Текст книги "Ваша С.К. (СИ)"
Автор книги: Ольга Горышина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
Глава 47 «Перемывание костей»
Граф с трудом разлепил глаза и тут же вскочил с коврика, на котором до него в шкуре волка спал Раду. Светлана сидела на краю гроба к нему спиной, и он видел лишь четкий пробор, разделяющий ее затылок пополам, а обе косы, одна законченная и та, которую Светлана доплетала, были перекинуты вперед. Граф улыбнулся: графиня следовала древним традициям замужней женщины.
– Светлана! Добрый вечер!
Она так резко обернулась, что графу пришлось подставить руки, чтобы Светлана не свалилась в гроб.
– Вечер добрый!
Он не удержался и коснулся ее коралловых губ. Лишь на краткое мгновение, а в другое Светлана уже открыла глаза, и граф вновь поразился их яркости. И только сейчас заметил обережную рубаху, перекинутую через крышку гроба.
– Чья-то злая шутка? – спросил граф, отстраняясь от жены.
– Княгини. Обереги на меня не подействовали, как видите…
– И не подействуют. Вы не упырь, Светлана, вы – вампир. Хотите надеть рубаху и попугать домочадцев?
Светлана глядела на него во все глаза.
– А вы поможете мне раздеться?
Вместо ответа довольный Фридрих скользнул пальцами по малиновым пуговицам, но сообразив, что те пришиты лишь для красоты, принялся искать застежки на спине. Светлана уткнулась лбом ему в грудь и будто превратилась в мраморную статую: ни шевеления, ни звука.
– Прошу вас, Светлана, встаньте.
Она подчинилась, но губы ее так и остались сомкнутыми. Только руки медленно поднялись к талии, и через секунду кружевная юбка упала к ее ногам. Тут же щелкнул первый крючок корсета, но граф ловко перехватил ее руку и скользнул по бледной коже своим длинным ногтем. Задрожав от неожиданной запретной ласки, Светлана прошептала одними губами:
– За нами следят…
– Я об этом догадываюсь, – усмехнулся граф и опустился перед Светланой на колени, пытаясь избавить ее от нижней юбки. – Раньше не было столько крючков. Неужели вы действительно справляетесь с ними самостоятельно?
Граф запрокинул голову, но вновь увидел закрытые глаза.
– Светлана…
Он бросил крючки и поднялся с колен. Пальцы его осторожно коснулись холодных и влажных щек жены.
– Чего вы боитесь, дитя мое? Откройте глаза и не думайте плакать. Я знаю, что княгиня ненавидит меня, но я не позволю ей встать между нами.
Руки Светланы легли ему на грудь, и на краткое мгновение Фридриху показалось, что его сейчас оттолкнут. Он замер, боясь пошевелиться, и когда ее пальцы всего лишь застегнули выскочившую из петельки пуговицу на жилетке, ему до ужаса захотелось шумно выпустить воздух из пустых легких.
– Хорошо, что забвенья не дал Бог, – вдруг сказал граф совсем тихо. – Я хочу помнить этот вечер всегда, до скончания мира, и я хочу не расставаться со своей женой ни на один день.
– Вы забыли про наш уговор? – голос Светланы прозвучал зло.
– Помню. Но вы не запретили мне остаться подле вас…
– Вы остаётесь?
В дверь тут же постучали. Настойчиво, и Светлана поспешила натянуть на почти обнаженное тело новую рубаху. На удивление, за порогом оказалась Олечка Марципанова с сияющим лицом и в ярком солнечном ситцевом платье. Она держала перед собой начищенный медный поднос, на котором сверкали два фужера.
– Благодарю, – проговорила Светлана и захлопнула дверь перед любопытным носом бывшей курсистки.
– Надеюсь, не чухонская? – совсем невесело усмехнулся граф. – Я не удивлюсь, если княгиня решила меня отравить.
– Нас обоих. Хрусталь не именной.
Взгляд графа задержался на пальцах супруги, плотно стиснутых на тонкой ножке фужера.
– Вы действительно этого боитесь? Хотите, я выпью яд первым?
