Текст книги "Турухтанные острова"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Виталий и Тяпа вернулись, когда Антон Васильевич спал. Пришли возбужденные, шумные.
– Как картина? – проснувшись, но не поднимаясь, моросил Антон Васильевич.
– Что надо!.. Больно? – обратился Виталий к Тяпе.
– А что такое?
– Да темнотища, ничего не разглядеть. Натолкнулись на столбик. Тяпа глаз ушиб. Ну это еще ничего, пройдет!
– Иод где-то есть. Помажь иодом, – посоветовал Антон Васильевич Тяпе, который, склонившись к зеркалу, ощупывал подглазье.
– Ничего, пройдет, – сказал Виталий. – Будет синячок небольшой. Могло быть хуже.
Он и Тяпа легли, но о чем-то еще долго разговаривали, выключив свет. По дороге под окнами взад-вперед прошли местные парни, играли на гармони, пели частушки.
Мы чужого не желаем,
Своего не отдадим.
Кто чужого пожелает,
Оплеухой наградим.
Чем-то пару раз так саданули в стену, что загудел тес.
«Да что они там, обалдели, что ли!» – рассердился Антон Васильевич. Хотел было выйти на крыльцо пожурить их – лень было подыматься.
Утром, перед завтраком, он полез в карман за расческой, и ему в руку попалась сунутая туда вчера конфетка. Показалось, что раздавил ее: уж слишком мягкая обертка. Развернул. А в кулечке лежала скрученная в трубочку пятерка.
«Ай да бабка! Провела!.. Ну хитрая!» – рассмеялся Антон Васильевич. Все-таки сунула пятерку, решив, очевидно, что тройку он не берет, потому что мало.
После завтрака Антон Васильевич зашел к бабке.
– Параскева Ивановна, возьмите это и не давайте впредь. А иначе мы не будем с вами дружить.
– Прости ты меня, дуру старую, Васильевич. Хотела как лучше. Вовек не забуду. Спасибо!.. Как вашего паренька-то, шибко побили?
– Кого это? – Только сейчас Антон Васильевич понял, отчего у Тяпы синяк под глазом. «Да, для столбика-то великоват, пожалуй! Как я сразу не догадался! Вот почему так воинственно пели местные парни, долго гуляли под окном!»
– Это все Валька Лешуков, он!.. – продолжала бабка. – Как увидит, кто с Нюркой Дашкиной танцует, – сам не свой! Сразу в драку. А ваш-то паренек этого не знал, раз пригласил, другой. Валька и озверел. Хорошо, что этот малец, которого Валька вдарил, умный – убег. Ко второму кинулись – он хвать кол из изгороди. Отойдите, говорит, ребятушки, а то как бы кого ненароком не зацепить. Взял этот кол – кидь в огород и пошел. Его не тронули, испужались. Да господи, хоть девка бы была красавица, а то тьфу! И поглядеть не на что.
Антон Васильевич понимал, что бабка ругает какую-то Нюрку Дашкину, желая ему «потрафить». Но он думал иначе: «Жаль, что мало досталось!.. Надо, чтоб побольше накидали!»
– Тайм-аут! – сказал Виталий Антону Васильевичу, когда тот вернулся к коровнику. И он, и Тяпа сидели на бревне. Оказалось, что пореченские парни, приятели Вальки Лешукова, бойкотировали шабашников, не привезли гравий. Получился вынужденный простой.
– Ничего, к обеду все уладится! – успокаивал Виталий. – Схожу, и будет все лады.
Чтобы занять получившийся простой, Антон Васильевич решил прогуляться. Посмотреть здешние места. А то был в деревне и ничего не видел.
Деревенская улица обоими концами упиралась в шоссе. Антон Васильевич пошел по нему. Еще издали увидел чуть в стороне какое-то странное серое бетонное сооружение, обнесенное оградой из жердей, и не сразу понял, что это. Только подойдя ближе, разглядел, что это бетонная плита метра в два высоты. Как на братских могилах. На ней высечена надпись: 1941—1945 гг. и ниже – фамилии в несколько столбцов. «Деревня Поречице. Козлов Михаил Федорович. Козлов Степан Федорович. Козлов Алексей Федорович. Козлов Федор Иванович».
