Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

– Не ярись, не ярись, Захар, – успокаивал активиста парторг, поглаживая рукой по плечу, как успокаивают собаку, рычащую на нелюбимого соседа, дескать, при людях лай потише, а ночью хапнешь за штанину, похвалю. Хотя, справедливости ради говоря, у партийного работника у самого тяжело и многообещающе заходили желваки за щеками.

Серба смотрел на испуганную Антонину в упор. Убивай её сейчас Залатенко, не полез бы разнимать.

Понемногу на их громкий разговор без спросу сходился народ, в основном бабье. Беленький парнишка, совсем еще ребенок, с комсомольским значком на спецовке, некстати спросил у парторга, будет ли, как всегда в пересмену, пятиминутка с политинформацией.

– Отстань, Гриша, не мешай! – отстранил его было тот, но подумав, звательно махнул рукой. – Зови, пожалуй, ко мне кассиров да кондукторов. Заодно и к слесарям сбегай!

За пять минут зальчик наполнился галдящими женщинами, которые враз почувствовали, что сообщат им нечто неординарное.

– Да, товарищи, – сказал парторг, – что греха таить, есть ещё среди наших женщин такие, каких к мужчине я бы и на километр не подпустил!

Скопище преимущественно женского народа загудело тревожно, как осенние мухи, шустро вертя головами по сторонам, уточняя друг у дружки всякие предположения. Парторг между тем изложил основную канву.

– Тонька, Тонька, да как же ты, кобыла подлая, на такого молодого польстилась, семью разбила, человека в гроб вгоняешь! – раздался звонкий осуждающий голос с третьего ряда. И какая–то уже очень не молодая бабенка стала рассказывать всем, как Тонька обманом выдурила у неё год назад три тыщи рубликов и не отдала.

– Толика мово, значит, упрятали за дебош, а она и подкатись. Прокурор, мол, знаком лично, выпустит Толика, но подсыпать надо хорошо. Я и дала, дура старая, три тыщи. Ну да подожди, выйдет скоро Толик, так он из тебя, стервы, пять выдавит!..

– Да-а, ну и дела раскочегарил ты, ну и дела! – шепнул Семену Залатенко. Добавил зло: – Вот сучка на мою голову!

А Тонька стояла перед всеми хоть бы что:

– Бросьте агитировать, бабоньки! С кем хочу, с тем и лежу, а то вы не такие!

В ту минуту в дверь протиснулась девушка. Её не пропускали, потому как стояли плотно, словно в церкви, но почертыхавшись, запустили.

– Серба здесь? – довольно громко спросила она, уже пробившись в первые ряды.

– Я здесь! – обозвался Семен и, приподнимаясь над столом, увидел бледную Надю из дозировки.

– Думала, что не найду тебя, Сеня. Люда умерла. Сегодня утром.

– Что ты сказала?! Она умерла?! – выдохнул для всех непоправимое слово Серба.

Напрасно парторг призывал к порядку, взывая к совести. Женщины, с полуслова поняв Надю, накинулись на Антонину, хватая её за волосы, за юбку, куда попало пиная ногами. Общение с народом, с его прекрасной половиной, стало неуправляемым.

– В каждом стаде свои бл*ди, но такой я еще не встречал! – надсадно кряхтел Залатенко, стаскивая баб с замордованной самосудом Плашиной, но нелегко было утихомирить их, успокоить.

Наконец, приехала синенькая машина с кокетливым красным кантиком по борту. Двое рослых мильтонов в помятой несвежей форме быстро и умело расчистили себе дорогу и, подхватив под руки, поволокли заголившуюся, растрепанную и кусающуюся Плашину куда следует.

Петр Прохорович узнал о смерти Людмилы от дармоеда Минченко.

– Я уже позвонил в столярную, чтобы там тару побыстрей оформили и в гараж насчет грузовика, – отрапортовал дармоед шефу.

– Правильно, Минченко, так и действуй. Надо телеграмму в Тирасполь дать, разыщи адрес. Впрочем, всё равно теперь, успеют или не успеют приехать родичи. Вечером займёшься телеграммой. А ты каменюка, Минченко!

– Это вы о чем, Петр Прохорович?

– Ну, как у тебя повернулось ляпнуть такое бездушное, – «звонил, тару заказал», а?.. В цехе хоть будь человечнее, а то ходить тебе битым когда–нибудь за чёрствость свою долбанную.

