Текст книги "Лучшие враги навсегда (ЛП)"

Автор книги: Оливия Хейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

29. Габриэль

Ночью я сплю в кресле в спальне. Возможно, «сплю» – это громкое слово, но она попросила остаться, и я остался.

Когда вернулся домой глубокой ночью, в темную квартиру, и увидел Конни, безжизненно растянувшуюся на диване, я застыл на месте. Смотрел на неподвижную фигуру и чувствовал, как ледяная рука сжимает внутренности.

Но она дышит. Просто погрузилась в такой глубокий сон, что даже осторожное встряхивание за плечо не дало результата. Ее кожа горит – слишком горячая на ощупь.

Я протираю глаза и перевожу взгляд через спальню на жену.

Сейчас утро. Свет просачивается сквозь щели в шторах. Конни крутится в постели, запутавшись в простынях. Ее дыхание тяжелое и слышно в тишине комнаты.

Если лихорадка не спадет в ближайшее время, я вызову врача. Черт, возможно, следовало сделать это еще ночью.

Я набираю сообщение помощнику с инструкциями, затем встаю, размяв затекшие суставы.

Кресла хороши для многих вещей, но сон в их число не входит.

Конни беспокойно ерзает в постели. Она все еще в платье, а волосы растрепаны. Кожа покраснела, глаза закрыты.

Холодная ткань соскальзывает с ее лба.

Я хватаю ткань и иду в ванную, промываю под холодной водой и возвращаюсь, чтобы снова приложить к ее коже.

Конни тихо вздыхает, когда компресс касается лба.

Я провожу пальцами к ее шее и нащупываю пульс. Она все еще слишком горячая.

Ее веки моргают и медленно открываются.

– Привет.

– Привет, – отвечаю я. – Как ты себя чувствуешь?

Она кашляет, голос слаб.

– Ужасно.

– Здесь есть вода.

Со стоном она садится и принимает поданный мною стакан. Пьет жадно, выпивая больше половины, прежде чем снова откинуться на подушки.

– Когда ты вернулся? – спрашивает она.

Глаза остекленели, взгляд блуждает.

– Вчера поздно вечером. Нашел тебя спящей на диване, да еще и с лихорадкой.

– Ах да, – шепчет она, веки опускаются, а губы приоткрываются в слабом выдохе.

Но вдруг глаза снова открываются, полные внезапного осознания.

– Ты отнес меня сюда?

– Ага.

– Мне очень жаль, – бормочет она. – Наверное, я тяжелая.

– Нет. Ты идеальная.

Конни слабо улыбается и снова закрывает глаза. Я уже почти добрался до кресла, когда слышу ее голос – тихий, едва различимый.

– Я не ожидала, что будет так хорошо. Намного лучше… чем помнила. Все эти годы назад.

Я замираю на месте. Трудно не улыбнуться.

– Ты говоришь о нас?

– М-м-м, – она переворачивается на бок, сонно вздыхая.

Но вдруг опять говорит, будто борясь со сном:

– Что… я в бюстгальтере? – произносит она с таким видом, словно это личное оскорбление.

– Наверное, да.

Она раздраженно ворчит и тянется за спину, пытаясь расстегнуть застежку. Но ничего не выходит, и холодный компресс соскальзывает с ее лба.

– Габриэль, – зовет она.

– Я помогу, – отвечаю я, аккуратно расстегивая застежку сквозь ткань платья.

Она с облегчением вздыхает и стягивает бретели с плеч.

– Намного лучше, – шепчет она. – Не могу вспомнить… когда в последний раз так болела.

– Последние несколько недель были напряженными, – говорю я. – Возможно, твоему телу просто нужен перерыв.

– У меня нет времени.

Я сажусь рядом на край кровати и провожу ладонью по ее спутанным волосам.

– У тебя есть время. Ты можешь найти его.

Она вздыхает, будто сдаваясь, и глубже погружается в подушки.

