Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

– Та якжэ нэ зрозумиты… Тилькы телят шэ литом выризалы люды, бо нимци хотилы скотыну з собою гнаты… А баранив ни в кого нэма зараз. Можэ вивця згодыця? Е в одного дядька вивця, вин тэж партизан справжний, домовымося…

– Овца в самый раз. Тащите её, собаку, шустрее!

Колхозники, гордые доверием бойца, почти вприпрыжку понеслись в конец улицы примерно к Кучерям. И в самом деле, вскоре вернулись, таща на верёвке упирающуюся, грязную как подстилка в колхозной конюшне, всю в репьяхах овечку.

– Молодцы! На обратном пути из Берлина представлю вас к медали «За взятие Берлина», потому что баранина очень полезна для повышения боеготовности пехоты!

Колхозный актив засмущался, лопоча: – Та ну, шо вы такэ кажете, мы б и свыню заризалы та прыпэрлы, абы у кого була… Та нэмае…

Дядя Андрей потащил несчастную овцу в огород на делянку, где летом рос подсолнух. За ним пошёл дядя Евгений с топором и большим ножом. Бабушка дала воинам большой эмалированный таз, табуретку и разделочную доску.

– Сенька, гуляй во дворе, не ходи за извергами! – приказала бабушка Фрося тоном, не допускавшим ослушания.

Дедушка тоже, выдав инструменты, не пошёл участвовать в казни овцы. Он такие дела не любил. Ему зарезать петуха было сущей мукой.

Но пока я облазил огуречную грядку и набрал в полумисок с десяток последних, скрюченных и переросших огурцов, вернулся дядя Евгений, сказав что всё сделано.

– Петровна, извините, но дайте ещё соли и что–нибудь вытереть руки.

Он взял стоявшее у колодца ведро с водой и принесённую бабулей пёструю тряпку из её старой юбки, названную полотенцем, поллитровую баночку с солью и пару крупных головок лука.

– Спасибо, Петровна! Вы, как моя мама, добрая и всё понимаете…

Лейтенант ещё пару раз приходил с огорода. Одни раз он принёс в миске всякие окровавленные внутренности овцы и выплеснул под бузину на пепелище за хатой. На пепелище сразу, как по команде, побежали наши семь куриц во главе с огненно–рыжим петухом Михалом Иванычем, названным так бабулей в честь дедушки Калинина. Куриный взвод начал жадно клевать то, что выплеснул дядя Евгений.

Второй раз дядя Евгений попросил у дедушки лопату выкопать траншейку под костерок и дров. Однако, деда нехотя дал ему на одну руку несколько чурбачков из–под навеса, сказав что дров нет, а это вот немного из веток от сломленного ветром старого осокоря за хатой.

Вскоре с огорода потянуло волнующим дымком костра. Быстро прошагал в сторону «Студера» связистов, мурлыча «Бродяга Байкал переехал, навстречу родимая мать…», дядя Андрей. Он вскоре вернулся, неся пучок каких–то длиной с руку по локоть проволок и охапку брусков из разбитого снарядного ящика.

– Айда, Сеньк, шашлык нанизывать! – Пригласил он меня.

Не ведая, что такое «шашлык», я было остался во дворе, но потом любопытство пересилило и я побежал в огород.

Там уже во всю кипела работа. Дядя Андрей расстегнул ворот гимнастёрки и колдовал у костерка, разведённого в узкой траншейке, а вдоль этой огнедышащей канавки на четырёх рогульках располагались две длинные палки, на которые, как я узнал позже, будут опираться «шпажки» из той самой проволоки, что принёс дядя Андрей.

– Дровишки заканчиваются, а дед не даёт… – занервничал дядя Евгений. – Надо срочно решить с дровами, а то какой шашлык. Из нас шашлык сготовят…

В это время на улице к нашему двору подъехал «виллис» с тем самым скандальным майором. Он и ординарец разыскали нас в огороде и, подойдя к месту сражения за шашлык и выяснив оперативную обстановку, начали жутко материться, как в довоенное время председатель колхоза Антон Нэтудыхата.

– Срочно рубите что–нибудь в саду. Пошли посмотрим, что потолще и поподходящее. Бери, Конопатых, топор. За мной!

