Текст книги "Япония по контракту"

Автор книги: Ольга Круглова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

– Японский язык, сама его структура не располагает к долгим доверительным беседам, – объясняла Анна. – "Поговорить по душам" на японский не переводится, восточная культура поощряет не открытость, а замкнутость, молчаливость. – Анна говорила со знанием дела, теорию она знала хорошо. А вот с практикой справлялась хуже, жаловалась: – Живу, как в пустоте! Дома сижу одна и молчу, на работе молчу тоже. И все вокруг молчат. Сэнсэи скажут "коничива!" и в сторону. Я уж пыталась и чай им заваривать, и печенье домашнее приносить, чтобы сделать отношения более тёплыми. Никакого эффекта! Cъедят, буркнут "аригато" и разойдутся. Словно избегают меня. Сосед по дому встретится, поздоровается и бегом скатывается по лестнице, спасаясь от страшной перспективы остановиться и поболтать. Я звонила в Москву, в свой институт, жаловалась, что тут японский язык забуду. Коллеги не верят. Специалисты по Востоку, по Японии не верят! А зачем мне мой японский, если я всё время молчу? Я тут вообще разучусь говорить. На любом языке!

Около полудня в столовой можно было встретить Диму.

– Я пробовал учить японский, да бросил, – признавался он. – А зачем? Здесь никто друг с другом не разговаривает. Я и английского почти не знаю, думал, в Японии подтяну, но тут нет времени, да и надобности. Так и живу третий год без языка. И без проблем. Тут меньше проблем возникает, если молчишь. Я и русский скоро забуду. Домой-то я ночью прихожу, жена и дети уже спят.

Олег часто бродил между полок университетского магазинчика.

– Сюда вот убегаю, в лаборатории невмоготу, – говорил он, бесцельно листая проспекты. – Безвоздушное пространство тут, японский вакуум. И фон тяжёлый, низкий. Давит. А пики хорошего настроения очень редки. – Физик Олег использовал физические термины. И она понимала его. И не только потому, что физик тоже. – У меня шея толстая и то… – Олег вздыхал. – И как Вы, женщина, выдерживаете здесь? – И он смотрел на неё с состраданием с высоты своего роста.

Вечерами в студенческой, шаркая пластиковыми шлёпанцами, обычно появлялся Шимада. Заваривал в своей почерневшей кружке крепчайший кофе и мешкал, не уходил. Может, он не только за кипяточком заходил? Может, и ему тяжко было от родного обычая проводить дни молча? Шимада долго размешивал кофе, поглядывая на неё, словно приглашал – поговорим! Но первым разговора не начинал. Начать полагалось ей:

– Какая скверная сегодня погода!

– Да, плохая! – соглашался Шимада.

И замолкал. Вопрос – ответ. Её вопрос, его ответ, как положено японцу.

– Как Вы провели выходной?

Шимада рассказывал о теннисном турнире в школе младшего сына, а она улыбалась благодарно:

– Как хорошо, что Вы вернулись из Америки как раз к моему приезду!

– Да, хорошо, – соглашался Шимада. – Вы помогаете мне не потерять навыков английской речи. Уроки английского языка в Японии стоят дорого.

Значит, он разговаривал с ней потому, что это выгодно? Экономически. А она думала – интересно. Приятно. Впрочем, может, и интересно, и приятно, да Шимада никогда в этом не сознается – японцу не пристало откровенничать.

– Молчание – это наша японская скромность, – объяснял Шимада. – И деликатность. Зачем навязывать свои проблемы другому?

Легонько скрипнувшая дверь пропустила клубящийся вихрь, центром которого был стремительный, невероятно озабоченный Хидэо. Пока тормозящая машинка закрывала дверь, сэнсэй успевал окинуть взором комнату, метнуть подозрительный взгляд на неё и Шимаду, нахмуриться, спросить:

– О чём беседуем?

И выскользнуть в исчезающую щель. Два студента, болтавшие за чайным столом, завидев босса, мгновенно замолчали, словно это было провинностью – говорить. И Шимада оборвал беседу на полуслове и удалился. В приоткрытую дверь было видно, как Хидэо выглянул из кабинета, зафиксировал бегство Шимады и улыбнулся удовлетворённо – неподконтрольная болтовня на непонятно какие темы пресечена!

