Текст книги "Лучшие враги навсегда (ЛП)"

Автор книги: Оливия Хейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

36. Габриэль

Желать чего-то куда проще, когда не знаешь, каково это иметь. Насколько может быть хорошо. Насколько сладок вкус запретного плода.

Теперь я знаю. Что меня не отпускает.

Сейчас намного тяжелее, чем было после юридического факультета – потому что имелся потенциал. Это не было поступком по пьяни. И не мимолетным решением.

Я опускаю голову на руки. Сидеть на диване в нашей квартире – как ходить по лезвию. Она может войти в любую минуту. Но после ссоры, скорее всего, не появится. А вот память о ней – повсюду.

Конни хотела сбежать с самого начала. Разве не так? Возможно, неодобрение ее семьи – просто удобная отговорка.

Я сказал перестать подстраиваться под чужие ожидания. Бог свидетель – я сам усвоил это на горьком опыте. В детстве, когда снова и снова не мог никого впечатлить. В итоге стал мастером подрыва ожиданий.

Ее чертова семья.

Гнев, который я чувствую, – он направлен и на нее, и на себя, но больше всего – на них. За то, что прятали ее в тени. А потом и я поступил так же – заставил почувствовать, будто она обязана выбирать. И я знаю, чем все кончится: на обочине останусь я. Кореи есть что терять – и потому она выберет не меня.

Ничто не вечно, думаю я. Мама ушла, как только появилась возможность. Брак тети развалился, когда моему двоюродному брату было десять. Каким бы реальным что-то ни казалось – оно не держится долго.

На следующий день я иду в офис. Гнев все еще кипит. Он вот-вот прорвется – и я точно знаю, кто примет на себя удар. Двоюродный брат наконец вернулся в штаб. Самодовольное пятнышко у двери в кабинет тети. Я иду прямо к нему, шаг за шагом ускоряюсь, будто выходя на тропу войны.

Он смотрит на меня – и на секунду самодовольство меркнет. Но маска быстро возвращается на место.

– Привет, братишка.

Тетя стоит рядом. Она толкает дверь шире.

– Твой отец уже внутри, – говорит она.

Губы сжаты в недовольной линии, но глаза блестят. Ей это нравится.

Папа развалился на диване, что стоит в кабинете тети, закинув ноги на подушку и скрестив руки на груди.

– Габриэль, – говорит он. – Как мило, что ты решил к нам присоединиться.

– Полагаю, вы уже видели видео, – говорю я.

Смотрю только на папу и на Шэрон. Если переведу взгляд на двоюродного брата – могу сорваться.

– Разумное предположение, – тетя облокачивается на массивный стол. Львица, точащая когти. – Так расскажи-ка еще раз, как женитьба на наследнице Коннованов была частью гениального бизнес-плана.

– Это не так. Мы были пьяны. В Вегасе.

С дивана доносится смешок.

– Ты всегда умел подбирать слова, сынок.

– Так скажи прямо, – говорит Шэрон. – Как ты собираешься это использовать? Упоить ее вином, вытянуть тайны о «Контрон», нашептать что-то в подушку? Или ваша глупая ошибка дала шанс на многолетний бракоразводный процесс с дележкой активов?

Моя рука сжимается в кулак. Левая. Я чувствую, как холодное кольцо врезается в кожу.

– Я не собираюсь ею пользоваться.

Тишина накрывает комнату. Будто мы все разом затаили дыхание.

Папа первым нарушает тревожную тишину:

– Что?

– Пусть брак и был пьяной ошибкой, но это не значит, что я сожалею, – говорю я. – Если мы разведемся, то потому, что оба этого захотим. Это не будет связано с компаниями, семьями или прессой. Ни с чем.

Двоюродный брат подходит ближе и останавливается рядом с отцом. Его глаза широко распахнуты в смеси ужаса и веселья. Наверное, потому что этот ублюдок просто не способен представить себе хоть одно искреннее чувство.

Тетя усмехается.

– Только не говори, что ты начал заботиться об этой девчонке.

– Она моя жена.

– Она – Коннован.

Гнев вспыхивает и прорывается наружу.