– Не паясничайте, Фридрих! – почти что взвизгнула Светлана. – Вам это не идёт! Я боюсь пить кровь. Неужто непонятно?
Граф сделал к ней шаг.
– Это вино, простое вино красного цвета…
Еще один шаг, но тут Светлана отступила и с поклоном протянула мужу весь поднос.
– Не смейте мне кланяться, Светлана! Это варварство!
– За нами следят, – снова одними губами прошептала графиня.
– Да плевать! – выкрикнул граф. – Мне нечего скрывать. Я сам готов встать перед вами на колени, если вы наконец улыбнетесь мне, вашему законному супругу, и хоть на мгновение перестанете думать о России.
Он почти сделал то, что грозился, и Светлана ткнула ему подносом в подбородок.
– Пейте и ступайте к князю. Мне сказали, что он давно вас ждет. А со мной говорить не желает.
– Кто сказал вам это? Княгиня?
– Бабайка! Явился весь перемазанный в саже, точно к покойнице! А Раду Федор Алексеевич решил отправить на балет вместе со своей Олечкой. Представляете, она теперь его законная жена!
– Раду? – Фридрих чуть не выронил поднятый с подноса фужер.
– Да Бог с вами! Конечно же, Фёдора Алексеевича. Уверена, она будет теперь играть роль свахи. Повезло же нашей Аксинье, вы так не думаете?
– Светлана, пейте! – бросил граф, не зная, почему так разозлило его сватовство Раду Грабана.
Он молча осушил бокал и с легким поклоном вернул его на поднос, который Светлана продолжала держать перед ним на вытянутых руках. Затем забрал поднос себе и взглядом указал жене на полный фужер.
– Ступайте к князю, Фридрих. Я выпью кровь, когда останусь одна. Ступайте! Иначе отец…
– Что отец, что? – граф опустил поднос на стол и протянул Светлане полный фужер. – Насколько я знаю русские нравы, родители не вмешиваются в дела молодой семьи. И еще я знаю, что мы что-то должны им сегодня подарить как знак почтения, ведь так?
– Вы невыносимы, Фридрих! Князь наполовину швед!
Она с неприкрытым вызовом смотрела в лицо трансильванца.
– Зато все мы русские по духу! – улыбнулся граф. – Не лишайте меня удовольствия увидеть, как вы впервые отведаете кровь.
Светлана залпом осушила фужер и замерла. Потом глаза ее расширились, а губы расплылись в улыбке.
– Ну вот, – граф тоже улыбался. – Не так страшна смерть, как ее малюют.
Он забрал хрусталь и прижался губами к ледяной руке графини, чтобы почувствовать, как в желанное тело медленно возвращается живое тепло.
– Я счастлив, что вы – моя жена. Я объяснюсь с князем, и мы отправимся на прогулку. Пост ведь начинается только завтра…
Граф бодрым шагом вышел в коридор и направился к лестнице, но на первой же ступеньке запнулся, а потом и на второй, и только тогда сообразил, что кто-то скачет у него в ногах, мешая подниматься – так и есть, Игошечка футбольным мячиком между ног катается.
– Да иди ж ты! – подпрыгнул граф и оказался наверху, но и там пришлось сразу же на подоконник вскочить.
– А ну, быстро ко мне, озорник! – в дверях возник Федор Алексеевич. – Кнут по тебе плачет! И по вам, граф!
Фридрих спрыгнул с подоконника и поклонился новому родственнику.
– Граф, вы пишете стихи? А то у меня завалялся один не оконченный. Женушка ваша в глубоком детстве заболела корью, так в доме начался такой кавардак, что княгиня чуть не отменила литературный салон. Выступления не клеились, и наша Машенька, чтобы занять господ поэтов в шутку предложила закончить стих, дав первую строчку: о протяни свои бледные ноги… Такая двоякость глагола из уст упырьши в одночасье украла у поэтов все рифмы. Тогда господин Брюсов написал глагол «обнажи», но княгиня хладнокровно зачеркнула его и снова написала «протяни». Впрочем, никто так и не окончил стих, насколько мне известно. Господин Брюсов потом написал что-то с глаголом «закрой», но Мария разорвала рукопись – останется такой моностих загадкой для будущих поколений. Может, вы все же попытаетесь сразить княгиню своим вариантом?
