Текст книги "Турухтанные острова"
Автор книги: Павел Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)
С ними пошел и Шебаршин.
Видимо, Надя очень расстроилась, она шла быстрее остальных, впереди. Шебаршин тоже спешил, широко размахивал руками, косолапо шагал позади всех.
Выяснилось, что в Ленинграде заболел сотрудник, замещающий Серегина.
– А что еще нового?
– Приехал Петя Петроченков из Сызрани. Как обычно, заранее. Сидит в вашем кабинете, штудирует отчеты. Носим ему туда чай, чтоб до начала работы комиссии не умер от истощения. Очень настаивал на том, чтобы мы включили цветное изображение.
– Без меня – ни в коем случае. Слышите!
– Надеюсь, ты не уедешь, побудешь несколько дней? – заволновалась Надя.
– Конечно.
– Фактически речь идет о двух рабочих днях, потому что в субботу и воскресенье никакая комиссия работать не будет.
– Само собой.
Серегину вообще не хотелось включать цветное изображение: это не запланировано по первому этапу, а главное, с цветным изображением еще не все отлажено, спешка может испортить у комиссии первое впечатление. Серегин по опыту знал, насколько порой оно важно.
Попробовал бы художник вынести на суд зрителя незаконченное полотно. Кому какое дело, сколько ты над нем работал. Оценивают то, что видят. Так во всем!..
– Завтра еще позвоню, – решил Серегин.
Но он хорошо знал и Петроченкова. Тот каким-то образом умудрялся входить во все комиссии. Есть такие вездесущие люди! Серегин уже сталкивался с ним неоднократно и знал, что это за человек.
Члены любой комиссии делятся на две основные группы. Одни покладисты, спокойны, с ними легко «варить кашу». Других долго приходится убеждать, объяснять им, доказывать, спорить, но в конце концов и с ними приходишь к какому-то взаимоприемлемому решению. Петя Петроченков занимал особое место. Ему невозможно было что-либо доказать. Если все говорили «черное», он говорил – «белое», и наоборот. Обычно, когда разработчики, охрипнув, ослабев, уползали в коридор, чтоб отдышаться и тем спастись от инфаркта или избежать тяжкого преступления – в состоянии аффекта не придушить Петьку, – тогда за дело принимались все члены комиссии, они доказывали и пытались объяснить ему, а когда и они падали ниц, из коридора возвращались еще слабые, но уже несколько ожившие исполнители, благоухающие корвалолом и валерьянкой. А Петя сидел как гвоздик. «Что же нам с ним делать? Что делать?» – стонали все.
Но один раз всех выручил сотрудник Петроченкова, вместе с ним приехавший из Сызрани.
– Да ничего не делать, – сказал он. – Пусть пишет «Особое мнение».
– Как?
– А вот так. Подписывается, а рядом – «Особое мнение».
И пояснил. Петя каждое утро раньше спорил с женой, которая готовила ему завтраки. Дело дошло чуть ли не до развода. Петя говорил, что яичница подгорела, а жена возражала, мол, только поставила сковороду. «Все равно подгорела». Однажды жена так разозлилась, что швырнула на стол тетрадку и закричала: « Пиши „Особое мнение“!» И Петя написал. И с той поры – лады. Так стали поступать и председатели всех комиссий, клали перед Петроченковым протокол и тихо, вежливо говорили: «Не согласны? Пишите „Особое мнение“». Петроченков после подписей всех членов, комиссии ставил свою, а рядом крупно выводил: «ОСОБОЕ МНЕНИЕ!!!»
– Один-то день там, в случае чего, обойдутся и без тебя, – сказала Надя.
– Вот именно.
Они пошли обратно к заводу. Надя была весела, возбуждена. Она была такой же, как в прежние, студенческие годы, а эти серебряные колечки, – ох эти колечки! – они так и катились, звеня. Нет, больше никто в мире так обворожительно не смеялся!..
В каком-то из заводских цехов начался обеденный перерыв, вокруг беломраморного бассейна на всех скамейках сидели женщины в темных халатах, одни вязали, другие читали, загорали на солнышке, наклеив на нос уголок оторванного от газеты листа. Многие из них были в пляжных очках, ноги далеко выставлены перед собой, Халаты задернуты выше колена. Все знали и Надю, и Шебаршина, а вот Серегин был для них человек новый, поэтому при его приближении они быстро одергивали халаты.
– У вас такого шедевра нет, – обратил Шебаршин внимание Серегина на фонтан «Слезы директора». – Хотите, подарим чертежи. Творение наших местных умельцев, дизайнеров.
