Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Провернув верньер немного вправо, Петлюк наткнулся на невыносимый гул глушилок и, попрыгав вокруг да около гула, подстроился к «Голосу Америки».

«… затем помощник президента подчеркнул, что у русских нет никаких шансов опередить Соединённые Штаты в колонизации Луны. Пропагандистские запуски спутников и единичные запуски человека истощили ресурсы Советов, в то время как американские специалисты смотрят вперёд и концентрируют усилия на высадке человека на Луне, основного события программы «Аполлон». Как ориентировочную дату отправки человека на Луну помощник президента назвал 1968‑й год.

Только американская высокорациональная техника, которая развилась в образцовой стране свободного мира, способна не ради пропаганды, а в целях бескорыстного научного подвига запустить человека в космос…»

– Нора, ты слышала? «Бескорыстный научный подвиг… свободный мир… наука…» Знаем мы ваше бескорыстие и свободу. Только отвернись, нож под ребро мигом сунете! Хотя знаешь, за что я ценю американскую систему? За внимание к человеку. Никто не задаёт глупых вопросов, какими средствами пользоваться, чтобы стать президентом. И я бы у них стал, поверь, человеком!..

– Знаю. Уже слышала не раз, – ответила Нора, – уверена, что уних ты стал бы самое малое шефом ФБР.

– Фу, дура, я же коммунист, большевик, – сыто ухмыльнулся Пётр Прохорович.

– Ты – коммунист? Ты и слова этого не понимал никогда, Берия днепровский…

– Но–но–но-о-о, девка, не заговаривайся! – Цикнул Питер, протирая носовым платком очки. – Что ты о великих людях знаешь? Ну, не удалось Лаврентию, так с кем не бывает? А могло бы и получиться, если б не предательство. Не попал бы я тогда в вонючий аглоцех…

Нора вспомнила свои первые денёчки с Питером. Тогда он однажды поразил её своей безграничной самоуверенностью.

– Я могу всё, чего пожелаю. Все меня боятся. И это хорошо. Но только ты меня не бойся. Ведь ты мне нравишься.

Норе, тогда ещё обыкновенной Нюрке, было страшно, когда она встретилась тогда с его взглядом, с пустыми и жестокими глазами.

– Я тебя боюсь, ты, кажется жестокий человек, – все–таки осмелилась ответить молодая жена.

– Это хорошо, что боишься, ибо когда боятся, тогда слушаются, подчиняются. Я же хочу, чтобы и ты мне подчинялась, запомни, только мне. Слышишь?..

И почему тогда она не прислушалась к своему разуму, а обрадовалась законному браку с таким важным мужиком?..

Он поднялся, подошёл к старорежимному буфету чёрного дерева, в нише которого, впереди ряда голубых чашек, едва различимо квадратилась рамка с фотографией весёлой девочки лет десяти при пионерском гастуке, закричал бешено:

– Снова пыль с неё не стёрла? У–у–у!.. Змеюка подколодная… Когда уже подлое жало вырву?!

Нора лениво приблизилась и, нисколечко не боясь мужа, отобрала у него портрет и протёрла полой халата.

– Вчера только протирала, не вой! В квартире вообще много пыли, не успеваю, видишь, какая стройка через дорогу… Так зачем же вопить, горло драть? И потом, если разобраться, дочь твоя чихать на тебя хотела, отцом не считает…

– А из–за кого, как не из–за тебя, доярка–голодранка? Только выжидать мастерица, жрать и на абортах скребстись. Тоже мне – красавица писаная, а ребёнка родить неспособна, – послышалось уже за дверьми, которые цокнули язычком замка.

– Топай уже, не каркай, нужно мне от тебя дитя, разбежался! – вздохнула Нора, однако не утерпела и выглянула в окно.

