Текст книги "Моя идеальная ошибка (ЛП)"

Автор книги: Оливия Хейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Оливия Хейл
Моя идеальная ошибка

1. Изабель

Я бесшумно шаркаю через танцевальный зал. Пуанты крепко затянуты, но не издают ни звука, касаясь потертого деревянного пола. Тысячи танцоров прошли по этим коридорам за сотню лет, и все они испытывали то же, что и я. Боль, усталость, соперничество, амбиции.

Травмы.

Прохожу мимо открытой двери, за которой группа танцоров разминается и болтает о своем. Ирина сидит в шпагате, стянув кудрявые каштановые волосы в строгий балетный пучок. Новая прима-балерина. Окружив ее, стоят улыбающиеся Мэтт, Бет и Симона, но я-то знаю, что последние двое наверняка сгорают от зависти. Ирина слишком молода для этой роли, только-только в нее вступила. Эта осень – ее первый сезон на вершине, где мечтают быть все.

В том числе и я. Теперь я знаю: до моей очереди как минимум полгода, если не год, и даже не из-за Ирины. Если вообще когда-нибудь, шепчет внутренний голос.

Я дохожу до неприметной деревянной двери в конце коридора. На ней нет ни имени, ни таблички – да это и не нужно. Все в Нью-Йоркской Академии Балета знают эту дверь. И уважают. И боятся.

Я стучусь.

– Да, – говорит она.

Я приоткрываю и вхожу в кабинет мисс Мур. Она сидит за столом, просматривая список танцоров, ее седые волосы убраны в строгий шиньон¹. Морщинки вокруг глаз мягкие – и это единственное мягкое в ней.

– А, Изабель. Входи.

Я закрываю за собой дверь.

– Вы хотели поговорить?

– Да, – она снимает очки и сцепляет пальцы на столе. – Я вчера говорила с врачом. О твоем бедре.

В животе образуется тугой узел.

– Да, он сказал, что...

– Тебе нужен покой, если вообще хочешь еще когда-либо танцевать.

Я киваю. Так безопаснее, чем пытаться отрицать, хотя внутри готова кричать.

– Я могу продолжать, как сейчас, – говорю я. – Уменьшу тренировки, чтобы хватало сил на выступления. Я справлюсь. Обещаю. Этого хватит, чтобы восстановиться.

Ее взгляд пронзителен.

– Мы каждую ночь создаем на сцене искусство. Ты можешь его создавать?

– Да, – отвечаю.

Ради этого тренировалась всю жизнь. Более двадцати лет – ранние подъемы и поздние репетиции, кровь на ступнях, ноющие мышцы. Это все, что когда-либо имело значение.

– Я не могу держать в труппе травмированную танцовщицу в надежде, что она когда-нибудь поправится. Ты это знаешь, Изабель. Мне нужно ввести в репетиции новую балерину, чтобы она набрала форму, – мисс Мур опускает взгляд на список, на аккуратный, четкий почерк.

Я знаю: уже есть короткий список тех, кто займет мое место. Возможно, сейчас она именно на него и смотрит.

– Я поправлюсь.

– Так все говорят, – она вздыхает, и уголки губ чуть смягчаются. Я впервые вижу такое выражение у мисс Мур. И оно пугает. – Изабель, ты выбываешь. Ради своего же блага. Травмы случаются, и, рано или поздно, карьера каждой балерины заканчивается. Моя же закончилась почти двадцать пять лет назад. Ты переживешь.

Переживу? У всех карьера заканчивается, но не у меня. Пока нет. Мне всего двадцать пять. Я собиралась танцевать хотя бы до тридцати, а может и до тридцати пяти, а бывает, что и до сорока. Это редкость, но не невозможно.

Двадцать пять?

– Нет, мне просто нужен отдых, – возражаю я. – Если возьму перерыв на неделю, то смогу вернуться...

Мур поднимает на меня взгляд.

– Изабель, – говорит она. – Решение уже принято. Антуан со мной согласен и уже начал исключать тебя из хореографии. Свяжусь с тобой насчет формальностей, выходного пособия... и послушай, если через шесть месяцев полностью восстановишься – приходи, мы устроим встречу с врачом. Если он даст зеленый свет, мы поговорим.

