Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

– Вот, знакомься – моя жена! А он – мой товарищ по смене.

– Ну, я уже давно и подробно знаю вас, Володя, заочно. Мне Сенечка много рассказывал и о вас, и вообще о бригаде…

– Да? – Удивился Евстафьев. – А вот нам о вас он ничегошеньки не поведал. Скромно промолчал. То есть умолчал…

– Неужели не говорил? – Подхватил его шутку Сенька. – Ну, если так, тогда мы исправим ошибку сейчас же. Мы, то есть Ирина и я, приглашаем тебя на свадьбу и попробуй забыть!..

Иринка довольно заулыбалась и, крепко взяв ребят под руки, повела их по залитому огнями проспекту.

Утро выдалось тихое. От легкого морозца заиндевели крыши домов и сухие травы так и не скошенных осенью газонов, а на погасших клумбах, сопротивляясь наступающей зиме и намереваясь дожить до октябрьских мероприятий, догорали кумачовые канны.

Кумач вовсю пылал уже и на стенах зданий. Его огненные крылья метались и над асфальтом, протянувшись в нескольких местах поперёк проспекта, и на куполе старинного особняка, занятого обкомом коммунистической партии, и на вершине тонкой мачты над городским отделением Госбанка и между восемью массивными колоннами облдрамтеатра имени всемирно известного театрала Николая Щорса.

На тротуарах муравейники из тысяч служащих областных учреждений – контор, правлений, трестов, бюро, баз, магазинов (несть им числа!), ибо в девятом часу рабочий уже нагнулся над станком, а из автобусов, троллейбусов и трамваев выпархивают, вываливаются или выпрыгивают неисчислимые служащие. Тут и солидные руководящие товарищи с портфелями и без портфелей, с одышкой или ещё молодцеватые, номенклатура и общественники. Скачут и размалёванные как кинозвёзды секретарши и машинистки, бредут, уставясь в асфальт, затурканные уборщицы, тяжело передвигают варикозные ноги серенькие, как незаполненные телеграфные бланки, вахтёры и швейцары.

И только Сенька и Ирина, которым выпало идти на работу во вторую смену, с четырёх, решили в этот поздний утренний час помочь своим старушкам закупить продукты к свадьбе, намеченной на седьмое ноября. Они спокойно плыли в галдящем потоке упороно стремящейся послужить народу интеллигенции. Сенькины карманы топорчились от напиханных в них авосек.

Продуктовые магазины уже бойко торговали в предпразничном режиме. И откуда только товары взялись? Ещё на прошлой неделе найти хоть какой колбаски или свежего мясца в торговой сети было проблемой. Полки гастрономов и продмагов часто поражали стерильной чистотой…

Ну не будем о грустном. Первым делом Сенька и Ирина зашли в «Люкс», что на углу Коммунистического и улицы Тургенева. «Люксом» гастроном называли с конца прошлого века, когда его построил на веки веков забытый купчик. В ту пору улицы Тургенева ещё и в помине не было, а проспект Коммунистический именовался улицей Соборной. Хотя побывал проспект и Гитлер–штрассе, и улицей Карла Либкнехта, и улицей Ленина… Теперь магазин имел порядковый номер 1 и слыл передовым в областном управлении торговли.

А память подбросила и давнее, довоенное воспоминание. 1939‑й, Сеньке – 4. Мама Анна, Сенька и мамин ухажёр дядя Жора, статный военмор–чёрноморец, приехавший на недельную побывку, в тёплый летний денёк, гуляя по Карла Либкнехта, заходят, естественно, в «Люкс».

Само собой, в таком приятном воспоминании стоит покопаться подробнее.

…Приезд дяди Жоры в отпуск после дружеского визита кораблей Черноморского флота в Турцию – огромное событие для хутора Казачьего и всей Сенькиной семьи. Ему лично дядя Жора привез целый ящик невиданных хуторянами и даже горожанами апельсин. Бабуся долго выдавала их Сеньке по одному. Деду сын подарил комплект флотского белья и старый долго хвастался белой полотняной исподней рубахой и кальсонами с длинными завязочками на штанинах. Сашке и дяде Дмытру досталось по тельняшке, бабушка получила турецкую шаль, а мама отрез шёлка на платье. Она потом быстро сшила из этого крепдешина прелестное платье, там на теплом коричневом фоне желтые кленовые листья. К счасстью, остались и фотографии мамы в этом платье.

