Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

В битком набитом трамвае добрался до проходной и, непрерывно оглядываясь, боясь встретить каких–нибудь знакомых, добрался в толпе рабочих до своего РМЦ. Там понаблюдал немного и понял, что пропуск надо сдать в табельную. Так и сделал. Потом разыскал бригадира и спросил, чего мне делать. Он оглянулся, увидел у инструментальной кладовой дядька Дмытра, которого я после вчерашнего знакомства ещё не запомнил, и наказал моему мэтру за пару недель сделать из меня человека. Дмытро незлобно матюкнулся: «На шо мэни така нахаба?». Бригадир отвёл его немного в сторону и тихонько стал в чем–то убеждать. Сквозь шум запускаемых станков я слышал только отдельные полуслова–полуфразы. Он пересказал Дмытру ту легенду, которую я ему вчера при оформлении раза два слёзно излагал. «Ну пойми, пацан из неблагополучной семьи, полугрузин и тэдэ. Начал самостоятельную жизнь, а ты залупляешься, герой!». После этого осознавший, что от меня не открутиться, Дмытро повёл меня к своему станку. «ДИП‑500» значит «Догоним и перегоним», а «500», кажется, наибольший диаметр обрабатываемых заготовок. Рядом гудело штуки три станков поменьше – «ДИП‑200», наш же с Дмытром смотрелся гигантом и действительно впечатлял. Осмотрели станок, вокруг было чисто прибрано. Ночная смена сдала технику и рабочее место в идеальном порядке.

И пошло–поехало. Дядько Дмытро оказался заботливым учителем. Перво–наперво он спросил меня, как по–грузински сказать «… твою мать» и название мужского достоинства. Пришлось ему объяснить, что меня воспитала мама–москвичка, а от беспутного отца–грузина у меня осталась только фамилия.

– Цэ погано, – заключил Дмытро. – Батько повынэн буты…

За неделю я познал многое. Станина, суппорт, шпиндель, оправка, оснастка, резцы, заготовки, понятие о допусках и посадках, инструменты, стали, чугуны, много прочей трахомудии. Народ дивился изрядной понятливости шестнадцатилетнего Женьки Танинадзе, а я всем втолковывал, какой замечательный наставник дядько Дмытро.

В пятницу я уже получил паспорт с прописки и с гордостью рассматривал лиловый штамп «Прописан в г. Кривой Рог, ул. Дзержинского, д.14, комн. 8». Внутренне я ожидал, конечно, провала. По идее, в Москву должен был пойти запрос о моем проживании там и последовать или подтверждение или разоблачение. Выручило, видимо, то, что я так в Москве и не успел прописаться после получения первого паспорта, по семейным обстоятельствам (бросил школу, влияние улицы) пришлось уехать из опостылевшей столицы и браться за ум в горно–добывающей промышленности. Все одобряли мой истинно мужской поступок.

Через неделю выпал первый снежок, что для этих мест большая новость. Я вёл монашеский образ жизни, так как очень уставал от второй смены, а ведь с недели придется идти и в ночь. Строительство светлого будущего требует круглосуточной работы. Придя домой, я наскоро чего–то рубал и заваливался давить сачка, ибо уже ни на что более благородное не было сил.

Нина писала мне на главпочтамт, до востребования, Танинадзе Е. А. Я же писал ей на наше классическое «103009, Москва, К-9, д/в». В письмах она называла меня Женькой. Видно было, что она рада тому, что первый этап «выплывания» прошел успешно. Но чувство тревоги полностью так и не прошло.

Побежали трудовые будни раба божьего Женьки Танинадзе. Наставник дядько Дмытро не мог мною нахвалиться. Я окреп и стал даже наглеть – начал два–три раза в неделю ходить в транспортный цех разгружать полувагоны с железной рудой за наличный расчет. Наступили морозные денёчки, и руда схватывалась в думпкарах так, что сама не высыпалась, как ей партия велела, и приходилось ломами отбивать люки, залезать в думпкар и лопатами и ломами обрушивать руду на решётки эстакады, на которую подавали состав.