Я отступаю к двери. Все тело будто онемело. Ноги. Мозг. Сердце. Ее слова звучат глухо. Это не шанс, это прощальный подарок. Жалость.

– Хорошо, – отвечаю я.

Она возвращается к бумагам, готовясь к вечернему спектаклю, и на этом все. Я выбыла. Все кончено.

Теперь до меня дошел смертельный удар, который она наносила другим, и я больше не та, кто утешает, а та, кого вычеркивают.

Оцепенев, выхожу в коридор. Шаги звучат глухо. Здание, где находится Нью-Йоркская Академия Балета, старое – одно из лучших в городе – где верхние этажи предназначены только для нас. Для ведущих танцоров главной балетной труппы страны. Одних из лучших в стране.

Я вложила все, чтобы здесь танцевать. Годы работы, бесконечные тренировки и ступень за ступенью я поднималась, чтобы однажды стать примой. Это мой дом.

Я прохожу мимо группы танцоров, растягивающихся в зале. Не останавливаюсь, чтобы перекинуться парой фраз. Не удивлюсь, если им уже сообщили эту новость; если одна из них станет моей заменой.

Сколько бы ни говорили о том, что мы семья, мы слишком больная семья. Я видела, что случается, когда балерина уходит. Объятия на прощание, «мы на связи» и «всегда добро пожаловать обратно», но потом, что неудивительно, мы не видим, чтобы кто-то возвращался.

Они исчезают.

Могут даже остаться жить в этом же городе, но словно переезжают в другую страну.

И что больше всего раздражает – когда я просто шагаю, бедро совсем не болит. Но стоит только начать танцевать, потянуться, сделать выброс, и боль возвращается. Быть балериной – значит, жить с болью, и я уже не раз через это проходила. В этот раз, думала, получится так же. Я должна справиться, как справлялась раньше.

Поражение же ощущается как удар ножом в сердце.

Я по привычке шагаю по лестнице вместо того, чтобы поехать на лифте. Лень – враг совершенства, вбивали мне в голову с детства. Хотя теперь-то это ничего не значит. Могу быть ленивой сколько захочу. То, что Мур пообещала поговорить со мной через полгода, когда восстановлюсь, – это, скорее всего, просто из вежливости. Я не видела, чтобы кто-то из ведущих балерин возвращался в профессию после столь длительного перерыва. Этот спорт, это искусство – беспощадно конкурентное. Каждый раз, когда одна танцовщица ломается, на ее место уже выстраивается очередь из трех других.

Я останавливаюсь на четвертом этаже. Здесь занимаются дети, но занятия начинаются позже. Сейчас же коридоры пусты. Я прохожу мимо открытых дверей пустых студий. Гладкий клен паркета, зеркальные стены, хореографические станки.

Помню время, когда и я была одной из тех девочек, которые скоро заполнят эти залы.

Захожу в пыльную студию. Эту комнату легко узнать. Я провела здесь целый интенсив под руководством мадам Новик, первого педагога, который довел меня до слез. Мне было девять, и я вкладывалась всем сердцем.

В зеркале мелькает мое отражение. Ни высокая, ни низкая. Черные волосы собраны в хвост, спадающий по спине. Боди² оливкового оттенка, почти в тон коже, и короткий тюник³ из лайкры, созданный для изящества движений. Колготки. Пуанты.

Темные глаза и сжатые губы.

Не могу представить, что больше никогда не смогу здесь станцевать. Эта мысль просто не укладывается в голове, как кусочек пазла, который не подходит ни к одному из фрагментов. Я покачиваюсь, глядя в зеркало на собственные движения. Линии, думай о линиях. Держи голову выше. Вес на рабочей ноге. Поворот. Быстрее. Я вращаюсь и поднимаюсь на пуанты, наблюдая за отражением.

Это приятно. Правильно. Я знаю, как и что делать, несмотря на решение Мур и Антуана. Я рождена для этого.