Дядя Жора, как краснофлотец, навел в правлении колхоза шороху. Уже через день после его визита в правление им во двор привезли две арбы хорошей соломы, а еще через день два мужика залезли на крышу хаты и надежно укрыли соломой места протёков. Еще дядя сходил в «комору» (колхозный амбар) и получил два мешка пшеницы в счет своего заработка на трудодни ещё до призыва во флот. На зависть всему попадавшемуся на пути люду он шутя нёс под каждой рукой по шестипудовому мешку пшеницы, а это примерно по 100 килограммов.

Перед приездом дяди Жоры деда внеочередно побрился топором (обычно он брился этим инструментом дважды в году – на Риздво (Рождество), на Пасху (получалось, что и на 1‑е Мая, и на 7‑е Ноября). Сенька тоже принимал участие в подготовке топора, – он старательно крутил рукоятку тяжёлой колхозной точилки, стоявшей у кузни, пока деда навостривал лезвие. Дед носил козлиную бородку и был похож своей неухоженностью на всесоюзного старосту товарища Калинина. Раз в месяц бабушка подстригала его седые патлы большими портновскими ножницами. Свои дни рождения старики не отмечали. Похоже, они годов не замечали.

«Так вот, уж и не помню, – подумалось Сеньке, – когда мы с мамой и дядей Жорой гуляли по знойной улице Карла Либкнехта в Запорожье, в начале его отпуска или перед отъездом.»

Вспоминалось только, как зашли в кондитерский отдел магазина «Люкс» около областного театра и он стал клянчить пирожные. Мама смеялась и пыталась отговорить дядю Жору купить ему шесть (!) эклеров. Но краснофлотец настоял, и Сеньке предстояло есть все. Он съел штуки три. Остальные ему, сжалившись и счастливо хохоча, помогли взрослые. При этом дружно пили превосходный бутылочный лимонад. Потом мама часто угощала Сеньку в том месте пирожными под лимонад, дюшес или сельтерскую…

Ещё гуляки сфотографировались на память, и эти прелестные фотографии – Сенька с мамой и ещё они втроём – излучают своё тепло до сих пор…

Действительно, зайдя внутрь «Люкса», Сенька и Ирина увидели, что невиданных с майских праздников товаров завезли к октябрьским уйму, но и покупателей набежало уже немало. Все они безалаберно толкались, бросались от прилавка к прилавку, из отдела в отдел, от одной кассы к другой… Всего какая–нибудь сотня возбуждённых гастрономическими запахами людей создавала впечатление пехотной дивизии, бестолково поднявшейся в атаку.

Рубежи, которые должны были взять вооруженные пачками денег и десятками авосек наступающие, слабо обороняли охмелевшие от противоречивых просьб и требований мордатые продавцы и невыспавшиеся после вечерних обжимонов молоденькие продавщицы..

– Не беритесь нарезать сыр, если не умеете, – внушал девочке в белом халатике и такой же белоснежной косыночке грузный пенсионер. И девочка вытирала пот с лобика тыльной стороной ручки и принималась отрезать от другого куска.

Развязные парни, видимо, студенты, лезли без очереди и у них был свой резон – они брали одно вино, без никаких закусок. Нахалы заинтересованно оглядели Ирину, прищелкивая языками. Сенька с гордостью расправил плечи: «Что, хороша? То–то!..»

Не задержалось и приглашение к знакомству:

– Валяй с нами, чува, оттянемся на славу!

Ирина улыбнулась, прижимаясь к Сеньке, и отрицательно покачала головой:

– Опоздали, мальчики, я уже приглашена!

Убедившись, что она не одна и номер не проходит, парни тотчас забыли о ней и принялись толковать с продавщицей, никак не соглашающейся отпустить их вне очереди.

Ирине и Сеньке надо было купить много всяких мелочей, и они для начала осмотрели витрины, определиться, что, где и в каком отделе лежит.

