Текст книги "Япония по контракту"

Автор книги: Ольга Круглова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Во флигеле работала столовая. На лавки вдоль длинных столов свободно усаживались сто человек, а большие котлы могли их всех накормить хотя бы чем-то простеньким, вроде риса с карри. После завтрака прихожане сходились в просторном зале на первом этаже. Переобувшись в казённые тапочки, чтобы не испачкать блестящий светлым лаком пол, они пели псалмы под музыку магнитофона. Пастор, одетый по-дачному в светлую рубашку с распахнутым воротом, читал проповедь. После обеда все устраивались группами на террасках, в тени елей, чтобы обсуждать библейские темы… За поездку в лагерь прихожане платили, но немного – две тысячи йен. Остальное: земля, дом с обслугой, городская церковь с квартирой пастора, сам пастор с семьёй, певица, музыканты – всё это содержалось на пожертвования. После службы в церкви по рядам пускали корзинку, деликатно обернутую чёрным бархатом, чтобы не видно было, кто сколько кладёт. Вряд ли богатая община существовала только за счёт маленькой корзинки, наверняка были и более крупные подношения. Финансами занимался казначей общины – менеджер банка, посторонних в свои дела не посвящая.

Перед рождественской службой Хидэо заехал за ней на машине. На самом деле Рождество наступало послезавтра, но баптисты устраивали службы только по воскресеньям в десять утра. И для Рождества не сделали исключения – в церковь ходили люди работающие, занятые, а выходного на Рождество в Японии не полагалось. Только пастор и церковные активистки-домохозяйки уговорились отслужить ещё один раз, как полагается, в ночь под Рождество. Рядом с Хидэо на переднем сиденье машины дремала жена, сзади посапывала мать.

– Христиан в Японии немного, – говорил Хидэо, указывая в окно машины.

И правда, редкие дома вывесили на своих дверях перевитые красными лентами вроде бы еловые пластмассовые венки. Но христианских церквей в городе было немало, только в её районе целых три: две католические и одна баптистская.

– Ягияма – специфический район, – объяснял Хидэо. – Здесь живут люди состоятельные, образованные.

Значит, именно среди них находили своих прихожан японские христиане?

На церковном дворе Хидэо втиснул свою машину между дорогой машиной пастора и Ниссаном последней модели. На нём ездил староста общины – владелец фирмы, которая строила в городе небоскрёбы. Намико вышла первой и распахнула заднюю дверцу, придерживая её, пока выгружалась свекровь. Грузная старуха, не взглянув на невестку, выбралась тяжело и пошла, шурша шёлком тёмно-зелёного нарядного костюма, навстречу подружкам, принялась оживлённо с ними болтать. Сменившая на старости лет бога, она не чувствовала, кажется, неудобств. У дверей прихожан встречали две нарядные дамы-активистки. Они кланялись и улыбались, приглашая каждого входящего расписаться в журнале. Именно эти дамы с журналом посещаемости, стоящие на пути к Богу, постепенно отвратили её от церкви.

– Почему Вас не было? – укоризненно спросил её как-то Хидэо. – Вам следует приходить регулярно! Хотя, конечно, настаивать мы не можем…

Но он настаивал. Даже сердился. Японцы любят превращать в обязанность всё: ранние вставания, церковные службы… А она навязанных обязанностей не любила и стала службы пропускать, появляясь лишь на самых интересных, как сегодня в Рождество.

В прихожей уютно светилась огнями пластмассовая ёлочка, в зале чинно рассаживались дамы, оправляя шерсть и бархат праздничных платьев, раскланивались мужчины в дорогих костюмах. Интеллигентные лица, тихие разговоры… Баптистская церковь – элитный клуб, место общения, приятного досуга. Молодой дородный еврей-миссионер, прибывший из Соединённых Штатов передавать опыт японским братьям, помогал пятилетней дочери устроить на стуле вышитую юбку. Его нарядная жена покачивала на руках младшую дочь, завёрнутую в нечто белое, пушистое.