– Что это за соперничество, если не жалкая игра в превосходство? Удобный способ нас сравнивать? Мы увеличиваем доходы почти каждый год – с редкими исключениями – вот уже три десятилетия. Мы – Томпсоны. Мы живем конкуренцией. В каком-то смысле Коннованы – это наш стимул. Благодаря им мы никогда не расслабляемся. Мы должны быть им благодарны.

Двоюродный брат качает головой.

– А теперь ты доказываешь свою истинную преданность.

– Нет, – отвечаю я. – Это ты только что доказал, что у тебя ее нет.

Папа смеется. Звук неожиданный, и все оборачиваются. Тетя всегда была бойцовой собакой, но это не значит, что у отца нет клыков. У него просто другая тактика.

– Что смешного? – спрашивает Шэрон.

Он качает головой, полуулыбаясь.

– Мой сын влюбился в Коннован. Вот уж по-настоящему удача.

Я глубоко вдыхаю. Следующие слова даются тяжело – и идут вразрез с самой структурой, впитанной в меня с детства, словно выгравированной в костях.

– Вы оба знаете, какую ценность я представляю для компании. Я лучший из всех, кто у нас есть, и вы это знаете – даже если не хотите признать.

Двоюродный брат открывает рот, но я поднимаю руку, не давая ему заговорить.

– Не ты. Я не с тобой разговариваю. Послушайте: мы с Конни сами разберемся в своей жизни, вне компаний. Я никогда не выдам секретов «Интерпрайзес», не продам ее, не поставлю под удар сотрудников. Но могу пообещать одно: если придется выбирать между карьерой и женой – я знаю, что выберу.

Эти слова, кажется, эхом отдаются в просторном кабинете, который тетя называет своим. Она нахмуренно смотрит на меня, как будто уловила в словах не слишком завуалированную угрозу. Папа глядит непроницаемо. Я не могу понять – он горд или зол. Хотя, впрочем, никогда и не мог.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти. Слов еще много – они роятся под кожей, рвутся наружу. Но не сейчас. На сегодня достаточно.

– Габриэль, – говорит отец. – Семья – это и есть компания.

Мои плечи напрягаются. Разве я этого не знаю? Но теперь у меня есть своя семья.

* * *

Возвращение в квартиру этим вечером – проверка на терпение. Я поднимаюсь на лифте, открываю дверь, думаю… и нахожу пустоту.

Снова.

Следующий час провожу, гугля ублюдка из Чикаго, который посмел поднять руку на Конни. Ищу способ разрушить его бизнес. Это не облегчает боль – но немного сглаживает горечь. По крайней мере, это я могу. Использовать свое положение, чтобы сделать его жизнь невыносимой.

Уже поздно, когда я вспоминаю про заказанную еду. Сижу на диване, смотрю на входную дверь – будто надеюсь, что она откроется. Что Конни войдет. Скажет, что развод – ошибка. Что все это неправильно. Что все-таки скажет:

Я хочу тебя.

И будет иметь в виду не только тело.

Звонок в дверь. Я вздыхаю и поднимаюсь. Это индийская еда, не Конни.

Но это не еда.

И не Конни.

Я хмурюсь, глядя на мужчину, остановившего на мне взгляд.

– Алек?

Темноволосый мужчина, с которым я встречался всего пару раз, молча проходит мимо и заходит в квартиру. Его черты напряжены – взгляд жесткий, челюсть сжата. Он с трудом сдерживает гнев. Это выражение мне слишком хорошо знакомо.

В последние дни я сам носил его слишком часто.

– Габриэль, – говорит он, останавливаясь у кухонной стойки, чтобы поставить портфель. – Ты никогда не был мне приятен.

– Взаимно, – отвечаю я.

Он поднимает глаза – в них мелькает удивление, но тут же возвращается угрюмое выражение.

– Это было подло. Даже для Томпсона.

– Правда? – голос пропитан сдерживаемой яростью. – Объясни, почему ты вдруг решил вспомнить о морали.

– Ты воспользовался ею, когда Конни была уязвима, – отвечает он. Его пальцы побелели, вцепившись в край кухонного острова. – Не аннулировал брак сразу. Ты затянул весь этот фарс, заставил ее переехать, втянул в свою жизнь… Все ради чего? Ради секретов компании? Надеюсь, раскрытие тебя для «Никура» стоило того, – он качает головой с отвращением.