Боевая группа вернулась к летней печке и остановилась у яблони.

– Вот это то, что надо! И дым даёт благородный… – Сказал майор, шатая зачем–то одну из толстых веток. – Руби, Конопатых, чего скис?..

– Яблоню нельзя, товарищ майор, грех. Это же как аиста погубить!..

– Много ты знаешь, валенок!.. Поговори мне! Исполняй приказ, дрова кончаются…

– Ой, ироды кляти, хрэста на вас нэма! – Кричала, подбегая, бабушка Фрося. – Бач шо задумалы… Хиба ж можна яблуньку рубаты? Зараз дида поклыкаю, вин вас у ставку втопыть…

– Не каркай, бабка, шамать охота, а ты тут под ногами… Наступить могу, – отмахнулся майор, отбирая топор у дяди Андрея.

– Шо ж вы робыте, хлопци, нэ можна так… Сказылыся вы чи шо? Вы ж военни люди, вид нимця нас вызволылы, а сами таки врэдни!.. – Подключился из ниоткуда возникший деда.

– А ты откуда, старый хрыч, выполз? – Переключился на дедушку майор. – Мы за вас кровь проливаем, а вы тут под немцем наблатыкались и залупляетесь. Посторонись, козёл, не тряси тут своими тухлыми причандалами, а то поотрубаю к хренам!..

Деда схватился за сердце, а бабушка побежала за валерьянкой.

Топор засверкал далёкими зарницами. Несколько сильных взмахов и яблоня упала к ногам победившего её шашлыколюба…

– Нэ плач, стара, я тоби казав, шо воно такэ гидкэ, так так и е… – утешал бабушку деда, ожив после выпитой валерьянки. – Мы вэсною з Сэмэном тоби дви яблуни посадымо…

Когда через какое–то время пришёл дядя Андрей и принёс нам невиданного жареного мяса под названием «шашлык» на трёх проволочках, мы, то есть я, дедушка и бабушка, отказались попробовать угощение, хотя пахло оно, надо признаться, очень аппетитно. Так и унёс дядя Андрей эти «шпажки» обратно на берег Чавки, где военные устроили себе расслабуху…

Вскоре от Чавки послышались взвизги гармошки и девчачий смех.

– Мабуть, вэлыка гульня почалася… – определила бабушка, осуждающе покачивая головой.

И вправду, там непонятно как оказались и девчата – наша соседка моя бывшая нянька Тоня Балэнко, радистка Таня и её подруга Алла. Судя по тому, что дядя Андрей, вроде спокойный и не уркаган, вдруг начал орать так громко, что даже нам во дворе было слышно, причём непрерывно и только мать–перемать, у них там появился и спирт, а это, как сказала бабушка, до добра не доводит. Скоре им там захорошело и они запели.

Ну там, «Гулял по Уралу Чапаев–герой…», «Катюшу», «На позицию девушка…», «Синий платочек»… «Бьётся в тесной печурке огонь…»

И так допоздна, как говорится, до первых петухов.

А на следующий день вообще случилось ужас что. Ну с утра пока все разобрались, кто с кем и где упали на ночь, сражённые не вражеской пулей, а каким–то коварным пойлом, так не похожим на сладенькую довоенную водочку, как потом сокрушался дядя Андрей, было всё по–военному чётко – умывание в ставке, завтрак, оперативное совещание командиров в здании школы.

Так надо же, в одном из дворов пропала противотанковая пушечка «сорокопятка». Там квартировал противотанковый взвод. Кто–то из колхозников польстился на колёсный ход орудия. Пневматические шины, лёгкие в движении, искусили злодея, и он раскурочил пушку, сумев снять ствол и сошки, бросив и то, и другое в кусты. Наверное, надеялся, что после прохождения войск сможет сделать из этой колёсной пары замечательную тележку для домашнего хозяйства.

Что тут началось! Весь хутор был перерыт и пересмотрен. Солдаты в буквальном смысле слова рыли землю, тыча металлическими прутами вскопанную землю в огородах. Короче, нашли этот колёсный ход в сене под навесом у хозяйственного мужика Крупки.