Вот колбасы – более десятка сортов, и варёные, и копченые, ливерные и кровяные, жирные и так себе, опять же хлебцы… А вот копчёности – от простого приперчёного шпига до увесистых тамбовских окороков. Рядом, в соседнем прилавке громоздились головы и брусы сыров – и швейцарский, и голландский, и советский, и костромской, и степной, целые утёсы из всевозможных аппетитных желтых, оранжевых или тёмно–красных произведений сырной промышленности Советского Союза!

Рядом сквозь стекло холодильного прилавка сияли, как поляна майских одуванчиков, огромные двадцатикилограммовые кубы сливочного масла, груды маргариновых брикетов, горы баночек с майонезом, хреном, горчицей…

Всё это великолепие, если идти дальше по торговому залу, переходило в бесконечные штабеля консервных банок с рыбными и мясными консервами. Здесь можно было, старательно читая этикетки, стать незаурядным знатоком подводной фауны, таким, например, как известный гидробиолог и океанолог профессор Вениамин Богоров, дай бог ему здоровья! Язь, щука, налим, сом, ставрида, скумбрия, кефаль, пеламида, парусник, сайра, не говоря уже о пленительных жестянках со шпротами и сардинами, и не принимая во внимание простецкие банки сельди, салаки, трески, бычков и камбалы. И всё это в томате или в масле, бланшированное струёй горячего пара или обжаренное, в стеклянной таре или закатанное в металл.

Затрапезные, еле держащиеся на ногах старушки десятками банок хапали для своих вечно голодных внуков–сталеваров говяжью тушонку, мясной и печёночный паштет, почки в томатном соусе, бычки в томате и по–муравьиному тащили, задыхаясь от натуги, к домащним конурам на пятых этажах без лифта.

В отделе напитков Сенька и Ирина тоже поначалу растерялись и беспокойно переводили взгляды с одной батареи бутылок на соседнюю. Коньяки выдержанные и крепковыдержанные, марочные и рядовые, ром как кубинский, так и советский, разноообразное шампанское и его братья – славные виноградные вина – мускаты и мадеры, хересы и кагоры, портвейны и рислинги, всё, чего душа желает, а душа иногда желает и вишнёвки, и сливянки, короче, сладких наливок, а порой – настоек, а то и ликёру, предпочтительнее, шартрезу или «Бенедиктина», а по пятницам – бывает, что и просто водки. Но опять–таки, даже в последнем случае трудно добиться единодушия покупателей и поэтому торгаши завезли давеча и «Московскую», и «Столичную», и «Охотничью», и «Кубанскую», и «Сибирскую», и «56°”, и «Украинскую», и «Горилку з пэрцэм»…

Подальше, в углу, в кондитерском отделе в прилавках и в открытой, не поощряемой Санэпидстанцией, выкладке высились горы тортов, пирожных и всяческой хитроумной выпечки. Сенька и Ирина быстро набрали столько всякой всячины, что у обоих руки оказались загруженными, а у Сеньки к тому же и все карманы пиджака и пальто набиты тяжёлыми бутылками.

– Придётся ещё несколько раз приходить! – Сокрушенно сказала Ирина, выходя за Сенькой на улицу, но лицо её выражало такую безмятежную радость, что прохожие завистливо покачивали головами.

– Да! Надо завтра всё докупить, а то через день–два полки вновь опустеют… И тогда до Нового года будем с картошки на макароны перебиваться… Хотя наши финансовые возможности не позволят нам особо резвиться. Но ведь меньше двух десятков гостей просто быть не может, придётся брать совета у мамулек…

Сенька перевёл Ирину через улицу, и они вновь вышли на Коммунистический, где им то и дело попадались взъехавшие на тротуар механические лестницы и машины техпомощи с телескопическими мачтами, на верхних площадках которых, как птицы, цепко ухватившись за стальные поручни, возились монтажники, подвешивая гирлянды разноцветных лампочек и различной иллюминации и укрепляя на стенах домов огромные портреты руководителей партии и правительства.