– Нет! – граф сжал губы. – Я не желаю злить княгиню еще больше.
– Жаль, жаль, – качнул головой княжеский секретарь, укачивая на руках теперь уже вполне законного сыночка. – Мне вариант с глаголом «обнажи» больше по душе. Хотя я предпочитаю обнажать у женщины все тело, но в вашем случае можно обойтись и задранной юбкой. Поторопитесь, граф. Князь заждался…
Федор Алексеевич как давеча придержал графу дверь. Тот поблагодарил с поклоном и твёрдым шагом двинулся к дверям княжеского кабинета.
– Заждался я тебя, – сказал Мирослав, поднимаясь из кресла, когда граф, дождавшись приглашения, отворил дверь самостоятельно. – На новом месте и сон сладок? Али бой со змеем был неравен, что опосля три дня беспробудного сна богатырю подавай?
Граф стойко выдержал взгляд голубых глаз и, извинившись, опустился в кресло по другую сторону большого затянутого зеленым сукном стола, на котором горела позолоченная лампа.
– Я уже спал у вас. И пусть ваша дочь теперь мне жена, но у нас с ней договор… Послушайте меня, не перебивая…
Перед князем лежало несколько раскрытых книг, которые он тут же закрыл, а когда граф сказал «вот и все», направился к шкафу.
– Я пить не стану! – хотел остановить его граф, вскочив из кресла.
Князь медленно обернулся к зятю и смерил его долгим взглядом.
– А я тебе разве что-то предлагаю? Я вот думал, что бы тебе дать такого почитать… Вместо «Мелкого беса».
Граф стиснул губы, но все же выдавил из себя:
– Пушкина.
И заметил, как удивленно приподнялись густые светлые, с едва приметной рыжинкой, брови князя.
– Там, где сказки.
– О мертвой царевне? – усмехнулся в бороду князь и стал отсчитывать книги. – Одиннадцать томов и все с опечатками. Как такое только допустили, а еще народное просвещение называется… Нет, из первого издания дарить тебе ничего не стану, хоть оно теперь и раритет. А вот последнее издание от шестого года и подарить не стыдно. Три тома тебе хватит? На полвека?
– Хватит.
– Выпьем с горя, где же кружка… Да сколько же можно прятать мою кружку! Ну вот что со старой карги возьмешь? Сашку изводила, теперь меня… Думает, я пить брошу. А вот кукиш ей, не брошу… Вон, Федор Михайлович играть не бросил, сколько не посылал я против него Федора Алексеевича… Уж что написано на роду… А, ты не слушай меня, я просто третий день глаз не смыкаю… Твоими молитвами… Вот!
Князь опустил на стол четыре книги.
– Пушкин – панацея от всех бед. А вот Тютчев – панацея от Пушкина. Это тебе не символисты, это для души, хотя Валера неплохо пишет. Вот послушай: Ты – женщина, ты – книга между книг, Ты – свернутый, запечатленный свиток; В его строках и дум и слов избыток, в его листах безумен каждый миг… Так что ты не думай, что я тебе объясню, что у девки на уме. Заморочил ты ей голову, заморочил… Ну нельзя бабам такие вещи говорить! Ну неужто за три столетия не понял?!
– Каюсь, – тут же отозвался граф. – Сам не понимаю, зачем все выболтал…
– Ох, врешь, шельмец! Твой план белыми нитками шит. Думал умыкнуть красную девицу?
Князь опустился в кресло и принялся стучать по столу кулаком, словно городовой – в колотушку.
– Впрочем, все нитки у тебя серые. Давай правду говори. Эпоха романтизма закончилась еще в прошлом веке. Что тебе от меня потребовалось? Подданство решил сменить в связи с грядущей повсеместной нелюбовью к немцам?
– Я – трансильванец, – отчеканил граф.
– Трансильванец, – откинулся на спинку кресла князь. – Трансильванец… Австро-венгерская деревня, да? Ах, как же вы мне надоели с вечным переделом мира! Говори уж прямо, захотел свою деревню на русскую сменить?