Вдвоем со случайным напарником разгружали за несколько часов по шесть–семь думпкаров, что приносило по десять рублей с вагона на брата. Работали бригадами по десять человек. Добровольно. Шестьдесят–семьдесят рубликов за один раз на фоне моих ученических в триста пятьдесят за месяц казалось серьёзной суммой. Я даже купил себе простенькие, на пластмассовой подошве туфли за 90 рублей.

Как малолетка, я имел по КЗОТу шестичасовой рабочий день и только двусменную работу, но я сам попросил начальство определить меня в трехсменку, так как не хотел выбиваться из смены дядька Дмытра. Конечно, никакой КЗОТ не разрешал 16-летнему подростку разгружать замёрзшие полувагоны с железной рудой, но кто там в транспортном цехе спрашивал возраст, когда несколько десятков оборванцев упрашивали руководство цеха поставить состав под ручную разгрузку. Иной раз в складчину покупали пару бутылок горилки и тогда в плюсовой, относительно тёплый день нам ставили полсотни вагонов для заработка.

В такой день, как собьешь крюки люка, то руда ухает в решётки эстакады, только отпрыгивай! А в морозный день намаешься внутри думпкара, махая ломом и стараясь самому не загреметь в люк полувагона. А уж тяжко так, что ой–ой–ой!

В первых числах ноября я также пошёл в десятый класс вечерней школы рабочей молодежи, надо же мальчику заиметь аттестат! Хотя я и приступил к занятиям с опозданием, учителя не могли не нарадоваться способному ученику, который шутя догнал тяжелый в учёбе контингент зачуханных неотёсанных парней и девок с ближайших колхозов, рванувших на ЮГОК, как бабочки на электролампочку. Что значит московская школа за плечами, говорили педики.

Нинка писала, что мама очень волнуется, жив ли я, и Нине приходится очень изворачиваться в письмах, чтобы не дать тем, кто их кроме мамы, понятно, читает, что–нибудь унюхать. Хорошо, что она сирота, и у неё нет проблемы объясняться с родителями. Её казанские тётя и дядя большие люди и им не до разгадки ребусов неуправляемой племянницы.

Учеба в школе дала мне один свободный от работы день в неделю, но я им редко пользовался, так как у меня, по малолетству, и так субботы нерабочие.

В начале декабря выпало много снега, наступила настоящая зима и морозы 15–2 °C°. В мои рабочие ботинки приходилось подворачивать портянки из старой простыни, которую я выпросил у завхозши, так как проблему теплых носков мне здесь пока не решить. Нинка прислала перевод в сто рублей, и я их оставил «на чёрный день».

То, как долго крутила (изучая) кассирша почтамта мой паспорт при получении перевода, заставило меня подумать о дальнейших действиях по закреплению первых, во многом случайных успехов в биографии Женьки Танинадзе. Вскоре я придумал, как мне казалось, неплохое решение. Я окунул паспорт в машинное масло и понёс в паспортный стол с заявлением (корявым подростковым почерком) о его замене из–за того, что случайно роба попала в бак с маслом, а в кармане как раз был уважаемый документ, дескать, каюсь и прошу помочь в этом деле. Мне, по малолетству, даже не присобачили никакого штрафа, а через дней десять я уже имел новенький паспорт, в котором красовалось мое физо, скреплённое настоящей милицейской печатью и всё остальное – на ять! Даже криворожская прописка была заботливо повторена без всяких проблем. Я в тот же день побежал в отдел кадров, и мне в паспорте восстановили штамп о работе на ЮГОКе.

В середине месяца наша бригада отметила рождение нового токаря, – мое двухмесячное ученичество кончилось (здесь токарей выпекали, как булки) и мне присвоили 3‑й разряд. Так я стал гегемоном по стечению обстоятельств. Получил я и соответствующие «корочки».