Разговор с человеком, не слыхавшим о Красной Шапочке

Слово скажу -

Леденеют губы.

Осенний вихрь!

Басё

С тем, кто молчит, держи ухо востро.

Японская пословица

Японская жизнь проходила в молчании. На разговоры был наложен некий всеяпонский запрет. Кем и когда – Бог весть, но исполнялся он неукоснительно. Запрет распространялся на все содержательные разговоры вообще. Разрешены были только разговоры ритуальные.

– Как Вам нравится Япония? – спрашивали японцы.

– О, очень нравится! – отвечала она.

Одобрительная улыбка, кивок… Разговор – церемония, где всё заранее определено. Разговор, который и разговаривать не стоит, потому что в нём нет ни капли того, что думаешь, что чувствуешь. Ни капли смысла. И стоило эту самую каплю добавить, разговор начинало трясти, как по кочкам.

– Как Вам нравится Япония?

– У иностранца здесь возникает много проблем…

Смущённая улыбка, замешательство. Потому что это – неправильный ответ, церемонией не предусмотренный, ставящий японца в тупик.

– Что Вы имеете в виду? Какие проблемы? – удивлялись японцы.

– Ваш язык, например…

– О, наш язык не вызывает никаких проблем! – горячо перебивали её. – Никаких!

Благоразумие советовало на этой стадии остыть и сказать положенное по процедуре:

– О да, никаких проблем!

Альтернативой была изнурительная дискуссия, кончавшаяся неизменно капитуляцией с её стороны и раздражением со стороны противоположной. Её аргументы не слушали, не принимали. Информация в обычном виде здесь вообще воспринималась плохо. Здесь говорили кодами: пароль – ответ. И надо было зашифровать сообщение, облечь его в такую форму, чтобы у слушателя нашлась для него соответствующая ячейка в мозгу.

– Вы не ставите в туалете специальные тапочки? – удивлялась Намико, приходя к ней домой. И ахала: – Непорядок!

Объяснений – суета с переобуваниями утомляет, отвлекает от работы – Намико словно не слышала и советовала тапочки на место вернуть. И вдруг, среди признаний, честных и абсолютно бесполезных, случайно вырывалась:

– Мы, русские, не переобуваемся так часто потому, что у нас другая культура!

Лицо Намико прояснялось – она соглашалась, что человеку, принадлежащему к другой культуре, позволительно туалетными тапочками пренебречь. Этот шифр – "другая культура" прояснял для японца множество странных ситуаций, которые создавали гаджины.

– У вас, русских, другая культура, – миролюбиво говорил Хидэо наутро после скандала с чёрными полосками.

Хотя его снисходительная улыбка свидетельствовала о том, что он считает эту самую другую культуру куда ниже японской.

– У вас другая культура, – отреагировал Кумэда на её удивление после их второго, официального знакомства.

– Другая культура! – хмыкал Шимада, глядя, как она пытается пройти в дверь впереди сэнсэев, и не помышлявших пропустить её.

– Какие невоспитанные мужчины! – думала она.

А японцы, наверное, думали:

– Какая невоспитанная женщина!

Шифрованные, холодные японские разговоры претили её русской душе, привыкшей к беседам искренним, горячим. Но она жила в Японии и открытую нараспашку русскую душу пришлось застегнуть и учиться говорить, как японцы, шифрами. К сожалению, универсального шифра не существовало. Для каждого случая его приходилось искать вслепую, перебирая варианты.

– В каком ресторане Вы ужинаете? – спрашивал её элегантный Такасими.

– Я ужинаю дома, – отвечала она.

– Вы покупаете готовую еду? – интересовался слегка озадаченный сэнсэй.

– Нет, готовлю сама!