– Я свой замок ни на что менять не собираюсь. Срок моего паспорта истекает через три дня и… Я уеду, как и обещал Светлане.
Тут граф замолчал и покосился на дверь.
– Не коси глазом! Мне скрывать нечего! А тебе есть что?
– Да, я… – граф на секунду замолчал, точно с духом собирался. – Я люблю вашу дочь. И если мне нужно ждать ее полвека…
– Да что ж это ты, родимый, романтикой так увлекся… За три дня? Я даже в театре в такое не поверю.
– Ну так Дмитрий Мережковский…
– Ну не надо про Димочку… – тут же остановил его князь, выставив вперед свою массивную ладонь. – Я его с того света достал, врачи на нем уже крест поставили… Но напугал я его знатно тогда, что аж на Кавказ убежал… Ну, я телеграмму, понятно дело, отправил знакомым, чтобы встретили его, приласкали, заявили, что стихи его читали, чтобы посмертно приятелю своему Надсону не завидовал… В человеке всегда надо веру в себя поддерживать, без веры-то тяжко… Он тогда в беспамятстве клялся, что жизнь новую начнет, если от чахотки не помрет. А новая жизнь у нас после свадьбы только начинается. Вот и женился на первой встречной. А у тебя-то какая нужда была? Девка моя не шибко умна, не шибко красива, чтобы с ума свести. Что взбаламутило?
Граф молчал, буравя темным взглядом зеленое сукно.
– А вы сами сколько княгиню знали?
– Я? – усмехнулся князь. – Я… Да и ночи единой не знал. На постриг ее готовили, тут уж за любую соломинку уцепишься, чтобы не хоронить душу живую заживо. Лермонтова читал? Ну, у Мишеньки фантазия богатая была – демон, прожженный камень, хранитель грешницы прекрасной… Ну, пусть сказка будет, она жизни горше… Ну так и не любит меня Машенька, да я и не сетую, откуда любви-то взяться за единое мгновение, когда вся любовь из сердца выплакана была… Да что мести мой сор на твой порог?! Не поедет с тобой Светлана, сам знаешь. И через полвека не поедет.
– Поедет, – твердо ответил граф и поднялся.
– Сиди-сиди, мы еще чай с тобой не пили. Сейчас дядя Ваня принесет.
– Чай? – переспросил граф, возвращаясь в кресло.
– Так чай не кровушкой единой сыт упырь будет. Нешто иван-чая никогда не пил, когда мы всю Европу-матушку им поили? Было дело такое, не только хлебом кормили. Русским чаем величали. Вот мои русалки на заре листья собирают, да высушивают в бане, каждый листик в трубочку скручивают, чтобы любо-дорого смотреть было… Еще сам Иван мне его и заваривал, кручину мою врачевать брался, да не было того снадобья, чтобы сердце вновь забилось, которое от горя остановилось, и не мыслил я, что после лады моей горемычной полюбить кого сумею. Машку любить пытался, да все не то, так почти тысячу лет и промаялся, пока Светлячок мой темень души моей не осветил. Не отпущу от себя, коль сама мне в ноги не упадет и не скажет, что землю свою родную ради мужа забыла.
– Могу я быть свободен? – осведомился граф и оперся о подлокотники, чтобы подняться, но тут отворилась дверь, и раздались шаркающие шаги дворника, который нес на подносе две дымящиеся чашки.
– Сиди, сынок, сиди… Со свободой ты еще вчера расстался. И чай спешить тебе три дня некуда. Ждали три дня, но она не восстала ото сна… Сказка-то на быль смахивает. Сказала мне через Бабайку, что не поедет никуда, что фельдшерицей заделается, на войну пойдет… Ох, подсуропил ты мне… Все мы сложа руки сидеть не станем – и ливонцев гнали, и шведов, и вас, пруссаков, прогоним…
– Я – трансильванец, – еще раз повторил граф, – а вот шведом как раз вы сами и будете.
Князь вновь усмехнулся:
– Я русский наполовину… И ты после Светланушкиной кровушки русским стал. Пей чай, у нас за самоваром кости всем перемывают, а твои ох как звонко гремят.