Приближение Нового года я встречал уже полноправным гражданином Страны Советов. Конечно, очень хотелось в Москву, повидать друзей и отметить праздник с Нинкой, но это было пока невозможно. Поэтому в новогоднюю ночь я посидел с пацанами из соседних комнат общежития за нехитрым мужским столом с непременным украинским салом и горилкой с перцем. Ребята давно подтрунивали над моим москальским русским языком и очень удивлялись, что я почти не понимаю их риднойи мовы. Я по–гоголевски улыбался.

Прошли два месяца моей второй молодости в Кривом Рогу. Стремление к выживанию любой ценой заставило опуститься на молекулярный уровень и для начала жить одной работой. Даже стал перевыполнять норму выработки, был безотказен во всём, брался за нарезку полуметровых чугунных колец в ночную смену за копейки – то, что отказывались точить другие токари. В ночную было особенно тяжело. Хотя задание обычно составлялось бригадирами так, что к трём ночи всё было всеми выполнено, но до пересменки было никуда не уйти и приходилось искать подходящее место покемарить. Старшие товарищи уединялись, кто с кладовщицей за ящиками, кто с друзьями соображали в тёмном углу на троих, я же очень мёрз в холодном нетопленом цехе. Хотя зимы здесь сиротские (5–8 градусов ниже нуля уже считается сильный мороз и малоснежные), но в огромном корпусе гуляли сквозняки и за несколько часов пробирало основательно. Я нашел неплохое место за двумя рундуками с тряпьём, у теплотрассы, где обычно и устраивался на куче новых тряпок, взятых из рундука. Утром надо было не проспать, вовремя прибрать тряпки на место, продрать глаза и сдать станок сменщику без замечаний.

В конце января, прогуливаясь в погожий воскресный день у главпочтамта после получения письма от Нины, я был внезапно кем–то бесцеремонно схвачен за рукав. У меня чуть ноги не подкосились, но, совладав с собой, я безразлично обернулся:

– Что за дела?

Однако меня держал за руку знакомый по прошлой жизни чмырь, один из моих одногруппников по Днепропетровскому горному институту, имя которого я даже забыл.

– Сенька, чёрт, – радостно вопил он, облапливая меня.

– Отвали, мужик, я тебя знать не знаю и знать не хочу… – резко сказал я, отстраняясь. Но бывший знакомец не мог поверить своим глазам.

– Подожди, Сень, у тебя ещё фамилия была какая–то смешная. Вот, вспомнил! Серба! Сенька Серба, ты ещё бросил горный после первого курса…

– Ты обознался, понял? Иди своей дорогой! – прошипел я, как гусак, и быстро пошел к трамваю. Я видел боковым зрением, что человек долго стоял на тротуаре, ничего не понимая.

Случай встревожил меня. Возможно, вся студенческая группа или несколько человек из группы находятся в Кривом Рогу на ЮГОКе или на других рудниках и аглофабриках на практике (получалось, что они заканчивают пятый курс) и могут мне встретиться по нескольку человек сразу. Тогда будет трудно отвертеться. Да и куда пошел со своими сомнениями отшитый мною сокурсник, одному богу известно. Уровень бдительности советских людей патологически высок.

Поэтому через несколько дней обдумывания я пришел к выводу, что надо сменить пластинку, то есть уехать в другой город. В родном РМЦ добрый десяток работяг, особенно женщины, отговаривали меня от неразумного шага бросить ЮГОК и ехать к неизвестно каким родственникам в Грузию (я им так объяснил).

Но решение было принято, да и к Нинке тянуло, тем более, что близились праздники, Мужской и Женский дни. За пару дней вопрос увольнения был улажен, я получил на руки новенькую трудовую книжку и выписался из общаги. В середине февраля я двинулся к Москве. По моим правилам, я взял билет сначала до Ряжска. Когда я туда добрался и вышел из вагона (было мрачное утро, часов десять утра), то сразу раскаялся, что поспешил сделать столь решительный шаг. Если в Кривом Рогу уже стояли плюсовые температуры и, можно сказать, уже пахло весной, то здесь мела пурга и зима сразу взяла в оборот, а с учетом моей очень не зимней экипировки настроение резко упало. Но надо продолжать, раз уж двинулся в путь. С добрый час, обдумывая ситуацию, я бродил по заметённому напрочь старинному кладбищу, расположенному неподалеку от вокзала, читал старинные надписи на купеческих могилах и дивился тому, что у родной советской власти ещё не дошли руки смести с лица земли могилки своих заклятых классовых врагов.