Это был правдивый, но легкомысленный, необдуманный ответ – в Японии профессору, даже женщине, не полагается готовить. Улыбка Такасими становилась холодной, брезгливой. А она бросалась спасать свою репутацию, перебирая наугад:

– Я люблю готовить… Я не люблю жаренное… Меня не устраивает жирная ресторанная еда…

Всё правда, и всё не то! Говорить правду – здесь не лучший путь. Такасими смотрел презрительно, её аргументы не проходили, отскакивали упругими мячиками. Наконец, она нечаянно натыкалась на нужное:

– Я скучаю по своей кухне и готовлю русские блюда!

Вот это понятно! Это извиняет такую дикую вещь, как профессор у плиты. Такасими дружески улыбался.

– Да, да, в Америке я тоже скучаю по японской пище…

К счастью, набор шифров был невелик. И набор фраз, которые ей приходилось слышать – тоже. Первое место прочно занимало утверждение о более солнечной погоде Тихоокеанского побережья Японии по сравнению с дождливым климатом побережья западного. В затылок за ним шло положение о том, что в России холодно. Здесь все одинаково говорили. И одинаково жаловались:

– В университете мало платят… Жизнь так дорожает…

Словно всем жителям Японских островов выдали инструкцию, что говорить. И все они добросовестно эту инструкцию исполняли. Ей казалось – она всё время разговаривает с одним и тем же человеком. Достаточно было побеседовать с одним японцем, чтобы знать, что скажут остальные. И не стоило трудиться разговаривать. Тем более что разговорить японца нелегко. Должно быть, и японцам было трудно разговаривать с ней – она не умела задавать правильные вопросы, то есть такие, ответы на которые известны заранее. Её несчастным собеседникам приходилось ответы не вспоминать, а придумывать. Её плохо понимали. Нет, не её английскую речь, а её русские мысли. Потому, что здесь не только говорили по-японски, здесь по-японски думали. А она думала по-русски. Но то, что русским казалось обычным, здесь взрывалось, как петарды. Банальные, затрёпанные фразы производили эффект потрясающих откровений.

– Теперь кризис, многие страны переживают экономический спад, – не особенно задумываясь, походя роняла она в профессорском собрании.

Сэнсэй Кумэда в замешательстве переглядывался с сэнсэем Сато, спрашивал строго:

– Какой спад? Что Вы имеете в виду?

Хидэо ронял бумаги из рук, лепетал в ужасе:

– Я не советую Вам так думать! – И извинялся за неё перед коллегами: – Она неправильно выразилась!

Сэнсэи смотрели на неё с опаской, словно она придумала всё это – кризисы, спады… Ей доставалось, как вестнику, которому отрезают язык за дурную весть.

– У Вас очень странная точка зрения на многие вещи! – выговаривал ей Хидэо. – Какие-то кризисы… У нас в Японии всё в порядке!

– Но в Японии экономический спад! Об этом пишут все газеты.

– Не знаю. Мне некогда читать газеты! – раздражённо парировал сэнсэй.

– Но телевизор говорит об этом каждый вечер…

– Я не смотрю телевизор. Мне некогда.

– Но книги…

– Я не читаю книг!

И правда, увидеть человека, читающего книгу, в Японии ей удавалось редко. Люди в автобусах, в метро обычно спали. Редко-редко в дальних поездах кто-то брал в руки газету. Книгу – почти никогда. Студенты предпочитали комиксы. Картинки в них были ужасающие, вроде тех, что малюют на стенах школьных туалетов усатые второгодники, а текста совсем мало. Может, для самих японцев тяжела была их невероятно сложная письменность и без крайней нужды они к ней не обращались? Хидэо комиксы не любил.

– Если увижу эту гадость в моей лаборатории, выброшу! Я никогда не покупаю комиксы!

Но он и других книг не покупал. В доме профессора были только специальные, технические книги и ни одного томика стихов, рассказов или хотя бы сказок. Слушая Хидэо, она пыталась уразуметь невероятное – перед ней стоял человек, который не знал, кто такие Пушкин, Толстой, Шекспир…

– Вы читали сказку о Буратино? – прервала она наставления сэнсэя. Хидэо пожал плечами. – А сказку о Красной Шапочке?