– Вы не поверите, – улыбнулась женщина, поправляя пышные белокурые волосы, – хотя я родилась в Америке, но бабушка у меня – японка, поэтому мы здесь.

– Нам вообще нравится путешествовать, – вальяжно пропел миссионер, лаская холёную бородку. Путешествовали они с комфортом – с мебелью и даже с камином – баптисты богаты.

По случаю Рождества всегда элегантный пастор облачился в особенно элегантный костюм. Его супруга в шерстяном платьице – тёмненьком, простеньком, дорогом вошла в окружении своих четверых ребятишек. Дети в церкви не были редкостью, женщины приносили сюда даже грудных, повесив их за спину. Тех, кто мог ходить, отправляли на время службы за перегородку в конце зала, на татами. Там с ними нянчилась одна из прихожанок. И никто не сердился, если посреди проповеди вдруг раздавался детский писк.

К десяти часам все полторы сотни мест церкви заполнились. Пианистка в светлом платье заиграла нечто ликующее, прихожане поднялись в едином порыве, храм наполнили восторженные гимны. И вдруг все затихли, ожидая нечто торжественное. В зал вошла девушка в белом.

– Её будут крестить! – зашептал Хидэо. – Крещение в Рождество – это хорошо! Рождественская купель!

Девушка была одета не в крестильную рубаху, а в узенькое модное платьице. Вслед за нею явился пастор, сменивший костюм на белые полотняные брюки. Он прошёл по залу, шлёпая пластмассовыми тапками по босым пяткам, и вместе с девушкой исчез за дверью возле кафедры. Грянула музыка, певица запела "Аллилуйя", над кафедрой открылось окно и в нём, словно на сцене, началось действо. Должно быть, там было возвышение, потому что двое в окне словно парили над залом. Пастор прижал к лицу девушки белый платок и трижды окунул её с головой в купель. Окно закрылось, мокрый пастор пошёл переодеваться, а сквозь аккорды пианино донеслось лёгкое жужжание – за дверью крестильной новообращённая сушила феном волосы.

Красивая дама-активистка встала, чтобы доложить о церковных делах. Дела нельзя было откладывать даже ради Рождества! Дама демонстрировала новые книги из церковной библиотеки и объявляла о намеченной поездке в другой город, в дружественную церковь. Обмен делегациями здесь был делом обычным. Накануне Рождества Церковь принимала хор молодых баптистов из Кореи. Их поселили на втором этаже церкви, в комнатах для гостей, рядом с квартирой пастора. Корейцы устроили после воскресной службы большой концерт. И сегодня в честь Рождества намечался концерт. Одна из прихожанок, молодая музыкантша, грустная, с бледным лицом, поднялась на сцену, неся в руках серый деревянный горбыль, слишком большой для хрупкой женщины. Это корявое сооружение носило нежное имя – японская арфа кото. Женщина устроила длинную, чуть не в её рост деревяшку на двух стульях и принялась пробовать натянутые поверх плоской стороны струны… И вдруг с силой, невероятной для её тонких, ломких пальцев, заиграла, склонившись к арфе. Её веки подёргивал нервный тик.

После концерта она подошла к музыкантше, похвалила её игру, спросила:

– Должно быть, тяжело женщине носить такой большой инструмент?

Та ответила просто:

– Да, тяжело. – И объяснила: – Теперь кото стали очень тяжёлые, зато они дают сильный звук. А старые кото были лёгкие, но звучали гораздо слабее. – Музыкантша часто беседовала с ней. И теперь говорила, как со старой знакомой: – Я скоро уезжаю в Америку. Там будут записывать мой второй диск.

Мать музыкантши – полная, ярко накрашенная японка, улыбаясь, принимала похвалы таланту дочери, накрывая столы. Рождественский обед ничем не отличался от прочих церковных обедов. И прошёл он как всегда – в тихих беседах. Усаживаясь в машину, Хидэо проворчал, указывая на стоящий неподалёку безлюдный шраин:

– Эти вспоминают о Боге только один раз, под Новый год.