Внизу Петлюк уверенно, сердито вышагивал по сизому свежевымытому асфальту. Народа с каждой минутой прибавлялось, и тёк этот рабочий люд попутно Петру Прохоровичу, к трамвайной остановке. Давно миновали времена, когда за ним присылали персональную «Волгу», и заместитель начальника областного управления госбезопасности, молодецки поглядывая на прохожих, молнией пролетал через центр города на службу…

Неповоротливый, в несуразном длинном габардиновом макинтоше, пошитом ещё тогда, когда гонялись за ценой, а не за модным силуетом, в захватанной зелёной шляпе, носатый Петлюк впёрся в жёлто–красный вагончик, закупорив широким задом двери. Впрочем, никого его корма не остановила. На Петра Прохоровича нажали как следует, и за ним втиснулось ещё десятка полтора девчат и парней. Хлопцы какие–то сонные, неумытые, некоторые даже круто пахли, однако весьма языкастые и охотно пользовались случаем, чтобы по–быстрому полапать девчонок.

Вот одна из них, доведённая до отчаяния, резко выпрямилась и так хлестанула по морде усатого типа, что он, к великой радости народа, сорвался с подножки вагона, где было пристроился на одной ноге, и загремел на дорогу. Впрочем, не упал, пробежался, устоял на ногах и, опаздывая на работу, показал вслед негостеприимному вагону немалый кулак.

– Ну, ты и врезала фокус! – восторгался кто–то за спиной Петлюка, девчонки грохотали, поздравляя подругу с победой, ещё какой–то басок сокрушался:

– Вот времена настали! Нельзя уже, едри ваше племя, и за сиську подержаться!..

– Жениться, нужно, лоботрясы голодные, тогда и держитесь до полного коммунизма!.. А то как в ЗАГС, то вы в кусты, а втихую за пазухой шебуршить – храбрецы. Вот вам!..

Обрастая народом, проехали пяток остановок, когда, как часто случается по утрам, вагон здорово тряхонуло, под полом заскрежетало железо и набитых тесно, как вареники в миске, людей так бросило вперёд, что заднюю площадку словно подмело, а разбитые стёкла со звоном посыпались на рельсы и на брусчатку улицы.

В вагоне делать было больше нечего, и Петлюк вместе со всеми выскочил на улицу. Вокруг кипела, волнуясь, добрая сотня, если не две, людей. Все обдумывали, чем бы добраться до завода, ибо часы показывали сорок пять минут восьмого.

Троллейбусом тоже не добраться, потому как трамвайный вагон, словно нарочно, сошёл с рельсов как раз на перекрёстке и забаррикадировал, таким образом, ещё и Коммунистический проспект. Поэтому и троллейбусы, которые шли Коммунистическим к Южной проходной завода, тоже остановились.

И что оставалось делать? Аварийная техничка трамвайщиков уже примчалась, но слесарям необходимо хотя бы полчаса, чтобы поднять вагон домкратами, угнать его в депо и возобновить движение транспорта.

Некоторые поплелись пешком, но большинство топталось, обмозговывая ситуацию. Но вот в толпе возникло какое–то организованное движение, и Петлюк увидел, что люди засуетились, перестраиваясь, и уже не бестолково, а прочным поясом обступили вагон.

– Слу–ша–а-ай! – Гаркнул молодой голос. – Раз, два-а, у-ух! Ещё! Раз, два, у-ух!

Вагон незаметно для взгляда поднялся и аккуратно встал на рельсы.

– По машинам, мужики! – Скомандовал тот же весёлый уверенный голос, но все уже и так приступом брали трамвайные вагоны, собравшиеся в немалую очередь за аварийным товарищем. Неисправный трамвай робко тронул с места. Лобовое стекло в нём заменяла дрожащая фанерка с лапидарной надписью – «В депо».

Радостно затренькали звонки, мужчины обменивались впечатлениями, какой–то субъект с золотыми челюстями развивав теорию исключительности командирского голоса:

– Но если бы я предложил поднимать вагон, ничего бы не вышло. А он призвал, и все – впряглись…

Собственник командирского голоса очутился рядом с Петлюком. И Пётр Прохорович смог хорошо рассмотреть парня. Чернявый. Весёлый. С загорелым лицом, на котором спокойно расположились большие карие глаза. Пётр Прохорович тоже был кареоким, и его взгляда, тоже спокойного, но острого, никто долго не выдерживал, все отводили глаза. А этот сам уставился на Петлюка так внимательно, хотя и воспитанно, словно изучал в микроскоп редкостное насекомое. Петлюк даже ощутил, что тот самозванный «командир» сейчас изучает. Вот его взгляд оценил мышиную челюсть Петра Прохоровича, его мясистый, сизоватый от коньяка нос, левое ухо, из которого выглядывал неопрятный пучок вылинявших за полвека волос, очки в тяжёлой роговой оправе, отметил благородство алюминиевой седины, и рассмотрев мохнатые – когда–то стриг по молодости – брови, заглянул в глаза.