Антон Васильевич понял, что это перечень тех, кто не вернулся с войны. По два, по три, по четыре раза одинаковые фамилии и отчества. И среди них он нашел фамилии и имена бабкиных сыновей: «Никифоров Александр. Никифоров Василий. Никифоров Анатолий. Никифоров… – в четвертой строке, рядом с фамилией, имя и отчество зацарапаны чем-то острым. «Петушок, Петенька…»
Антон Васильевич вышел за ограду на кочковатый луг. Шел и думал: «Да, сколько же их вообще не пришло по всем деревням по всей стране, если в одной Поречице больше половины мужчин война покосила!» И кажется, только теперь начал понимать, что раздражало его в их шабашничестве, чего он не мог объяснить Виталию. «Чем оно вызвано?..» Если только можно и здесь применить это распространенное теперь слово «дефицит», – «дефицитом на мужика».
Имелся он в свое время и в городе, но там его ликвидировали за счет деревни. А вот здесь он все еще чувствовался. Отсюда и все ее сегодняшние проблемы.
19
Ополченцев, вместе с которыми уходил и отец, бывших рабочих торгового порта «Экспортлес», отправляли из Второго жилгородка, что находился за деревней Автово у залива. По берегу, отгороженные от тростника забором, – десятка два деревянных бараков – общежитий. Крайний к забору, тоже деревянный, крашенный зеленой краской, – клуб. Он был известен тем, что в нем по выходным устраивались бесплатные детские киноутренники, на которые собиралась ребятня не только из жилгородка, из ближних кирпичных, недавней постройки, домов, в одном из которых до войны и жил вместе с родителями Антон, но приезжали и из Тентелевки, из Форели, из Стрельны, приходили из Вологодской-Ямской. В клубе перед сеансом набивалось целое фойе. Носились, играли в пятнашки, тузили друг друга, смеялись и плакали. Когда открывались двери в зрительный зал, все бросались туда. В дверях образовывалась давка. Норовили занять первые ряды. Почему-то они считались лучшими. За них начиналась рукопашная. Тут не робей. Если тебе зафитилят в глаз, не огорчайся. Орали и дрались до тех пор, пока на низенькую сцену перед занавесом не поднимался администратор, седой дядька. Обращался к залу:
– Ребята, повторяйте за мной! Начали!.. Ти-ше! Ти-ше! Ти-ше! Ша-а!.. – После этого магического «Ша-а!» воцарялась тишина. Те, кому не досталось места, усаживались к приятелям на колени или на пол перед сценой. Гас свет, и начинали демонстрировать фильм.
В тот июльский жаркий день сорок первого года все передние ряды в зале занимали ополченцы. Остриженные наголо, от этого ставшие неузнаваемыми, они сидели на рядах повзводно, как их только что перечислили по списку, все эти носаки. В то время еще не было в ходу модное сейчас слово «такелажник», называли просто «носак» – по тому основному делу, которое они выполняли: носили доски, грузили их на лесовозы. Двое, подняв за концы, накинут третьему на плечо, на подложенную обшитую кожей волосяную подушку, доску (если длиннее девяти футов – «доска», а если короче – «деляна»), но-сак «прошпурит» ее по плечу, улавливая тот момент, когда оба конца окажутся в равновесии, и побежал по сходням на судно, прилаживаясь в такт зыбко покачивающимся концам. Шагом не пройдешь, сразу свалит. Среди носаков не было ни толстых, ни хилых, слабых здоровьем, такие не удерживались здесь. Не та работа. Все поджарые, мускулистые, бронзоволицые от ветра и загара.