На другой день после Рождества она поехала в центр и не узнала торговые ряды. Запад испарился, уступив место Востоку. Ёлки бесследно исчезли. Вместо них при входе на Ичибанчо поставили красные ворота-тории, огромные, во всю высоту стеклянной галереи, превратив торговый центр в один большой шраин. Над ториями, на сером полотне свернулась комочком серая мышь – именно этому животному соответствовал по восточному календарю наступавший девяносто шестой год. Торговые кварталы притихли, поблёкли. Место красного, зелёного и золотого заняли серый и жёлтый – цвета соломы, бумаги. И в городе появились японские новогодние украшения – ветки сосны и стебли бамбука, перевитые пучком соломы. Сооружение украшал мандарин и маленький красно-белый веер с надписью золотыми иероглифами – приглашение Нового года. Сосново-соломенные пучки прикрепили на радиаторах машин, у дверей домов и контор… И чем солиднее контора, тем больше украшение. Самые именитые выкатили на тротуары бочки с тремя косо срезанными стволами бамбука длиною в метр. В торговом центре по-прежнему было людно. И очень чисто. Как всегда.

– Мы, японцы, всё-таки прежде всего язычники, шинтоисты. Мы верим, что боги живут всюду – дома, в лесу… И что есть бог улицы, который обидится, если бросать ему мусор, – так объяснял чистоту своего города Шимада.

Покинув Ичибанчо, она свернула на главный проспект, прошла мимо православной церкви, большой, каменной, новой. Однажды её привела сюда православная Зухра, крещёная в Дамаске. Священник, толстый, низенький, бойкий, с широким японским лицом рассказывал по-русски, не стесняясь своей исковерканной донельзя речи, о поездке в Киев и в Москву. А на прощание подарил каждой из женщин эмалевый образок. И пригласил заходить. Она заходила иногда. При входе прихожане разувались и на службе сидели по-японски на полу – верность японским традициям православные хранили крепче, чем баптисты. В конце зала вместо положенных православному храму лавок стояло несколько рядов деревянных стульев, покрытых шерстяными подушечками. Пёстрые вязанные из шерсти подушечки, зелёный ковролин на полу, цветные фотографии вместо икон – в уютной церкви не было ничего похожего на суровое исступление русских храмов.

И служил японский священник, утонувший в шитой золотом рясе, суетливо подёргиваясь, приподнимаясь на цыпочки, нагибаясь, чтобы поправить сбитый его топтаниями коврик, забавно шепелявя. Но служил он по-русски. И хор пел по-русски. Мужчины вели свои партии басом. И вообще православные, хоть и выглядели победнее, попроще баптистов, превосходили их ростом и шириною плеч. Японские православные родом были всё больше с Хоккайдо, с севера, откуда рукой подать до России. Журнала посещаемости тут не было, и на неё никто не обратил внимания. Она заходила к православным несколько раз и ни разу не заставала русских…

Уезжая из торгового центра, она видела из окна автобуса, как на вечерней улице играют дети, перебрасывая мяч от буддийского храма к шинтоистскому шраину. И обратно.

Всё забудь!

Рыбам и птицам

Не завидую больше… Забуду

Все горести года.

Басё «Под Новый год»

Накануне Нового года сотрудникам выдали бонусы. Университетская зарплата состояла из двух частей – основной, ежемесячной и добавочной, вроде как премии – ежеквартального бонуса. Бонусы были большие, несколько месячных зарплат. Сотрудники повеселели.

– Последняя неделя старого года у нас в Японии всегда очень весёлая! – улыбался Хидэо. – Бонусы, пирушки!

Ей бонусов не полагалось, только стипендия. Но кое-что от предновогоднего веселья досталось и ей – её пригласили на лабораторный боненкай.