Их взгляды встретились, и Пётр Прохорович понял, что он уже переживал такое неприятное мгновение полной незащищённости, но не сейчас, а когда–то очень и очень давно. Стоишь, как голый на базаре, но когда же это было? Когда именно?.. Память, увы, пробуксовывает…

Петлюку стало не по себе, он вспотел от ощущения неведомого жара. Моток стальной проволоки, заменяющий ему нервы, рассталился, вернее сказать, отпустился от этого жара и утратил пружинистость. Пётр Прохорович вынужденно отвёл взгляд. Трясясь в трамвае, он вспомнил, что уже видел парня раньше. Он – рабочий его цеха. Вроде как в смене Цовика реверсивщиком работает. Ну, конечно, у Цовика, где же ещё увидишь всяких комиков–гомиков, уже без сомнений констатировал Пётр Прохорович, когда молодчага обратился несомненно в его, Петлюка, адрес:

– Здрасьте! А теперь не опоздаем?..

Петлюк молча улыбнулся. Потом, вышагивая по территории завода, Пётр Прохорович вновь оказался рядом с Семёном и не удержался от нотаций:

– Молодец ты, ну в самом деле, молодчина… Вот это по–комсомольски. Так и действуй в жизни. Главное в ней – суметь организовать людей. Тогда сумеешь всё, что угодно…

– Например?.. – Не совсем воспитанно спросил Сёма.

– Например?.. Например… Ну, например, достичь желаемых высот. Помнишь? «И только тот достигнет её сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по её каменистым тропам…» Вообще же, ещё раз говорю, ты – молодец, – сладкоречиво закруглился Пётр Прохорович. – Я скажу Цовику, чтобы перевёл тебя в дробилку. Хлопец ты толковый, и я мыслю, в дробилке из тебя выйдет стопроцентный мужик. Ха–ха! Почитай пособий, инструкций всяких, У Крохмаля не стыдись спрашивать, что к чему, и в конце месяца мы тебе третий разряд дадим. Солидно зарабатывать, очевидно, не откажешься, а с третьим в дробилке тысячу двести будешь определённо иметь…

– Да уж, понятно, не откажусь…

– Ну вот и договорились. Напишешь заявление через Цовика, так и так, прошу экзаменовать на тарифно–квалификационной комиссии. Я поддержу, а это – всё! – Доброжелательно пообещал Петлюк, отпирая двери своего кабинета, а Семён потопал ещё выше, на шестой этаж, у раздевалку, где голый Вова Глюев, зябко поводя плечами в весьма прохладном воздухе и пришивая ответственную пуговицу к рабочим штанам, подтвердил, что, действительно, если уж Петлюк пообещал, то тогда, вероятно, всё так и будет!

– Но он тебе поднимет разряд, а десяти мужикам премию срежет! Учись понимать руководство, Сёма, пригодится в жизни!..

– Кажись, я его и так уже понимаю. Или почти понял. Не человек – агитброшюра. При том, брошюра занудная, компиляторская…

– Не матерись, – засмеялся Глюев.

Они прогарцевали своими тяжеленными ботинками мимо дверей Петлюка, торопясь на пятиминутку…

Когда Серба ещё колебался – оформляться или нет в цех агломерации, последнюю гирю на весы выбора бросил Константин.

– Врать не буду, тяжеловато там. Комфорта в обрез, а работы, – лишь бы крыша не поехала на следующий день!

А если уж Костя подчеркнул, что работа тяжеловата, можно смело считать, что нормальному человеку там не выдержать. Всё же, чтобы не показаться трусом, Семён, хотя и не очень уверенно, согласился.