– У меня нет времени читать! – с гордостью повторил Хидэо. – А Вы слишком много времени тратите на всё это: газеты, книги… Не стоит всем этим увлекаться! Книги могут внушить Вам неправильные мысли.

Его покровительственный тон, тон учителя, ясно говорил – она, имеющая время на такие пустые занятия, стоит бесконечно ниже сэнсэя Кобаяси, начинённого исключительно правильными мыслями, почерпнутыми… А кстати, где он мог хоть что-то почерпнуть? Хоть какую-нибудь информацию? Если отсутствовали в его жизни газеты, телевизор, книги… Театр, кино, выставки… А присутствовали только собрания, посещаемые такими же безумно занятыми сэнсэями, как он сам. И у себя в лаборатории Хидэо не имел возможности услыхать что-то новое – он никого не слушал, он только говорил. Это было исключительным правом сэнсэя – говорить, поучать сотрудников. Остальным положено было молчать и слушать. Получалось, сэнсэй информацию только отдавал, ничего не получая взамен. Бедняга, должно быть, пересыхал, как колодец, из которого только черпали воду, не добавляя ни капли. Но его это, кажется, не очень мучило. Он жил, как все, среди таких же, как он, в своей раковине. Жил, не очень интересуясь, что там, за её плотно закрытыми створками. Но тут явилась она и заговорила, выплёскивая потоки чего-то необычного, непривычного… Её неожиданные речи обрушились на голову бедного Хидэо, как сель, побивая камнями немыслимых мыслей, кружа в водоворотах неслыханных слов. Наверное, за всю предыдущую жизнь на него не наваливалось столько информации. Он не привык обрабатывать такие потоки!

– После разговора с Вами я чувствую себя совсем разбитым! – жаловался Хидэо.

Она стала аккуратнее выбирать темы бесед с ним, старательно обходя кризисы и спады, предпочитая материи нейтральные. Но сделать это было не так-то просто. Безопасных тем не существовало. Невозможно было предугадать, как отзовутся самые простые слова. Даже невиннейший комплимент мог обернуться скверно.

– Ваш сын, Хидэо, такой умный!

В ответ сердитый взгляд.

– А я что, глуп?

В ответ на вежливое – Ваша жена так красива! – она получила почти грубое – а я что, урод? Она оставила домочадцев, сконцентрировалась на самом сэнсэе. Но и здесь всё обстояло непросто, например, – Ваши работы очень интересны! – встречало раздражённое – Я заметил, что Вы излагаете мои идеи иначе, чем я, по-своему, другими словами! Это звучало как обвинение в измене Родине. Даже хвалить надо было в точном соответствии с неким стандартом. Впрочем, одна совершенно безопасная тема всё-таки была: – Вы правы, сэнсэй! Но ей совестно было так обходиться с другом.

– Я знаю только одну песенку, – сознался ей как-то Сато. – Это – песня моей молодости, – он напел занесённый американцами простенький шлягер пятидесятых годов. – А более новых песен я не выучил. Нет времени!

Японская вертикаль

Так кричит фазан,

Будто это он открыл

Первую звезду.

Исса

– Я придумал тему работы для Вас. Вы будете развивать мою идею! – Хидэо дал ей маленький листок, улыбнулся, приглашая порадоваться вместе. – Правда, очень хорошо? Но для начала почитайте классические работы, – он протянул ей свои старые статьи.

– Классические? – она постаралась не улыбнуться.

Хидэо посмотрел на неё подозрительно, словно угадывая насмешку.

– Мои идеи получили признание во всём мире. Они восходят к фундаментальным основам физики!

Она не удержалась всё-таки, улыбнулась. Написанное на листочке повторяло тему старой работы Хидэо.

– Но это уже было! Давайте попробуем что-то новое! Учтём мои работы!

– Ваши работы? – Хидэо отмахнулся так, словно в комнату влетела муха. – Я вообще не понимаю, чем Вы занимаетесь.

– Я могу Вам объяснить!

– Вы… мне… объяснить?

Брови Хидэо взлетели изумлённо, словно она предлагала нечто несбыточное, дикое. Пока брови опускались на место, она пыталась говорить о том, как выгодно соединить их исследования – этот план она привезла из России в надежде, что его удастся осуществить в Японии, с другом Хидэо. Она ждала восхищения. Но Хидэо смотрел мрачно.