Потом я пошёл погреться в вокзал и чем–то перекусил в станционном буфете. Затем двинулся вдоль улицы и вскоре оказался в центре городка. Дай–ка, подумал я, попробую устроиться на работу, поскольку в Москве искать таковую, учитывая столичный уровень бдительности, наивно. Зайдя в какую–то первую попавшуюся артель и поговорив с кадровиком, я понял, что поспешил уволиться с ЮГОКа. Малолетка, отсутствие свободных рабочих мест и косой взгляд, вот были аргументы отказа.

И здесь я, особо не анализируя, сделал ряд опрометчивых шагов, которые резко ухудшили мое положение. Я купил в раймаге пузырек туши и зашел на почту, чтобы быстренько добавить себе год возраста. Из 1941‑го года рождения после незамысловатых подчисток и закруглений вышел 1940‑й. Но вышел не так удачно, как мой первый опыт в сентябре прошлого года в Москве. К тому же пришлось подделывать и трудовую книжку, что вышло совсем некрасиво.

Я зашел затем в райпотребсоюз, но его кадровичка долго, с явным сомнением, вертела мой свежевыпеченный паспорт, затем вздохнула и попросила принести ещё и свидетельство о рождении. Спасибо, что не сдала в милицию.

Я быстро ушёл, пообещав придти завтра, и бесцельно пошёл по улице. Чувство неудовлетворения и тревоги овладело мной. Стало смеркаться. Какой–то захолустный мужичок усёк мое состояние и, быстро определив, что я не местный, предложил ночлег с обещанием завтра найти мне работу, которой, по его словам, в Ряжске было завались.

В грязную смердючую комнату нас набилось человек восемь и спать пришлось на несвежей соломе вповалку. Я понял, что мужичок промышлял тем, что нелегально сдавал места для ночлега, подлавливая соответствующий контингент в районе вокзала. Полночи я не спал, опасаясь, что утащут мои, какие ни есть, документы.

Утром без всяких разговоров я продрал глаза и побежал на вокзал, взял билет на первый попавшийся поезд в Москву и отчалил в столицу, где рассчитывал на помощь женушки. Пока добирался, подсчитал потери. В Кривом Рогу я имел прекрасный новенький паспорт, трудовую книжку, мог через несколько месяцев добавить к ним аттестат зрелости и приписное свидетельство и жить припеваючи, а затем через год призваться в армию, надеясь попасть в более легкую часть. Теперь же у меня все перспективы рухнули, а паспорт и трудовая имели очень неубедительный вид. Тем более, что возраст уже требовал наличия приписного свидетельства, что я в спешке вообще выпустил из виду. Надежды на то, что ещё раз подфартит с кражей паспортов у молодежи и родится ещё один грузинский юноша, но уже 1942‑го года рождения, честно говоря, было в душе моей мало.

Вечером того же дня мы конспиративно встретились с Нинкой и обсудили ситуацию, обливаясь слезами. Плохой подарок я ей привез к 8‑му Марта, но ничего уже было нельзя изменить. Приходилось всё начинать сначала.

Неделя прошла в поисках комнаты. Я снова объездил знакомые мне станции по Казанскому направлению – Вешняки, Выхино, Косино, Ухтомскую. Наконец, в Ухтомской нашел комнату, Нина показала паспорт со штампом, а я сказал, что выписываюсь с прежнего места жительства. Мои законные истрепанные свидетельство о рождении и свидетельство о браке убедили хозяйку. Однако она потребовала деньги за три месяца вперёд, у Нины такой большой суммы не оказалось, и нас, после двух чудесных ночей, хозяйка грубо выкинула на улицу.