Предпраздничное оживление всё разгоралось и разгоралось, и Ирина и Сенька, отправляясь всякий раз в экспедицию по магазинам, отмечали всё новые и новые украшения на проспекте. К двум часам дня на площадь Свободы привезли огромный алюминиевого цвета макет ракеты и установили его с помощью мощного крана. Повсюду портреты Гагарина, Терешковой, товарища Хрущёва, членов Политбюро. Море алых флагов. Транспаранты с бодрящими надписями типа «Миру – мир!», «Победа коммунизма во всём мире неизбежна!», «Слава КПСС!»…

– Скоро уже полетим! – Уверил Ирину Сенька. – Вот увидишь, вслед за Юрой и Валей на орбиту полетят целые команды!.. А там и до Марса рукой подать…

Ирина счастливо прижмурила свои голубые глазищи:

– Я уже давно, с тех пор, как встретилась с тобой, ощущаю, что куда–то лечу. Странное и приятное чувство, словно с каждой минутой надо ожидать крутого поворота, а я, не сбавляя стремительной скорости, лечу, лечу, лечу… Что это?

– Наверное, ты влюблена, девочка, – схитрил Сенька, – но придумать не могу, в кого…

– Ни за что не догадаешься, в Светкиного Славочку, – расхохоталась Ирина, – косенький, очкастенький, миленький мальчик. И уже – папа…

Сенька внимательно посмотрел на неё и понял, до чего ж она стремится стать взрослой.

«Милая Иринка! Как я тебя люблю.» – Подумалось ему. – «Если бы мне завтра лететь на далекую планету, я бы назвал твоим именем космический корабль, я бы бережно пронёс твоё сладкое имя через холодное пространство, я бы вырубил его стометровыми буквами на скалах Марса, я бы, в конце концов, переименовал Венеру, чтобы увековечить тебя…»

– Какой же ты славный, Сеня! – Вслух как бы ответила ему Ирина.

Время приближалось к трём, когда молодые, подкрепившись у Надежды Павловны вкусным картофельным супом с фрикадельками, разъехались на работу.

Не без труда, по–всякому исхитряясь забравшись в трамвай, Сенька сразу наткнулся взглядом на Цовика и Евстафьева и стал пробираться к ним.

– Значит, воевал–воевал против отца родного, – имея ввиду Петлюка, горько сказал Евстафьев, – а теперь и породнился с мусором поганым…

Как сообразил Сенька, вездесущий Евстафьев успел разузнать где–то, что Ирина – дочь Петлюка.

– Не вали всё в одну кучу, не обижай! – Только и выдавил из себя Сенька. – И не подумай тестю намекнуть, что я на Ирине женюсь!..

– Так преподобный Пётр Прохорович и не знает и не ведает, что у него, старого чекиста, дочь из–под носа молодая непроверенная смена увела?! Врёшь, не верю! – засомневался Евстафьев.

– Мне да не веришь? Эх, ты! – Укорил его Сенька. – Ну, что это ты, старик, а?.. – И протянул Евстафьеву из–за спины разделявшего их здоровенного мужика дружески раскрытую ладонь.

Володя улыбнулся и крепко пожал её: – Мировая деваха, действуй!..

Работяга, которому Сенька едва не черкнул локтём по носу, возмущенно засопел и тихо беззлобно ругнулся: – Ну, вы, бля, даёте, тесно же!..

У проходной народ сыпанул из трамвая, как картошка из лопнувшего мешка. К Сеньке и Евстафьеву присоединились Цовик, дед Лукас, дармоед Минченко, тащивший толстенный рулон праздничных плакатов, и другие рабочие смены. Отдельными группками шла братва из электрокорундового цеха, из цеха абразивных изделий и других цехов и служб.

Завод одевался в праздничное убранство. На перилах пешеходной эстакады рабочие–оформители прикрепляли огромный щит, на полотне которого художник нарисовал молодого человека, широко раскинувшего узловатые руки пожизненного труженика, как бы пытающегося обнять всех проходящих мимо, всю планету воедино и сказать им всем слово добра. За спиной образцового работящего юноши вставало лихорадочно–розовое солнце. Лучи солнца получились непропорционально толстыми, как буксирные канаты, а парень вышел не бронзовым, а лиловатого цвета и этим напоминал дробильщика после восьми часов напряженного вкалывания в облаке бокситной пыли. Но данные промахи вызывали только благожелательные улыбки сменщиков.

– Зверски на тебя похож парняга! – Хлопнул Сеньку по плечу Евстафьев. – Смотри, вон и глаза карие!..

– Он похож на всех нас, – уточнил Сенька.

– И на тебя тоже, и на Соломона Ильича, и на нас с тобой. Он – символ несгибаемости человека перед злом.