– Это значительно отклоняется от моей идеи. Это что-то мне неизвестное, Ваше… – Он разволновался. – Делайте, как я! Учитесь у меня! Вся моя лаборатория развивает мою идею! Скоро приедет ещё один сотрудник из Китая, говорят, очень способный. Но для меня самое главное, чтобы он развивал мою идею. А иначе я его и видеть не хочу! – Хидэо говорил с горячностью, непозволительной для японца.

– Но я предлагаю просто сделать шаг вперёд в том же направлении…

Хидэо прервал её:

– Моя лаборатория получает деньги от правительства, и я не могу тратить их на что-то постороннее! Чужое!

Она смешалась.

– Конечно, если Вы настаиваете…

– Да, я настаиваю! – он говорил жёстко, зло.

– Но работа, сделанная по принуждению, не может быть хорошей! – она тоже рассердилась.

– Ничего, когда Вы напишите статью, сдадите мне на проверку!

Особенно замечательным было это словечко "проверка". Она зажмурилась, как от пощёчины. Даже в её студенчески-младенческие годы никто не смел обращаться с ней так! А Хидэо как ни в чём ни бывало принялся объяснять ей, как пишутся научные статьи.

– В первой части надо обосновать… – Он решил изобразить что-то на доске. Чтобы понятней было. Приостановился, бросил взгляд на её потускневшее лицо, спросил: – У Вас есть вопросы?

Самое подходящее было бы спросить:

– Ты, голубчик, не белены ли объелся? – Но она не знала, как это по-английски. Можно было спросить и проще: – Ты забыл, что я профессор? И что список моих трудов вдвое длиннее твоего?

А может, он принял её за студентку? Переутомился и перепутал. А что, выглядит она молодо, запросто можно перепутать! Она встала, прерывая странную лекцию. Сказала "спасибо". Но Хидэо не почувствовал издёвки. Всё шло нормально – он учил сотрудницу, она его, начальника, благодарила.

Вечером, не зажигая в квартире света, она уселась на татами. Не так представляла она себе совместную работу с другом Хидэо. Не так! Да и был ли он ей другом теперь? Раньше, за пределами Японии, Хидэо был милым, славным парнем. Он болтал, смеялся, шутил… В Японии её встретил совсем другой человек. Он говорил строго, сухо. Просил не называть себя по имени. Словно ставил её на место, вернее, переставлял. Пониже. Он не сомневался, что, входя в японский коллектив, она автоматически обретает хозяина, а он – власть над ней. И право контролировать, с кем она встречается, о чём говорит… И какую научную идею развивает. Хидэо вёл себя, как феодал, получивший нового вассала. Она набрала московский номер, рассказала мужу про записочку. Муж вспылил.

– Тебе? Работать по указке? Ишь чего сэнсэй захотел! Чтоб служила ему рыбка золотая!

Положив трубку, она долго сидела, закутавшись в одеяло. Сидела в холодной тёмной квартире на татами, а, проще сказать, на полу и думала – как быть? Как избежать ежедневных изнурительных боёв за свободу и не лишиться этой свободы вовсе? Как сделать так, чтобы не перестать существовать самой по себе? И можно ли вообще это сделать в Японии? Она даже всплакнула немножко, жалея себя. А утром, припомнив, чем кончились бабкины попытки помыкать золотой рыбкой, она припудрила распухший от ночных слёз нос и, напевая нечто бодрое вроде – С нами Бог и Андреевский флаг, – отправилась в университет.

Она надеялась победить. На её стороне был опыт работы в разных странах, жёсткий опыт выживания и хорошая профессиональная форма – ведь она работала! А Хидэо был ослаблен вечными собраниями, избалован своей страной, никогда не выпускавшей его на чужбину без денег родного министерства науки Момбушу. Он вряд ли смог бы получить теперь где-нибудь за границей такой контракт, как она в Японии. Да, сила явно была на её стороне! Для начала она попробовала Хидэо убедить.