– Работы мало, где нас нет. Пойду в аглоцех, попробую. Правда, Игорь намекал, что не очень интеллектуально там, ну да ладно… Хотя хотелось бы головой посоображать…

– Не верь стиляге, он тебе слегка преувеличил. Там не ад, а всего лишь его филиал. «Не очень интеллектуально»! Разве такой, как ты, сможет грабаркой шуровать? Нет профессий интеллектуальных. Это – глупость. Есть интеллектуалы. Есть просто люди, у которых мозги чешутся, только и всего. И если ты именно такой – бегом в тот цех, обхохочешься…

Однако в первые дни работы Семён едва не стушевался, затих, не понимая логики общения всех этих бесчисленных механизмов и приспособлений, везде чудились ему беспорядок, бестолковщина, диссонанс.

Со временем ощутил себя необходимым. Не только машинам, но и бригаде. Он, наконец, ощутил себя рулевым процесса, уловил последовательность технологической нитки, познакомился с дробильщиками и повеселел, – работа явно клеилась.

Ему даже нравилось мотаться в клубах рыжей пыли, в сатанинском грохоте транспортёров и обеспечивать выполнение одного–единственного приказа, одной просьбы, одного заклинания цехового диспетчера:

– Давай, братва, давай, давай! Дава–а–ай!..

И Семён вместе со всеми дробильщиками – а их восемь рыл – давал…

Ненасытно зияют стальные провалы бункеров. Тяжёлый поток дроблёного боксита глухо проваливается в многометровую глубину. Облако коричневой пыли вибрирует от визга транспортёрных катков, придавленных перегруженной транспортёрной лентой. Дымно и горячо исходит паром на встречной ленте другого транспортёра груз возврата агломератной мелочи, которую возвращают на перепекание, ибо сортом не вышла…

Едва моргают где–то под самой крышей пятисотсвечовые лампы, похожие на оранжевые задымленные солнца огненного военного времени, и чуть–чуть освещают поле боя – вздрагивающий от неутомимой работы мощных электромоторов второй этаж хмурой бетонной коробки дробильного отделения.

В этом, адском на взгляд Игоря, месте и хозяйничает Семён Серба. Сквозь завесу угарной пыли ему почти невозможно рассмотреть, все ли транспортёрные ленты движутся. Бывает, что и останавливается какая–нибудь, а особенно часто такое – с лентой дроблёного боксита.

А если уж неприятность случилась, тогда – не лови ворон, Сёма! И он проворно, как молодой телёнок, срывается с перевёрнутого вверх дном ржавого ведра, на котором передохнул пару минут, подбегает к пульту 56‑го транспортёра и торопливо нажимает большую красную кнопку «Стоп!» И лента 56‑го неспешно останавливается. Потом Семён на несколько минут включает её нажатием чёрной кнопки «Запуск», чтобы согнать с ленты горячий, пышащий паром, кое–где даже раскалённо тлеющий возврат, ибо иначе этот идольский груз прожжёт, а то и сожжёт дорогущую и очень дефицитную резиновую ленту.

Словно обворованная базарная баба, взвизгивает телефон, да на кой чёрт этот телефон! И Семён уже не бросается к трубке, как в первые дни здешнего героического труда. Уже привык, знает наперёд, что это любопытный, (а любопытство, – как сказал об этом диспетчере когда–то Краминов, – здоровая черта здорового человека), не в меру любопытный диспетчер желает узнать лично от Семёна, в чём именно дело, подробностями, так сказать, интересуется. Ну и пусть помучается! Семён в курсе, что и где остановилось. И даже, почему остановилось.

Семён берёт лопату и спускается по тускло освещённой наклонной галерее, между двумя транспортёрами, вниз, в собственно дробилку, где ребята уже вскарабкались на круто нисходящую восьмую ленту и звонкими грабарками сбрасывают боксит прямо на пол галереи.

Сёма забирается к ним и тоже берётся за дело.

– Почему тормознулись? – Без заинтересованности спрашивает он через плечо у Ивана Крохмаля, бригадира дробильщиков, хотя этот же бессмысленный вопрос несколько минут до того ему самому задавал всезнающий диспетчер, и Семён наперёд знает ответ дядьки Ивана. Но тот, вместо привычного на производстве солёного матерка, спокойно и основательно объясняет отказ техники:

– Выбило тепловую защиту на восьмой, чёрт бы её подрал… – Словно между прочим, не разгибаясь, бухтит Иван и сердито наваливается на держак лопаты.

Неподалёку от машущих лопатами мужиков, у выхода из галереи электрик Николай что–то соображает в распределительном шкафу, возращает в исходное положение какие–то рычажки. Дробильщики, хмурые, потные, отчаянно вспоминают всех нехороших женщин!