"Кай" по-японски означало любое сборище, а первая половина слова выражала призыв всё забыть. Так что цель предстоящей вечеринки состояла в том, чтобы участники забыли все неприятности уходящего года. Боненкай в Японии отмечали рабочим коллективом в ресторане. Студенты, сбросившись посильно, по три тысячи йен, сняли отдельный зал в дешёвом ресторанчике. Называть эту забегаловку рестораном, как это делали японцы, было сильным преувеличением – в сыром воздухе мешались запах пива и густой табачный дым, под ногами хлюпала грязь. Пробившись сквозь плотную толпу подвыпивших простецких посетителей, пировавших стоя у высоких столиков, лаборатория под предводительством сэнсэя Кобаяси заняла банкетный зал – крошечную комнатку, поднятую над грязным полом на помост, крытый татами. Обувь оставили при входе на помост, куртки побросали в угол на татами – гардероба японскому ресторану не полагалось. Она пожалела своё светлое пальто, сваленное в общую кучу, и уселась возле длинного низкого стола на положенное ей по иерархии место – рядом с сэнсэем. Сидеть оказалось удобно не только из-за подушек, служивших сиденьями, но и из-за продолговатой ямы под столом, куда можно было свесить ноги. В яме полагалось находиться котатцу. Но затрапезный ресторанчик средств на такую роскошь не тратил – воздух согревали своим дыханием посетители. Она порадовалась, что, умудрённая японским опытом, правильно отреагировала на слово "ресторан" и оделась как на овощную базу, в толстый свитер и тёплые брюки. Остальные участники пиршества нарядились так же. И только Хидэо, поддерживая высокий ранг сэнсэя, красовался в костюме.

Пожилой официант, тоже приодетый в нечто невзрачное и тёплое, часто поднимался к ним на татами, каждый раз скидывая просторные туфли. Она подсчитала – трудясь в таком темпе, он переобувается за смену не менее ста раз. На столе быстро росла стайка тарелочек с мелкой жареной рыбой, жареной картошкой, картофельными котлетами, солёными овощами… Закуска была простая и выпивка дешёвая – пиво. Но хватило её надолго, пировали три часа. Завершало трапезу большое блюдо с цыплятами, зажаренными вперемешку с креветками. Усталый, как всегда, Хидэо размяк от первых же глотков спиртного, маска холодности, приличествующая важному сэнсэю, сползла с его лица, выпуская на волю простого, славного парня.

– Сегодня я могу поухаживать за Вами, – Хидэо улыбнулся смущённо, подливая ей пива.

Когда пирушка закончилась, он первым спустился с помоста, нашёл в свалке обуви её туфли, подвинул поближе, повернул носками на выход, поддержал, помогая обуться. Студенты наблюдали сцену равнодушно, Шимада насмешливо.

– Теперь идём в другой ресторан! – сообщил Хидэо, подхватив её под руку. – Таков наш обычай – за один вечер мы, японцы, заходим в несколько ресторанов. Особенно в такой праздник, как боненкай. В этом есть смысл – меняется обстановка, соседи, начинается новый разговор…

В новом ресторане – более чистом и светлом и, соответственно, дорогом – студенты притихли, не то смущённые непривычным комфортом, не то сморённые теплом, поднимавшимся от электрического котатцу в яме под столом. Все углубились в чтение меню, пытаясь разобраться в незнакомых названиях: ликёры, коктейли…

– Пусть выбирает девушка! – не вытерпел Хидэо.

Парни охотно уступили инициативу, а Митико, смело подхватив её, выпалила решительно:

– Всем пива!

Хидэо кивнул удовлетворённо – за выпивку во втором ресторане по традиции боненкая платил сэнсэй. Красавец Кубота отхлебнул пива, поморщился, открыл меню. Подбежавший официант принял заказ – шоколадный коктейль. Глядя на довольного Куботу, потягивающего через соломинку вкусное питьё, студенты осмелели. Ода тоже заказал коктейль, и Мацутани… Хидэо молчал, всё больше мрачнея с каждым новым заказом. Наконец, не выдержал:

– Ну всё, пора! Идём в третий ресторан!

Найти новое место не удалось. То, что подходило по цене, было заполнено до отказа – трудовые коллективы всего города справляли боненкай. Мужчины хотели всё плохое забыть. Только мужчины. А у женщин, кажется, ничего плохого в уходящем году не случилось. Женщин в ресторанах не было. Разве что штучные, вроде Митико. Сгрудившись у выхода из торгового центра, студенты отхлопали ладошками "сайонара": та-та-та, та-та-та, та-та-та, та. Попрощались со старым годом.