Дознание провели быстро. Оказалось, что Иван Крупка, мужик мало того что смурной, так ещё и хваткий, со своим шестнадцатилетним сыном Петьком и обтяпали дельце в ночь под новолуние. И хоть работали наощупь, а всё получилось. Умные ребята!..

Но Красная Армия всех сильней! Ворюг поставили к стенке их же собственной недавно побеленной хаты и приказали снять картузы и петь «Интернационал». Старший Крупка ещё вспомнил первую строчку «Вставай, проклятьем заклеймённый…», а молодой только шевелил побелевшими от страха губами. Командир роты построил троих безусых из вчерашнего пополнения и приказал зарядить карабины и направить их в пособников фашистов, зажравшихся во фрицевском тылу. Новички неуверенно дослали патроны в патронники и прицелились в диверсантов в ожидании роковой команды.

В этот миг из хаты выскочила распатланная Крупчиха и кинулась в ноги командиру роты.

– Пожалийтэ, дядьку, мойих дурнив, бо в них розуму зовсим немае… Абы я знала, шо воны задумалы, то мабуть сама повбывала б йих… А в нас жэ ще двое пид стил ходять, як жэ я йих ростыты буду? А–а–а… Люды, рятуйтэ!..

Командир роты художественно выплюнул бычок самокрутки, строго окинул взглядом толпу солдат и нас, соседей, сбежавшихся на мать–перемать и поймаю–повешу, доносившиеся от Крупок с утра, и вдруг рассмеялся широко и беззлобно.

– Ну что вы за люди такие кулацко–подляцкие. За последние полгода у нас уже третий раз сорокопятку мужички разбирают и ход уводят… Как с Мерефы и Харькова началось, так буквально раз в два месяца и развинчивают. Хрен вам! Кто в четвёртый раз посягнёт, точно мозги повышибаем, зарубите себе на носу!..

– Отставить расстрел диверсантов! Пусть трудом в колхозе искупают вредительство. Разряжай! Вольно! Разойдись!

Крупчиха, обливаясь слезами, пыталась обхватить немытыми с весны руками кирзачи ротного, а он погрозил ей пальцем и поднял на ноги за ворот фуфайки.

– А вы чего стоите, немецкие прихвостни? Айда в дом, каким–нить делом займитесь!

Заново родившиеся Крупки саженными прыжками рванули в хату.

– Ты вот что, Мальвина, – обратился ротный к Крупчихе, которую, между прочим, звали Параской, и которую он почему–то продолжал крепко держать за воротник неопределённого цвета кухвайки, – у тебя сколько кур?

– Та можэ з десяток будэ… А шо?

– А ты не догадываешься, Мальвиночка? Я тебе двух мужиков что, за так подарил? Значит, что надо сказать дяде? Правильно! Спасибо! Режь всю стаю и вари самый большой казан борща. Я так полюбил ваш украинский борщ после всех диверсий с орудием, что уже слюнки текут. Ферштейн? Раус!..

Часа через три действительно четырёхведерный чугунный казан ароматнейшего борща, сваренный на летней плите во дворе Крупок, был готов. Чтобы обеспечить надлежащий огонь в плите, солдаты вытаскали почти всю поленницу сухих дров, приготовленную хозяевами к зиме за счёт вырубки в соседней лесополосе. Из трёх длиннющих сосновых досок, которые Иван Крупка прятал на чердаке «на домовыну», то есть на гроб, если бог призовёт, за вишней соорудили большой стол прямо под окнами хаты.

Противотанковый взвод и ротное начальство тесно обсели место боя с борщом. Каждому досталось по полкурки, а уж борщ можно было хлебать по два, а кто хотел, то и по три котелка. Правда, хозвзвод не подвёз во время хлеба, но зато достал мешок муки. Тётка Мальвина – Параска сообразила и напекла из этой, давно не виданной в хуторе, пшеничной муки ароматных толстых коржей…

Мне тоже повезло. Дядя Андрей одолжил мне свой котелок, я сбегал к Крупкам и тётя Параска налила мне полный котелок борща и завернула в драное полотенце пару ещё тёплых коржей. Дома бабушка разделила борщ в три пол у миска, и мы – деда, бабушка и я – тоже вкусно пообедали…