Граф осторожно поднял блюдце, но в повисшей в княжеском кабинете тишине фарфор все равно зазвенел оглушительно громко. От чашки пахло кровью и еще чем-то, на вкус сладко-горьким, или же горько было во рту от мыслей собственных да княжеских слов.
– Хорош копорский чаек. Ох хорош, домом пахнет, хоть и кровью родной камень обагрен, да и сама крепость давно перестроена… – заговорил Мирослав устало. – А дома и стены лечат, полно кручиниться… Отказ ее – не вина, а любовь к Отечеству.
Граф опустил блюдце на зеленое сукно и водрузил на него чашку.
– Так почто девку совращал, коль знал, что не сунется в твою деревню, а? – мягкий голос Мирослава вдруг сделался неестественно сухим. – Ох, не послушался я Марии давеча, а бабы, они прозорливые, поболее нашего видят… Что делать-то мне с тобой прикажешь?
Лицо графа не изменилось, и голос прозвучал безразлично-тихо:
– Что у вас там с игрищем на осиновых кольях? Так я согласный буду, чтобы честь свою фамильную защитить от вашей напраслины. Простите, коль словечки ваши переврал.
– Ох, распетушился-то как! – усмехнулся по-доброму Мирослав. – Удаль молодецкую для девки прибереги. Мож и побежит тогда за тобой. А со мной судьбу свою мозгуй.
– Светлана поедет со мной. И от войны откажется. Дайте сроку три дня.
– Не дам! – отрезал Мирослав и ударил кулаком по столу так, что звякнули обе чашки. – Сейчас прямиком в гостиницу пойдёшь. И чтобы духу твоего здесь не было. Дочь удерживать не стану, коль сама к тебе пойдет. А коль не пойдет, так скатертью дорога и поминать не станем.
Граф поднялся, следом поднялся и князь.
– Зла на тебя не держу: молодо, зелено, но и пособить не проси. Паспорт не продлю. Ступай. За Раду через три дня возвращайся, с ним беды под вороным крылом Федьки не приключится. Раньше срока носа не кажи. С русской бабой силой сладу не будет. Да книги бери, от сердечной муки чтение очень помогает.
Граф молча поклонился и покинул кабинет князя, сунув подмышку все четыре книги. Внизу чумазый Домовой уже держал для него нараспашку дверь. На мощеной мостовой дворник собирал в кучу пучки засохшей полыни, чтобы сжечь все сразу. Граф фон Крок наклонился, взял один пучок и спрятал под пиджаком.
Дядя Ваня еще долго смотрел вслед трансильванскому гостю, серый костюм которого все никак не растворялся в сумраке белой ночи, потом смачно по-дворницки выругался и плюнул ему вослед.
Глава 48 «Молочная романтика»
В номере «Астории» было мучительно тихо. Даже привычно-противный гостиничный шум не тревожил слух трансильванского вампира, будто тот оглох. Граф фон Крок сидел за столом и крутил двумя пальцами нож для открывания писем, подобно детскому волчку, нисколько не заботясь о ровной дырке, проделанной острым лезвием в белой скатерти. Однако нож тотчас выпал из рук, когда в дверь тихо постучали.
Граф вскочил, но тут же закусил губу, устыдившись своей такой необузданной и напрасной радости. Он застегнул пиджак на все пуговицы и медленно двинулся к двери, зная, что найдет за ней княжеского секретаря.
– У меня в запасе есть целый день, – сказал он сухо вместо приветствия.
Федор Алексеевич, тоже не здороваясь, произнес:
– А я не от Мирослава. Я от Светланы.
И улыбнулся, как показалось трансильванцу, слишком дружелюбно. Однако лицо графа тут же уподобилось трагической маске древнегреческого театра.
– Вот.
Басманов приподнял к груди шляпную коробку, перевязанную тонкой красной лентой, не узнать которую граф не мог. Именно ее он вытянул из девичьей косы над темной равнодушной рябой Невой. Кто выловил ее? Неужто его Олечка?