– Я не знала о тебе.

– Хм? – тихо спрашиваю я.

– …дислексия.

– Ой, – говорю я. Поскольку волосы зачесаны назад, у меня больше нет оправдания, чтобы прикасаться к ней. Вместо этого я прислоняюсь к изголовью кровати и сажусь рядом с изогнутой фигурой. – Ага.

– Было тяжело?

– Какое-то время, – отвечаю я, глядя на руки, покоящиеся ладонями вверх на коленях. – В основном в первые годы школы, пока не научился с этим справляться.

– Каково это? – спрашивает она.

Ее глаза все еще закрыты, но в хриплом голосе слышится только мягкое любопытство. Интересно, насколько она в сознании? И сколько из этого запомнит?

– Это все, что я когда-либо знал, – говорю я. – Мозг иногда путает буквы или целые слова. Я лучше запоминаю, если слушаю или наблюдаю, чем читаю. Для меня документальные фильмы полезнее научно-популярных книг.

– М-м-м. Ты хорошо учился на юридическом факультете. Я никогда… не подозревала.

Я усмехаюсь. Конечно, она не знала. Я нанимал людей, чтобы они читали и проверяли мои задания. Работал напрямую с администрацией, получал дополнительное время на тестах. И, полагаясь только на упрямство, учил все наизусть, вместо того чтобы перечитывать учебники.

Я читал абзацы вслух, запоминал их. Однажды даже заплатил первокурснику, чтобы тот начитал весь материал дела, в я мог его выучить.

– Я компенсировал, – тихо добавляю я, не удержавшись от движения: рука тянется к голове Конни.

Я глажу ее волосы. Наверное, не стоит, но я не могу остановиться. А Конни, кажется, расслабляется под прикосновениями.

– М-м-м, – снова тихо стонет она.

Я ловлю себя на том, что говорю в изгиб ее уха, в мягкую копну спутанных волос.

– Мои родители, конечно, никогда не понимали этого. В третьем и четвертом классе меня едва не выгнали. Отец ненавидел это. Его единственный сын… глупый.

Конни издает тихий, возмущенный звук.

– Ага. Я потратил годы, чтобы доказать обратное. Он хотел, чтобы я пошел на юридический факультет, но сам не верил, что смогу. Мой двоюродный брат поступил первым. Я подал заявку… и поступил. Сам.

Конни моргает, открывает глаза. Она оглядывается, пытаясь понять, где находится, и наконец находит меня взглядом. Рука на ее голове замирае.

– Он мудак, – шепчет она.

– Отец или двоюродный брат? – спрашиваю я. – В любом случае – согласен.

Она кивает, но тут же морщится от боли.

– Головная боль? – спрашиваю я.

– Да.

– Сейчас принесу еще аспирин.

Я поднимаюсь с кровати и иду в ванную, где на стойке лежат лекарства, которые наскреб из ее тайников.

Голос, хриплый, но мягкий, все равно доносится до меня:

– А мама?

– Заботилась обо мне, – говорю я, перебирая упаковки. – Но недостаточно. Она застряла в браке, который ненавидела, в городе, который презирала. Родители развелись через два месяца после моего восемнадцатилетия – будто только и ждали, пока истечет срок. Потом мама переехала в Монтесито. Она родом из Сан-Диего и всегда относилась к Восточному побережью с подозрением. После развода больше не оглядывалась назад.

– Ух ты, – шепчет Конни.

Она с усилием садится и принимает таблетку, которую я протягиваю. С болезненным стоном сглатывает ее и делает еще один глоток воды.

Я никогда раньше не видел Конни такой – без маски, без колючей защиты.

Это кажется почти… привилегией.

Она снова опускается на подушки и закрывает глаза. Из груди вырывается долгий, усталый вздох.

– Моя мать умерла, – бормочет она.

Я застываю у края кровати.

– Ох, – осторожно говорю я. – Ты была тогда совсем маленькой?