Алек, наверное, лет на десять старше меня и на сантиметр выше, но сейчас выглядит не только разъяренным – он измучен. Достает из портфеля кипу документов.

– Пошел ты, Томпсон. Ты подпишешь бумаги о разводе, оставишь Констанцию в покое – и тогда мы с тобой начнем войну.

Я киваю, будто это все имеет смысл.

– Отлично. А мнение Конни, выходит, можно проигнорировать?

Глаза Алека сужаются.

– Она хочет развода.

Слова врезаются, как нож.

– Может, и так. Но я хочу услышать это от нее. Знаешь, у тебя дурная привычка – постоянно ее недооценивать. Исходя из того, что я видел, ты был никудышным братом.

– Забавно слышать это от тебя, – шипит он.

– Да, от меня. От человека, который видит, что ты и твой отец творите. Вы отодвигаете ее на второй план при каждом удобном случае, – голос срывается, я едва сдерживаюсь. – Она – один из самых профессиональных людей, которых я встречал. Я видел ее на юридическом факультете: как читала допоздна, просила дополнительные задания. Я видел, как Конни вкалывала в «Контрон», ездила на конференции, боролась за ваше одобрение. А вы лишали ее всех шансов.

Уголки его губ опускаются.

– Ты ничего не понимаешь. Ни о ней, ни о нас.

– Нет, это ты слеп. Ее фонд? Вы с отцом закрыли его просто в качестве наказания, – я качаю головой, пытаясь унять гнев. – А та история в Чикаго? За это ты тоже ее наказал.

– Проект провалился. В записке все ясно…

– Он напал на нее, Алек. Конни ему отказала, и он назло сорвал сделку, – я почти рычу. – Но вы научили ее, что слабость – это приговор. Вот почему она ничего не сказала!

Алек замирает.

– Это неправда.

– Нет? Тогда спроси ее, – я смотрю прямо ему в глаза. – Ты пришел сюда с видом спасителя, но все, чего Конни просила от тебя всю жизнь – относиться к ней как ко взрослой. Как к равной.

Он качает головой. Гнев на лице смешивается с усталостью. И с разочарованием.

– Она еще молода.

– Она не ребенок. Прекрати относиться к ней, как к игрушке, – я бросаю взгляд на стопку бумаг о разводе, которые он положил на кухонный остров. – Конни просила это принести?

– Томпсон, просто…

– Ответь на вопрос.

– Нет, – говорит он, – не просила.

– Где она?

– Когда она захочет поговорить с тобой, то даст знать, – он стучит пальцами по кухонному острову, и над нами царит тишина.

Тяжелая тишина.

– Ты заботишься о ней, – наконец произносит он.

Я отвожу взгляд. Из всех людей, которым я бы в этом признался, старший брат Конни, тот еще засранец, занимает последнее место. Но, очевидно, отказ от ответа говорит громче слов, чтобы его услышал даже Алек.

– Да, – бормочет он. – Дерьмо.

Я невесело посмеиваюсь.

– Ага.

– Она знает?

Моя рука находит путь к волосам, пробегая по прядям. Гнев все еще пульсирует под кожей. Почему он спрашивает об этом?

– Не знает, – говорит он. – Ты ей не сказал.

Не сказал.

А должен был. В тот день, во время спора. Но Конни была настроена на развод, и я не мог сказать правду. Если бы я это сделал, позже было бы намного хуже. Одно дело – вернуться к кокетливым, антагонистическим отношениям. Но другое – признаться и быть отвергнутым. Это разрушило бы то, что у нас было, и я бы предпочел иметь хотя бы толику счастливых воспоминаний, чем вообще ничего.

Алек захлопывает портфель и проходит мимо меня к входной двери. Он издает разочарованный вздох.

– Я никогда не думал, что доживу до этого дня, – бормочет он. Затем откашливается и поворачивается ко мне. – Смотри. Если Конни выберет тебя, я… приму это.

– Я хочу, чтобы ты сделал кое-что более важное, – говорю я. – Убедись, что она знает: ты это принимаешь.

Кажется, он расстроен, но в глазах, так похожих на глаза сестры, что-то сверкает.

– Так и сделаю, – говорит он. Через мгновение он качает головой. – Это случается не часто.

Алек открывает дверь так резко, что кажется, ему тоже не терпится прекратить наше взаимодействие. Я его понимаю. Прошло уже достаточно времени.