Отец сидел среди ополченцев сдержанный, спокойный. Многие оглядывались на последние ряды, где застыли пришедшие проводить их родные – жены, матери, дети. Все проходы между рядов были забиты, и в фойе полным-полно народа. Оттуда заглядывали в зал, звали.
– Вань, Вань! Я тут. Кулек-то, что я тебе завернула, забыл.
– Петров, толкни моего-то глухаря. Вон впереди тебя сидит. Ох, господи!.. Миша!
Здесь многие знали друг друга еще по деревням Ленинградской, Калининской и других ближних областей, откуда они приехали в Питер на заработки да так и остались.
На сцену поднялся директор порта Савелий Викентьевич Антипов. Тоже свой, приехавший вместе с ними, давно ли еще возглавлявший укрупненную стахановскую бригаду, когда едва умел как следует расписаться, а год назад назначенный директором порта. Между собой, за глаза, многие носаки и сейчас еще называли его Савкой, только в официальной обстановке, при народе, – по имени-отчеству, к чему Савка еще не мог привыкнуть. У него уши горели, когда к нему так обращались. Он напряженно силился вспомнить по отчеству этого Петьку или Саньку, которого всю жизнь знал как Саньку Чирка. Вместе в детстве с хворостинками по лужам бегали. И тут вдруг – Александр Алексеевич, если и батьку его иначе не помнил, как дядя Леха Чирок.
Недавно Антипов поскользнулся на сходнях – угораздила же неладная! – сломал руку. Она и сейчас у него находилась в лубке. Антипов не мастак был говорить. Ему бы что-нибудь поделать плечом. Поэтому он и сказал просто, как умел, сетуя, что не может сейчас уйти вместе с ребятами. Подал заявление, но обещали, что возьмут через неделю.
– Вы, мальцы, там уж это… его как следует! – заканчивая выступление, поплевал в кулак здоровой руки Антипов. – А через недельку и я…
Все закивали.
– В чем другом, а в этом не сумлевайся, Савка… Савелий Викентьевич. Ядриткин-лыткин!..
Затем выступали представитель райкома, Кто-то из военных. Говорили о вероломном нападении фашистской Германии, что враг будет разбит, его не впустят в Ленинград, о скорой победе. Она многим представлялась именно такой. А потом раздалась команда:
– Выходи! Стройся!
Ополченцы начали подниматься, оглядываясь. Провожающие все, вскочив, бросились в фойе, на улицу.
И Антон вскочил и тоже побежал. Он успел оглянуться и увидел, что отец высматривает их с матерью, приостановившись.
– Папа, я здесь! – закричал Антон.
Когда он оказался на улице, многие ополченцы уже были там. Повисли у них на плечах жены, и уже завыли, запричитали по-деревенски, в голос, старухи матери.
– Охти, родименький мой! Охти, кровинушка ты моя, да на кого ж ты меня покидаешь? Кто ж закроет мой глазоньки? Не увижу тебя боле, мое красное солнышко. Да прости ты меня, бедную-у.
Заревели ребятишки, оттесняемые взрослыми.
– Папка!.. Папка!..
А папка, понимая, что осталась последняя минута, торопился, поворачивался направо, налево, дрожащими губами ловил чьи-то губы, соленые щеки, одной рукой гладил кого-то по голове, а другая рука уже тянула вещмешок.
Послышалась команда:
– Становись! Провожающие, в сторону от-тойтй!..
– Ну, сынок, – отец похлопал Антона по плечу, – расти большой, хороший. Береги тут маму. Пиши!
От жилгородка ополченцы строем, по середине проспекта Стачек, направились к Дому культуры имени Газа. Провожающие бежали рядом по тротуару – ребятишки, жены и, отставая, старухи матери. Выбегали на середину улицы, заглядывали на уходящих, останавливались, а затем бежали опять – из последних сил, задыхаясь, поправляя рассыпавшиеся волосы.
– Родной!.. Сынок! Колька-а!..