– Мм-хм. Я ее не помню.

– А хотела бы? – спрашиваю я.

Конни поворачивается на бок. Долгую минуту я думаю, что она не ответит. Я проверяю телефон – смотрю, написал ли Дэррил насчет врача, – когда, наконец, до меня доносится ее голос, полуприглушенный подушкой:

– Раньше – да. А теперь… может быть, так проще.

– Ага, – тихо отвечаю я. – Понимаю.

– Я видела, как сильно отец скучал по ней. И братья. Может быть, – говорит она и тяжело вздыхает, – это благословение, что я ее не помню.

Доктор приезжает через два часа. Ей приходится аккуратно разбудить Конни, чтобы измерить температуру и осмотреть ее.

– С вами все будет в порядке, – говорит врач после осмотра. – Это просто грипп, хоть и тяжелый. К утру температура спадет, и вы снова сможете встать на ноги. Продолжите кашлять, но уже пойдете на поправку.

Я распрямляю плечи, чувствуя, как из них уходит напряжение.

– Слава Богу.

Доктор улыбается.

– С вашей женой все будет в порядке, мистер Томпсон.

Да, думаю я, бросая взгляд на спящую Конни. Она должна быть в порядке.

Позже в тот же день начинает звонить ее телефон. Затем снова. Я отвечаю на третьем гудке – на экране снова высвечивается одно и то же имя.

Это ее помощница Захра.

– Мистер Томпсон? – спрашивает она.

Голос звучит безупречно профессионально, но я все равно улавливаю легкое удивление.

Я объясняю Захре, что Конни заболела, и прошу отменить все встречи на сегодня и завтра.

В голосе Захры звучит искренняя тревога. Похоже, они действительно близки.

К обеду я уговариваю Конни съесть немного супа и хлеба на вынос. Вскоре после этого она снова засыпает, а я возвращаюсь в кресло, с ноутбуком на коленях.

Сегодня пришлось отменить несколько встреч. Я записываю голосовые сообщения для Дэррила – пусть подготовит письма. Одна из лучших сторон взрослой жизни – больше никаких эссе. Большую часть дел теперь можно решить по телефону или поручить тем, кто разбирается в грамматике лучше меня.

К вечеру, как и обещал доктор, Конни действительно чувствует себя лучше.

Температура спала, хоть кожа, на мой взгляд, все еще слишком горячая. Она поднимается с постели, идет в ванную, а потом настаивает на том, чтобы спуститься на кухню за стаканом сока. Это рискованно, но, вероятно, хороший знак.

Когда Конни возвращается в кровать, падение на подушки выглядит как сцена из фильма.

– Боже, как же тяжело, – стонет она. – Почему я все еще чувствую себя так ужасно?

Я прислоняюсь к дверному косяку спальни.

– Потому что ты больна.

Конни поднимает на меня глаза.

– Несправедливо, что ты так выглядишь.

– Как именно? – спрашиваю я, чуть улыбаясь.

– Как человек, который принял душ, переоделся и, возможно, даже расчесался, – говорит она, обиженно щурясь.

Я усмехаюсь.

– Ты болеешь, принцесса. И имеешь полное право не быть в лучшей форме.

– Ты должен сказать, что я выгляжу великолепно, – она складывает подушки.

Снаружи быстро темнеет; день пролетел в тревогах.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю я. – Снова проголодалась?

Конни качает головой и расслабляется.

– Нет. Я хочу посмотреть что-нибудь на огромном телевизоре, который еще ни разу не включала.

И вправду, на стене напротив стоит огромный телевизор, замаскированный под картину – он идеально вписывается в интерьер.

– Я возьму пульт, – говорю я.

Конни тратит целых три минуты, выбирая старую романтическую комедию, прежде чем бросить на меня взгляд:

– Тоже останешься посмотреть?

Я устраиваюсь на краю кровати, вытягиваясь поверх покрывала.