Двадцатого апреля прибыли в Читу, где нас тотчас перегнали на другой поезд, и – вперёд!. Помню только, что проезжали Петровский Завод и Оловянный Рудник. В этих милых декабристских местах пацаны отодрали в туалете зеркало и загнали на одном из полустанков. Ну именно там, где маялись баре–идеалисты, кои страшно далеки были что от царя, что от народа…

22‑го, в день рождения Ильича, в четыре утра высадили в степи на безымянном разъезде. Часа два нестройно шагали, сонные, по весенней степи, наполненной щебетом птиц и ароматом трав, пока не достигли точки назначения – энской танковой дивизии, навечно врытой в эту каменистую землю.

Значит, так. Служба идет полным ходом. Сейчас я в учебной роте мотострелкового полка танковой дивизии. Так сказать, десантник – «Держись за скобу, не падай!». Хотел податься в шофёры, или хотя бы водителем танка, но выпало пулеметчиком – ДП (Дегтярева пехотный) весит 8,4 кэгэ без магазина, 11,3 кэгэ со снаряженным магазином. Естественно, оружие всегда готово к бою, стоит мне только снять ружжо с плеча и сообразить, где враг, куда пулять.

Ещё больше таскает помощник, на нём, как на верблюде, два цинка, каждый с четырьмя снаряжёнными магазинами. А, между прочим, магазин («тарелка») содержит 47 патронов и весит около 3‑х кило. Так что помощничку ваще не сладко, надо тащить под 30 кило боезапаса…

В мае первый раз тряхнуло. Так мы узнали, что такое землетрясения. Во время пилки дров закачался «козёл» и из него выпал недопиленный берёзовый чурбан. Сержант, командовавший дровозаготовками, смачно выматюкался. Стены казарм и постройки военного городка не пострадали ни от землетрясения, ни от мата.

Нина пишет, что скучает, но помогает работа. Замполит полка подполковник с украинской фамилией Ивченко мне, как и водится у хохлов, поблажек не дает. Нас тут в дивизии несколько сот из тех четырех тысяч москвичей, которых сюда запихнули по весеннему призыву. Сержанты–деды из сибиряков готовы нас, столичных задавак, живьем сожрать. У меня получился один пока человек, с которым почти полное взаимопонимание – Володя Врубель, какой–то внук вроде бы настоящего Врубеля, причем сам тоже начинающий художник. Вечно пытается уклониться от муштры и мазнуть в блокноте карандашом зарисовку. Ему будет легче, его уже заметили, и дали чего–то оформлять в Ленинской комнате. Мы же, простые смертные, изучаем оружие, политграмоту и роем сортиры поочерёдно в разных углах плаца. Земля каменистая, проклинаешь всё и всех на свете, – и зодчего, и кормчего, и корифея всех наук и народов, и Никиту Сергеевича с ним за компанию.

Тоскую по Нине, а она пишет так мало, пол листочка торопливым почерком. Скучаю по Москве, по шумной студенческой ватаге. Смиряясь с жизненными неудачами, все ещё надеюсь после демобилизации восстановиться в университете. Но основная боль от призывной травмы прошла. Осталась неудовлетворенность самим собой и растёт желание наладить жизнь по большому счету.

Часто вспоминаю, мелочно перебирая, студенческие годы в Москве, наше с Ниной молниеносное знакомство, чудную зиму в Снегирях. Или как, впервые приехав в Москву ещё бестолковым сопляком, радостно толкался по перрону, пробираясь на привокзальную площадь. Сзади фундаментально высился Курский вокзал, а вокруг бурлила всамделишная Москва. Никто не встречал меня, поскольку припёрся без приглашения, но столицу я полюбил с первого взгляда, хотя и тяжёлой любовью.

…Первое время я пытался сыграть на своих проблемах с сердцем, но здесь это все проходили. Как–то отпросился и поплёлся в санчасть, ссылаясь на приступ. Мне дали какую–то пилюлю и полстакана воды. Я выпил, и мне действительно полегчало. Через минут десять я честно сказал фельдшеру, что легче. Он меня выматюкал и сказал, что сообщит командиру роты, что я сачок. Оказывается, он дал мне плацебо, таблетку из крахмала для распознавания симулянтов. Мне было стыдно за свое дилетантство, но ведь в самом деле стало легче!