Март начался так, как закончился февраль – поисками очередного жилья. Там же, но в другом краю Ухтомской, нашли ещё одну комнату и таким же макаром заселились и прожили полтора месяца. Нам было интересно вдвоём и в гости никого из–за конспирации не приглашали. Так мы дожили до середины апреля. Решили, что новую попытку легализации предпримем в сентябре, под непрописанные свежие паспорта школьников.

Однажды, часов в одиннадцать, вставши попозже, мы сидели в своей комнатушке и пили чай. Нина взяла несколько дней отгула, и нам было чертовски хорошо. Мы мирно сидели в кухоньке и пили поздний утренний кофеек.

Вдруг, не сговариваясь, взглянули во двор, по которому вилась дорожка до калитки. Там по этой дорожке уверенно шло трое решительных мужиков в сопровождении подобострастно изгибавшейся хозяйки. Мы взглянули друг на друга и поняли, что это конец. Бежать через задние хозяйские комнаты, высадив одно из окон, не имело смысла, далеко не убежишь. Я быстро вынул из кармана пиджака бумажник, в котором было полно компрометирующих документов, и передал Нинке. Она мгновенно врубилась и засунула его по–цыгански в бюстгальтер. Тут и вошли незнакомцы.

– Серба Семён Станиславович? – Для проформы спросил один из них, в то время, как двое других уже по–собачьи рылись в наших вещах.

– А вы разве не знаете, к кому врываетесь? – ответил я.

Позвали хозяйку и её мужа–пенсионера, старого пердуна из несгибаемой партийной гвардии, назвали понятыми. Составили протокол задержания и узаконили подписями понятых.

– Ну пошли, шутник! – скомандовал один, и я, мельком поцеловав похолодевшую Нину, побрёл за удачливыми охотниками.

Оказалось, что их воронок стоял за углом у магазина, чтобы не травмировать соседей, честных тружеников. Меня долго, часа два везли в Москву, пока я не оказался на главной московской губе в Алексеевских казармах. Поместили в одноместную камеру и накормили арестантстким обедом. Ещё помылся в душе и осмотрел фельдшер. Какой–то сержант постриг под нулёвку. Прощай, волюшка вольная!

Через окошко в двери негромко переговариваюсь с соседними камерами, расширяя кругозор и осваиваясь в новой реальности. Оказалось, что в эти же казармы привезли арестованного четыре года назад Берию и посадили в одну из камер в нашем коридоре. В коридоре якобы стоял пулемёт, нацеленный на вход, и дежурило отделение надёжных орлов с погонами не ниже майорских. Вскоре стены камеры обер–палача обили мягким, так как он сильно переживал и бился головой в стену. Во дворе казарм круглосуточно дежурило несколько танков. Жуков знал свое дело…

В камере всё было так же скромно, как в хрестоматийной камере Ильича. Правда, койка в шесть утра поднималась охраной к стене и запиралась на висячий замок до 23‑х, то есть до отбоя. Ходить не разрешалось, только сидеть на табурете. Петь нельзя, читать, если есть что, можно. Но, конечно, сходить на парашу можно. Пройтись по камере, покуда охрана не глядит в глазок, удавалось, так же как и поговорить с соседями через дверной глазок, покуда охранник в дальнем конце коридора.

На следующий день вызвали на первый допрос, для чего повезли куда–то по Москве. Вежливый майор расспрашивал, где я обретался девять месяцев и как мне это удалось. Я искренне поделился с ним соображениями о том, что служить режиму, который не отказался от сталинизма полностью и поклоняется мумиям Ленина и Сталина в мавзолее, аморально, и я осознанно принял решение дезертировать. Как это сделал? Сел на поезд и уехал. Кто помогал? Все помогали, имен, фамилий и званий не помню.

После успешного побега из части уехал на Украину в Одесскую область, осенью кормился тем, что нанимался рыть картошку и прибирать огороды, зиму прожил у одной сердобольной старушенции, название села не помню, бабку звали Марья Степановна. Полтора месяца назад приехал в Москву, разыскал жену, сняли комнату в Ухтомской. Скольких зарезал и ограбил в Одессе, не помню. Есть ли жалобы? Есть. Болит живот, какие–то рези. Есть ли просьбы? Ну да, хочу повидаться с женой. А вообще, теперь думай, скотина. Лет восемь трибунал тебе припаяет точно!..