– Вертикальные отношения начальник-подчинённый неуместны между нами! Мы равны – два профессора, коллеги!

Хидэо смотрел удивлённо. Он отродясь не слыхивал, чтобы в японской лаборатории водились какие-то коллеги. В японской лаборатории был начальник и все остальные, подчинённые ему. Она же предлагала нечто неизвестное.

– Мы равны. Мы просто стали сотрудниками на время, чтобы работать совместно! Сов-мест-но!

Два места рядом – его и её – пыталась втолковать она Хидэо. А он не понимал. Японская иерархия – чёткая вертикаль. И места рядом с сэнсэем попросту не существовало! Только выше или ниже. Но выше – это уже вне лаборатории, а внутри – только ниже. Вопрос в том, насколько. Едва получив русскую сотрудницу, Хидэо тут же определил её на подобающую полку в соответствии с полом, возрастом, учёной степенью, должностью на родине…

И родину её проклассифицировал.

– Сейчас в России столько проблем…

Сочувствие в голосе Хидэо мешалось с осуждением. Даже с презрением. А вот поджидая к себе в гости американского профессора Кларка, сэнсэй выражал безусловный восторг, независимый от личных достоинств весьма посредственного учёного Кларка. Полка любого американского профессора располагалась высоко, выше самого Кобаяси. А её полка – ниже. Потому что ослабела Россия. И пока её страна будет слабой, ей с этой нижней полки не слезть. Будь она хоть семи пядей во лбу. Пяди здесь оценивать не умели. Пяди плохо поддавались классификации. Вот города классифицировали. Хидэо низко кланялся токийскому сэнсэю Сакагути, а столичный коллега едва склонял перед ним голову. Была на японской вертикали и такая шкала, географическая. Ей Хидэо определил место высокое – сразу после себя. Но даже на этом месте она обязана была развивать идеи шефа и писать статьи на тему, которую он задаст. Она сопротивлялась изо всех сил, пытаясь перевести их отношения в горизонтальную плоскость.

– Мы долгие годы работали параллельно…

Но слово "параллельно" не нравилось Хидэо. Со своими подчинёнными он привык жить перпендикулярно.

– Ведь Вы принадлежите к моей лаборатории, – бормотал он растерянно.

Это означало – ей положено повиноваться.

– Наши профессора просто не знают, как быть с квалифицированным человеком. Они привыкли иметь дело с сырым материалом, студентами… – Шимада пытался утешить её? Или оправдать Хидэо? – Единственный известный нашим профессорам способ общения с подчинёнными – это поучать, они просто не знают, что может быть иначе. Не понимают, как это – иначе? Кобаяси и меня пытается учить, – вздыхал Шимада. – Грозится оторвать от компьютера, заставить развивать его идею… – В лаборатории все знали – Хидэо компьютеры не любил. И Шимаду. Но в свою лабораторию Шимаду взял – ассистента нелегко найти. – А уволить меня нельзя, – улыбался Шимада, – у нас в Японии пожизненный наём. – Сам он уходить не собирался. – Сменить лабораторию непросто, да и зачем? Везде одно и то же. Большинство ассистентов живёт со своими профессорами в состоянии вежливо-холодной войны, это нормальное рабочее состояние.

Кажется, и ей предстояло в это состояние погрузиться. Она поблагодарила Шимаду за сочувствие. В ответ получила странное:

– У нас приблизительно одинаковые должности… – Шимада намекал, что только близость их позиций на вертикали делала возможным их общение?

Закрывшись у себя в кабинете, она рассеянно листала учебник японского, впервые осознавая: даже здешний язык круто замешан на субординации. В нём не было слова "брат", просто" брат", было только "старший брат" или "младший брат". Потому что брат не равен брату, мужчина – женщине. Для них существовали разные местоимения, выписанные в учебнике в два столбца: женские и мужские. Жена при обращении к мужу должна была использовать слово "Вы" – "аната". А мужчина звал жену совсем другим "Вы" – "омае" – смахивающим скорее на "ты". А на работе, согнувшись в низком поклоне перед начальником, он сказать "омае" уже никак не мог. Такие ошибки могли дорого ему обойтись. В прямом смысле, в йенах, в зарплате.