– Как это – символ? – не раскумекал Евстафьев, а Цовик заинтригованно повёл ухом.

– А так. Он – тот. Какими мы, конкретные люди, никогда не будем. Но какими должны бы быть…

Цовик и Евстафьев терпеливо выслушали, не особенно разобравшись, но, уловив Сенькину торжественную интонацию, Цовик решил, как мастер смены, тоже изречь какую–нибудь приличествующую моменту мысль. Оглядев заводской двор с красными флажками у портретов передовиков на тополёвых аллеях, утопающее в кумаче приземистое двухэтажное здание заводоуправления, он остановил взгляд на высоченной дымовой трубе аглоцеха. И там, на верхней площадке, на высоте более семидесяти метров полоскалось багряное знамя.

– Во куда вознесли! – восторженно как мальчишка выкрикнул, кивнув на багряные струи шелка Цовик. Его румяные полные щёки ещё больше раскраснелись и он замолк, прислушиваясь к тому, как Сенька оценит его порыв, какое впечатление он произвёл.

– Погодите, Соломон Ильич, не уходите на пенсию. Мы ещё с вами этот флажище на Сириусе установим, – усмехнулся Сенька.

– Гора, что ли, в Индии, этот Сириус? Это где Эверест? – Уточнил далёкий от астрономии Цовик.

– Да, да! – Механически кивнул Сенька, отвлёкшись от разговора, ибо занял внимание другим. Он увидел, как из вечно распахнутых дверей спекательного отделения выбежал замурзанный Глюев с довольно ещё белым конвертом в руке. Там, у курительных скамеек его тотчас окружили работяги.

– Письмо из «Правды»! – Врубаясь в ситуацию, гаркнул Сенька и обрадованно ткнул Евстафьева в бок. – Письмо, Вова… Видишь, Глюев читает. А ты говорил, пропало…

И они побежали, проскочив под носом у паровозика, тащившего три думпкара с дымящимся агломератом.

Из окна своего кабинета на пятом этаже аглоцеха на оживлённую кучку ребят беспокойно посматривал Пётр Прохорович Петлюк, думая о несправедливости судьбы, об интригах сопляков, о том, что на это раз, видимо, придётся не спрашивать, а отвечать.

Кристально–прозрачная ночь гуляла по заводскому двору, наслаждаясь грохотом, вырывавшимся из огнедышащих цехов. Паровозик, суетливый и слабосильный, перетаскивал думпкары с готовым агломератом, чёрные конусы которого, высившиеся по пять–шесть в стальных кузовах вагонов, нет–нет да и осыпались, оплывали от толчков, обнажая неостывшую ещё багровую лавоподобную массу. Паровозик ершился, преисполненный решимости враз потянуть цепочку вагонов, буксовал, сердито пыхтел, как барбос над горячим супом, и жарко выдыхал из нескладной допотопной трубы неисчислимую тьму искр, проворно взлетавших в небо, чтобы обернуться там хоть на мгновенье подобием звёзд.

Но как Сенька ни торопился на работу, всё же, подходя к цеху, он на минуту остановился, радостно вдыхая неповторимо чадный воздух завода и жадно оглядываясь. И лишь наткнувшись глазами на запылённый циферблат висевших над входом в спекательное отделение электрочасов, с внутренним сожалением оторвался от ночных красот и, размахивая завёрнутым в «Индустриальное Запорожье» обедом, одним махом взбежал на шестой этаж в раздевалку, где пришлось в темпе переодеваться, чтобы выскочить на лестничную площадку третьего этажа именно в тот миг, когда вот–вот из двери с поблёкшей надписью «посторонним не входить!» должен появиться мастер смены Цовик. Сейчас же дверь была приоткрыта и у нее толпились товарищи Семёна.

Мимо свежих работяг устало топали в душевую, лениво матюкаясь, ребятки смены мастера Зазыкина. Сам Зазыкин, необычно грозный и злой, стремительно ввалился в открытую дверь и, не подавая руки ни подоспевшему Цовику, ни диспетчеру, запыхтел, привычно загибая многоэтажные матюки:

– Видал, Соломон Ильич, до чего это хрен моржовый Локшенко довытворялся? Похуже твоего Евстафьева вскоре будет, мудачок. 56‑ю ленту спалил, подлюга!