К двадцать третьему мая получил телеграмму от Нинули с поздравлениями. Пошел к замполиту–хохлу разузнать, нельзя ли ей приехать сюда в часть и поработать, пока я отслужу свои два года (у нас летом + 40, зимой – 40, так что приравнено к Заполярью), но он мне ничего утешительного не сказал, говорит, что даже много офицерских жен маются без работы, мол, не срывай её из Москвы. Тоска собачья! Молодая жена где–то за восемь тысяч кэмэ… Пишу ей через день, и от неё дважды в неделю приходит милое письмецо.

…Ни облачка на небе. Жара и пустыня. Пустыня, покрытая однообразными сопками, за ними неподалеку монгольская граница, а дальше Гоби. На сотни километров – Гоби, Гоби, Гоби…Песок и ветер, ветер и песок в бесконечных играх транжирят время, да самая высокая сопка, словно китайский зонтик, держит над головой раскаленный солнечный диск. Ещё цепочка верблюдов мельтешит у горизонта. То не таинственный караван тянется в Бухару, а небольшое стадо, его перегоняют с соседнего бурятского колхоза на мясокомбинат в городишко Борзя, у которого и стоит 15‑я танковая дивизия…

Ну, куда я попал, зачем мне эти военные игрища?.. Кого нам ещё завоёвывать? Китай? Так он вроде наш друг, ещё более красный, чем мы сами. Японию? Так её надо было захватывать в 45‑м, а сейчас, когда на Японских островах прочно обосновались американцы, нам там делать нечего…

Через неделю нас быстро выпустили из учебки и заставили отбубнить на плацу присягу. Теперь мы допущены к настоящим стрельбам, и уже два раза нас гоняли на стрельбище по вечерам. Идёшь по степи, еле ноги волочешь, сгибаясь под проклятым ДП, но такой густой настой весенних трав, что прямо хмель в голову. В голове два фантома – Москва и стихи, которые приходится сто раз через мозги прогнать, чтобы потом вспомнить и записать. Только размечтаешься, как раздается рык: «Запевай!».

Хотя со стрельб обычно возвращались затемно, но ужин нам в столовой придерживали и оказывалось погуще, чем в обычный день, так как мы ели последними и повара освобождали котлы. Сегодня досталось по полторы миски неплохих щей, а на второе, кроме пюре, поставили эмалированный таз тощей и вонючей тихоокеанской селедки, так ребята накинулись без всяких норм, и мне досталось три штуки – невероятный кайф!

Потом, наконец, благословенный час на личную жизнь. Тут тоже повязан – надо на завтра подшить свежий подворотничок, закрепить ослабшую пуговицу, написать письмецо. Передвигаешься по казарме, как тень. И ещё успеть бы до отбоя записать стихи, которые родились в голове во время марша. А если вкатили наряд вне очереди, то часов до двух драишь полы в казарме…

Есть, понятно, и мировые проблемы. Не забыть во время купить в магазинчике при части баночку асидола, чтобы эффектно чистить латунные пуговицы формы до умопомрачительного блеска, а иной раз позволить себе разориться и на баночку настоящего гуталина, чтобы утереть носы проверяющим из какой–нибудь приезжей из Читы или ещё повыше комиссии, классно надраив сапоги. А так, каждодневно, по будням, кирзятину приходится ваксить солидолом, его запасы в помятом ведре на площадке курилки около казармы старшина ежедневно пополняет, проявляя отеческую заботу о солдате…

Стало крайне тяжко. Нинка приехать не может, пишет драматические письма. Я нервничаю. Милитаристские амбиции наследников генералиссимуса мне до фени. Мои убеждения прочно сложились, так что каждая матерщина товарищей командиров ранит до глубины души. Тем более, крепить оборону, а значит, усиливать их шанс на мировую революцию, я никак не могу. Понимаю, что доразмышляюсь до лагерной зоны, минимум до стройбата, но пересилить себя не могу. Теперь понимаю, что надо было на месячишко смотаться из Москвы в родные места, переждать весенний призыв, но поздно, мышеловка захлопнулась. А тут ещё жена пишет, что съездила к родным в Казань и тётка ей силком устроила освобождение, в смысле преждевременные роды (8 месяцев, мальчик) в клинике Казанского медицинского института. Жаль Нинку страшно, но приходится со всеми этими обстоятельствами вынужденно соглашаться, как соглашаются с неизбежностью периодических землетрясений, наводнений и др. непреодолённых ещё пока большевиками стихий. Но и эта боль притупилась, я верю Ниночке и, в конце концов, убедил себя, что ей там виднее.