Когда–то, ещё до войны, работал Минченко под началом П. П. на разных мелких должностях в органах, как всякий тупица, больно переживал свои неудачи по службе и тайно завидовал взлёту Петлюка. Самый большой свой личный подвиг Минченко совершил, участвуя с П. П. в ликвидации врагов народа в подвале облуправления НКВД в 1941‑м и в уничтожении нового здания управления путём поджога…

После изгнания из системы в 1956‑м году и выхода на неплохую пенсию он, ещё не старый конь, не смог найти себе места в гражданской упряжке и его, чуть было не свихнувшегося от водки и от баб шалопая, подобрал и трудоустроил к себе в цех опять–таки Петлюк. Минченко смертельно боялся Петлюка, так как считал, что «много знает», а за такое знание часто бывает секир–башка, но избавиться от непрошенной опеки шефа не решался. Все–таки оба – действующий резерв. Не имея гражданской специальности, пришлось подвизаться на ниве снабженческой, благо нива эта плодородная переносила любые сорняки. Поэтому невинное кокетливое замечаньице шефа повергло его едва ли не в ужас.

Петлюк действительно подумывал одно время избавиться от Минченко, справедливо полагая, что дурак опаснее врага, но удобный момент упустил, а теперь счёл за лучшее, чтобы многознающий дурак находился всегда на виду.

– Как понимать ваши слова, Пётр Прохорович? Не лишайте, прошу вас, премии за истёкший месяц, нечаянно я ведь оговорился, знаю, что чуткость сейчас к людишкам проявлять указание есть, исправлюсь.

– Хам и глупец. Не от меня битым ходить будешь, а от гегемона. Так вот болтонёшь завтра насчет тары при работягах, кто–нибудь и вправит ряшку тебе, и, учти, правым его сочтут. Ну, иди. Созови ко мне, как обычно, мастеров смен, главного инженера и прочих.

Минченко охотно удалился, а Пётр Прохорович задумался. Он старался взвесить, к каким последствиям приведет нелепая смерть работницы и не может ли это хотя бы косвенно пошатнуть его в седле.

Навещали её? Навещали! Бюллетени оплачивали? А как же! Похороны за счет цехкома? За счет цехкома! И вообще, при чём тут начальник цеха, недосуг ему в голове всё держать. Да и ореол мученицы ей подружки создали. Кто она, в сущности? Потаскушка обыкновенная. Вступила в связь с неизвестным типом, не расписалась даже. Развратничала, по морде видно. Замечал её Петр Прохорович, когда в цех поступила, пухленькая такая мордаха, аппетитненькая, сам бы непрочь сладким побаловаться, если бы где за городом подстерег да чтобы не знала, что вместе работают. Проститутка юная, одним словом, чего её жалеть. Четвертак цена. Все они сейчас такие в связи с ослаблением идеологической работы, стиляги. Ну, нагуляла, так если разобраться, с кем не бывает, ничего особенного, и нет оснований драматизировать положение…

Он взял со стекла, которое покрывало стол, фотографию Людмилы, раздобытую где–то ведесущим Минченко. Повертел. Красива, чертовка, была. Но дура. Зачем за сопляком увязалась? Нашла бы солидного человека, как я, например. Работала бы спокойно. Я бы тебе и разряд, и продвижение организовал, каталась бы, как вареник в сметане. Нужна квартирка, – пожалуйста, просишься на аборт, – пожалуйста! Не у темной бабы, причём, а у лучшего врача. Дура, точно дура…

В кабинет тем временем начали сходиться руководители цеха мастера Зазыкин, Цовик, Петриченко, Фридкин, парторг Краминов, главный инженер Сорока, энергетик Шур, дармоед Минченко и ещё несколько номенклатурных, всего человек пятнадцать. Усаживались, закуривали в ожидании тронной речи Петлюка.

Он начал с того, что показал им фотографию.

– Так вот, дорогие, эта девушка, вернее молодая женщина, как вам известно, наша работница Людмила Назарчук. Вчера она умерла в шестой городской больнице от кандидомикоза. В нашем цеху, я думаю, не найдется человека, кто бы не содрогнулся, узнав о нелепой смерти. Младая жизнь угасла. Так иногда в апреле расцветут неосторожно раньше положенного абрикосы, а на утро, глядишь, заморозок! И опадает цвет, так и не оставив завязи. И нашу Людмилу, по моему мнению, убило равнодушие молодого эгоиста, с которым ее столкнуло светлое девичье чувство. Кто же она, товарищи? Преданная советская девченка, комсомолка, чья мягкость и женственность пригодны для подражания.