– Я подвезу Вас, нам же по дороге! – сказал заметно погрустневший Хидэо и остановил такси. – В машине настроение у него испортилось окончательно.

– Студенты на дармовщину слишком много пьют, и выбирают выпивку, не глядя на цену, – сердито ворчал он, пересчитывая деньги в кошельке. – Не знаю, хватит ли водителю заплатить…

Лабораторный боненкай был только началом. Дальше пиры пошли по восходящей: факультетские, университетские… Уровень ресторанов при этом повышался, а плата падала – верхние чины имели больше прав черпать из общественных фондов. За факультетскую пирушку в четырёхзвёздочном отеле сэнсэи платили всего тысячу йен, остальное покрывал университет. В ресторан пускали по списку. Контролёр долго искал её фамилию, а она жалела, что пришла. Тем более, что ужин оказался скучным. Быстро съев всё приготовленное, сэнсэи потолкались в тесном банкетном зальчике без окон, вяло беседуя, и разошлись. Следующим был бесплатный банкет в дорогом ресторане.

– Это – только для руководителей университета! Я приглашён потому, что в этом году я заведую кафедрой! – гордо заявил разряженный в пух и прах Хидэо. – А завтра я улетаю с Намико на Гавайи. Там для ведущих учёных Японии перед Новым годом устраивается специальная конференция.

Хидэо, причисленный к ведущим учёным, объяснил, что решать научные задачи конференция не собирается. Просто это абсолютно бесплатное путешествие – ещё один новогодний подарок начальникам от науки. Их набралось по всей Японии немало – только из их города летело около ста человек – власти арендовали для них специальный самолёт.

– Гавайи и вправду рай? – спросила она у вернувшейся через несколько дней посвежевшей Намико.

– О, нет, нет! – решительно замотала головой та. – Там слишком много японцев! – Намико, кажется, считала, что рая с японцами не получится.

– Я не мог взять Вас на Гавайи, – словно извинялся Хидэо, – но Вы можете поехать в Токио!

И он передал ей конверт. В нём было приглашение на банкет, который устраивал Научный фонд, плативший ей зарплату. Стипендиаты могли посетить банкет бесплатно, за счёт фонда – об этом извещало приглашение, отпечатанное золотом на замечательной плотной бумаге. Правда, в конверт была вложена ещё и узенькая жидкая полоска, уточнявшая: оплатить дорогу фонд не сможет, извините. Обед, который обошёлся бы в два мана – стоимость дороги то Токио и обратно, был ей не по карману. И чиновники фонда, кажется, об этом догадывались, потому вложили в конверт ещё и третью бумажку: уведомление, что посетить банкет стипендиат не сможет. Кроме стандартного текста отказа там был адрес фонда и марка. И даже её фамилия. Оставалось только бросить открытку в почтовый ящик, что она и сделала, вспоминая басню про лису, угощавшую журавля кашей, размазанной по тарелке так, что её невозможно было съесть.

– И всё-таки Вы сможете отпраздновать наступление Нового года ещё раз, – утешил её Хидэо, – тридцатого декабря Вас приглашает в гости Тагами-сан. Помните, Вы встречались с ним на Кюсю, во время конференции? Он прислал Вам факс.

Как всегда, Хидэо и не думал скрывать, что адресованное ей послание прочёл. Адрес, куда ей надлежало прийти, был местный.

– Тагами-сан сохранил дом в нашем городе. Возможно, он надеется со временем вернуться сюда. По крайней мере, когда выйдет на пенсию. А пока он навещает родные места под Новый год, – так говорил Хидэо.