Антон шел по тротуару в метре от отца, норовя не отстать. Они взглядывали молча друг на друга. Впереди Антона, уцепившись за руку своего отца, который чуть ли не волок его, заплетаясь ногами и мешая Антону, бежал мальчонка лет пяти, спрашивая батьку:
– Папка, ты принесешь гильзу от патрона? Такую же, как у Федьки, чтоб свистеть можно. Ты смотри не забудь, принеси. Принесешь?
– Принесу.
– А-а, и у меня тоже будет! – счастливо оглядывался на Антона мальчишка, наверное очень сожалея, что рядом нет какого-то Федьки.
Идущие первыми запели:
Тучи над городом встали…
В воздухе пахнет грозой, —
подхватили все остальные:
За далекой за Нарвской заставой
Парень идет молодой…
…Спустя много лет после войны Антон Васильевич услышал по радио, что в День Победы на площади напротив Кировского райсовета, у памятника Кирову, собираются ветераны, воины народного ополчения от «Экспортлеса», поехал туда к назначенному часу. И увидел инвалида на костылях, который одиноко стоял у памятника, с надеждой посматривая по сторонам. Антон Васильевич подошел к нему сзади и тихонько позвал:
– Савелий Викентьевич…
Антипов поспешно обернулся. Всмотрелся в Антона Васильевича.
– Васька?.. Колюзин?
И долго терся лицом о плечо Антона Васильевича, пытаясь и не умея скрыть слезы…
Ополченцы из «Экспортлеса» приняли свой первый бой под Лугой…
20
Перейдя поле и шоссе, Антон Васильевич углубился в лес, который здесь не был гуще, но деревья – выше. И от этого сделалось сумеречно. Верхушек не видно. Под ногами, по засыпанной бурой хвоей земле, росла реденькая трехлистая заячья капустка. Метра на четыре вверх стволы елок гладкие, лишь кое-где торчали тонкие засохшие обломки – сучки, словно вбитые в древесину обрубки ржавой телеграфной проволоки. Всюду сгнившие, трухлявые пеньки, рассыпающиеся под ногой, как песчаные детские куличи. И – тихо. Хоть бы где синица цвинькнула. Лишь далеко, словно лучину щипнули, – тр-р-р! – ударил по дереву дятел.
Старый лес кончился, и Антон Васильевич оказался на давней, поросшей подлеском порубке. На омшаре увидел старую гать, когда-то выложенную березняком. Березняк этот сейчас был похож на размокшие и раздавленные папиросы: из разрывов в тонкой, словно папиросная бумага, бересте высыпалась древесная труха.
За болотцем, на пригорке, шумел светлый, пригожий лесок. Кудрявый, радостный.
Антон Васильевич присел на пенек. И долго смотрел на гать во мху, на елочки, взбежавшие на пригорок, все одинаковые, в зеленых сарафанах, как участницы школьной художественной самодеятельности, на запутавшиеся в малиннике куски ржавой колючей проволоки.
Все течет, все изменяется, и дай бог, чтоб не все возвращалось вновь…
21
В Поречице Антон Васильевич пробыл чуть больше двух недель.
В тот день они заканчивали коровник. Антон Васильевич сидел на крыше, крепил стропила. Он увидел, как на шоссе, у избы бабки Параскевы, остановилось запыленное такси, перевалило через придорожную канаву и, покачиваясь, покатило к ним. В машине рядом с шофером сидела Екатерина Степановна.
– Что случилось? – встревожился Антон Васильевич, торопливо слез с крыши.
– Тяпа, поздравляю! У тебя – двойня! Две девочки, дочки! – крикнула Екатерина Степановна, еще не доехав до них.
– Ну-у? – Известие, кажется, не очень обрадовало Тяпу.
– Сейчас же садимся в машину и – домой! – распоряжалась Екатерина Степановна.
– Поздравляю! – подошел к ней Виталий.
– Хорошо, что вы оставили точный адрес. А так разве здесь найдешь!
– Да, тяжеловато… А машинку-то лучше отпустить. Через час идет курьерский поезд. Вы на нем приедете раньше, чем на такси. Он останавливается здесь на три минуты.