– Пока директор находился полгода в загранкомандировке, построили, – пояснила Надя. – Когда вернулся и увидел, осерчал изрядно, приказал снести, но деньги на строительство потрачены.
– А по-моему, не так и плохо, – сказал Серегин. – По крайней мере, оригинально.
Действительно, ему необычный фонтан начинал чем-то нравиться. В нем, несомненно, была своя красота.
От главного корпуса в сторону кузницы по соседней асфальтированной дорожке проехал автокар, быстро сбежал под гору. И грачи на осинах, увидев его, взграяли дружно: «Кар! Кар!»
В этот день Серегин позднее обычного ушел с завода, засиделся в цехе, решив проверить весь цикл настройки каждого из отдельных блоков кардиосканера. Подсаживался к регулировщикам и, стараясь им не мешать, смотрел, что и как они делают, расспрашивал тихо, если что-то его заинтересовало. Ему отвечали охотно. И чувствовалось, что регулировщикам было приятно, что с ними беседует главный конструктор изделия, приехавший из Ленинграда, из НИИ, не прошел по цеху, задрав голову, как страус, а садится к каждому. Причем сразу же угадывается, когда человек хочет тебя в чем-то уличить и когда ему действительно интересно, как другие оценивают то, что сделано им. Они вели себя с Серегиным запросто. Было важно и то, что это Надин институтский товарищ. Приехал, ходит с Шебаршиным и с ней, не кичится.
Серегин уже давно привык к той форме замечаний, в которой они обычно высказывались. Их не излагали прямо, а спрашивали, скажем: «Почему вы не сделали вот так-то? Не попробовали вот так?» Ведь фактически вносились предложения, порой очень оригинальные и остроумные, прежде чем ответить на них, приходилось, так сказать, «поскрести в затылке». «А шут его знает почему. Не додумался».
Когда Серегин вечером вернулся в Матвеевку, бабка Ульяна напротив крыльца мыла поросенка. Тот возлежал в корыте, блаженно раскинувшись, бабка поливала его из чайника, терла розовым душистым мылом и спрашивала:
– Ну как, нравится?
– У-у, – отвечал поросенок, прикрывая маленькие глазки белыми ресничками.
– А есть будешь?
– Ню!
Чистенький, розовый, а лопухи ушей такие, что в них видны на просвет кровеносные сосуды, поросенок выкарабкался из корыта и, покачиваясь, побрел по двору. Пока бабка Ульяна выплескивала в дальнем углу мыльную воду, он залег в пыль, в самую грязь.
– Ах, тошно мне! – воскликнула бабка Ульяна. – Что ж ты делаешь, нечистик. За этим я тебя и мыла?
– Угу-угу…
6
Или ночь была такой душной, – за рекой собиралась гроза, громоздились тучи, с хрустом терлись одна о другую, ворочались сердито, – или по какой-то иной причине, Серегину спалось плохо. Он просыпался несколько раз. Вышел бы, чтобы прогуляться немного, но на крыльце на своем тюфячке спала Ульяна Петровна. Не хотелось ее беспокоить. Впрочем, ей тоже не спалось. Сидя возле окна, не зажигая света, Серегин слышал, как бабка Ульяна ворочалась, вздыхала. И так почти до рассвета.
Утром Серегин пошел умываться на реку и решил прогуляться лугами. Травы были еще в росе, поэтому он оставил на берегу ботинки, засучил брюки до колен. Свернул к Бычку – старице под серебристыми ивами. В отличие от реки, вода в Бычке была темной, – видимо, дно в нем было илистое, – в воде, как в зеркале, отражались облака. Они медленно появлялись и сходили, как изображение с большого экрана телевизора.
– Нагулялся? – спросила бабка Ульяна, когда он вернулся.
Она сидела на кухне. Все для Серегина у нее было приготовлено, на столе лежал нарезанный хлеб, стояла принесенная из погреба крынка молока.
– А я все смотрю на тебя, как ты ходишь там. И вчера ходил, и сегодня. Все подолгу стоишь возле Бычка.
– Это самое красивое место. Когда смотришь в воду, то видишь, как в ней отражаются облака. Одно, другое.
– Это лица, – сказала бабка Ульяна.
– Какие?
– Там, на Бычке, фашисты расстреливали людей и сбрасывали в воду.
Серегин, притихнув, смотрел на Ульяну Петровну.