Одного воспоминания о полете над рекой хватило, чтобы почувствовать неприятное томление. Граф попытался остаться невозмутимым, но по озорным искрам, вспыхнувшим в темных глазах княжеского секретаря, понял, что выдал себя с головой.
– Не через порог, – Федор Алексеевич спрятал за спину руку с картонкой. – Позвольте посыльному войти.
Граф отошел от двери и приглашающе махнул рукой. Федор Алексеевич вразвалочку, но при этом по-танцорски грациозно прошествовал к столу и опустил на него картонку. Фридрих проклинал себя за игру с ножом, раздраженно глядя в серую спину упыря. Только бы не показаться перед этим вороном еще большей нюней, только б удержать на лице маску безразличия.
– Там череп, обещанный вам Светланой, – Басманов обернулся к хозяину номера и, облокотившись о стол, принялся разглаживать испорченную скатерть.
– Благодарю, – сказал граф сухо и, к своему ужасу, не смог припомнить ничего о таком подарке.
Казаться безразличным оказалось для Фридриха непосильной задачей: пальцы сами нашли на пиджаке пуговицы и расстегнули их.
– И вот еще.
Федор Алексеевич протянул графу сложенный вчетверо листок, страницу печатного текста.
– Вы желаете, чтобы я прочел это при вас? – процедил граф сквозь зубы.
– Воля ваша, – безразлично ответил Басманов, вычерчивая на ковре начищенным ботинком силуэт сердца.
Граф с шумом развернул страницу и принялся читать:
То ненависть пытается любить
Или любовь хотела б ненавидеть?
Минувшее я жажду возвратить,
Но, возвратив, боюсь его обидеть,
Боюсь его возвратом оскорбить.
Святыни нет для сердца святотатца,
Как доброты у смерти… Заклеймен
Я совестью, и мне ли зла бояться,
Поправшему любви своей закон!
Но грешники – безгрешны покаяньем,
Вернуть любовь – прощение вернуть.
Но как боюсь я сердце обмануть
Своим туманно-призрачным желаньем:
Не месть ли то? Не зависть ли? Сгубить
Себя легко и свет небес не видеть…
Что ж это: зло старается любить,
Или любовь мечтает ненавидеть?..
Трансильванец оторвал взгляд от последней строчки и резко вскинул глаза на Федора Алексеевича, который внимательно наблюдал за ним сквозь легкую завесу из растрепавшихся кудрей.
– С обратной стороны можете не читать. Автор – Игорь Северянин.
– Благодарю, – сухо отозвался вампир. – Сыграно довольно грубо. Стоит проявлять больше оригинальности, когда пытаешься обдурить трехсотлетнего вампира.
– Да помилуйте, милостивый государь, – вдруг слезливо по-бабьи всплеснул руками грозный Басманов. – Вы бы лучше спасибо сказали, что я помог вам охмурить неприступную внучку! А это… Это действительно Светлана прислала.
– Насколько я успел узнать княжну…
– Графиню, – с поганой ухмылкой перебил его и не кум, и не сват.
Граф сжал кулаки, но удержался от словесной перепалки и сказал медленно, будто давал наставления неразумному ребенку:
– Моя жена никогда не станет драть книгу. К тому же, она бы написала от руки, чтобы я не сомневался в подлинности записки, ведь мне знаком ее почерк.
Воспоминание вновь было настолько осязаемым, что граф почувствовал, будто кровавые письмена вновь стянули кожу запястья.
– Так и не рвала. Это из журнальчика страничка. Да, полноте, внучек, мне нет резона вам лгать.
Федор Алексеевич подтянулся на руках и уселся на стол. Граф продолжал стоять и молча смотреть, как тот вертит в руках нож для писем.
– Надоела мне внучка… Туда сходи, сюда своди, глаз не спускай… Ну это уже князь велел! Я требую, чтобы вы увезли ее отсюда. А то что же получается, граф фон Крок? Хомут не себе, а мне на шею повесили! Нетушки, чужими бабами я сыт. Всякое множество у меня их было, и правдой, и силой взятых.
Теперь Басманов крутил нож уже в проделанной графом дырке.