Вы только подумайте, умирая, она так и не назвала фамилии негодяя, пожалела его! Надо будет вам, товарищ Краминов, связаться с типографией и с трампарком с тем, чтобы вытащить мерзавцев на солнышко, воздать им по заслугам.

Что касается организации похорон, ею занимается по моему поручению товарищ Минченко. Надо также подключить комсорга цеха. Не нужно, думается, излишне акцентировать внимание цеховой молодежи на столь печальном событии. Конечно, кто окажется свободен от работы, может поучаствовать в процессии.

Ну и, понятно, все, что нужно, сделаем своими силами, похороним по–советски. Памятник со звездой сварят цеховые сварщики, но это потом, в ремонтный день. Пока что пусть плотник фанерный обелиск спроворит. Фото увеличьте. Ковер, кузов застелить, из моего кабинета возьмите. Проследите, чтобы не украли. Ну и выбить и проветрить опосля не забудьте, Минченко. Вот так. У кого вопросы?

– Я считаю, Петр Прохорович, – прокашлялся Краминов, – что нужно, с воспитательной, так сказать, целью послать в типографию и в трампарк актив комсомольцев для участия в соответствующих собраниях. Я уверен, мне удастся договориться на местах с руководителями, райком партии разрешает.

– Абсолютно верно, товарищ Краминов. Я лично позвоню Залатанному, начальнику службы движения у трамвайщиков, и попрошу вам посодействовать. Мартышкин, директор типографии, мой хороший друг, мы с ним до войны вместе в энкавэдэ работали, очищали городской аппарат от всякой дряни. Езжайте, не откладывая.

А теперь перейдем к производственным делам, план с нас никто не снимал и не снимет.

На следующее утро, проходя мимо столярки, Петлюк увидел свежевыструганный гроб, над которым трудился старичок в нелепых старорежимных очках и с карандашным огрызком за ухом. Последние вздохи бабьего лета выманили деда из тесной мастерской на свободную площадку, и он с видимым удовлетворением привычно постругивал сосновую реечку.

– День до чего ясный! – общительно заметил старый пенёк медленно бредущему Петлюку. – Хоть с утра хмурилось, да распогодилось. Кто помер, ишо раскаяться должон бы…

– Ясный – не ясный, любит – не любит! – невразумительно буркнул Петр Прохорович, удаляясь. – Действительно, некстати умерла ты, милая. До нелепости некстати!

Он потянулся в карман за папиросой. Мрачное настроение разлилось по телу ослабляющей безразличностью. Петр Прохорович вдруг ясно представил себе, как завтра спустят этот дурацкий ящик в яму, как безразлично, но громко кинут вслед по комку пересохшей за лето кладбищенской земли и разойдутся кто куда, немедленно позабыв досадный момент.

Смерти он не боялся, перевидал немало смертей и сам порешил не одного врага партии. Но последнее время стало одолевать его странное и тревожное состояние, как будто умереть ему предстоит то через час, то через три–четыре минуты. Он сам назначал себе такие сроки и с радостью определял по часам, что обусловленный срок минул, а он ещё жив. Радовался, как если бы обманул саму распорядительницу. Потом он ещё и ещё назначал короткий срок и снова радовался, как ребенок, очередной победе над возможностью умереть, не быть, прекратиться.

Внушая себе различные болезни, Петр Прохорович досконально заинтересовался медицинской литературой, так как врачам, по примеру покойного Иосифа Виссарионовича, не верил. Сто раз он обливался холодным потом, определяя у себя симптомы то рака, то гепатита, то сахарного диабета, а то и, пардон, сифилиса. Но всегда, приходя в себя от страха и приободрясь, он уверял своё сознание, что проживёт не меньше девяноста.

Днём похоронили Людмилу. Ветер с холодным дождём буквально валили с ног. В нарушение обычая гроб старательно прикрыли крышкой. «ГАЗ‑53» с открытым задним бортом медленно подъехал к кладбищу. Ковёр из начальничьего кабинета промок, и с его края, свисавшего из кузова, как слёзы, капали струйки дождевой воды. Венки ветер неприлично раскидал по машине, фанерный четырёхгранный надгробный обелиск с пятиконечной звёздочкой из нержавейки, окрашенный рыжей краской, ветер и вовсе опрокинул рядом с гробом.

Провожающие вышли из Пазика и жалкой группкой пошли за машиной с печальным грузом. На шесть человек причастных к мероприятию два трепещущих от ветра чёрных зонтика. От коллектива цеха кроме Сеньки были ещё Цовик и Маша с дозировки, а от руководства парторг Краминов, дармоед Минченко и какой–то лысый шнырь из профкома… За ними же вывалился, поёживаясь от мерзкой погоды, и оркестр – две трубы, аккордеон и барабан.