– Да, но дают ли на него билеты?
– Не имеет ровно никакого значения.
– А это что такое? – удивленно воскликнула Екатерина Степановна, заметив у Тяпы под глазом синяк.
– Ничего особенного! – сказал Виталий. – Отскочил небольшой сучок от бревна. У нашего брата, шабашника, это бывает. Знакомое явление.
– А ты где был? – напустилась Екатерина Степановна на Антона Васильевича. – Что, присмотреть не мог? Знаешь, что человек в первый раз за такое дело взялся.
– Что, это я́ ему? – вспылил Антон Васильевич.
– Еще не хватало!
– Ничего, ихнему брату, киношникам, это полезно. Пусть познают жизнь во всех ее проявлениях! Хорошо, хоть этим кончилось!
– Да, могло быть хуже! – профессионально подтвердил Виталий.
«Дуры-курицы!» – ничего не сказав Екатерине Степановне, в душе глубоко сожалел Антон Васильевич, что все закончилось лишь таким образом.
Договорились так, что Антон Васильевич с Тяпой уедут, Виталий останется. А через пару дней они вернутся.
Виталий пошел их провожать. В кассе билеты на курьерский поезд не выдавали, поэтому пассажиры спокойно прохаживались по платформе. Когда поезд остановился, двери во всех вагонах отворились. Проводники высыпали на площадки, деловито протирали поручни. Следующая остановка – город. Екатерина Степановна в душе посетовала, что отпустила такси, полагая, что они в этот состав уже не сядут. Выручил Виталий.
– Подождите-ка. – Подмигнул одной проводнице, полной, в короткой юбке, с толстыми коленями: – Здравствуй, слоник. Ты меня узнаёшь? – А дальше последовало: мур-мур. Виталий кивнул на стоящую за его спиной троицу: – Заходите.
Екатерина Степановна, Антон Васильевич и Тяпа устроились в ближнем, оказавшемся свободном купе.
– Ладушки. Сейчас будете пить чай. А пока побалуйтесь немножко. – Виталий, зашедший вместе с ними в купе, положил большой пакет с яблоками.
Приехав в город, прямо с вокзала Екатерина Степановна позвонила в справочное в роддом. И ей сказали, что завтра дочь выписывают. От телефонной будки до Антона Васильевича с Тяпой Екатерина Степановна бежала.
– Они выписываются завтра. А у нас еще масса дел. Хорошо, что успели.
Дома Антона Васильевича ждала записка:
«Срочно зайдите в институт. Головань».
– Ну, опять мыс Шаман! – сказал Антон Васильевич Екатерине Степановне. Другого предположения у него не было.
22
Татьяну из роддома встречали Ян и Мишаня. Ян встал еще полшестого, прибрал квартиру, сбегал на рынок, купил цветов, лучших, которые только продавались. Он опасался, как бы не подвел его Нескучаев, но тот заехал раньше условленного срока.
И вот теперь Ян выжидал в вестибюле, а Нескучаев прогуливался по тротуару возле своей машины, на заднем сиденье которой лежал плюшевый Мишка; посматривал на другие машины, которые пристраивались позади вдоль тротуара: «Что им, больше места нет?»
В ближайшем такси сидели худощавый мужчина, стриженный под бобрик, в поблескивающем, какого-то редкостного алюминиевого оттенка костюме, и женщина в цветастом ярком полушалке, при крупных, в виде полумесяца, золотых серьгах. Из такси вылез парень двухметрового роста.
– Тяпа! Тяпа! – что-то хотела сказать ему женщина, но парень лишь чуть замедлил шаг, и это означало: «Ну что еще надо?»
Женщина промолчала. Привезший их шофер улегся грудью на баранку, всем своим видом показывая, что готов здесь ждать хоть до морковкиных заговен.
Мишаня посматривал то на дверь, в которую ушел Ян, то на часы. Конечно, можно бы там и несколько побыстрее. Впрочем, спешить некуда.