На следующий день меня посадили в воронок, но отправили не на допрос, а в районную поликлинику около Фрунзенской набережной, кстати, недалеко от дома, где живет Галка Хлопонина, моя давняя знакомая по МГУ и МФИ.

У конвоира с автоматом наизготовку откуда–то взялось в левой руке направление на обследование. Зашли к главврачу, который дал талончики к терапевту и хирургу. Пошли в коридор и заняли очереди, так как больной народ не хотел уступить защитникам Отечества ни пяди земли под очередями.

Терапевт остался доволен состоянием моего здоровья, к хирургу пришлось с часок подождать. Конвоир все время не отводил от меня ствола. Я спросил его, если надумаю сигануть от него, то что? Он ответил, что врежет очередью, не задумываясь. Куда врежешь? Под левую лопатку! Сурьёзный мужик!

Я отпросился в туалет. Окно было едва прикрыто и можно было в принципе рискнуть через него рвануть, но мой вид не позволил бы отбежать и квартала от поликлиники, столичная милиция сразу бы врубилась, что и почём.

Визит к хирургу также закончился ничем. Шов после прошлогоднего аппендицита зарос хорошо, руки–ноги целы и – вперёд!..

Через дня три повезли на второй допрос. Народу в кабинет собралось тьма – полковники да майоры. Мне было лестно такое внимание. Вопросы, в принципе, вертелись на этот раз вокруг мотивации побега. Зачем бежать из непобедимой и легендарной? Я подумал и меня осенило.

– Противно слушать ахинею от интеллигентных с виду офицеров. Все это циничные, сардонические инсинуации типа квазикритических плеоназмов, облыжные денунциации, инспирированные суперневростеническими обскурантами, дискредитирующие меня эвентуальным образом, мимо которых я активно и агрессивно дефилирую, саркастически их пародируя. Сатис!

Я прочитал им в вольном изложении на одном дыхании и очень убежденно наш студенческий «Отченаш», сочиненный мною ещё в загульной комнате общаги в Черёмушках весной 1956‑го. Единственно, опустил заключительное «Аминь! заменив на более интригующее «Сатис!»".

Столько иностранных слов в одну минуту они не слышали отродясь, и это произвело на красное офицерьё сильное впечатление. Один, правда, попытался меня пристыдить, как, мол, тебе не стыдно, комсомолец, небось… Другие посмотрели на него, как на кретина, а он таковым, чувствовалось, действительно был. Я ответил, что офицерам ещё от позапрошлогодних подвигов в Венгрии надо отмываться и отмываться, а потом нотации читать. На том и завершился второй и, как потом оказалось, последний допрос.

Едучи обратно, я прикидывал, как пойдет третий допрос, и ещё не догадывался, что мой афронт воспринят единственно правильно – если он такое наворачивает на допросе, то что же прозвучит на заседании военного трибунала? И тогда военных прокуроров компетентные органы спросят, куда вы смотрели, давая ему слово фактически для антисоветской пропаганды и подрыва авторитета армии.

Через пару дней пробилась на свидание Нина. Я ей все рассказал, она поддержала идею сыграть в шизу. Её тоже допрашивали. Она очень удачно сказала, что я объявился полтора месяца назад (отрицать то, что известно следствию от нашей доброй ухтомской хозяйки, бессмысленно), что было до этого со мной не знает.

Мой бумажник она с перепугу сожгла на работе в кухне своего кафе. Кроме того, она связалась по телефону с Галкой Хлопониной, имея ввиду, что та, как коренная москвичка, может кое в чем помочь. Условились, что Нина пойдет к следователю и попросит еще одно свидание через неделю.

Через пару дней, утром в среду 23‑го апреля я обдумывал тактику поведения к третьему допросу, вдруг громыхает железная дверь и охранник командует не на допрос, а совсем неожиданное:

– На выход с вещами!