– Кто тут главный? – спрашивал учебник на каждой странице.

Раньше в Японии даже азбуки существовали разные: женская – слоговая хирагана и мужская – трудные китайские кянджи. Но это было давно. Теперь женщины бодро писали сложные иероглифы. Но кланялись они по-прежнему ниже мужчин. Носили за ними тяжести, шли сзади. Потому что жена не равна мужу. Во всём.

На своём письменном столе она держала две чашки – подарок Хидэо. Чашки были сделаны по старинным японским правилам – без ручек, но с крышками, разного цвета и размера: большая предназначалась для мужа, меньшая – для жены. Иерархия жила здесь всюду. Студенты ранжировались по старшинству не только за семинарским, но и за ресторанным столом. Наташа говорила – и школьников рассаживают в классе по успехам: лучших – на заднюю парту, плохих – под носом учителя. Даже дети жили тут на вертикали. А жить с кем-то вровень было нельзя. Потому что вровень – это горизонталь. А горизонталей в Японии нет. Нет для них простора. Тесно очень. Дома, на экране телевизора, рядом с физиономией дающего интервью она неизменно видела иероглифы: имя, должность, возраст – место в иерархии. Японцы привыкли так жить. А она чувствовала себя неуютно на вертикали, как на вертеле. В науке выгоднее работать, не выстраивая мучительные связки начальник-подчинённый, а соединяя свои усилия, идеи… Но Хидэо не хотел так жить. И кто сказал, что японцы хватают чужие идеи на лету? Для Хидэо куда важнее выгоды от использования чужой идеи было утверждение собственной. Самоутверждение…

Она сделала работу, которую он велел, ведь она была лишь гостьей. Хидэо улыбнулся удовлетворённо, принимая рукопись, но, глянув на первую страницу, нахмурился.

– Что Вы тут написали?

– Я внесла кое-какие изменения, небольшие, – приготовилась она обороняться, недоумевая, как он смог уразуметь это за одно мгновение?

– Изменения? – не понял её Хидэо. – Какие изменения? Я говорю о фамилиях. Почему Вы написали авторов в таком порядке?

Она пожала плечами – какая разница, в каком порядке написаны фамилии? Была бы работа хороша.

– Я просто написала их по алфавиту.

– По алфавиту?

Хидэо поморщился. Он ещё раз убедился – легкомыслие и беспорядок царили в русских головах! И принялся излагать причины, которые побуждают его поставить своё имя последним. Это была целая теория – сложная, продуманная, очень серьёзная…

На другое утро Хидэо опять вручил ей записочку. На сей раз там было изречение из Библии на тему "всяк сверчок знай свой шесток". Он выписал наставление специально для неё. Она прилепила записочку на стенку перед собой. Чтобы изучать. Посмотрела на две чашки на столе: большую – для мужчин и маленькую – для женщин. Подумала, а, может, Хидэо и чашки подарил ей не просто так, а с воспитательными целями?

И Будда терпит лишь до трёх раз (Долгий ящик)

Смотри-ка, соловей

Поёт всё ту же песню

И пред лицом господ!

Исса

Терпение – основа долголетия, а гнев – твой враг.

И Будда терпит лишь до трёх раз.

Японские пословицы

Расставив фамилии авторов в надлежащем порядке, она заново перепечатала статью. Приняв рукопись, Хидэо пообещал:

– Я вскоре её посмотрю!

И уложил работу в папочку. Папочку определил в надлежащий ящик. Ящик оказался долгим. Она решила Хидэо поторопить:

– Не спешите! Вы сдали мне статью на проверку всего месяц назад! Я записал!

Спорить с Хидэо было бесполезно. Он содержал свои бумаги в образцовом порядке. На первой странице рукописи безупречно отточенным карандашиком было надписано "Вариант N1". И дата.

– Я почитаю работу, как только найду время, – утешил её Хидэо, скрываясь в своём кабинете.

Через неделю он вернул ей текст. Испещрённый красными пометками, он походил на контрольную работу двоечника, проверенную строгим учителем.