Она удивилась неожиданному приглашению, полученному от человека едва знакомого, но посетить Тагами согласилась – свободного времени у неё образовалось вдоволь – двадцать восьмого декабря университетских отпустили на новогодние каникулы длиной в пять дней. К вечеру тридцатого пошёл тяжёлый, мокрый снег и автобус, положенный по расписанию, не пришёл. И такси на пустынной дороге не было. Наверное, из-за снега. Сырой, холодный ветер насквозь продувал её нарядные тонкие брючки. Замерзая, стояла она совсем одна посреди словно вымершего квартала, чувствуя себя брошенной сиротой. Привычка к упорядоченной японской надёжности уже успела ослабить её, сделать беспомощной перед любым отклонением.

Автобус в конце концов явившийся из снежной пелены обрадовал её несказанно, показался чудом комфорта. На своей остановке она с неохотой вышла в холод и темноту, утешаясь тем, что её ждёт светлый и тёплый новогодний дом, полный весёлой суеты, вкусных запахов, нарядных людей… Тагами жил в небольшом посёлке в предгорьях, стоявшем отдельно от города, в лесу. Она едва узнала профессора, неуклюжего от похожей на телогрейку толстой синей куртки и резиновых сапог.

– Вы опаздываете! Я давно жду Вас! – встретил он её обычным японским упрёком, хотя до назначенного часа встречи оставалось пять минут.

В посёлке было тихо и темно. Редкие фонари тускло освещали только пролетавшие близ ламп снежинки – на большее их не хватало. Безмолвные тёмные дома выглядели мёртвыми.

– Тут живут? – спросила она с опаской.

– Живут, – тускло ответил Тагами, указав на тускло светившееся окно. – Похвалу японской безопасности он воспринял хмуро: – В последнее время у нас много перемен. Это раньше о мафии не было слышно, она даже поддерживала порядок в тех кварталах, где обитала. Теперь якудза всё чаще нас беспокоит. – Он указал на бумажку, приклеенную к фонарному столбу, перевёл текст – полиция призывала граждан не бояться мафии. – Полицейские стали теперь ходить по домам, – рассказывал Тагами. – Они расспрашивают жителей о соседях – кто чем занимается и когда приходит с работы – пытаются выявить мафиози.

Дальше последовала страшная история о каком-то родственнике, который сдал свой дом внаём и вместо денег получил предложение заплатить огромный выкуп, чтобы получить свой дом назад. Значит, из мафии был жилец. Из-за этого страха свой годами пустующий дом Тагами не сдавал. А не продавал потому, что надеялся вернуться в родной город, хотя и не столичный, но всё-таки более приличный, чем глухомань, в которой ему приходилось обитать на Кюсю. Он надеялся снова получить работу в местном университете. Или дождаться пенсии.

– Мафии боятся многие, – заключил Тагами. – Обратите внимание – в городе много пустых домов. Люди теряют немалые деньги!

В конце переулка, куда свернул Тагами, чернели на высоких мачтах сети. Словно ловушки, поймавшие небо. Они огораживали заснеженное поле для гольфа. Вокруг стояла мёртвая тишина. Только шуршало соломой на ветру новогоднее украшение, прикреплённое у входа. Дверь открыла хмурая женщина в толстом сером свитере – жена Тагами. Впустив пришедших, она долго возилась с нешуточным запором. В прихожей было холодно и темно. Холодней и темней, чем в автобусе. Женщина взяла её пальто и куда-то унесла – вешалки, как водится в японском доме, здесь не было. Она осталась дрожать в тонком джемпере, стиснув зубы, чтобы не стучали. На подушках вокруг котатцу сидели трое детей Тагами – невысокие, щуплые не то парни, не то девушки. Толстые свитера и тусклая лампа не давали различить их пол. Жена Тагами, пряча в ворот свитера посиневший от холода нос, с состраданием посмотрела на легкомысленный наряд гостьи и натянула повыше на её колени ватное одеяло котатцу. Электрический котатцу был единственным обогревателем в помещении. Хозяйка налила сакэ в плоские глиняные рюмочки – мужу, сыну и гостье. Она сама и дочери не пили. А гостья покрепче сжимала палочки дрожащими от холода пальцами, стараясь не уронить скользкие кубики конняку на ватное одеяло, ведь пододеяльника к нему не полагалось. Женщина принесла из кухни чашки с дымящимся рисом и корявые тёмные палки, оказавшиеся корнем какого-то растения. Растирая их о дно глиняной миски с жёсткими насечками, женщина получила мутную массу, похожую на клейстер, которым клеят обои. Этим соусом она полила рис. Серые слизистые нити тянулись за палочками, тёмные куски варёной курицы и редьки колыхались в коричневой жиже, отдавая душным запахом соевого соуса. Тусклые квадраты света уличного фонаря лежали на зелёном татами. Ей казалось, ей всё это снится. И не верилось, что на дворе заканчивается двадцатый век.