– Там расстреляли всю нашу семью, свекровь, мужа и моего сына, Колюшку. Я тебе его фотографию показывала. Сашка сейчас весь похож на него, и роста такого же.
Я была связной у партизан, фашисты об этом как-то узнали. Приехали, входят во двор. А я услышала, что заговорили, как почувствовала – за мной. Вот там за калиткой в огороде грядки полола. Коленька все мимо по тропке бегал. Машина подъехала, побежал посмотреть, кто там. Я, как только на калитке кольцо тронули, бух между грядок вниз лицом и лежу. Наши все в доме. Слышу, немцы в дом вошли. А потом, погодя, ведут. Муж впереди, руки заложены за спину, в землю смотрит перед собой, свекровь – следом, а последним – Колюшка. Выскочил и оглядывается. «Мамка! – зовет. – А мамка-то где? И мамку возьмем».
Немцы, что сзади идут с автоматами, тоже в мою сторону оглядываются. А Коленька остановился и кричит жалобно: «Мама!»
Чувствую, сейчас в мою сторону побежит. Тогда отец остановился, взял его за ухо, завернул как следует и повел.
В жизни ребенка никогда не наказывал, пальцем не притрагивался. А тут: «Иди-и!..» – «Папка! Ты плохой!»
А я лежу между грядок и, чтоб не закричать, землю грызу.
С той поры, как подходит лето, на крыльце сплю: все кажется мне, что Коленька вернется. Не хочу плакать, а плачу тихонько. Плачу…
7
Взволнованный, Серегин шел на завод. Решил позвонить в Ленинград, не заходя в цех.
Ему ответили, что кроме Петроченкова еще приехал кое-кто из членов комиссии. Помаленьку собираются. Штудируют отчеты. Есть большое желание увидеть изображение в цвете.
– Нет, этого нельзя делать, – повторил Серегин. Но он знал, какой пробивной силой обладает Петроченков. Пойдет к руководству института, будет требовать, просить, настаивать. Небось он-то там и подбивает всех членов комиссии. «А вдруг да согласятся наши?» – подумал Серегин. И поэтому сказал: – Еду. – Как-то само собой сорвалось с языка.
– Когда? – тотчас обрадованно спросили в трубке. Им-то было легче, спокойнее в присутствии Серегина.
И он повторил:
– Еду, – хотя минуту назад и не думал об этом.
– Уезжаю, – решительно сказал Серегин, зайдя в комнату к Наде.
Она растерялась. Лицо ее резко вытянулось и побледнело.
– Что случилось?
– И еду для того, чтобы ничего не случилось.
– Ты собирался остаться до воскресенья.
– Один день?! Он ничего не решает.
– Решает…
Серегин видел, что Надя очень огорчена. Он даже не предполагал, что так случится. И все присутствующие в комнате молча и строго смотрели на него. У Нади на щеках проступили розовые пятна.
– Ну что ж, вольному воля! – резко сказала она.
В комнату вошел Шебаршин.
– Ты тут? А я тебя везде ищу! – сказал он Серегину. – В обед поедем ко мне в Балашовку. Познакомлю тебя со своим дядькой, чалдоном. Поглядишь там все, может, подскажешь нам еще что-нибудь.
– Он сегодня уезжает, – сказала Надя. Не назвав Серегина ни по фамилии, ни по имени. И чтобы предварить излишние расспросы, закончить на этом, добавила: – Проводишь его.
– Уезжаешь? Что так? – растерялся Шебаршин.
– Если у человека работа. Там мир переворачивается.
– Я зайду в полседьмого, – сказал Шебаршин. – За час, я думаю, успеем.
– Я один, – почему-то смутился Серегин.
– Нет уж. Все чин чином, как положено.
Серегину показалось, что не только Надя, но и остальные вдруг на него обиделись, замкнулись как-то, меньше стало расспросов. Уже не шли, как вчера, с какими-то соображениями, пусть еще не до конца ясными, «невыбродившими», но именно этими предложениями важнее всего поделиться с кем-нибудь, к кому относишься с уважением и доверием, не для того чтобы получить точный ответ, помощь, а некий толчок. Словно оборвалось что-то.
В оставшееся время Серегин отметил командировку. Освободившись пораньше, заглянул к Наде, чтобы попрощаться, но ее в комнате не было. «Ладно, передам привет через Шебаршина».
Серегин пошел в Матвеевку – собрать свои немногие вещички да рассчитаться с Ульяной Петровной за ночлег. Бабка Ульяна на кухне кормила Сашку.