Сменщики уже знали, что вместо нормальной работы придётся нудно ремонтироваться, но бесило другое – Зазыкин, между прочим, отгрохал свои 320 тонн агломерата и за полчаса до пересменки сотворил аварию. А им теперь – стоять. Причем, чёрт его знает, сколько придётся простоять. Хорошо, если простой растянется на всю смену. Если же под конец рабочего дня 56‑ю склепают и цех запустится, они проиграют, ведь сменное задание в 275 тонн бокситного агломерата останется в силе и, понятно, будет невыполнено.

– Что не весел, Зазыкин, не здороваешься с тружениками? – Подкусил чужого мастера усевшийся прямо на цементном полу Евстафьев. – Залупился, что ленту пожёг, передовик?!

– Молчи, хулиган! Попал бы ты ко мне в смену, я бы тебя нацелил на подвиг трудовой, научил бы лопату держать!..

– Слыхали? – Торжествовал Евстафьев, общеизвестный тем, что, несмотря на свою дурацкую, в общем–то, манеру всех задирать, работал безотказно и неутомимо, как вол, и выкидывал за смену своей лопатой из–под транспортёров дробилки тонн пять–восемь пыли, так что сменщику обычно первые пару часов нечего было и делать, кроме как анекдоты травить. Чистюля в работе был Евстафьев, чистоплюй, можно сказать. Ас лопаты и кайла, как его ласково дразнил старый Лукас.

– Поняли? – Смеялся на все тридцать два Евстафьев, без стеснения тыча пальцем в сторону Зазыкина, – Он меня хочет вкалывать поучить! Знакомые слова. У дорогого Петра Прохоровича наблатыкался, жополиз. Иди, иди, и не оглядывайся! – провожал он Зазыкина под всеобщий хохот. Даже Цовик, когда Зазыкин спустился этажом пониже, так, что его стало не видать, захихикал с рабочими. Так, на всякий случай, чтобы не терять отношений.

Убедившись, что Зазыкин надёжно удалился, Цовик приступил к постановке производственной задачи. Объяснив обстановку, сложившуюся в результате поломки транспортёра, он тоскливо закурил «Беломор». Его тут же поддержали Иван Крохмаль, затянувшийся вонючим «Памиром» и дед Лукас, скатавший фронтовую цигарку из лично выращиваемого крепчайшего самосада, смрад от которого разносился, вероятно, по всему заводскому двору… Работать после вчерашней дегустации у соседа зверски не хотелось. А уж ночные попрёки Бэллочки и вовсе вспоминать было противно и стыдно. Но что поделать бедному еврею в стране расцветающего социализма? Домой ведь не уйдёшь, цех – не контора какая–нибудь и даже не ларёк, где шустро торгует газировкой его свояченица тётя Хая!

– Ну а теперь, дорогие, – сказал он, состроив серьёзную мину, хотя все отлично знали, что Соломон Ильич добродушный и безобидный и для работяг, и для начальства нейтрал. – Теперь айда на 56‑ю, поможем слесарям стягивать транспортёрную ленту!..

Там, на галерее возврата, было чем заняться. В тесном, но почти двухсотметровом коридоре галереи висел непроходимый чад, к тому же стояла нестерпимая жара. Под ногами хрустели кучи ещё не остывшего возврата. Тлеющие куски резиновой транспортёрной ленты валялись там же, а в клубах пара как дьяволы метались слесаря.

– Давай, ребятки, взяли, ну-у! – Вопил один из них, пытаясь объединить рывки товарищей.

Безвозвратно сгорело метров семьдесят ленты. Когда транспортёр пробуксовал, надорвался от непомерной тяжести взваленного на ленту раскалённого возврата, полотно от перегрева вспыхнуло и, прогорев, разорвалось. Хлысты полотна скатились по роликам в разные стороны от места разрыва. Нужно обрезать негодные лохмотья на краях хлыстов, прикрепить к одному из них недостающий кусок новой ленты, стянуть воедино оба конца и надёжно соединить в бесконечно вращающееся кольцо.

Кольца того – более трёхсот метров при метровой ширине, так что стягивать хлысты даже восьми человекам тяжело, а главное, не развернуться в тесной галерее, да и не продыхнуть к тому же. Раз за разом рывками включают тягловой электродвигатель, но он практически не тянет пустую ленту, без нагрузки ведущий барабан проскальзывает под ней.