Вещей было какая–то книжка и кусочек туалетного мыла. Постельное белье быстро собрано в узелок и сдано старшине. Со склада выдана авоська с моими гражданскими штанами, рубашкой и пальтецом с шапкой. Х/б, в которое меня обрядили на губе после поимки, оставили на мне.

Опять воронок и куда–то долго везут.

На какой–то пятиминутной остановке в «воронок» подсел следователь военной прокуратуры с серой папочкой на тесёмочках. «Мое дело», – подумал я.

Ещё через какое–то время приехали к месту назначения. Я успел заметить на углу дома табличку «Кропоткинский переулок, 23». В приличный подъезд зашли втроём – я, следователь и конвоир. За достойным московским фасадом, однако, располагался КПП по всей форме. Большую вывеску у парадной двери прочитать не успел. После несколькоминутных формальностей мы прошли через ряд тщательно за нами запираемых дверей в светлую большую комнату. Там меня стали сдавать под расписку. Следователь зачитал мне и настоял, чтобы я расписался, в том, что ознакомлен, на постановлении о направлении меня на судебно–психиатрическую экспертизу в Институт судебной психиатрии имени Сербского, НИСПИС, или, по–народному, Серпы. Итак, хотя и ожидавшийся, но такой необычный и тревожный поворот сюжета.

И вот я остался наедине со специалистами по душам людским. Прежде всего, меня раздели догола и формально осмотрели, чего–то записывая в карту, очевидно, их интересовал мой экстертьер. Тщательно произвели замеры антропометрических данных. Возможно, рост, вес и осанка дают исходную информацию о принадлежности, скажем, к шизоидам, кто их, психиатров, разберёт? Медики женского полу без стеснения хихикали. Возможно, они ожидали большего.

Затем меня передали в руки медсестры, дебелой бабы с золотыми фиксами, которая отвела меня, голого, в угол большого кабинета, в котором происходил приём пациента. Это было нечто вроде приёмного покоя больницы. Сестра села на белый табурет и бесцеремонно развернула меня к себе передом. Из белой фанерной тумбочки достала стиранное–перестиранное вафельное полотенце и бритвенный станок, заправленный слегка ржавым лезвием. Обрызнув мой лобок из гранёного стакана холодной водопроводной водой, которую она нацедила из крана, свисавшего над когда–то белой раковиной, дама принялась выбривать мне лобное место. Невероятная боль (тупое лезвие плюс отсутствие мыльной пены) сопутствовала её ответственному занятию (работой её действия назвать не решаюсь). Фактически, она по одному вырывала волоски своим варварским инструментом, да ещё в месте, где их вообще нелегко выбривать в лучших обстоятельствах. До сих пор не представляю, зачем проводилась сия процедура, возможно, в Серпах незадолго до моего прибытия прошла эпидемия лобковых вшей, затронувшая и медперсонал, кто знает?

Потом обрядили в синий затрапезный «ихний» халат и истоптанные тапочки. Провели ещё раз беглый опрос анкетных данных и провели в палату, где располагалось человек двадцать–тридцать незванных гостей этого странного учреждения. Я попал прямо к обеду, который не запомнился, очевидно, потому, что, волей–неволей, я пребывал в состоянии крайнего возбуждения и особого бессильного бешенства, присущего всякой только что пленённой живой твари. Но я понимал, что с первого моего шага за мною внимательно наблюдают, и молча сидел на скамье у длинного непокрытого и некрашеного деревянного стола в компании разношерстных суматиков и ковырял ложкой в тарелке, пытаясь поесть поданные блюда, поесть хотя бы впрок.