Я танцую близ больших окон в глубине зала, где сквозь стекла льется солнце. Оно греет лицо. Я делаю пируэт⁴, и еще один – кручу быстрее, чем положено без разминки.

Подпрыгиваю, и в бедре вспыхивает боль. Я принимаю ее. Черт. Сломи меня. На этот раз я не отступаю. Если не суждено танцевать, не вижу смысла беречь суставы. Больше нет необходимости в осторожности, в том, чтобы экономить силы для вечернего спектакля.

Я не следую хореографии. Просто соединяю знакомые движения, которые знаю, как свои пять пальцев, и притупленная боль растворяется в отчаянии.

Музыки нет, но чудится, будто я все равно ее слышу, будто где-то на границе реальности плывет едва уловимая мелодия. Пара простых арабесков с бризе⁵, движения, вшитые в мышцы, в саму ткань тела.

Танцую быстрее. Ноги вытянуты, носки натянуты, руки напряжены, каждый мускул работает. Пот проступает на лбу из-за нарастающей в бедре боли. Ее невозможно игнорировать, выбросить из головы или запереть в ящике, где держу все хронические боли.

Но я не останавливаюсь.

Не когда тело молит прекратить. Не когда бедро словно охвачено пламенем. Может, вот в чем была ошибка. Я слушала, когда надо было идти вперед, сквозь боль. Толкать себя дальше.

Щеки мокрые, грудь болит, но я не останавливаюсь. Еще один пируэт и выброс ногой. И еще. И еще.

Острая, как нож, боль пронзает правое бедро, и я сбиваюсь на пол-оборота. Центр тяжести уходит, и я падаю на пол без малейшего намека на ту грацию, которую всегда велели сохранять.

Падение болезненно, но не так, как бедро. И нигде не горит так сильно, как внутри груди. Я провожу ладонью по щеке и понимаю, что плачу.

По пустому залу разносится звук тяжелых шагов, и чья-то рука ложится на мое плечо.

– Изабель? Ты в порядке?

Голос до боли знакомый. Я поднимаю голову и вижу мужчину в костюме, наклонившегося ко мне с серьезным выражением лица. Густые каштановые волосы коротко подстрижены, подбородок выбрит, а ореховые глаза смотрят строго. Уголки его глаз обрамлены парой тонких морщинок, а лоб парой линий, но они лишь добавляют благородства.

Сквозь боль меня пронзает удивление. Нет ни единой логичной причины, по которой он здесь. Почему его рука покоится на моем плече. Этот человек не из тех, кто просто появляется где попало. Он – один из самых влиятельных людей в городе. И по совместительству старший брат моей лучшей подруги, и старше на пятнадцать лет.

– Алек?

2. Алек

Мак притормаживает у Нью-Йоркской Академии Балета. Серое каменное здание в центре Манхэттена с посаженными по обе стороны от входа деревьями.

– Глушу или подождать? – спрашивает Мак.

Я хочу ответить «глуши». Судя по тому, с какими твердыми «нет» сталкивался мой ассистент всю последнюю неделю, не стоит расчитывать на долгие обсуждения.

– Жди, – бросаю я и выхожу из машины.

На ходу застегиваю пуговицы пиджака, вхожу в здание Танцевальной Академии и готовлюсь к бою.

Моя дочь – Уилла Харпер – захотела начать танцевать.

Новое увлечение, и после недели попыток записать ее в академию, которую ассистент считает лучшей в Нью-Йорке, мы так ни к чему и не пришли. Набор окончен, группы переполнены, и – если она новичок – придется ждать января, чтобы начать с остальными...

Нам откровенно морочат голову. Но я умею находить обходные пути. Люди всегда чего-то хотят, и чаще всего – денег. Мало кто не спросит «а насколько высоко», если ты готов заплатить за прыжок.

В холле Танцевальной Академии пахнет пылью, прогретой солнцем, и еще чем-то резким – то ли хвоей, то ли тигровым бальзамом⁶. За стойкой сидит юноша со скучающим выражением лица. Не старше девятнадцати, худощавый, в растянутой майке и с журналом в руках.