Но есть еще одна вещь, которую мне нужно знать.

– Что это? Что случается не часто?

– Любовь, – говорит он.

Затем он расправляет плечи и идет по коридору, как будто бежит от самого слова так же, как и от меня.

37. Конни

Я сижу на диване в своей старой квартире. Той, которая была моей крепостью, моим домом с тех пор, как уехал Блейк. Ощущается, как когда надеваешь пару поношенных зимних в холодную погоду. Но также кажется странным. Не быть здесь, не ходить по этим комнатам, не пользоваться кроватью или диваном.

Больше не чувствуешь себя как дома.

Напротив меня на полу сидит Изабель. Она вытянулась в шпагате, и в свободной майке четко прослеживаются гладкие мышцы рук. Сегодня вечером у нее выступление – как и почти каждый вечер – и сейчас Изабель нужно немного времени, чтобы расслабиться.

– Думаю, все сводится к тому, чего хочешь ты, – говорит она и мягко опускается еще глубже в гибкий, недоступный мне изгиб. – Представь, что семьи не существует. Что бы ты сделала?

Я опускаю взгляд на журнал, лежащий на коленях. Последний номер «Бизнес Дайджест», вышедший буквально вчера. На развороте – большая фотография нас с Габриэлем. Мы стоим рядом на безупречно оформленной кухне и смотрим прямо в камеру, будто взывая к читателю: «Скажи что-нибудь плохое о нашем браке. Попробуй».

– Я бы попробовала, – говорю я. – Но дело не только в семье. Это все… это он.

– Ты скучаешь по нему?

– Да, – признаюсь я. Намного больше, чем ожидала. Я откидываюсь на спинку дивана и закрываю глаза. – Хотя сказать это…

– Трудно, – ее голос мягок, успокаивающ.

У Изабель всегда получалось слушать и задавать правильные вопросы.

– Ага. Это означало бы отдать ему все. Всю себя. Понимаешь? Как капитуляция, – я делаю глубокий вдох. – Он мог бы делать со мной все, что захочет.

– М-м. Любить кого-то – значит доверять, – говорит она. Я оборачиваюсь и вижу, как она плавно сидит в шпагате, а темные волосы скрывают лицо. – Если скажешь, что хочешь остаться в браке, ты отдашь ему силу.

– Да, именно. А я столько времени пыталась этого не делать. Не давать ни капли власти. А если я… а он… – я качаю головой.

Эти слова тяжело даются. Тяжело признаться даже самой себе.

– Тогда ты хотя бы попробовала, – говорит она. – Я знаю, ты любишь продуманные риски. Такие, к которым готовишься заранее. Но отношения – это не бизнес. Они непредсказуемы. Нужно просто сделать все, что в твоих силах, и надеяться на лучшее.

Я снова смотрю на разворот. Габриэль смотрит на меня с притворно серьезным лицом. Но я знаю этот взгляд. Знаю блеск в его глазах и едва заметную улыбку в уголках губ. Как будто он смеется над шуткой, известной только нам.

Я не могу перечитать статью еще раз. Не после последнего абзаца. Он отпечатался в памяти.

Габриэль позвонил Синтии, чтобы внести данные о моем фонде. О новом фонде, который должен стартовать через несколько недель – первой благотворительной инициативе Коннованов.

Он объявил о Фонде Коннован на весь мир.

И я знаю, почему Габриэль это сделал. Он знал, что теперь отец и брат будут вынуждены согласиться. Когда об этом написали в «Бизнес Дайджест», просто не осталось выбора.

А значит, он убедил Синтию только по одной причине.

Чтобы сделать меня счастливой.

И осознание этого обжигает. Оно пульсирует внутри – горячее, болезненное, полное надежды.

– Но знаешь, что страшнее всего? – говорю я Изабель. – Попробовать… и проиграть. Сказать, что я чувствую… и чтобы это ничего не изменило. Я знаю, как он выглядит, когда побеждает. Самодовольную ухмылку, снисходительный смех. Я бы умерла, если бы он поступил так после разговора о чувствах.

Изабель улыбается.

– Судя по тому, что ты рассказывала… думаю, он чувствует то же самое.

Я прикусываю нижнюю губу. Может, она права. А может – нет. Но я должна признаться.