– Подрался? – спросил Серегин.
– Ага-а. С Орешниковыми. Их трое, а я один. Да еще Танька, ихняя сестренка, им боезапас подносит. Это нечестно. Но я им покажу-у…
Дождавшись, когда Сашка, поев, ушел за ворота, Серегин начал укладывать чемодан.
– Никак уезжаешь? – спросила бабка Ульяна.
– Да, Ульяна Петровна. Хотел бы с вами рассчитаться.
– За что же? – удивленно и растерянно смотрела на него бабка. – Это я вам обязана, а не вы мне. И не выдумывайте! Вам спасибо, что пожили у меня, а то все одна да одна. В прошлом году у меня тоже мужчина пожил из Донбасса, в гостинице места не было. Такой хороший, обходительный оказался. На Новый год открытку прислал. Не забыл старуху.
Бабка Ульяна достала из ящика комода открытку. Открытка была завернута в газету, чтобы не испачкалась. Показала Серегину и снова убрала в комод.
– Видно, дорогая, с золотом.
Серегин промолчал, он точно знал, что цена такой открытки – пять копеек и выпущена она миллионным тиражом. А вот сделать бабке радость за пять копеек догадался только один. Чужой человек из Донбасса.
– Ты вот уедешь, Саньку на зиму заберут. Вечером-то телевизор погляжу, хоть и с уцененных товаров, а самый дорогой купила, уж денег не пожалела, пятьдесят шесть рублев. Телевизор-то хорошо, но лучше всего, когда есть кого по головке погладить. Вот придет Санька, обхватит: «Бабонька!», а я его целую в маковку, целую.
С улицы в калитку брякнули железным кольцом. Раздался голос.
– Хозяйка!
– Бегу, бегу!
Серегин выглянул на крыльцо. Во двор вошел уже знакомый Серегину экстрасенс. На этот раз одет он был по-иному. В жилете от костюма-тройки и лакированных ботинках, но в другой рубашке – фланелевой. Ульяна Петровна пригласила его к Борьке, то есть по основной специальности. Может быть, в зависимости от клиентуры, экстрасенс соответствующим образом и одевался. Но манера работы у него во многом сохранялась прежней. Он сел на крыльцо, закинув ногу на ногу, и, положив на колени крепко сомкнутые в пальцах руки, воззрился на Борьку. Серегина демонстративно не замечал.
– Пьет? – спросил бабку, глядя на поросенка.
– А как же? – удивилась бабка.
– Что?
– Что принесу, то и пьет. Любое пойло, сыворотку от простокваши.
– На вопросы прошу отвечать четко, без лишних комментариев. Много пьет?
– Шайку в день.
– Насморк?
– Да похрюкивал.
– Кашель?
– Не замечала.
– А что это у него черное?
– Где? – насторожилась бабка.
– Внутри. Так, легкие в порядке. Желудок… Тихо! Не отвлекать!.. Температуру мерили? Принесите градусник.
Ульяна Петровна побежала в дом за градусником. Экстрасенс столкнул с ноги ботинок, вечер выдался уж слишком теплым. Бабка принесла градусник.
– Подойти ко мне! – сказал экстрасенс поросенку. И вот тут Серегин окончательно поверил в наличие гипноза: поросенок послушно подошел к экстрасенсу.
– Повернись!
Поросенок повернулся, и экстрасенс проворно сунул ему градусник под спиральку хвоста.
– Фу! – оскорбленный такой бесцеремонностью, обидчиво сказал поросенок и побрел прочь. А Серегин в душе благодарил небо за то, что не все люди поддаются гипнозу и экстрасенс, к счастью, не у всех пациентов замеряет температуру.
Отойдя в угол двора, поросенок тыкал мордой в траву, похрюкивал и что-то мусолил там, изредка делая такие судорожные, нервные рывки, что, как резиновые ласты, хлопали одно о другое уши.
– Чего это он там? – заинтересовалась бабка. – Что ты нашел-то?»
– Ботинок! – воскликнул экстрасенс, заметив, что одного из его ботинок, стоявших до этого у крыльца, нет.
Он бросился к поросенку. Но не тут-то было! Тот проявил незаурядную прыть! И недюжинные спортивные способности. Визжа и не бросая ботинок, он мчался с курьерской скоростью, а когда его окружали и пытались схватить, совершал метровой высоты прыжки.
– Закрывайте калитку к реке! – кричал экстрасенс – Не выпускайте в поле! Держи!!