– Мне нужен руководитель детских групп, – говорю я.

– Дальше по коридору, четвертый этаж, – отвечает он, не отрываясь от чтения.

Я поднимаюсь по лестнице и выхожу в коридор, ничем не отличающийся от вестибюля. Потертый деревянный пол, стойкий запах... хвои? теперь чувствуется еще сильнее.

Прохожу мимо полуоткрытых дверей в пустые залы. Обеденное время. Если это и правда крупнейшая Нью-Йорская детская академия балета, неудивительно, что сейчас здесь пусто. Дети в школе, как и Уилла, которая уже вечером спросит про балет. Снова.

Когда она чего-то хочет, то становится как никогда упряма. И это, признаться, одно из моих любимых ее качеств.

Я слышу легкие шаги в одном из залов. Ритмичные, мягкие удары по полу. Кто-то танцует. Я всматриваюсь в сторону, откуда исходит звук и продолжаю идти.

Но резко останавливаюсь.

Одна танцовщица движется в пустом зале, словно плывя сквозь солнечные лучи, разливающиеся по залу. Крутится быстрее, чем, кажется, позволяет человеческое тело, нога взмывает вверх, будто не подчиняясь законам физики.

Это... завораживает.

Она скользит по полу, длинный черный хвост взлетает в воздухе, будто продолжая движения. Обтягивающий верх, короткая юбка, балетные колготки. Настоящее балетное одеяние. Оно вытягивает фигуру, делает ее высокой, легкой – как балерину из шкатулки сестры, ту, что крутилась под мелодию, которую я до сих пор помню. Конни ставила ее снова и снова.

Руки танцовщицы движутся плавно, но под кожей читаются мышцы. И при этом все выглядит легко. Будто она не танцует, а летит или плывет. Балерина взмахивает ногой, и на мгновение та оказывается идеально перпендикулярна телу.

Я вижу ее лицо в профиль.

Изабель.

Что? Рука у бедра сжимается в кулак, и я знаю, что должен уйти, но не могу. Каковы шансы? Она – лучшая подруга сестры, и за все эти годы мы пару раз пересекались, но ни разу не видел ее в таком свете.

Конни, наверное, упоминала, что Изабель балерина. Но я не знал, что именно... такая. Она танцует так, словно балет для нее не только профессия, но и смысл жизни.

Ее движения становятся все быстрее, точнее, и я знаю, что должен уйти. Это интимный момент. Танцует одна в зале, без музыки.

Но я не могу сдвинуться с места.

Концентрация, с которой она работает, чувствуется даже отсюда, из коридора. Изабель выкладывается до последней капли. В те редкие встречи, что у нас были... я и представить не мог, что она это умеет. Быть олицетворением пламени и воплощением грации.

Я заметил, что Изабель красива, еще год назад при первой встрече у квартиры Конни. Тогда они стали соседками, а впоследствии еще и подругами. Молодая, только за двадцать. Вечно смущенная и выдавливающая вежливую улыбку. С большими, темными глазами. Длинными волосами. Я не должен был обращать внимание. Но все равно обратил.

А сейчас она сияет.

Крутится быстрее, быстрее и еще быстрее. Мои глаза следят за движением ноги, вычерчивающей круг в воздухе. Я никогда не видел ничего подобного.

И вдруг, прямо посреди пируэта, опорная нога подгибается.

Изабель оседает на пол, как карточный домик, молча и мягко. Плечи сжимаются, а из горла вырывается тихий стон.

Я двигаюсь прежде, чем успеваю подумать.

– Изабель? – я кладу руку ей на плечо. Теплое, обнаженное под ладонью. – Ты в порядке?

Она поднимает взгляд. В глазах сквозит тупая боль, а по щеке катится слеза. Рот приоткрыт от удивления.

– Алек?

– Что случилось?

– Бедро... я... Я давно не... Что ты здесь делаешь?

– Вызвать кого-то? Нужна помощь?

– Нет, нет, просто нужно немного посидеть, – Изабель приподнимается, но нога остается подогнутой, спрятанной под ней. Она быстро смахивает слезы. – Черт.