Встречающих отцов в этот раз набралось много. Большинство из них, как и Ян, нервничали. Как только появлялась медсестра, устремлялись ей навстречу. Не впервые присутствующие здесь ждали спокойно, как ждут своего вызова в парикмахерской. Те, что прохаживались по комнате, успели между собой перезнакомиться. И оказалось, что из всех них только у Яна сын, у остальных – дочки. А у одного верзилы даже двойняшки.
Его и вызвали первым. Он ушел нагруженный такими кульками, что едва их утащил.
Ян, оглядываясь на дверь, из-за которой выходила медсестра, успел заскочить в соседнее справочное отделение. И здесь, в ящике-картотеке, на свое имя нашел записку, которую опустили, наверное, вчера, после его посещения. Татьяна не знала, что подобную записку он получил чуть пораньше, и послала еще одну.
«Папулька! Завтра выписываемся! Мальчик похож на тебя. Глазки такие же. Волосенок еще нет. Только вот ест плохо. А когда несут, я уже знаю, что это он. Ворчит басом. А так тихий. Не скучай. Скоро будем дома. Целую тебя, роднулька».
В помещении папаш становилось все меньше. Процедура была отработанной, одной и той же. Сначала за дверью слышался детский плач, оттуда появлялась медсестра со свертком на руках, спрашивала, кто папаша такой-то. Папаша быстренько подбегал, и она, поздравив, жала руку, передавала сверток.
Наконец Ян в помещении остался один. Медсестра ушла и находилась за дверью почему-то долго.
Нервничал не только Полуянов, нервничал и Нескучаев. «Что он там, не может побыстрее? Вот недотепа!»
Верзила-парень вернулся с двумя свертками, вклинился на заднем сиденье между мужчиной и женщиной. Его жена села рядом с шофером, охорашивая и стараясь не помять букет цветов. Женщина сразу же заглянула в оба одеяльца.
– Одна – вылитый Тяпа! – объявила она. – А другая – в дедушку. Ну просто – копия.
– И штаны сардельками?
– Что? – не поняла женщина. В такую минуту она не восприняла подобного юмора.
«Вот недотепа так недотепа! Вклинился бы там где-нибудь без очереди!» – топтался у своей машины вконец извёвшийся от ожидания Нескучаев.
Но вот за дверью, за которой скрылась медсестра, послышался плач. Да такой басовитый, сразу угадывалось: мальчик.
Медсестра вынесла кулечек, самый маленький из всех, которые до этого выносила.
– Полуянов!
Но Ян молчал. Ведь Татьяна сообщала, что сын крупный. Три двести вес и ростом пятьдесят один сантиметр. А этот кулек такой крохотный.
– Полуянов! – повторила медсестра. – Папаша Полуянов здесь или не пришел?
– Да, да. Это я.
– Свою фамилию забыли?
Он принял от медсестры сверток, не зная, как его держать, чтобы не сделать младенцу больно и в то же время не уронить его. У Яна от напряжения онемели руки.
Наконец вышла Татьяна. Торопливо подбежала к нему. Он поцеловал ее, передал цветы. Она сунула букет, как веник после бани, себе под руку, забрала от Яна сверток. И Ян почувствовал в первый раз в жизни, что он теперь для нее на втором месте, на первом – сын.
Нескучаев распахнул перед Татьяной дверцу машины.
– Ой какое чудо! – воскликнула Татьяна, увидев плюшевого медвежонка. – Нескучаев, дай я тебя обниму и поцелую!
– Ты сначала проверь, тот ли малыш, не подсунули ли кого другого по ошибке. Привезешь домой, а это – дамочка. Хо-хо-хо! И тебя, лопоухий, дай я еще раз обниму. Потом мне объяснишь по секрету, как надо действовать, чтоб были парни.
Когда садились в машину, Яну показалось, что из салона соседней отъезжающей машины ему помахали. Он оглянулся и увидел, что оттуда на него смотрит Антон Васильевич. Символически жмет руку.