Я буду жалеть всю жизнь, если промолчу.

Потому что есть только одна причина, почему мысль о том, чтобы снять кольцо, отпустить его и больше никогда не просыпаться рядом – разрывает на части.

Я влюблена в него.

Наверное, дольше, чем могла себе признаться. Потому что больше всего меня пугает не боль, не потеря – а обещание. Обещание чего-то настоящего. Чего-то важного. Быть с Габриэлем никогда не будет легко. Никогда не будет поверхностно. Это не то, от чего можно отступить.

Любовь к нему – это пламя, которое поглотит целиком.

Внезапный резкий стук в дверь заставляет вздрогнуть. Я смотрю на Изабель, она – на меня. Наши взгляды встречаются.

– Понятия не имею, кто это, – говорю я, нахмурившись.

Подхожу к двери, заглядываю в глазок. Подозрение растет – консьерж никого не пропускает без предупреждения.

Но это не кто-то.

– Это Алек, – произношу я.

– Что? – удивляется Изабель.

Я тяжело выдыхаю и открываю дверь. У брата серьезное лицо, и взгляд тяжелый – как будто он несет груз, который не может больше держать.

– Конни, – он проходит мимо вглубь квартиры. – Ты не можешь отправить такое письмо и потом просто игнорировать мои звонки.

– Я была занята.

– Ты уходишь? – он качает головой. Тени под его глазами стали глубже, как у человека, который давно не спал. – Прямо после того, как в самом крупном деловом журнале страны появилось объявление о создании фонда?

– Это было до того, как все пошло наперекосяк. Алек, я не могу работать в компании, где мне не доверяют. Ты должен это понять.

– Тебе доверяют, Кон.

– Нет. Очевидно, что нет, – голос срывается от обиды, и я резко вдыхаю. – Алек, я никогда не предавала «Контрон», но мне надоело, что меня снова и снова ставят в угол.

– Я знаю, – тихо говорит он. – Черт, знаю. Теперь уже знаю. Мне нужно многое сказать…

Он замолкает, заметив Изабель. Она больше не лежит на ковре. Теперь сидит на диване, с журналом на коленях. Волосы собраны в гладкие волны, ни следа от беспорядочного пучка.

– Привет, Алек, – говорит она с легкой улыбкой.

– Изабель, – кивает он и поворачивается ко мне. – Извини, я не знал, что у тебя гости.

– Все в порядке, – вмешивается она и встает. – Мне все равно пора готовиться к вечеру. Спасибо за кофе, Конни.

– Конечно. Созвонимся позже?

– Да, будет здорово.

– Удачи сегодня вечером.

Она бросает мне искреннюю, лукавую улыбку.

– Всегда, – говорит она и направляется к двери. – Приятно было снова тебя увидеть, – добавляет она Алеку.

Она всегда была вежлива с ним, даже когда тот отвечал сухостью. Мне нравится думать, что она делает это специально – чтобы выбить его из равновесия. И Бог знает, Алек это заслужил.

– Ага. Взаимно, – бурчит он.

Смотрит ей вслед, пока дверь не закрывается, а затем снова переводит на меня хмурый взгляд.

– Не хотел прерывать.

– Поэтому ты не позвонил заранее?

– Нет. Специально не стал звонить. Чтобы ты не успела найти повод со мной не говорить, – он проводит рукой по подбородку. – Ладно. Сначала – отличная работа с «Никуром». Не знаю, как ты это провернула.

– Я пообещала, что доведу дело до конца. Как написала в письме. Так что останусь в «Контрон», пока контракт не будет подписан.

Он глубоко вздыхает.

– Я даже не знаю, что сказать. Послушай, я не хочу, чтобы ты уходила. Подумай еще раз, хорошо? Если останешься – клянусь, все будет иначе. Я сам прослежу за этим.

Из всех возможных ответов это был тот, которого я меньше всего ожидала от брата.

– Есть еще кое-что. О… черт, – он снова замолкает, и я в первый раз за долгое время вижу его нервным. Эта эмоция не свойственна. – Я знаю, что на самом деле случилось в Чикаго.

Я застываю. Губы сами приоткрываются.

– Знаешь?

– Да. Почему ты не рассказала?

– А кто тебе сказал?