Телефон казался чужим в этом доме. Он стоял прямо на татами – так им удобнее было пользоваться, сидя на подушках. Тагами заказал для неё такси и вышел проводить. Он сам сказал водителю адрес и заплатил деньги за проезд – таков закон японского гостеприимства. Жена Тагами вынесла большую сумку из серой бумаги, доверху набитую подарками. Она разглядела упаковки нори и зелёного чая – эти недорогие вещи ещё можно было принять. Но сбоку неприметно лежала узкая длинная коробочка, в таких продавали жемчужные ожерелья.

– Это – для Вашей дочери, – быстро заговорила хозяйка. И, пресекла отказ: – Я купила это совсем недорого, на распродаже!

– Жемчуг поддельный! – успокаивала она себя, выходя из такси возле своего дома.

– Проверь на зуб, – посоветовала ей по телефону Анна и научила: – Поддельный жемчуг скользит стеклом, а натуральный спотыкается, словно зуб сдирает с него плёнку.

Её жемчуг спотыкался. Жемчуг, даже выращенный на морских плантациях, стоил недёшево. На упаковке стояло имя дорогого магазина. Под пакетами с нори нашлась лаковая чайница с лаковой ложечкой, украшенные похожими на незабудки цветами – символом их города. В красивой коробке лежали полотняные салфетки с томными японками в кимоно и лаковая брошь – дорогие, красивые вещи.

Ей стало неловко. Её подарки, русская водка для хозяина и маленькая палехская шкатулка для хозяйки, могли вызвать подозрение, что русские – скряги по сравнению с японцами, которые, накормив гостью ужином, ещё и одарили её так щедро, от души. От души? Прощаясь, Тагами снова вернулся к разговору, начатому им летом на Кюсю – в его новый институт, ещё не успевший создать себе достойную репутацию, плохо шли студенты.

– Может, Вы подыщете для меня в России способных студентов? – попросил он.

Это всё объясняло: неожиданное приглашение в гости, щедрые подарки… Она затолкала их подальше в шкаф. На часах было всего девять вечера. Не для Японии это – погулять от души.

Тихий-тихий Новый год

Осеннюю мглу

Разбила и гонит прочь

Беседа друзей.

Басё

Ближний сосед лучше дальнего родственника.

Японская пословица

Утреннее солнце шутя расправилось с ночным снегом, оставляя мостовые и тротуары сухими. Последний день старого года выдался солнечным, тёплым. В садах цвели зимние цветы, в ящиках возле домов поблёскивали на солнце бахромчатые кочаны декоративной капусты – фиолетовые, кремовые, зелёные. Их разводили не для еды, для красоты, чтобы не жить зиму без цветов. В городе было тихо, уютно, чисто. Все горожане что-то мыли: женщины – крылечки и окна своих домов, мужчины – автомобили, молодой монах со шваброй – статую Будды. К обеду, выдраив всё, что можно, до немыслимого блеска, народ попрятался по домам. Она шла по безлюдным улицам, по пустому торговому центру… На Ичибанчо сильнее обычного пахло соевым соусом – рестораны готовили собу, гречневую лапшу – без неё в Новый год никак нельзя. Возле продуктовых магазинов на вынесенных на улицу столах лежали белесые лепёшки, похожие на хозяйственное мыло, большие – с тарелку, маленькие – с блюдечко. Это – рисовый хлеб. Его готовили только под Новый год. По телевизору показывали, как мужчины разбивали деревянным молотом варёный рис, сложенный в большую ступу из долблёного ствола. Получалась сплошная клейкая масса, из которой делали лепёшки. Потом их сушили. Супермаркеты продавали рисовый хлеб машинного изготовления, нарезанный ровными брусками. Твёрдый, как камень, рисовый хлеб надо было перед едой разогреть в духовке, чтобы он стал мягким, тягучим. Но если передержать его дольше двух-трёх минут, хлеб запекался жёсткой коркой, вздувался пузырём, взрывался и черствел настолько, что его невозможно было раскусить.