Романтика тех нескольких месяцев, когда мы с Нинкой отчаянно пытались поплыть по жизни вместе, несколько схлынула, но не забыта и всегда меня поддерживает, когда уже бывает невмоготу, хоть вешайся.

В свете сказанного, решил саботировать военную дрессуру всячески. Когда пару недель назад объявили о том, что дивизия в июле примет участие в учениях с форсированием пограничной с тугриками (так солдаты называют монголов) реки Онон, мое решение уже было предопределено – на фиг мне это!

Тем более, что ходят слухи о том, что учения могут быть с применением атомной бомбы. Ни хрена себе!..

Нина пишет и знаю из газет, что в конце июля в Москве начнется V-й фестиваль молодежи и студентов, что, конечно, для нашего соцконцлагеря событие неординарное. Завидую ребятам, оставшимся в Москве, пообщаются с детьми асфальта и небоскрёбов напрямую…

Дивизия начала активно готовиться к учениям. Нас, салаг, начали приучать к новеньким, еще секретным, «Т-55». Как залезать на движущийся танк сзади, как устраиваться на броне с комфортом (то самое «Держись за скобу, не падай!»), как спрыгивать на ходу. Не перепутать танки, не забыть свой борт – 148…

Тут ещё на днях произошло одно пренеприятное, но курьёзное событие. Нам стали доверять ходить в караулы, охранять склады и т. п. ерунду. Караульное помещение на сопочке, внизу в ложбине – дивизионный городок, штаб, склады, жилые дома офицеров, Дом Культуры (очаг социалистической культуры) и тэпэ. Ну, так, значит, закрутилось – два часа стой, два часа бодрствуй, надраивая автомат или играя в шашки, если сержант потерял тонус и не загрузил читкой «Правды» («Правда», одна только «Правда» и ничего, кроме «Правды»), затем два часа якобы сон на деревянных скрипучих нарах покотом в одежде (а вдруг враги, ну а у нас боеготовность на высоте…). И, само собой, с утра до вечера дрессура – «увидел нарушителя, стреляй!».

А уж всяких баек про страшные случаи при охране важных оборонных объектов наслушался – уйму! Ну вот, на вскидку… Вроде на станции Даурия в прошлом году осенью было ЧеПэ так ЧеПэ. Ну, значит, склады. У каждого склада – пост. Один салага заступил на пост с нуля часов, а ночь в новолуние – хоть глаз выколи. Конечно, над входом в склад фонарь болтается, но в ту ночь дизель барахлил и лампочка не горела.

Солдатик ходил–ходил, пару сигарет выкурил, пару раз пописал, а потом присел под бревенчатой стенкой склада и на минуту задремал. Ну, честно, на пару минут, потому как ветерок тянул очень зябкий, а бушлат продувной, совсем не греет. Пацан присел на какую–то булыгу, родной АК‑47 с примкнутым клинком меж ног зажал, чтобы враги не спёрли грозное оружие.

Только смежил веки, вдруг мягкий, но неотвратимый шум, схожий с пикированием голодного беркута на беспечного тарбагана, прервал короткую дрёму. Отличник боевой и политической подготовки получил, как говорится, мешком по голове. Ему в лицо брызнуло чем–то тёплым. Рядом о камень звякнул чужой нож.

С трудом оклемавшись, солдат сбросил оседлавшее его, ещё трепыхающееся, но уже бессильное, неопасное тело диверсанта наземь и, вскочив, заученно шагнул к навесу часового, в котором был подвешен обрезок рельса. Схватив штатную железяку, он начал бешено колотить в рельс, что означало «нападение на пост». В караульном помещении за следующим пакгаузом взревела сирена. Затопал кирзачами наряд, бросившийся на подмогу…

Утром подвели итоги. Диверсант прыгнул на часового с крыши склада, но не учёл бестолковости солдата, присевшего под стеночкой и зажавшего автомат с примкнутым клинком меж ног. И нанизался на клинок.