– Позволь позвать на помощь.

Она хрипло усмехается.

– Не утруждайся.

Я убираю руку с ее плеча.

– Бедро?

– Да. У меня разрыв вертлужной губы⁷... Травма не особо-то одобряет долгий танец.

Изабель снова выглядит собранной. Слишком собранной. Боль, должно быть, сильная, но я все знаю о том, как ее не показывать.

Я протягиваю руку.

– Сможешь встать?

Она долго смотрит на ладонь, прежде чем вложить в нее свою. Кожа мягкая, а пальцы тонкие. Я крепко, но бережно сжимаю их и медленно поднимаю девушку на ноги.

Изабель тихо выдыхает от боли.

– Черт.

– Здесь же должен быть врач или медик. Ты ведь здесь работаешь?

– Да, – она опускает взгляд на все так же сцепленные наши руки. Точно. Я отпускаю ее. – Но уже ухожу. Наверное, лучше просто поехать домой и отдохнуть.

– Отлично. Грейстоун ведь далеко. Как ты добираешься?

– На велосипеде, – она качает головой и зажмуривается. – Извини, но почему ты вообще здесь?

– Пришел поговорить с руководительницей детских групп.

– Магдой? Зачем?

– Моя дочь хочет начать здесь заниматься.

– Оу, – произносит Изабель. Затем ее глаза округляются. – Но учебный сезон уже начался...

– Да. Именно, – я улавливаю в ее взгляде понимание и задумываюсь, насколько далеко оно простирается.

В портфеле лежат бумаги на щедрое пожертвование от «Коннован» – спонсорская программа для одаренных детей из малообеспеченных семей На случай, если директор откажет.

Стоит только сказать, как высоко, и люди начнут прыгать, думаю я.

– Уилла хочет танцевать? – спрашивает Изабель.

Я смотрю на нее.

– Ага.

– Извини, просто Конни время от времени упоминает племянников, – она делает неуверенный шаг в сторону двери. – Это хорошая академия. Я, будучи ребенком, тоже здесь занималась.

– Правда?

– Угу. Они строго относятся к датам начала семестра, – она пожимает плечами. – Да и ко всему остальному, если честно.

Может, именно такая дисциплина и нужна дочери. Мы направляемся к выходу, и я замечаю, как с каждым шагом Изабель все сильнее напрягается. Едва уловимо, но я это вижу.

Я хмурюсь.

– Ты не сможешь поехать на велосипеде.

Она останавливается у дверного проема.

– Еще как смогу.

– Тебе больно.

В ее темных глазах мелькает нечто вроде протеста. Но быстро гаснет.

– Ну да. И что?

Я поворачиваюсь к лифту.

– Пойдем. Моя машина снаружи.

– Алек, я не могу...

– Да, можешь.

Она начинает шагать рядом по коридору.

– Мне все равно нужен велосипед, поскольку приехала на нем из дома.

– Положим в багажник, – понятия не имею, как именно, но Мак что-нибудь придумает.

Изабель качает головой. Странное ощущение – идти рядом, когда она во всем таком. Во время наших встреч, она всегда была в джинсах. Рубашках. Не в балетном наряде, открывающем слишком много обнаженного тела, много кожи.

Не стоило добавлять эту картинку к уже имеющимся.

– Нет, я не могу этого принять, – возражает она.

– Конни меня убьет, если я тебе не помогу.

Губы Изабель изгибаются в легкой улыбке.

– Да, похоже на нее.

– Так что ты делаешь мне одолжение.

Изабель бросает на меня взгляд. В ее глазах отражается немой вопрос и что-то еще. Любопытство? Но затем она кивает.

– Ладно, спасибо. Я схожу за вещами.

– Подожду внизу.

Девушка исчезает за дверью, и, прежде чем та закрывается, я успеваю заметить ряды шкафчиков. Логично. Я откидываюсь на стену и пишу Маку, чтобы подъезжал. Пока жду, открываю почту и за то короткое время, что отсутствовал в офисе, вижу появившийся шквал сообщений.