– Не возьму я Светлану силой, – отчеканил граф, будто бил в литавры.
– Да какая ж тут сила? Жена мужу повиноваться должна, – вновь противно-игриво взглянул на него Басманов сквозь рассыпавшиеся по лицу кудри. – Вы тут духом свободы, прошу, не заражайтесь. Революция в семье до добра не доведёт.
Федор Алексеевич наконец спрыгнул со стола и поправил складки на отутюженных брюках.
– Вы что это так медленно читаете! До сих пор три тома не одолели?
Упырь задал свой вопрос так неожиданно, что вампир вздрогнул и уставился на книгу, которую Федор Алексеевич взял со стола:
– Ах, если мученик любви страдает страстью безнадежно, хоть грустно жить, друзья мои, однако жить еще возможно. Но после долгих, долгих лет обнять влюбленную подругу, желаний, слез, тоски предмет, и вдруг минутную супругу навек утратить… о друзья, конечно лучше б умер я!
Федор Алексеевич выдержал театральную паузу и спросил:
– Вы решили просидеть в гостинице все три дня? Идемте с нами на Литераторские мостки, а то давненько я Радищеву не докладывал, за сколько сейчас поезд от Петербурга до Москвы доходит. Может, ему и про Будапешт будет интересно послушать… Идемте же, Раду с Аксиньей ждут в автомобиле.
– Я буду их только смущать, – сухо отчеканил граф.
– Помилуйте, у нас пост! Не время милым миловаться… Ну, идемте же. Право, быть в Петербурге и не пойти на кладбище… Поверьте, там даже статуя Ангела имеется.
Его глаза сузились, и граф почувствовал в словах Басманова подвох.
– Светлана больше ничего не просила мне передать?
Федор Алексеевич так масляно улыбнулся, что в миг превратился в серого петербургского кота, и граф нисколько бы не удивился, начни Басманов мяукать.
– А что вы сами-то у нее не спросите, а?
Граф почувствовал, как у него от напряжения свело скулы.
– Мне не велено являться до среды. И вот завтра, в среду, у меня поезд. Я зайду проститься.
– Кем не велено? – Федор Алексеевич вдруг стал серьезным, и голос его на сей раз прозвучал по-мужски глухо, словно он пытался не сорваться на крик. – Вам моего благословения мало показалось? С каких-таких пор русский упырь стал указом для австрийского вампира? Вам девка нужна? Так ступайте и берите.
Он с нескрываемой злостью смотрел исподлобья на молчащего графа и вдруг, вновь улыбнувшись своей гаденькой кошачьей улыбочкой, запел по-цыгански заливисто:
– Спрячь за высоким забором девчонку, выкраду вместе с забором!
Трансильванцу на миг показалось, что русский черноокий красавец сейчас пустится вприсядку, но тот лишь звонко хлопнул себя по коленям, выпрямился и сказал уже безо всяких эмоций:
– Идемте, Светлана тоже вас ждет.
Граф дернулся, словно от пощечины, и сказал едва слышно:
– Попросите ее подняться ко мне.
Федор Алексеевич увидел, как пальцы графа смяли журнальную страницу со стихом, и покачал головой:
– Мы не станем подслушивать ваших объяснений, а так… Право, ну вы сами виноваты, кто же в пост женится! Идемте-идемте, будем о душе печься, а тело подождет – пост, чай, не великий.
Граф скосил глаза на постель, покрывало которой все еще оставалось примято в том месте, где они сидели с княжной перед выходом в театр.
– Фридрих, я ж автомобиль не глушил, а фонари, небось, все одно – потухли. Ну решайтесь уже, а то укусили и в кусты, то бишь в леса трансильванские.
– У меня уговор с Мирославом, и я от слова своего не отступлюсь. Если Светлана пожелает, она сама ко мне придет.
– Что стар, что млад! Ах, что ни говори, а муж и жена – одна сатана. Ждите у моря погоды и дальше. Авось, и ваша рыбка в неводе запутается.
Федор Алексеевич постучал ногтем по картонке, усмехнулся и легкой походкой направился к двери. И уже будучи в коридоре, зло усмехнулся:
– А я так и не успел предложить вам русского коктейля, а молоко – это так романтично.
