Машина шла до института, но шофер останавливался всюду, в зависимости от того, кому и откуда удобнее добираться до дома.
Даша вышла при первой же остановке, ей было безразлично, где выходить.
Шла, помахивая почти пустой корзинкой, дно которой прикрывал папоротник. Поверх него лежало несколько цветочков. Она шла, как ходила после театра, безучастная ко всему окружающему. Поэтому не сразу поняла, чего от нее хотят, когда возле гастронома, где она пыталась обойти компашку из нескольких мужичков, один из них перекрыл ей путь и попросил:
– Девушка, у вас не найдется двадцать копеек?
– Что?
– Виноват. У вас не будет двадцати копеек? Такой случай, не хватило, а домой бежать не хочется.
– У меня только рубль.
– Годится. – Дядька поспешно принял рубль и побежал к приятелям. Что-то сказал им. Те повернулись и, приоткрыв рты, недоуменно уставились на уходящую Дашу.