Мерцающий свет телевизора освещает полутемную комнату.

Из всех сценариев, которые представлял себе, возвращаясь из Бостона, этот был… самым неожиданным.

Особенно после всего, что было в последние дни: как она наклонилась ко мне на диване… Эти воспоминания мешали сосредоточиться на встречах.

И уж точно не давали забыть, чего так ждал.

Конни вздыхает рядом.

– Брат вчера забрал у меня инвестиции.

– Что он сделал?

– Да. Я должна была начать переговоры на следующей неделе. Мое первое крупное закрытие компании. Но… – она проводит рукой по лицу, словно стирая усталость. – Он сказал, что я не сконцентрирована и еще не готова.

– Это полная чушь, – резко говорю я.

– Ага, – она чуть усмехается. – Думаю, мне не до конца доверяют.

Гнев вспыхивает в груди.

– Что? Из-за меня?

– Вероятно, да, – отвечает она.

– Бред, – бросаю я. – Ты никогда не расскажешь ни одного секрета «Контрон».

Конни слабо усмехается:

– Точно так же, как ты никогда не выдашь информацию о «Томпсон Интерпрайзес». Но знаешь…

– В это не верят, – тихо говорю я.

Нетрудно представить ее отца, стоящего на сцене гала-вечера, принимающего очередную награду. И Конни, младшая, от которой у меня седые волосы.

Я никогда не встречал никого, кто старался бы так сильно – угодить, поступить правильно, быть достойной. Конечно, она прикрывает это колючестью и духом соперничества, которые, безусловно, настоящие.

– Дело не только в этом, – говорит она, не отрывая глаз от телевизора. Но я понимаю: Конни не видит происходящее на экране. – Дело в Чикаго…

– Сделке, которую ты заключала для «Контрон»?

– Да. Они думают, что та не состоялась из-за меня.

– Но это не так, – тихо говорю я.

Я помню ту историю. Помню, что писали в газетах.

– За день до подписания он подошел ко мне, – ее голос опускается до шепота. – Схватил за задницу и предложил «отпраздновать как следует»… Я, конечно, отказала.

Что-то темное и тяжелое поднимается внутри. На экране перед глазами мелькают сцены, но я их не замечаю.

– Что он сделал?

– После этого сделал заявление. Публичное, – она глубже укутывается в одеяло. Ресницы опускаются, скрывая зеленые глаза. – Я не знала, что делать. И… не сделала ничего.

Я стискиваю одеяло так сильно, что выступают сухожилия на руках. Заметив это, заставляю себя разжать пальцы.

– Алек знает? – спрашиваю я. – Отец?

В ее движении есть что-то настороженное. Она поворачивается ко мне.

– Нет.

– Почему?

– Я не рассказывала, – Конни сжимает губы. – Они всегда… Всегда были слишком опекающими. Я младшая. Если бы узнали?.. – она прикусывает нижнюю губу. – Меня бы отстранили от всех переговоров. Никогда бы больше не отправили на конференции…

Я едва сдерживаю порыв встать и просто разнести что-нибудь в комнате. Вместо этого с трудом выдыхаю:

– Меня это чертовски бесит.

Конни смотрит на меня с удивлением.

– Бесит?

– Да, – я встречаю ее взгляд. – Что ублюдок позволил себе это. Что выставил тебя виноватой. И что ты почувствовала, будто не можешь рассказать правду.

Ее глаза цепляются за мое лицо, и что-то в выражении смягчается.

– Ох, – тихо произносит она.

Мы надолго замолкаем. Я пытаюсь смотреть фильм, но сюжет проходит мимо, как белый шум.

Когда Конни снова начинает бить озноб, я хватаю плед с кресла и укрываю ее.

– Спасибо, – шепчет она, зарываясь в тепло.

Надеюсь, это хороший знак: если ей холодно, значит, температура спала. Но тревога все еще сжимает горло.