Он улыбнулся по-кошачьи и вновь процитировал Пушкина:
– Тебе сказать не должен боле: судьба твоих грядущих дней, мой сын, в твоей отныне воле.
Граф, не прощаясь, закрыл за незваным гостем дверь, и лишь шаги Басманова стихли на лестнице, тут же метнулся к окну, но не отдернул портьеры, а выглянул в щелку. Автомобиль действительно ждал упыря, но не было в нем никакой Светланы. Раду сидел на корточках подле левого фонаря и подкручивал фитиль, а из окна к нему свешивалась маленькая русалка.
– Мерзавец!
Граф замахнулся, чтобы ударить портьеру кулаком, и только тогда заметил, что продолжает сжимать в руке печатный лист. Фридрих хотел бросить его в корзину, но неожиданно перед его взором встало лукавое лицо прадеда Светланы: молоко – это так романтично.
– Ах, мерзавец! – вновь процедил сквозь зубы граф, но потом улыбнулся и шагнул к столу.
Лента поддалась легко, и на столе появился череп, заботливо укутанный в пуховый платок Арины Родионовны. Граф осторожно развернул его, словно тепло козьей шерсти было сродни теплу, которое еще в субботу источали руки Светланы. Граф прошелся ногтем по каждому ромбику незамысловатого, но удивительно ровного рисунка прежде, чем поднести печатный лист к горящим глазам черепа. Казалось, те прожгут бумагу насквозь, а вместе с ней и жилетку графа, его сорочку и грудь, в которой что-то мертвое пыталось трепыхаться в ожидании чуда, которое могли явить ему написанные княжной слова.
Череп исправно исполнял свою миссию, и между печатных строк стали медленно проявляться рукописные – аккуратные, коричневатые… Они проявлялись неравномерно, и граф даже прикрыл глаза, чтобы не играть в словесную мозаику, и открыл их снова лишь тогда, когда молочное письмо полностью превратилось в жженный сахар: «Пост. Самое время вспомнить о боге. Ровно в час ночи. Ваша С.К.» Граф тряхнул головой и коснулся острым ногтем маленькой буквы, которая втиснулась между инициалами княжны – латинская буква, означающая победу – «v». Означающая его победу, потому что последняя буква в инициалах Светланы теперь читалась не как «Кровавая», а как «фон Крок».
Граф медленно поднес печатный лист к лицу и почувствовал запах полыни, но когда коснулся бумаги губами, сообразил, что горьковатый запах источает подсохший во внутреннем кармане пиджака пучок, спасенный им из кучи, приговоренной дворником к сожжению. Фридрих поспешно сложил листок и сунул в карман, чтобы бумага тоже пропахла полынью. Взгляд его на мгновение задержался на чемодане, стоящем в углу, и граф тут же принялся расстегивать пиджак. Когда тот лег на стул, настал черед жилетки и сорочки. Затем граф скинул ботинки и стянул с себя брюки. В чемодане лежал черный английский костюм-тройка, белая в мелкую полоску рубашка, шейный платок и лакированные ботинки – то, что Раду в тайне заказал для него из Лондона для поездки по Европе.
Что ж, в таком костюме только жениться! Оставалась какая-нибудь четверть часа до назначенного Светланой часа, но Фридрих никуда не торопился: пешком ему все равно не пройти весь Невский до Лавры. Он завернул череп в платок, вернул обратно в картонку и поправил на голове шляпу.
На столе в гостиной продолжал лежать открытым том сказок Александра Сергеевича Пушкина, и граф прошептал пророческие слова: И медленно в душе твоей надежда гибнет, гаснет вера… Немой, недвижный перед нею, я совершенный был дурак со всей премудростью моею.
Граф аккуратно прошелся пальцами по всем складкам костюма и понял, что готов к свиданию с женой. В фойе он спустился бегом, медленным шагом свернул за угол, нырнул в первый же подъезд на Большой Морской улице и взмыл в серое ночное небо черным нетопырем, который взял курс на тихое Никольское кладбище.