Сенька вспомнил времена своего детства, когда музыка такого рода раздавалась на улице Карла Либкнехта с 12 до трёх дня. Был обычай проводить процессию через весь город. Тогда он просто не выносил этих адских звуков! Не знаю, подумал он, наверное классические похоронные марши изначально выражали какие–то чувства композиторов по поводу смерти их друзей. Но теперь?.. Вообще не понять, нафиг всё это. Для многих похороны это уже не обряд, а какой–то напряг – всё делается бездушно, буднично, просто потому, что «так надо» и никто не хочет особо возиться: положили в ящик – и в землю, на съедение червям…

Но Людку почему–то было так жаль, что слёзы автоматом катились по щекам, смешиваясь с дождём.

Лабухи не успели доиграть свою стандартную порцию печали, как машина тормознула у свежевырытой могилы.

Гроб сняли кладбищенские рабочие, установив на две неизвестно откуда взявшиеся табуретки. На минуту приподняли крышку, и провожающие окружили последнее Людкино пристанище. В волнах тюлевого декора только восковое отстрадавшееся лицо и скрещённые немощные руки на груди. Оркестрик грянул заключительный заход.

Маша вопросительно посмотрела на Семёна, он ответил: – Не знаю. Кажется, надо закрыть лицо…

Маша потянула край тюля и закрыла от Людки белый свет. Ссутулясь, как бы тайком, перекрестилась у гроба. Краминов смахнул правой рукой со скулы дождевую каплю, а Сеньке показалось, что парторг разобрался со случайной слезой. Сенька, как всегда при властях, перекрестился открыто, с вызовом.

– Ну что, попрощались? Тогда, значит, всё!.. Шабаш!.. – Подытожил один из могильщиков.

Мужики накрыли гроб крышкой, и один из них, достав из стоявшего в изголовье могилы инструментального ящика ржавую консервную банку с гвоздями и молоток, начал торопливо, но сноровисто приколачивать крышку.

Истерично взвизгнула труба, а барабан забухал мерно и весомо, как бы помогая заколачивать гроб. Заведя под гроб две верёвки, рабочие вчетвером опустили его в могилу.

Провожающие подошли с боков и начали бросать землю в могилу, но сделать это было трудно, – комки земли, размоченные дождём, расплывались в ладонях, прилипая к пальцам. Один могильщик сжалился и в нескольких местах земляного отвала срезал лопатой верхний промокший слой, открыв доступ к более или менее сухой земле. Бросив по паре щепотей земли, провожающие отступили от могилы, которую тотчас начали засыпать работяги. Земля барабанно забухала в крышку гроба, оркестр вскрикнул последний раз и умолк.

Могильщики, торопясь в кладищенскую сторожку просушиться и остаканиться, шустро установили фанерный памятник. Один из них привычно взял у Маши авоську с двумя бутылками «Столичной», буханкой хлеба и батоном варёной колбасы, сказав почему–то вместо «спасибо» неслыханное «да будет так!», и они гордо удалились, волоча лопаты.

Дармоед Минченко потянул Сеньку за рукав и потащил к машине скатывать казённый ковёр, из–за которого, собственно, завхоз и попёрся на кладбище…

А под вечер, выбежав за хлебом, Сенька случайно на проспекте встретил Эдика.

Первоначально Семёна подмывало обложить гнусного Мадоляну покрепче, сказать что–нибудь вроде:

– Что ж ты, мужик, так обпаскудился?!

Но что–то подсказало ему – не следует трогать Эдуарда. И Сенька пошёл следом, как ребёнок размахивая размахивая авоськой с кирпичём ситничка. Так они молча по Анголенко миновали мрачный, без единого включённого фонаря сквер Пионеров и, упёршись в Трамвайную – Михеловича-Горького, повернули по ней налево, вскоре ходким шагом одолели Шёнвизский мосток, прошли у клуба «Машиностроитель», ещё немного неуверенного монотонного хода вдоль мрачной неосвещённой стены завода «Коммунар» и выбрались на залитую электросветом привокзальную площадь у Южного вокзала.

– И чего это ему тут надо? Вполне можно было две остановки трамваем проскочить… – Подумалось Сербе. Уворачиваясь от бешено мчащихся такси, гигант направился к вокзалу. У касс дальнего следования, как всегда, длинные пёстрые хвосты галдящих, потрясающих командировками и похоронными телеграммами кандидатов в пассажиры. Лишь у окошка «Продажа мягких и купейных билетов» никого не было.