Она придвигается ближе, пока не прижимается боком через слои одеял.

– Эй, – слышится голос.

– Конни?

– Ты можешь лечь в постель. Ну, правильно.

Я замираю, глядя на растрепанные каштановые волосы и ясные зеленые глаза.

Сегодня она впервые выглядит по-настоящему осознанной.

– Хорошо, – тихо говорю я.

Я забираюсь под одеяло, а она тут же поворачивается ко мне и прижимается всем телом.

Ее руки ложатся мне на живот, голова – на плечо.

– Боже, какой ты теплый, – шепчет она.

Я обнимаю ее свободной рукой, притягивая ближе. Конни все еще горячая. Я медленно провожу рукой по гладкой коже предплечья, пытаясь согреть ее еще сильнее.

– Спасибо, – шепчет она. – Я знаю, что говорила на днях. Что мы… ну…

Я чувствую, как ее голос дрожит. Конни тогда все четко дала понять. Либо все серьезно, либо ничего.

Я поглаживаю ее волосы.

– Все хорошо, – говорю я. – У нас все будет хорошо, принцесса.

Ее тело расслабляется в объятиях.

Через несколько минут дыхание становится ровным и легким. Она засыпает, а я лежу, прижимая ее к себе, и позволяю себе наслаждаться теплом под романтический фильм, который тихо играет на фоне.

30. Конни

Мне слишком жарко. Кожа кажется тонкой, натянутой, как будто тело распирает изнутри и оно занимает слишком много места. Каждая клеточка тела обостряется. Мягкость одеяла на коже. Подушка, удерживающая голову. И тяжелая рука, покоящаяся на талии.

Габриэль обнимает меня, словно твердая, надежная стена – та, к которой хочется прижаться.

Прижиматься к нему приятно. Немного ослабляет гнетущее давление внутри и вызывает дрожь, пробегающую по рукам. Я придвигаюсь ближе, покачиваю бедрами. В спину упирается что-то твердое, и все внимание сосредоточено на этом. Возможно, это и есть решение проблемы – стянутой кожи и пульсирующего жара.

Рука на талии сжимается, будто предупреждая.

– Не обращай внимания, – бормочет он мне в волосы.

Я снова двигаю бедрами, и на этот раз Габриэль стонет.

Объятия не позволяют дотянуться до пояса пижамных шорт, но мне все же удается сделать это и начать стягивать вниз.

– Конни, – снова говорит он, голос звучит уже тверже. – Ты болеешь.

– М-м-м. Я хочу тебя.

– Черт, – сдавленно шепчет он.

Ладонь лежит на моем обнаженном животе. Я тянусь между нашими телами. Они прижаты друг к другу плотно, почти не оставляя пространства, но я все равно добираюсь до нее. До эрекции, давящей через ткань боксеров.

– Ну давай же… – я не уверена, испытывала ли когда-нибудь прежде такую потребность.

Кажется, только секс может успокоить ломоту в конечностях. Между ног.

Я сжимаю пальцы и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него. Лицо Габриэля близко – на подушке рядом с моим. Волосы спутаны, глаза затуманены сном и желанием. Он смотрит прямо на меня, ищет ответ.

– Пожалуйста, – шепчу я.

Габриэль долго не отвечает, просто смотрит, а затем медленно кивает.

– Ага. Пойду за презервативом.

Улыбка медленно растекается по губам. Победа. Тело напрягается от предвкушения. Рука исчезает с моей талии, и мужчина скатывается с кровати.

– Подожди, – говорю я. Голос хриплый – от сна, от температуры. – Посмотри в тумбочке.

Он замирает.

– Ты запаслась?

Я поднимаю бедра, пытаясь стянуть шорты и трусики. Они едва проходят дальше бедер, но этого достаточно.

– Лучше быть готовой, – бормочу я, снова укладываясь на бок.