А ещё потом оказалось, что это даже не палата, как таковая, а своего рода гостиная, «кают–компания», где пациенты проводят время днём, обедая, играя в шахматы, беседуя друг с другом. Правда, некоторые называли этот клуб «каюк–компанией», что, конечно, не вдохновляло. Палаты же, в виде комнат на две или четыре койкоместа, расположены дальше, по обеим сторонам длинного коридора. Первую ночь я и ещё человек восемь вновь прибывших суматиков провели на полу в этой гостиной, так как прибыло больше, чем выписалось. На следующее утро выписали побольше и все новички получили койки в палатах. Я попал в двухместный «люкс» с одним дебильным молодым грузином, косившим под шизу, чтобы не получать восемь лет за грабеж…

Моё пребывание в Серпах оказалось довольно–таки тяжким жизненным опытом. Но пример стойких ленинцев, презиравших все происки царских сатрапов, вдохновлял. И я вступил в борьбу с системой на её важнейшем рубеже – духовном. Через несколько дней на первое свидание пришли Нинка и Галка (Нина нашла Хлопонину. Галка во многом помогла, через папу гэбиста, организовать разрешение на свидания). Они поддержали меня морально и посоветовали упорно косить под шизу, иначе серьёзного срока в лагерях не миновать.

Конечно, я был подготовлен получше некоторых бедолаг, пытавшихся придуриваться народным интуитивным методом. Таких в Серпах раскусывали на раз. Я же, несостоявшийся юрист, перечитал, впереди паровоза, как все наши студенты, не раз и не два учебники «Судебной медицины» и «Судебной психиатрии», а уж «Судебную статистику» даже сдал самому автору, великолепному лектору, убежденному ломброзианцу Сергею Сергеевичу Остроумову. Поэтому я знал основные симптомы и моторику шизофрении, паранойи, психозов. Я выбрал шизофрению, так как советская психиатрия подробно разработала идеологию этой болезни и использовала её для предания гражданской смерти неугодных режиму сограждан. Естественно, тогда я не знал истинных масштабов психиатрической меры пресечения, но пребывание в Серпах дало огромный наблюдательный материал.

Нескольких дней хватило, чтобы никак себя не проявляя, разобраться в порядках уважаемого научно–исследовательского учреждения. Прежде всего бросилась в глаза полная информационная «свобода» – читай, что хочешь, проси из дому принести хоть Троцкого, не заберут. Веди любые записи и храни под подушкой или в тумбочке тетради, блокноты, рукописи, письма. Ори хоть «Хайль Гитлер!», хоть что–нибудь пооригинальнее, никто не одёрнет, не пригрозит сроком за антисоветизм. Я понял, что эта «свобода» – форма изучения пациента. Когда перед обедом обязательно (сугубо в интересах здоровья!) пациентов выводили в институтский садик с надёжным шестиметровым каменным забором на прогулку, все сочинения извлекались из–под матрасов и тщательно изучались лечащими врачами.

Я попросил своих девчат принести амбарную книгу, ручек и карандашей. Вскоре стал вести интенсивные записи, предполагая таким образом дать «врачам» интересный материал к размышлению. Я стал вспоминать и записал много своих стихотворений забайкальского периода, написал десяток новых, довольно шизоидных. Слово по слову, я так разошелся, что за неделю отгрохал фантастическую повесть «Препарат 23».

В ней раскручивался сюжет о том, как советские астронавты попали на неизвестную планету, совершив вынужденную посадку, там размножились в покинутом аборигенами подземном городе, а когда через 20 лет закончилось привезенное с собой продовольствие, встал вопрос, чем питаться, ибо ничего съедобного там не росло и не двигалось. Однако вокруг был тёплый, прямо–таки райский климат и отличное ласковое солнце–звезда, тоже, как и земное Солнце, желтый карлик.

Молодой ученый с подругой, преодолевая козни косного начальника экспедиции, синтезировали вещество, способное заменить кровь и обладавшее уникальной возможностью производить хлорофилл и с его помощью усваивать солнечную энергию. Люди быстро прошли процедуру замены крови на препарат 23 и зажили счастливо, питаясь, как растения. Для этого им приходилось не менее 10 часов в сутки проводить нагими на изумительных пляжах, на берегу лазурного моря, и облучаясь, получать необходимую жизненную энергию, которую они тут же растрачивали в разврате и ничегонеделанье. Партийная организация забила тревогу. Предложили загорать раздельно, женщины – налево, мужчины – направо. Но оборзевший народ завозражал. Члены партии, которых было меньшинство, кроме того, стеснялись загорать на одном песке с беспартийными.