Потому что, во–первых, скидывай весь боксит с ленты, так как не тянет мотор. Потом, уже после того, как Николай наладит тепловую защиту, нужно будет снова забросать эти две–три тонны на транспортёр. В-третьих, потеря времени, штука коварная и опасная, так можно и сменное задание выдачи агломерата профукать. А в-четвертых, – где уверенность, что сегодня восьмая не покажет свой норов ещё раз?

Сколько долбили начальству, что пятисильный мотор на восьмой тянет сверх своих возможностей, что потери от простоев больно бьют по плану, но Петлюк и его помощники молчат. А дело ведь пустяковое – установить семисильный электромотор. И можно замену произвести быстро во время ремонтной смены. Но попробуй предложи подобное Петлюку хотя бы и на той же пятиминутке. Рассвирепеет:

– Не способны как положено работать, не беритесь! Я вас, лодыри и алкоголики, научу свободу любить! Не будет вам в сентябре никакой премии…

Однако и своего обещания Пётр Прохорович не забыли.

… Не прошло и недели, как Петлюк, проверяя как–то работу дробильщиков, бросил острый взгляд и в сторону реверсивщика Сербы. Пётр Прохорович как раз распекал Цовика за неважную дисциплину в бригаде (снова старого Лукаса забирали позавчера в вытрезвитель). Сам он уже который день размышлял над тем, где и когда он видел такой взгляд и такие глаза, как у своего не в меру самостоятельного работника Сербы.

– Обрати внимание на Сербу, Цовик, как бы не свихнулся парень, – посоветовал он мастеру, который ни фига не понял, но на всякий случай хмыкнул:

– Ну, да, ну, да, конечно!..

…Тем временем, так или иначе, зачистка ленты состоялась, боксит сброшен на пол и пора запускать всю машинерию. Люди выбираются из галереи в дробилку. Николай одобрительно кивает головой, дескать, на линии – порядок, и если нет других проблем, то давайте запрос на запуск… Что весьма неудобная процедура. Надо нажать специальную кнопку на панели управления дробилкой, тогда только диспетчер, приняв сигнал запроса, сам включит главный электродвигатель. А теперь вперёд, за орденами!..

После долгой пугающей сирены, напоминающей ревун утренней вечно опаздывающей электрички, дробилка, грохоты, транспортёрные ленты и прочие хитрющие механизмы единогласно приходят во всеобщее движение, щедро стряхивая с себя рыжую пыль и взрывая покой ремонтных минут неимоверным грохотом металла. И вот уже Володя Евстафьев нажимает клавишу подачи, и стальной питатель, – тоже транспортёр, – тяжело, словно гусеница танка, поворачиваясь, сбрасывает в приёмный бункер первые глыбы бокситной руды. К лязгу металла присоединяется особенное, басистое гуденье бокситного камня, натыкающегося на бешено вращающиеся одиннадцатикилограммовые – из лучшей стали – молотками дробилки. По восьмой, которая тотчас тяжело и плотно припала к опорным каткам, понёсся на грохоты рыжий поток дроблёного боксита.

Наладив работу механизмов, ребята, большей частью крепкие мужики, как вот, например, Крохмаль или старина Лукас, выходят дружненько на площадку у цеха, включив, понятное дело, автоматическую подачу боксита, но и посматривая, всё же, изредка на уровень боксита на восьмой сквозь пылищу, а ею коричнево дышут настежь распахнутые двойные двери–ворота. Запылённые, оливково–серые – только глаза и зубы непрестанно рассекают загримированные лица – мужчины закуривают, глубоко закашливаясь, сплёвывая жёлто–серую пыль и тихо переговариваясь.

Заводской двор залит молочныи светом луны и холодным свечением люминесцентных пальчиковых ламп. Изредка где–то на верхотуре проплывает облачко, и тогда на нём на мгновение затлеет отблеск световых потоков, выбивающихся из окон соседнего электроплавильного цеха, где вкалывает Костя.