Боже, как же жарко. Как же сильно его хочу. Не уверена, чувствовала ли когда-либо подобное. Как будто если не испытаю оргазм, придется вылезти из собственной кожи.

– Ты все спланировала, – говорит он, и в голосе звучит удовлетворение, неожиданное и немного торжествующее. – Когда ты их купила?

– Неделю назад, – оглядываюсь я через плечо, слова срываются быстро, торопливо.

Но прерываются, как только я вижу, что он делает: надевает презерватив, лежа на спине под сброшенным одеялом. Иисус.

Габриэль снова прижимает меня к себе. Его кожа холодная и твердая на фоне моего лихорадочного тела. Я двигаюсь ближе, выгибаюсь, и его руки скользят вниз.

Он выдыхает сквозь зубы, проклиная то, что находит.

– Ты мокрая.

– Да, – отвечаю я.

В этом весь смысл.

Габриэль притягивает меня к себе и мягко приподнимает ногу. Первое его движение заставляет застонать. Кожа будто оголена до предела – каждое прикосновение отзывается волной. Он толкается сзади, и я задыхаюсь от восхитительного ощущения. Глаза сами собой закрываются. Боже, да.

Он входит до конца и замирает. Левая рука крепко сжимает мое бедро.

– Господи. Ты такая горячая, Конни.

– М-м-м… – я тянусь вниз, чтобы прикоснуться к себе.

Я вся горю. От него, этого, всего.

Габриэль начинает двигаться – медленно, осторожно, с плавным, чувственным покачиванием бедер. В какой-то момент уговаривает меня приподняться, чтобы просунуть руку под голову.

То, как он меня трахает, – все, чего не было тогда, на диване. Теперь – медленно, размеренно, кожа к коже. Кажется, во мне не осталось ни сантиметра, к которому он бы не прижался.

Какая-то часть меня знает: это должно волновать. Далеко от хладнокровия, от попытки остаться свободной и непривязанной. Но куда большая часть меня не заботится об этом.

Оргазм обрушивается, как прохладный океанский бриз – обволакивающе, стремительно. Я дрожу, прижавшись к нему, и Габриэль замирает, выдыхая сквозь зубы. Следующая волна захватывает, усиленная его движениями и скользящими пальцами, – и только тогда внутренний пожар начинает угасать.

Вскоре он тоже достигает кульминации, сжимая меня так крепко, что стону от жара его дыхания на собственной шее. Я тянусь назад, вонзаю пальцы в его бедра, пока Габриэль продолжает глубокие, рваные толчки, отдаваясь полностью.

Мы остаемся так – долго, тесно переплетенные, соединенные. И только теперь дыхание становится легче. Как будто лихорадке не хватало последнего толчка, чтобы сломаться.

– Принцесса, – шепчет он мне в шею.

Губы скользят вдоль моей челюсти. Большая рука запрокидывает голову, чтобы встретиться в поцелуе. Он твердый, холодный, требовательный – как обещание. Как печать.

Я отстраняюсь, улыбаясь.

– Извини. Я, наверное, была немного груба.

Он касается моей щеки большим пальцем.

– Это не так, – шепчет он едва слышно.

Затем глаза проясняются, а на губах появляется та самая ухмылка, которую я уже узнаю.

– Хочешь позавтракать?

– М-м-м… Наверное, стоит, да?

– Это поможет тебе прийти в себя, – он откидывает одеяло, выпуская нас обоих в теплый утренний свет.

Я опускаю взгляд и краснею. Черт.

Он отстраняется и привычно похлопывает меня по бедру, прежде чем встать с кровати.

Голова проясняется. Еще немного мутно, но та пульсирующая боль, которая была моей спутницей последние дни, наконец исчезла. И тут приходит осознание: я вся потная, чувствую себя ужасно, волосы… Я даже не хочу об этом думать.

– Я приму душ, – говорю я.

Габриэль замирает в дверях, все еще обнаженный, оглядывается через плечо. Морщится.