– Вчера я говорил с Габриэлем. Пытался заставить его подписать документы о разводе. Он был зол. Очень зол.

– Ты сделал что?

– Да, ему это тоже не понравилось, – он устало проводит рукой по лицу.

Кажется, за последнюю неделю он постарел на десять лет.

– Зачем ты это сделал? Он подписал?

– Нет. Не подписал. Я… я делал то, что считал правильным. Но теперь понимаю, что тебе моя помощь не нужна.

– Не в этот раз, – я опускаюсь обратно на диван.

Мое сердце вот-вот грозится вырваться из груди. Габриэль не подписал.

Он отказался.

– Нет, я учусь. Потихоньку, – Алек вздыхает. – Но почему ты не могла просто прийти ко мне?

– Когда?

– После Чикаго, – говорит он. – И после того, как проснулась в Вегасе и поняла, что допустила ошибку.

Я смотрю на него. Никогда бы не подумала, что Алек сам поднимет этот разговор. Даже не знала, что мы можем об этом говорить.

– Алек, – произношу я медленно. – Ты ведь и сам знаешь, почему.

– Все равно скажи, – просит он.

– Слушай… ты временами бываешь слишком… опекающим. Ты всегда таким был. И я понимаю, это из-за любви, из-за желания защитить. Но это также значит, что ты судишь меня строго. Если я допустила ошибку, ты решаешь, что могу допустить следующую. А значит – мне нельзя доверять.

Его хмурый взгляд становится мрачнее.

– Но Чикаго? И тот ублюдок?

– Если бы вы узнали тогда, ты бы стал звать меня на важные проекты? Или сопровождал бы на каждом шагу? Или вообще отправил бы кого-то наблюдать за мной? – я качаю головой. – Вот почему я не сказала. Сколько времени бы понадобилось, чтобы позволить мне проводить собрания персонала самостоятельно?

– Ты была новичком, – бормочет он.

– Да, но это ты меня всему научил. Послушай, знаю, что я – младшая в семье. С тобой, с Нейтом, с папой… я знаю. Но я уже взрослая. Я училась в том же университете, что и вы. Прошла ту же стажировку в «Контрон». Пожалуйста, просто поверь, что я знаю, что делаю.

Он откидывается на диване и глубоко вздыхает. Разочарованно, устало.

– Черт подери, – говорит он.

Искренность в голосе почти заставляет улыбнуться. Не думаю, что у нас когда-либо был более честный или более трудный разговор. Возможно, никогда. В семье Коннованов слишком много замалчивается – у нас целый ковер, набитый несказанным.

– Черт, – тихо повторяю я.

Мы молча смотрим друг на друга, через это пространство между диваном и креслом, через годы недоговоренностей.

– Так что ты собираешься делать с этим своим парнем? – спрашивает он.

Я опускаю взгляд на руки. Кольцо по-прежнему на безымянном пальце. Я его не снимала. И, честно говоря, не хочу.

– Начну с того, что откажусь от идеи развода. По крайней мере, пока мы с Габриэлем не поговорим по-настоящему.

Алек не вздыхает, не закатывает глаза. Он просто смотрит на меня. Впервые – как на взрослую.

– Ты не против? – спрашиваю я. – Значит, ты все-таки веришь, что он не передавал информацию о «Никуре» своей компании?

– Да. Теперь верю. Вчера он это ясно дал понять.

Я удивленно поднимаю брови.

– Что он сказал?

– Дело не в том, что он сказал, – отвечает Алек. – А в том, чего не сказал.

Он отводит взгляд. Выражение лица будто застывает. Не потому что Алек не хочет говорить, а потому что тема вызывает дискомфорт.

Что ж. Она вызывает его и во мне. Но мы все равно говорим об этом. Первый раз – по-настоящему.

– Я его люблю, – говорю я. – И собираюсь сказать об этом. А там видно будет. Но ты должен быть готов, Алек. Потому что у тебя может быть зять по фамилии Томпсон. И я больше не собираюсь извиняться за это. Ни перед тобой, ни перед папой.

Мой брат поднимается с дивана. Смахивает что-то невидимое с плеча. Потом смотрит на меня сверху вниз – с тем самым прищуром, который обычно означает, что он все еще что-то обдумывает.

– Ладно, – говорит он. – Пора.