Мадоляну согнулся в три погибели и молча уставился на кассиршу, сомлевшую от восторга.

– Докуда вам, гражданин? – Осведомилась привычно девушка, хотя в душе она предпочла бы, чтобы гражданин ограничился расспросом, как доехать до ближайшей станции, а затем бы признался, что это лишь наивный повод попросить её провести с ним вечер.

– Подальше! – Выдавил Эдуард, и голос его несолидно дрогнул.

– Владивосток подойдет? – Улыбнулась кассирша. – С вас сто двадцать один рубль двенадцать копеек! В состоянии?

Мадоляну, вынув из бумажника деньги, насчитал всего восемь червонцев.

Кассирша продолжила юмористическую игру:

– Тогда вам подойдёт Воркута через Москву. Шестьдесят семь сорок. Плацкарта до Москвы, место нижнее… Если от жены убегаете, самое подходящее место…

Мадоляну молча сунул все свои деньги в окошечко. Кассирша, удивлённо вскинув брови, пересчитала купюры, выписала билет, одну десятку возвратила сразу, потом набрала сдачу и сунула её в окошечко вместе с билетом. Породистый гражданин ей сразу стал неинтересен.

– Следующий! – Объявила она, изучающе всматриваясь в Сербу, вроде бы тоже проявляющего интерес к дальним странствиям.

– Я передумал, – бросил ей Сенька и устремился на перрон, где через двадцать минут ожидался поезд на Москву и поэтому толпился народ. Высокий, как семафор, Мадоляну виднелся издалёка. Он медленно брёл мимо киосков, буфетов, лотков и просто столиков, у которых суетились жующие и пьющие. Эдуард прислонился к стойке буфета и попросил стакан вина.

– Не надо! – Помахал пальцем из–за его спины улыбающейся продавщице Серба.

– Не надо, Эдик! – Сказал он, твёрдо беря Мадоляну под руку. – В такую даль ехать лучше с ясной головой…

Мадоляну повернулся на каблуках и вопросительно посмотрел на Сербу.

– Я работал с твоей Людмилой… Это я звонил тебе, когда её не стало…

– Страшно было, – с мягким молдавским акцентом произнёс Мадоляну и Серба понял, что он имеет ввиду. – Так и не увидел её в последний раз…

– На вот, возьми, – Сенька полез за борт пиджака, достал бумажник, порылся и протянул Эдьке фотографию улыбающейся Людмилы, которую носил ещё на тот товарищеский суд, чтобы показать наборщикам.

Налетевший с юга экспресс заскрежетал, подваливая к перрону. Локомотив мощным прожектором словно ожёг Семёна, Эдуарда, толпу встречающих–провожающих, тревожной сиреной прошёлся по сердцу каждого толпящегося.

– Паспорт хоть захватил? Я тебе трудовую на главпочтамт сорганизую, – расчувствовался Серба. Он даже, ни с того ни с сего, пожал Эдуарду на прощанье холодную потную руку.

Мадоляну тяжело, как бы раздумывая, поднялся в четвёртый вагон, не выпуская фотографии из левой руки. По лицу его текли слёзы. Так и стоял он в тамбуре, плача и мешая пассажирам.

– Чудак–человек, проходи на место, не мешай работать! – Прикрикнула на него проводница. – Аль милка провожать не пришла? Ну и хрен с ней, найдёшь другую! Ты же симпатюга хоть куда!

– Не трогай его, мать, – тихо шепнул ей Серба. Она не ответила, взмахнув жёлтым флажком в сторону локомотива, и, выглядывая из тамбура, приготовилась к отправлению.

Голосисто свистанул локомотив и состав тронулся, напористо набирая ход. Торопливо побежали в ночь зелёные вагоны. Заморосил неприятный дождик, но, пружинисто шагая, Серба его не замечал. Он уже переключился на реальную жизнь и обдумывал свою дальнейшую жизнь с Иринкой.

Сзади по–девически дробно и, само собой, интригующе стучали каблучки, но Сенька шёл всё быстрее, и звук отставал, умирая, неузнанный, ненужный. Семён отдалился от попутчицы, не оглянувшись, не поинтересовавшись. А ведь та семенила неподалёку, в нескольких шагах. Возможно, в нескольких шагах от отчаяния. Ну и что? Ах, Сень, нехорошо–то как…

Copyright – все права сохранены

Версия 09.03.26