– Сын?
– Сын! – с гордостью ответил Ян. И, не вытерпев, приподнял уголок одеяла, заглянул:
– Чибис мой маленький!..
23
Сколько лет прошло с той поры, как великим Лесковым написан «Сказ о Тульском косом левше», многое изменилось за это время, и не та теперь современная «кузня», не те умельцы-кузнецы, но еще что-то сохранилось в их работе, пусть не в прежнем, но узнаваемом виде. Что значит классик, подметивший особенности, не изменившиеся и за сотню лет! Об этом думал всякий раз Антон Васильевич, находя что-то хоть отдаленно, условно напоминающее изложенное в сказе. Об этом же он подумал и сейчас.
Антон Васильевич открыл дверь в свою комнату, и в нос ему шибанула «спираль».
Ныркова, Перехватова, Нина Кондратьевна, Мазуров и даже Мартын Иванович, притаившийся в дальнем углу, и Марина Валентиновна Головань «постукивали на своих наковаленках маленькими молоточками», что-то перепаивали в блоках. Хотя окно в комнате и оставалось открытым, здесь было зелено от канифольного дыма.
– Антон Васильевич, вы получили мою записку? – увидев его, спросила Марина Валентиновна. – У вас остались отгульные дни?
Антон Васильевич присел с ней рядом.
Все в лаборатории знали, что Марина Валентиновна не умеет паять. Если у тебя нет музыкального слуха, то сколько бы ты ни тыкал в клавиши рояля, все равно ничего путного не получится. Так и тут. Олово тянулось у Марины Валентиновны за жалом паяльника словно резиновый клей, а, застывая, ложилось горбами. Однако Марина Валентиновна упорно лезла паяльником в блок, хотя после переделывать такие пайки в десять раз труднее, чем самому сделать сразу. Колюзин, словно раскусив кислую ягоду, смотрел, как она паяет.
– Антон Васильевич, вы еще, наверное, не знаете, что мы решили один образец по изделию Тучина перевести на «чибисы» сами? – сказала Колюзину Марина Валентиновна.
– Да-а? – только и произнес Антон Васильевич. Больше он не нашелся, что сказать. Подобной «отваги» он не ожидал, хотя и проработал с Мариной Валентиновной много лет. – Лихо!.. А как же ваша докторская диссертация? – немного придя в себя, спросил Антон Васильевич.
– Ну что ж. Придется отложить. Впрочем, может быть, я успею ее доделать по вечерам.
«Да, с нее все может статься!»
Марина Валентиновна, не докончив разговор, куда-то убежала. Кажется, ее позвали к городскому телефону. Антон Васильевич прошелся по комнате. Поговорил с Нырковой, с Перехватовой. Его поразило, как они работали с новыми элементами, хотя он отсутствовал две недели. И Митя Мазуров настраивал что-то. Над его рабочим местом, приколотая к верхней полке верстака, висела фотография. Это был снимок Мэрилин Монро, вырезанный из иллюстрированного заграничного журнала. На нем знаменитая артистка была представлена нагой. Она сидела на коврике, спиной к зрителю.
– Убери это. Убери! – указал Антон Васильевич Мазурову.
– А что там? – поднялся Мартын Иванович. – Убрать, убрать, – зашептал он, оглядываясь на дверь, откуда могла войти Марина Валентиновна.
– Да что вы, отцы-командиры! Ведь это знаменитая киноактриса! – попытался возражать Митя.
– Повесите у себя дома.
Мазуров недоуменно пожал плечами, но фотографию снял. Это было проделано вовремя, так как почти сразу вернулась Марина Валентиновна. Увидев, что Колюзин и Мартын Иванович стоят возле Мити Мазурова, направилась к ним.
– Это кто? – спросила Марина Валентиновна, взглянув на фотографию, которую Митя успел повесить на место прежней.
– Я! – с гордостью ответил Митя и стукнул себя кулаком в грудь. – Хорош джигит?!