Все магазины работали, но желающих воспользоваться их услугами было немного. Не толпились у прилавков оживлённые люди, бодро раскупающие шампанское, закуски, торты…

– Новогодние кушанья у нас делают загодя, а теперь чаще просто покупают. Новый год – отдых для хозяйки. Такова традиция, – говорил Шимада.

Именно в отделы кулинарии устремлялись редкие покупательницы. Должно быть, предусмотрительные японки запаслись всем заранее. И по счетам уплатили: оставлять долги на Новый год – плохая примета. Возле банков не было ни души. Только на железнодорожной станции кипела суета – дети ехали навестить родителей. Молодая мать выгрузила из машины троих ребятишек с блестящими на солнце щеками, вошла в свой дом через калитку, осенённую длинной, необрезанной веткой сосны, пригнутой на манер верхней перекладины ворот. И дети побежали вслед за ней. Новый год – праздник семейный. Сегодня она ощущала своё одиночество особенно остро.

К четырём часам стало темнеть, на проспекте зажглись лампочки, гирляндами обвившие голые ветви деревьев. Они не были специальным новогодним украшением, висели тут всегда. И вообще город не выглядел празднично – шуршали соломой шинтоистские верёвки, на большом сером плакате грустным серым пятном свернулась мышь. К вечеру похолодало. Ветер закрутил сухую жёсткую позёмку. На Ягияме было абсолютно темно. Оказалось, улицы освещали не столько фонари, сколько витрины ресторанчиков и магазинов, но сегодня все они закрылись рано. На дороге не было ни одной машины. Город как вымер. На заборе возле автобусной остановки висел шерстяной шарф, заботливо завязанный узлом – так обычно поступали с найденной вещью в Японии, прикрепляли на видное место. Шарф был большой, новый, дорогой. Как могла обронить его женщина? Разве что спасалась бегством из мёртвого города? Шарф полоскало на ветру – шарф из чужой жизни. Сегодня эта жизнь закрылась от неё особенно плотно, не выпуская наружу ни лучика, ни звука. Тёмные дома угрюмо молчали – ни яркого света в окнах, ни блеска ёлочных огней, ни музыки… Только кое-где пробивался тусклый свет, должно быть, от экранов телевизоров.

В университете её вопрос – как Вы будете встречать Новый год? – всех удивил. Студенты пожимали плечами, а Шимада усмехался:

– Новый год мы встречаем тихо, сидим у телевизоров… В канун Нового года всегда проходит традиционное соревнование двух команд певцов – мужчин и женщин. Тридцать первого половина Японии смотрит по телевизору заключительный концерт.

Окна Вероники и Николы были темны. Наверняка они ушли в гости к своим – католики, сплочённые церковью, держались тесной кучкой. Китайцы тоже собирались в Новый год вместе, так сказал доктор Чен. А русские… Она приглашала в гости всех: Наташу, Галю, Инну… Но никто не согласился прийти – одним далеко было ехать, другие ждали гостей. И к себе никто не позвал. В квартире было холодно, пусто, темно… Она включила телевизор – певцы на экране были похожи друг на друга, и пели они одинаково. Песню, начатую одним, продолжал другой, и, не глядя на экран, невозможно было распознать подмену. Но мелодии были красивые, распевные. Она поставила в вазу подобранную в лесу еловую ветку, украсила её золотистой тесьмой от какой-то упаковки. Ей предстоял невесёлый Новый год.