– Ах тошно! – вопила бабка Ульяна, споткнувшись и упав посредине двора.
Но тут с улицы раздались гудки.
– Шут с ним! – сказал экстрасенс и сел, сразу же успокоившись. – Еще жалобы есть? Быстро, четко!
Поросенок тоже вмиг успокоился. Бросил изжеванный ботинок посреди двора.
– Ню.
Огорченная Ульяна Петровна ходила по двору, разыскивала утерянный в суматохе градусник, выговаривая поросенку:
– Вот ты да Сашка – мое наказание. И не совестно тебе?
– Ню.
Серегину не удалось с ней и проститься как следует. Подъехала машина, в которой его ждал Шебаршин.
А когда доехали до поворота и машина разворачивалась, Серегин оглянулся и увидел, что у калитки стоит бабка Ульяна, сухонькая, маленькая, сгорбленная, утирает лицо передником. Он помахал ей. Ульяна Петровна потрюхала было следом, но, видя, что машина уходит и бесполезно бежать, закрыла лицо руками.
Серегин купил билет. Они с Шебаршиным вышли на перрон, сели на скамейку, глядя в ту сторону, откуда должен был появиться состав.
– Теперь вы приезжайте к нам, – пригласил Серегин Шебаршина. Это предложение делается во всех подобных случаях, и все знают, что оно дежурное, ничего не значащее и ни к чему не обязывающее.
– Спасибо, приедем. Надя собирается весной, чтобы сходить в Ботанический сад, когда тает снег и появляется первая трава, – сказал Шебаршин. – Цветной кардиосканер – это хорошо. Есть весы, можно вес человека определить, метр – рост замерить. А вот еще душемер надо бы. Чтобы мерить ЧД. Чувствительность души. Заносить в медицинские карточки рядом с другими показателями: гемоглобин – 86%, РОЭ – 6, ЧД – единица, или, скажем, ноль пять, или – ноль один. Цветной кардиосканер – хорошо. А вот что ты уезжаешь – это зря. Мне-то ничего. Я – ладно. А вот Надю… Надю ты шибко обидел. Она так хотела, чтобы ты был на свадьбе. С моей стороны много гостей будет. А с ее – ты один. И то – в беге. Она всем твердила: «Наш Серегин, наш Серегин!» Если бы задержался на один день, это бы для нее был самый лучший подарок.
– Она что, замуж выходит? – воскликнул Серегин. – За кого? – И тут же понял. – Ну, поздравляю! Поздравляю!
– Спасибо!
– Желаю счастья!
– Спасибо… Не любит она меня. А я ее люблю.
Серегин так и не привык к этой полуулыбке, полуухмылке, взгляду в сторону.
– Жаль, что не узнал об этом раньше! Поздравляю от всей души! Желаю счастья! А Наде от меня передайте… – Серегин достал из «дипломата» сборник стихов Фета и на первой странице написал: «Дорогой Надюше, которую всегда буду помнить. С пожеланием счастья». – Между прочим, хороший поэт, – сказал Серегин, передавая Шебаршину книгу. – Мастер точной детали, тончайшего мимолетного настроения, нюансов души. Казалось бы, в пяти словах – и сколько всего! «Шепот, робкое дыханье. Трели соловья».
Шебаршин подхватил:
Тот понял жизнь с превратной стороны
И собственное горе преумножит,
Кто требует всей жизни от жены,
А сам ничем пожертвовать не может.
– Что, неужели тоже Фет? – удивился Серегин. – Не может быть! Такое откровенное моралите.
– Афанасий Афанасьевич Шеншин. Он самый. Ты это… – замялся Шебаршин. – Опусти открытку с дороги. Бабке Ульяне. Будто от того постояльца из Донбасса. Пусть маленько порадуется.
У Шебаршина уже заранее была приготовлена открытка. Серегин сунул ее в карман.
Минутами двадцатью позднее он стоял в коридоре купейного вагона у приоткрытого окна, смотрел на светлые бетонные шпалы соседнего пути, мелькавшие словно строки телевизионного изображения при сбившейся синхронизации, и думал о скорой встрече с комиссией, с Петей Петроченковым, о том, что еще можно сделать в кардиосканере. Какие внести усовершенствования? Уж обточен существующий образец, как говорится, вылизан, а такое ощущение, что чего-то не хватает. Ну ладно, об этом надо будет подумать в Ленинграде.
Серегин перечеркнул формулы, которые он рисовал на открытке, машинально разорвал ее на клочки и выбросил в окно.