Когда Цовик с подчинёнными появился в галерее, слесари уже приклепали нужный кусок, и оставалось стянуть и скрепить хлысты.

– Беритесь друг от друга метра за два и давайте вместе рывками стягивать проклятую, – включился в руководство ремонтным процессом Цовик, – дружненько, дружнее, ребятки, раз! Ра–аз!

– До чего муторное занятие, – подумал Серба и оглянулся на ухватившегося за резину позади него Крохмаля. Тот, услыхав очередную команду мастера, напрягался всеми мускулами замурзанного лица, потом присаливал рывок забористыми словесными конструкциями.

– Мать моя женщина! – в сердцах махнул рукой и Цовик, после перенапряжения держась рукой за сердце, которое у него действительно пошаливало.

Наконец, хлысты транспортёрной ленты сошлись, и слесари, прихватив их временно зажимами, чтобы, не дай бог, вновь не разбежались, приступили к регулировке натяжения и склёпыванию. Дробильщики посмеивались над слесарями, тяжело дыша и нервно покуривая. Они то и дело высовывались в разбитые окна галереи вдохнуть свежака.

– При чём тут Локшенко, что лента сгорела? – Рассуждал вслух Серба. – По себе знаю – увлечёшься реверсивкой, колдуешь над ней, чтобы бункера не завалило, а в это время 56‑я возьми и тормознись тихонечко. И тлеет себе. Пока диспетчер дозвонится, пока возврат сбросим! А шуточная ли вещь со ста пятидесяти метров в этом аду раскалённый возврат лопатами скинуть?

– Тебе что, больше всех надо?! – Вставил по–стариковски дальновидный Лукас.

– Точняк, Сеньк, Локшенко тут не причём. Двое должно там работать, и тогда не было б такой муры, – уточнил Крохмаль, – а теперь ещё, смотришь, к суду Локшенку притянут, высчитывать ущерб начнут, а цена ленте не малая – 180 рубликов метр!

– А я поспорить могу, – вдруг засмеялся Серба, – могу биться хоть на коньяк, что замнёт Петлюк данный случай, спишут ленту на износ, и всё тут. Потому что ему невыгодно до суда доводить такое.

Подошедший Цовик приказал дробильщикам сходить за лопатами. Мол, слесари сейчас сдадут 56‑ю и надо будет подобрать с пола галереи просыпавшийся возврат и нагрузить на движущуюся ленту. Её для того на время включат, – пусть несёт подборку в бункер!

Когда ребята возвратились с лопатами, 56‑я уже монотонно текла по роликам, умиротворённо шурша. Дело закипело, руки привычно вскидывали лопаты и точными бросками отправляли подобранный с пола возврат на ленту. Часа через два галерею очистили и стали расходиться по штатным рабочим местам.

– Будем запускаться! – Решил Цовик, что значило включить и задействовать всю технологическую нитку взаимодействующих механизмов. Но прежде чем начать спекание, надо надробить хотя бы пару бункеров боксита, создать задел, иначе спекание пойдёт рывками из–за неравномерной подачи шихты, что скажется на качестве агломерата. Зазыкин, дрянь, оставил бункера пустыми, хотя мог бы за время простоя надробить немало.

Серба протянулся вслед за дробильщиками. Вначале им было по пути, потом ребята во главе с Иваном Крохмалём скрылись в наклонной галерее, ведшей в дробильное отделение, и вскоре там у них загрохотало, забарабанило, одновременно мощным рывком рванулись вперёд ленты транспортёров и вот уже с самой последней – с реверсивки – тяжело плюхнулась в развёрстый бункер жёлтый поток бокситной пыли. Наладив подачу и оставив посматривать у пульта дробилки одного Лукаса, ребята собрались в «резиденции» Сеньки, где было не то чтобы уютнее, а как–то теснее, укромнее, что располагало к балагурству.

Семён изредка поглядывал на реверсивку, – не пора ли отводить тележку к следующему бункеру, не перекашивается ли лента, и вновь присоединялся к хлопцам, рассевшимся у оконечного барабана злополучной 56‑й и, не обращая внимания на шум, травившим разные истории. Там и разыскал их электрик Николай.