– Здесь не хватает артикля, – Хидэо нарисовал аккуратную галочку на полях. – А здесь лучше поставить точку, фраза слишком длинна…

Она старалась слушать спокойно, вспоминая предупреждение Анны: если положить перед японцем описание великого открытия и сделать ошибку в первой строке, он за неё зацепится и дальше не сдвинется. Раньше она думала – Анна преувеличивает. Теперь понимала – нет. Сэнсэй держал статью больше месяца только для того, чтобы исправить артикли!

– Но всё это мелочи, Хидэо! Давайте обсудим работу по существу!

– Я и обсуждаю с Вами очень принципиальные вещи, – он говорил раздражённо. – Главное, на что я хочу обратить Ваше внимание, этот термин! – Он подчеркнул слово красной чертой. – Никогда не употребляйте его, замените другим! – Он сделал надпись поверх печатного текста меленько, аккуратно. – Я недавно придумал это определение, оно придаёт работе новизну.

Она посмотрела на Хидэо с состраданием – собрания так иссушили его, что только на то у него и хватало сил, чтобы придумать словечко. И не стоило на него, бедного, сердиться. Он мог бы просто подмахнуть работу, не читая. Так делали многие профессора по всему миру. А он читал. И исправлял грамматические ошибки. Ведь работа не стала хуже оттого, что в ней исправили ошибки! А её творческую свободу никто не стеснял – содержание они не обсуждали. Перепечатанный текст Хидэо пометил номером два и спрятал его в тот же ящик.

Выслушав с десяток раз классическую фразу "мне некогда!", а также наставление: чтение работы – дело серьёзное и спешки не терпит! – она стала мечтать о недобросовестном боссе, который подписывает совместные работы, не глядя. Через месяц Хидэо отчитался о проделанной работе так:

– Я решил, что в статье слишком много частей.

– Но по логике их должно быть пять, – залепетала она.

– Пять – слишком много, это трудно для читателя, – прервал её Хидэо. – Сделайте поменьше, четыре.

Она сделала четыре – в конце концов это ничего принципиально не меняло. Новая версия получила порядковый номер "три" и снова улеглась в ящик. Время шло. Работа стояла. Вернее лежала.

– Вам придётся подождать ещё, я уезжаю в командировку на две недели! – Хидэо улыбался, как школьник, которому удалось улизнуть с контрольной.

– Подпишите работу! – взмолилась она.

Сэнсэй обиделся.

– Я не подписываю бумаг, не читая! Я привык исполнять свои обязанности добросовестно!

– Но Вы читали её два раза! Я считаю, что работа вполне готова! И это не первая моя работа, а семидесятая! Вы могли бы мне больше доверять!

Хидэо посмотрел на неё с интересом. Очевидно, такая мысль – доверять ей – в голову ему не приходила. Ситуация была постыдная – она просила, ей отказывали. Ситуация была странная – она пыталась продвинуть совместную работу с японским сэнсэем, японский сэнсэй сделать ей этого не давал. Ситуация вообще была абсурдная – она хотела работать на Японию, японец ей мешал.

Попавшийся под горячую руку Гриша выслушал её рассказ рассеянно.

– Два месяца не можете отправить статью? Подумаешь! Мои работы по полгода у сэнсэя валяются, а я не возражаю. Гуляю, отдыхаю… – Гриша с удовольствием лизнул мороженое. – А Вы никак в здешнюю жизнь не впишетесь, никак не поймёте, работать – здесь не главное. Главное – не ссориться. А Вы всё ссоритесь. Зачем Вам это надо?

Через неделю после возвращения из командировки Хидэо отдал ей рукопись, в которой были исправлены три слова, и приказал перепечатать.

– Как быстро Вы всё делаете! – похвалил он её, принимая через час исправленный вариант. – Пометив его номером четыре, Хидэо гордо сообщил: – Я не ленюсь перерабатывать свои статьи помногу раз!

Ему явно нравился номер. Ей – нет. Потому что процесс исправления трёх слов в течение месяца никак нельзя было назвать словом "перерабатывать"!