А ведь по «Уставу гарнизонной и караульной службы» часовой не имел права усаживаться и располагать автомат между ног. Надо стоять в определённом дислокацией месте и бдительно всматриваться во враждебную темноту, держа автомат горизонтально в положении для стрельбы стоя…

Говорят, там, на границе, такие случаи нередки. Узкоглазые диверсанты, бесшумные как кошки, нередко снимают часовых, прыгая на несчастных ребят с крыш пакгаузов с ножом. Их привлекают не оружие или снаряжение. Грабят обычно продуктовые склады.

Прошло несколько дней, и вот однажды спустился с разводящим в шесть утра к складу на окраине военгородка и заступил до восьми. Моя территория – сто метров между двумя мрачными пакгаузами с множеством дверей, увешанных амбарными замками. В одну сторону в проём между охраняемыми объектами просматриваются жилые дома, в другую – скверик со зданием штаба дивизии и непременным гипсовым Ильичем монгольского облика. По режиму несения караула проход людей между складами разрешен с 8‑ми утра до 22‑х вечера. Поэтому днем штабные офицеришки непрестанно шастают меж складов домой и обратно то щей похлебать, то чаю попить, иначе в обход им итти далековато.

Так вот, смотрю я на часы – стоять ещё минут десять, уже по сопочке и разводящий с тремя сменными спускаются, скоро пост сдавать. На моей тощей потной шее болтается АК‑47 с примкнутым клинковым штыком, чтобы если враг, то сразу срезать его очередью или распороть ему брюхо штыком. Просто сбрось предохранитель, и – фуяк!!!

Чудесное тихое летнее утро наполнено запахом благоухающей вокруг полупустыни. Какие–то птахи поют в бездонном континентальном небе. Вдруг прямо на меня на охраняемую территорию вторгается заспанный старлей и прёт прямо на меня, мечтая побыстрее добраться до штаба. Я среагировал, как овчарка – «Стой, назад! До восьми проход закрыт, вернитесь!» Однако старлей, видя, что за ним в отдалении идут ещё несколько офицеров, закусил удила и обложил меня избранным матом.

«Понаставили сцыкунов, мать вашу, работать не дают!..» – забазлал этот козел.

Вообще–то, я никому не позволяю безнаказанно меня материть, такой вот неудобный принцип. Поэтому я озверел, нащупал предохранитель и крикнул срывающимся от ответственности голосом, как Пушкин перед Державиным: – «Стой, стрелять буду! Назад!». Старлей оторопело остановился. В отдалении накапливалась кучка офицеров, которые, однако, выручать неудачника не торопились. Они открыто хохотали. Нарушитель зло прошипел: «На губе сгною, сука!..». Это меня довело до точки кипения. Я перекинул переводчик режима огня на одиночный огонь и прорычал: «Ложись или пристрелю!..» В ответ штабист выразился так непечатно, что воспроизводить брезгую, и продолжил мелкими шажками двигаться в мою сторону. Скажу только, что русский язык козёл знал отменно. Я глубоко вздохнул, как перед прыжком в холодную воду, дважды нажал на спусковой крючок, то есть два раза пальнул под ноги чёрноротому сквернослову. У офицерского сапога пули вскинули горсти ржаво–коричневой пыли. Наконец, офицер осознал, что солдатик не шутит, и повалился на каменистую тропинку. Другие офицеры продолжали хохотать в отдалении.

Тут, наконец, подбежали в конец запыхавшиеся разводящий сержант со сменой, белые как мел. Они услышали перебранку и ускорили шаг, но моя стрельба заставила их применить на финише бурный спурт. Не менее забористо матерясь, не дожидаясь, пока я спрошу у него пароль, сержант поменял караульных и повёл нас в караулку, не забыв отцепить рожок с моего автомата.