– Вот, набросал я письмо, как договаривались. Послушайте! – И начал, чеканя фразы, читать написанное аккуратным убористым почерком хорошиста на двойном тетрадном листке в косую линейку. Он довольно подробно описал непорядки, но Серба настоял, всё же, чтобы добавили, что нехватка рабочей силы в цехе создаётся Петлюком умышленно, ради премий, – при таком положении за счёт экономии фонда зарплаты похвально падает себестоимость агломерата и повышается производительность труда. Но по сути фокусы эти – явное очковтирательство.

Сенькино добавление приняли как само собой разумеющееся и принялись расписываться. Всего собрали двенадцать подписей, вроде бы немало. Но Глюев забрал письмо у Николая, уверив, что в других сменах тоже есть желающие присоединиться, что он увидит их в пересменку, подпишет, а уже потом отошлёт депешу в Москву.

Сенька спустился по гулкой стальной, похожей на корабельный трап, лестнице в дозировку, напился холоднющей, обжигающей горло водички из кустарного сварного сатуратора, сработанного заводскими умельцами, сильно завернул кран, чтобы не улетучивалась углекислота, и, крепко толкнув противно скрипнувшую массивную дверь, вышел на ночной воздух.

Как и должно быть в четыре утра, небо ещё усыпали звёзды, но на востоке оно уже незаметно преображалось. Ещё полчаса и оно из тёмно–синего превратится в белёсое, светлое, утреннее. «Тысячи лет, сколько помнят люди, день загорается на востоке!» – Пришла в голову Сеньке оригинальная мысль.

– На востоке! – торжественно отвечала ему тишина, и было в этом что–то глубоко древнее, всколыхнувшее самые сокровенные Сенькины чувства и заставившее его забыть гнусности Петлюка, мелкую злобу его подхалимов, тревозную неуверенность в глазах Евстафьева и насмешливую недоверчивость деда Лукаса. Казалось, простое слово это – «восток» вобрало в себя самое дорогое для Сеньки, оно пришло к нему как синоним России, родины, света и правды.

Он зачарованно поглядел туда, где над тёмными конусами рудного склада высились тонконогие мачты высоковольтной линии, туда, где по его представлению был восток, и где вскоре покажется розовое солнце.

Звёзды с любопытством заглядывали в запылённые окна аглоцеха, крупные и сочные, как сливы. Хотелось притронуться и, если не сорвать несколько, то хотя бы качнуть упругую, сверкающую росистыми плодами ветку какого–нибудь созвездия

– Как там Иринка? – с нежностью подумал Семён, и ему нестерпимо захотелось увидеть Иринкино смеющееся лицо и целовать, целовать, целовать…

Интим Сенькиного уединения с самим собой грубо разрушил пронзительный рёв сирены, означавший предупреждение всем, что агломашина, дробилка и транспортёры цеха сблокированы на совместную работу и надо выбираться из–под любых готовых двинуться механизмов, так как ещё миг и вся сложная техника двух огромных отделений и трёх галерей одновременно придёт в неумолимое мощное многочасовое движение.

Прохладный арбузно–сладкий ночной воздух взбодрил лёгкие и поднял настроение. И хотя прошло всего две–три минуты, Сенька основательно восстановил силы. Но запускающееся оборудование на произвол не бросишь. Так что Семён вприпрыжку понёсся в цех.

– Запустились! – Облегчённо подумалось Сеньке, хотя и сознавал он, что за оставшееся до пересменки время не спечь и ста тонн. Но жажда высококлассного красивого мужского труда была так сильна, что количество продукции уже не имело никакого самостоятельного значения. Человек создал невероятно сложный комплекс механизмов, подчинённых ему с диспетчерского пункта, и он имеет, чёрт возьми, право почувствовать радость слаженной работы всего этого, пусть и несовершенного ансамбля. Что из того, что с транспортёра осыпается боксит, который долго и тяжко выкидывать лопатами обратно на ленту? Что из того, что из галереи возврата, где надсадно визжит 56‑я, мутной банной струёй вырывается пар, а из дробилки наплывает по другой галерее встречное облако бокситной пыли? Если есть в человеке гордость за самого себя, преодолим и этот рукотворный ад, только не сразу даётся победа. И нелегко.