Сёмин цех, цех агломерации, нависает из–за спины двумя огромными, тёмными, с квадратами жёлтых окон, бетонно–кирпичными сооружениями. Фантастически пересекаются галереи, в которых транспортёры, не переводя дыхания, тянут шихту, возврат и руду, соединяя дробильное отделение с отделением спекания. Между двумя этими бетонными параллелепипедами отделений ввинчивается в небо, обозначенный в темноте гирляндой красных фонарей, массивный цилиндр кирпичной дымовой трубы. Днем работники, проживающие в посёлке неподалёку от завода, по цвету дыма узнают, какой агломерат спекает предыдущая смена, или бокситный, из которого потом вырабатывают электрокорунд, или опытный, железорудный, – для мартенов.

По ночам заводской двор – симфония таинственных контуров, фрагмент другой планеты, место, где на каждом шагу так и жди внезапного чуда. Впрочем, из темноты доносится обыкновеннейший хихикающий голосишко:

– … И вот вылезают они из ракеты, радуются, что первыми достигли и такое прочее… Луна, всё–таки… Ну, там насаждения какие–то вокруг, на колхозные кукурузные поля смахивают, чудну как–то. Когда вдруг, хи–хи, из зарослей возникает огромный такой, в дурацком скафандре и спрашивает наших: – «Ну что вы там, маму б вашу зря не вспомнить, с комбайном волокитите, так и уборочная страда пройдёт!.. Не видите, что кукурузу уже, чтоб вам повылазило, время собирать…» Хи–хи–хи! Вот выдают уголёк, гады!..

Голос Володи Евстафьева. Мастер поболтать Вова. Великий спец.

Смеясь, дробильщики сходятся в оранжевый конус света под фонарем, висящим над проёмом двери.

– Осточертела до невозможности такая работа, – бурчит старина Лукас, – уволюсь и – баста! На кой мне такая дёрготня? Что я, тысячу вашу в другом месте не словлю? Глотай пылищу, с грабаркой туда–сюда, а тут ещё на восьмой завалы разгребай!.. Ну, нет! Баста! Амба! На почтовый ящик пойду, там, говорят, человека больше ценят…

– Писать надо, старик, в ЦэКа писать, – отзывается посерьёзневший Евстафьев, – и что вентиляции, по сути, нет, и что необходимую численность рабочих не обеспечивают, и как премии режут. Я б про все петлюковские чудеса пропечатал…

– И про то, что ни окон, ни дверей в цехе, – дополняет єлектрик Николай, – и, вообще, давайте я, наверное, к завтрему принесу набросок письма, или как? Понравится – подпишете.

– А по–моему, только не в ЦэКа, – вмешивается Семён, – сколько людей из–за какого–то Петлюка от дел отрывать. Если и писать. То лучше в газету, в «Правду», к примеру. Неплохо было бы. Она, говорят, на чины не реагирует.

Мужики задумываются, в основном соглашаются: – Неси, была не была, Коля, свои наброски, послушаем, посоображаем…

Выбрасывая в темноту окурки, двигают к механизмам, потому как почему–то позвал бригадир, Крохмаль.

Семён по галерее взлетает вверх, к своему реверсивному транспортёру, который уже доверху засыпал бокситом один бункер, и к нелюбимой 56‑й. Он замечает, что бункеры возврата поти опорожнились и даёт запрос на запуск 56‑й. После минутной сирены 56‑я важно трогается, её ведущий барабан браво перематывает почти полукилометровую ленту. Проходит минуты две, пока первые куски возврата, выстреливая клубы пара и пыли, проваливаются в чрево бункера. Порядок!

Сквозь отверстие в полу, широкое словно дверь и огороженное металлическими поручнями, – в него во время ремонтных смен майнают демонтированный хлам, металлолом и инструмент, – сквозь это отверстие Сёма пытается рассмотреть циферблат электрочасов, висящих внизу, в дозировке. Вроде, как 22.35. Отлично! Ну что же, попить водички и можно начинать загодя прибирать рабочее место, ведь пересменка – в полночь.

Независимой самостоятельной походочкой он спускается звонкими ступеньками стального трапа в дозировку, усмехается Наде, веселой, запылённой, как чертёнок, дозировщице. Интересно, как она выглядит в платье, а не в комбинезоне? И хороши ли ножки? Жаль, если раскоряки. А лицом – хорошенькая. Он и она заходят на завод через разные проходные, и Сёма, увы, ещё ни разу не видел Надю при параде.