– Нужна помощь?

– Нет, спасибо. Думаю, я справлюсь.

– Хорошо. Но позови, если почувствуешь головокружение.

Я киваю. Он усмехается – и исчезает.

Принятие душа отнимает больше времени, чем обычно, но оно того стоит. Вода оживляет, я втираю пену в чувствительную кожу головы – все еще ноющую от недавней боли. К концу чувствую себя физически истощенной, но все же в десять раз лучше.

Я чищу зубы.

Девушка в зеркале смотрит на меня с румянцем на щеках и каким-то обезоруженным выражением. Без привычного макияжа и шелковой блузки это уже не лейтенант Коннован. Я выгляжу моложе, чем чувствую себя, особенно с влажными до плеч волосами. Летнее солнце уже успело высветить веснушки. В детстве я их ненавидела, а теперь радуюсь, когда те возвращаются с новым сезоном.

Мама тоже была рыжей. Ни у одного из братьев этот ген не проявился. Только у меня. И только я не помню ее.

Я закутываюсь в пушистый халат и возвращаюсь в спальню. Здесь словно прошел ураган: одеяло сбито в кучу, подушки измяты, а простыня, некогда туго натянутая, сползла от беспокойных движений.

Я оставляю все как есть и выхожу. На полпути вниз по лестнице улавливаю запах бекона и кофе.

Габриэль готовит?

Оказалось – да. Он стоит у плиты в шортах и футболке. Я сажусь на высокий стул у кухонного острова и опускаю голову на руки. У меня нет сил ни на что, кроме как смотреть, как Габриэль двигается.

– Ты умеешь готовить? – спрашиваю я.

Он бросает мне самодовольную ухмылку.

– Конечно. Однажды летом проходил стажировку во Франции у мишленовского шефа.

– Ух ты.

– Это был сарказм, – говорит он. – Ты бы никогда в это не поверила, если бы не была больна. Но, принцесса, даже я могу поджарить бекон.

Я дергаю манжету рукава.

– А я не могу.

– Серьезно?

– Да. У нас дома никто не готовил. Ну, Энни готовила – моя няня. Потом стала домработницей. Она оставалась с нами все мое детство. Но ни папа, ни братья – никто.

– Даже барбекю?

– Может, пару раз, – говорю я. – Но я не помню. Настоящего лета в Оук-Хилле у нас не было.

Он издает низкий гудящий звук – не осуждающий, не сочувствующий. Просто слушает. И я вдруг понимаю, что Габриэль в этом хорош. Гораздо лучше, чем я ожидала.

Он ставит передо мной стакан холодной воды с кубиками льда, и я тут же выпиваю половину.

Во всей этой сцене есть что-то… домашнее. Я знаю, это должно настораживать. Но слишком устала, чтобы сражаться – и с ним, и с собой.

Мысль вспыхивает в голове.

– Захра!

– Что?

– Мне нужно ей позвонить. Сказать, чтобы она отменила…

– Я сделал это вчера, – спокойно говорит Габриэль. – Она продолжала тебе звонить, так что я ответил.

– Ой. Правда?

– Да.

Я снова сажусь на стул.

– Хорошо.

Габриэль усмехается, прислоняясь к кухонной стойке. Его футболка приподнята, открывая сантиметр обнаженной кожи у пресса. Желание медленно переворачивается внутри.

– И все? – спрашивает он. – Даже не упрекнешь?

– Нет. То есть… нет. Это было правильно. Спасибо.

Он скрещивает руки на груди, все еще улыбаясь.

– Думаю, мне нравится больная Конни.

Я смотрю на стакан с водой, кручу его пальцами. Легкая рябь расходится по поверхности. Кажется, мне тоже. Или, по крайней мере, нравится то, какие мы, когда на время исчезает недоверие. Оно не уходит навсегда, просто складывается в высокий недоступный шкаф. Не забыто, но… вне поля зрения и, пока что, вне мыслей.