Происшествие могло иметь для меня непредсказуемые последствия, но разбирать инцидент прибыл командир полка (скука, чем ещё заняться…) и неожиданно стал охлаждать доложившего ротного, который вдруг в своем рапорте отметил мою давно замеченную им леность, политическую безграмотность и прочие недостатки, плавно переходящие в антисоветчину.

Комполка же, подумав, наоборот, к удивлению присутствовавших офицеров, похвалил солдата за строгое исполнение требований Устава караульной службы. «Если каждый раздолбай будет в неположенное время ошиваться у охраняемых объектов, мы не сможем крепить оборону любимой социалистической Родины, как того требует от нас Коммунистическая партия…» – сказал он. Таким образом, вместо дивизионной губы, про которую солдаты рассказывали всякие мрачные истории, я сподобился на косвенное признание моей правоты. Однако от несения караульной службы меня почему–то освободили. Так, на всякий случай…

Взводный сделал свои выводы и стал меня при всяком свободном миге натаскивать в спортзале, чтобы я своей хилостью не подвёл взвод во время предстоящих международных учений в июле. Восьмикратное подтягивание на турнике его не устраивало, он требовал не менее пятнадцати раз. Он также убедительно, с применением привычной ненормативной лексики, рекомендовал подтягиваться с отягощениями, например, привязывая к каждой ноге по пятикилограммовой гантели… Ещё настаивал на полусотне отжиманий. «Одолеешь пару сот отжиманий, любому в харю дашь без проблем!» – повествовал он. Сам он был действительно по–сибирски крепкий человек. Мог запросто левой согнуть дюймовый железный прут на ограде, над исправлением которого потом по его команде добрый час маялась пара салаг.

Для убедительности, каждую вторую ночь давал наряд вне очереди на мытьё полов в казарме, что, по его мнению, закаляло бойца ещё больше. Днём я имел вид сонной тетери да ещё замучили фурункулы. Мы, европейцы, очень страдали от перемены климата, и чирьи доводили нас до полного изнеможения. У меня их возникло штук шесть, на животе, на бедрах и под коленками, где тёрли кромки голенищ. В ларьке на законные сорок рублей вместо папирос (я курил тогда с ребятами гнуснейшую махру) приходилось покупать «Тройной одеколон» и непрестанно себя протирать.

И вот в последних числах июня во время одного из ночных бдений со шваброй я придумал неплохой вариант. Вздохнул поглубже, заорал благим матом и сел на пол. Подбежал дежурный по казарме. «Не ори, ребят побудишь, мудозвон!» – закричал он в ответ. Я объяснил на единственно понятном ему языке, что меня прихватил приступ аппендицита и скоро я помру, а он будет сидеть на губе за непринятие мер. Это убедило хлопца, и он позвонил по службе.

Через минут тридцать военный механизм СССР повернулся–таки на один щелчок колёсика, за мной приехала дежурная машина и повезла в госпиталь. Ещё через час я уже лежал на операционном столе. Должен сказать, что я не боялся провала. У меня со школьных лет часто бывали приступы хронического аппендицита, но все откладывал операцию, так как всегда не доверял врачам и боялся их зоологически. Но в данной ситуации я поступил как кошка, прыгающая из окна горящего дома в ненавистный ей пруд. Поэтому зевающий военный хирург запросто подтвердил диагноз и скомандовал – «На стол!».

И вот оно началось! Привязали руки и ноги. Сделали местное обезболивание, обколов область предстоящего хирургического вмешательства. Сердобольная, сказочно красивая ночью сестричка стала в голове и ласково гладила за ушами, тихонько подбадривая байками про необыкновенное мастерство хирурга. Послышались хрестоматийно–анекдотичные команды: «Скальпель… зажим… тампон…». В голове пронеслось знакомое с детства продолжение: «Спирт… огурчик… следующий!».

Вдруг в операционной погас свет. «Не бойся!» – сказала сестричка, сильнее удерживая меня тёплыми ласковыми ладошками и дыша мне в темечко. – «Видать, дизель полетел. У нас это по ночам бывает…»

Операцию заканчивали при свете керосиновой лампы типа «Летучая мышь».

После недельного лежания в госпитале мне дали освобождение от штатного несения службы на один месяц. Как раз через два дня дивизия была поднята ночью по тревоге и загремела на учения.