На фотографии был запечатлен белый череп с черными глазницами, треугольником на месте носа и длинными оскаленными зубами.
– В прошлом году, когда меня на-гора́ маленько стукнуло камушком по голове, эскулапы сделали рентген-снимок черепа. А я отдал его нашим ребяткам в фотолабораторию, и вот перевели в позитивное изображение, – пояснял Митя.
Марина Валентиновна с интересом рассматривала снимок, иногда поворачиваясь, как бы сличая его со стоящим перед ней Мазуровым.
– У вас нет верхнего третьего зуба?
– Да.
– Послушайте, так это же идея! Надо делать двухслойный печатный монтаж на платах из прозрачного изоляционного материала. Тогда сразу будет видно, как он проложен, и можно избежать многих ошибок. Вот вы и займитесь этим! – тут же поручила она Мазурову. – Пойдите в конструкторский отдел, к главному технологу, выясните возможность.
– Ага! – кивнул Митя, словно только и намеревался это сделать.
– Так, Антон Васильевич, когда вы собираетесь выйти на работу?
– Я позвоню вам завтра. Или домой сегодня вечером.
Антон Васильевич не знал, на что решиться. Виталий ждал их в Поречице. И здесь работа шла полным ходом. Разговаривая с Нырковой и Перехватовой, он ощутил какую-то еще не совсем ясную неуютность, беспокойство, еще не понимая, отчего это происходит.
Когда он вернулся домой, в комнате была одна Екатерина Степановна. Она то убегала в другую комнату, где находились дочка с Тяпой и малышами, то возвращалась. Телевизор был включен, и Екатерина Степановна успевала еще мельком взглянуть на экран.
По телевизору показывали всесоюзные соревнования по легкой атлетике. Велся прямой репортаж со стадиона.
– Сейчас самый захватывающий момент в наших соревнованиях! – захлебывался от спешки и возбуждения диктор. Казалось, что он с микрофоном в руке подпрыгивает возле беговой дорожки. – Финальный забег мужчин на полтора километра. Финальный забег! Что и говорить, дистанция трудная. Вот они, восемь спортсменов, готовятся на восьми дорожках. А первым будет только один. Только один!.. Кто?..
Передающие камеры показывали, как спортсмены готовятся к забегу. Диктор перечислял фамилии спортсменов и среди них назвал: «Скоков».
Антон Васильевич словно вздрогнул. Он нашел его и стал ревниво следить за Скоковым.
Вот дали старт. Спортсмены побежали.
– Первый круг идут все вместе! – сообщал комментатор. – Вперед вырывается небольшая группа. Но разрыв еще невелик… Спортсмены пошли на последний круг. Кто же? Кто?.. Главное теперь – не прозевать рывок. Недели изматывающего труда, тренировок. И все в одной секунде. Не упустить рывок!..
И тут что-то произошло. Каким-то незаметным образом один из спортсменов оказался впереди. Все ускорили бег, пытаясь достать ушедшего. И Скоков помчался изо всех сил. Расстояние между ним и лидером сокращалось.
– Давай, давай! – вскочив, закричал Антон Васильевич, словно спортсмен, бегущий на стадионе, мог услышать его. – Скорее!
– Что такое? – перепуганная его криком, заглянула в комнату Екатерина Степановна. – Что произошло?!
– Упустил рывок!
Антон Васильевич вроде бы прозрел. Вот в чем все дело!
В жизни все надо сделать вовремя. Жениться, завести детей, посадить дерево. Прочитать нужную книгу. Не упусти рывок!
А не проще ли тихо, незаметно уйти в сторону, туда, где еще надолго хватит твоего опыта и сил? Например, в мастера ОТК, в общий отдел, в отдел информации. В стрелочники.
Тогда зачем же столько лет неимоверных усилий, этот чемоданчик, в котором рядом с мотками электропровода и монтерскими кусачками – конспекты, этот суконный лыжный костюм, брючины сардельками?
Что ж, «опять, товарищ бабушка, садиться за букварь»?..