– А также нравится здоровая Конни, – добавляет Габриэль. – С ней я люблю спорить больше всех.

Это заставляет смеяться.

Я наблюдаю, как он перекладывает на тарелку яйца, бекон и тосты. Ничего вычурного, но выглядит – и пахнет – просто отлично. Габриэль ставит завтрак передо мной вместе с приборами, а потом сервирует свою тарелку.

Я начинаю с яиц – теплых, мягких. Жую медленно, и тут в голову приходит новая мысль.

– Ты сегодня не работаешь?

Он не перестает есть, но плечи чуть напрягаются.

– Технически, работаю.

– Ой. Не хотела тебя задерживать.

– То есть, это не саботаж корпорации? – легко отшучивается он, переходя к бекону. – Не волнуйся. Я могу работать из дома. Если, конечно, тебе не нужно немного пространства.

Прежде чем ответить, я съедаю целую полоску бекона. Он вкусный, но настоящего голода нет. А вот кофе – потрясающий. Для него, похоже, не бывает слишком высокой температуры или плохого самочувствия.

Габриэль садится напротив. Бросает на меня быстрый взгляд и возвращается к еде. В этой футболке он выглядит широкоплечим и расслабленным, волосы все еще взъерошены.

– Не нужно, – говорю я. – Вообще, думаю, посмотрю фильм.

– В постели?

– На диване. Пора сменить обстановку.

Он улыбается – медленно, немного наискосок, и кивает.

– Хорошая мысль.

– Присоединишься? Ну, если у тебя найдется время.

Габриэль делает глоток кофе, прежде чем ответить.

– Ага. Думаю, присоединюсь.

После завтрака я переодеваюсь в чистую одежду и устраиваюсь на огромной секции в ТВ-комнате. Это отдельное пространство, далеко от парадной гостиной – с плотными шторами и экраном почти во всю стену. Квартира безумно просторная, особенно учитывая, что досталась ему как декорация для счастливого брака, но в этом тоже есть свои плюсы.

Габриэль появляется спустя час, судя по влажным волосам – после душа. Он смеется, увидев, что я смотрю.

– Этот?

– Она адвокат, – защищаю я свой выбор.

На экране блондинка в розовом купальнике расхаживает по кампусу Гарварда, недооцененная каждым встречным.

Габриэль садится рядом, вытягивает длинные ноги и кладет их на кофейный столик. Я колеблюсь всего мгновение, потом хватаю подушку и кидаю ему на колени.

Он смотрит на меня с легким удивлением.

– Оставайся, – говорю я и устраиваюсь, положив голову ему на колени.

Удивительно удобно. Слишком удобно.

Через пару неуверенных секунд он кладет руку мне на талию. Другой же отводит несколько прядей с моего лица. Я смотрю на экран и прикусываю губу.

Наконец, решаюсь.

– Не знаю, кто мы друг для друга, – говорю я. – Или что было сегодня утром.

Его рука замирает на моем плече. Но я не останавливаюсь. Проглатываю неприятное чувство в груди и продолжаю.

– Честно? Не знаю, глупо ли это – начинать тебе доверять. Но не хочу притворяться, что мне это не нравится… все это.

Он смотрит на меня, и выражение лица меняется. Улыбка становится мягче, без привычной ухмылки. Большой палец касается моей щеки.

– Это чувство очень взаимно, принцесса.

– Ой.

– Перемирие? – спрашивает он.

Я киваю.

– Перемирие.

Он наклоняется, прижимается губами к моим – теперь уже знакомыми. Теплыми. Надежными. Поцелуем, от которого внутри расползается мягкое, жидкое тепло.

– Это значит, – шепчет он, – что я выбираю следующий фильм.

– Я знала, у тебя есть скрытые мотивы.

Он смеется, откидывается на спинку дивана и обнимает меня, не отпуская всю оставшуюся часть фильма.