Сделка в Лондоне пока не подтверждена. Финансовый директор настаивает на срочной встрече. Подтверждение от ассистента по поводу чартера для руководящего состава.

Я пролистываю письма, помечая как «прочитанные», и тут дверь снова открывается. Изабель выходит с огромным рюкзаком за плечами и сосредоточенным выражением лица. Она накинула свитер и обулась в кроссовки, но длинные ноги все еще на виду.

Рюкзак кажется больше ее самой.

– Дай, я понесу.

Наверное, говорю это жестче, чем собирался, потому что она на секунду замирает. Но все же кивает и позволяет забрать эту громадину. Тяжелую громадину.

– Ты ездишь с этим на велосипеде?

– Не каждый день, – говорит она. – Сегодня просто больше вещей...

Мы молча идем к лифту. Кажется, никогда раньше не разговаривали так долго. А в голове все еще крутится сцена в зале. И мысль о том, всегда ли она танцует в одиночестве. Раньше наши встречи были...

Дискомфортными. Заряженными. Опасными.

Каждый раз, сталкиваясь с ней, я ловлю себя на том, что слишком остро все ощущаю. Ее мимику, улыбку и то, как она говорит.

Мы едем в очень уж тесном лифте. Изабель молчит, но когда мельком бросаю на нее взгляд, то вижу, как девушка смахивает слезу с щеки. Она снова плачет?

Черт.

Изабель выходит первой в холл.

– Пойду заберу велосипед.

– Я подожду у обочины, у машины, – говорю я и наблюдаю, как она быстро спускается по ступеням на тротуар.

Направляется к велопарковке, вытирая лицо тыльной стороной левой руки.

Наверное, бедро. Я слышал, насколько больно бывает танцорам. Травмы, переломы... Неужели настолько все плохо? Я хмурюсь, глядя ей вслед и перебирая в голове возможные варианты помощи.

Бентли плавно подъезжает к бордюру, и Мак выбирается из салона.

– Сэр? – спрашивает он, взглянув на рюкзак в моей руке.

– Положи его в багажник, – говорю я. – Велосипед влезет?

Он хмурится, но не задает лишних вопросов.

– Да, если сложим одно из сидений.

– Давай.

Я присоединяюсь к Изабель у велопарковки.

– Все нормально?

Она заканчивает с замком и оборачивается ко мне с широкой улыбкой. Глазах все еще блестят, но щеки сухие.

– Да, уже гораздо лучше. Ты уверен, что велосипед влезет?

– Да. Слушай, я могу отвезти тебя к врачу.

– Нет-нет. Все в порядке. Мне просто нужен отдых, – она все еще улыбается. – Поверь, это не первый раз.

Мы с Маком поднимаем велосипед и аккуратно устраиваем его в багажнике.

– В Грейстоун, – говорю я.

Он кивает и выезжает в плотный поток. Мы с Изабель не разговариваем всю дорогу, пока машина не останавливается у ее дома. Я узнаю это место – бывал часто, когда Конни еще здесь жила.

Мак достает велосипед, и я двигаюсь, чтобы помочь, когда Изабель останавливает меня, коснувшись предплечья.

– Алек, – говорит она.

Я замираю.

– Да?

– Спасибо. Правда, – ее улыбка мягкая, спокойная, и глаза больше не блестят от слез. – Я очень это ценю.

Я прочищаю горло.

– Что угодно для подруги Конни.

Мы с Маком провожаем ее до холла Грейстоуна, помогая с велосипедом и рюкзаком. Смотрим, как двери лифта закрываются, и девушка исчезает из виду. Воспоминание о ее танце остается со мной, как и слезы. Образ, как Изабель плачет – оседает где-то глубоко, тяжело, как заноза, которую не вытащить.

В горле образуется ком, и я расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки, ослабляя воротник. Непрактично, думаю я и знаю, что это правда. Но одно лишь знание не остановит притяжение.

Только когда машина отъезжает от Грейстоуна, я осознаю, что так и не поговорил с директором младших балетных групп о занятиях для дочери.