Но теперь, когда он познакомился с Ириной, все девчата потеряли в глазах Семёна немало привлекательности. И глазки уже не такие прозрачные, и улыбочки искусственные, и взгляды примитивные, и походка некрасивая, хотя как ходит Ирина он ещё толком и не видел, разве что разок на пляже, и, понятно, только помнил в жутких подробностях ту невозможную ночь, когда бежал с ней тёмным ночным парком, а за ними с первобытным рёвом катилась толпа хулиганов. Страшная, унизительная ночь.

Семён поправляет пояс, словно завидел офицера, и шагает прямиком к сифону с газированной водой, послабляет кран и маленькими глотками – от холода зуби сводит! – пьёт холоднющую газировку.

– Айда к нам, Сёма, поболтаем, – приглашает его Оксана. Она взрослее Надежды и Семёна, но на работе комбинезоны уравнивают всех, так что Сёма признаёт допустимым быть с ней на ”ты».

Он слушает молча, его мысли далеко, с Иринкой. Девчачий трёп неинтересен, больше сплетни, малосольные анекдоты, то да сё. Так себе трепотня, можно было бы и не встревать. И Семён через минуту–другую встает, изображая, что наговорился до отвала.

Оксана что–то бормочет неинтересное о том, как их подругу обидел какой–то тип. Обещал жениться, а опосля связался с хозяйкой, где подруга и этот самый её кент квартировали, и бросил Людку, даже уломал её сделать подпольный аборт. Дело закончилось трагично. Бабища, которая «обрабатывала» Людмилу, перестаралась с пенициллином, и в результате Людка сейчас лежит в больнице в тяжёлом состоянии. Отравление пенициллином.

Такого Семён не слышал сроду, но чужое горе не очень–то взяло его за душу, он с большим трепетом вспомнил, как они с Ириной спасались от погони, и ему вновь стало почти обморочно.

– Люди, если их воглавляют горлопаны, могут терять рассудок, – сказал тогда, в ответ на тысячу пессимистических Сёминых вопросов, Костя.

А тут какой–то банальный донжуан, неудачное увлечение… Ну и что же в этом такого? Смотреть под ноги надо! И он вспомнил свою сложную любовь к Нине.

– Не пройдёшься завтра с нами проведать Людку? – Попросила Надежда. Сёма подумал–подумал и из проклятой вежливости согласился.

– Ну, беги уже, а то не успеешь на рабочем месте прибраться, – выпровожает Сёму Оксана, и он, натягивая непослушные рукавицы и вздыхая по Ирине, громыхает металлическими ступеньками на верхотуру.

Вот так наверное, поднимался в «Восток‑1» Гагарин…

– Даю гарантию, что человек полетит через три–четыре года, – уверенно сказала Нина ещё в 1958‑м, когда Сенька только–только вернулся из своих жутких странствий.

Семён спросил тогда, чем она руководствуется в своих предположениях, ведь ещё ни разу человечество не преодолело земного притяжения.

– На интуиции, – как всегда с загадочной усмешечкой ответила Нина. И, представьте, мистика заключалась в том, что интуиция никогда Нину не подводила…

Громыхающие ступеньки быстро заканчиваются, и снова вокруг Сеньки стальная арматура, переплетения коммуникаций, химерные, но бесспорно земные ленты транспортёров.

Киевское время одиннадцать часов, точнее, двадцать три ноль–ноль. А ещё нужно успеть за шестьдесят минут подчистить грабаркой возврат, просыпавшийся у бункера 56‑го, именно там, где лента, обежав ведущий барабан, черкает по неподвижному неисправному ролику и обшкрёбывается этим роликом от остатков возврата.

Семён сбрасывает спецовку – непонятного землистого цвета брезентовую куртку (до чего же неуютная роба!) – и начинает расчищать завал. Родной совковой лопатой нагружает осыпь возврата в тачку, тачку катит к бункеру и переворачивает её над отверстием, продолбанным для этой церемонии в полу. Набросал – отвози! Смайнал – кати в припрыжку под погрузку! Тачек с двадцать за час. И когда Семёна окликает сменщик, чистенький, опрятный, с сидором в руке и папироской в уголке рта, Сёма, наконец, позволяет себе распрямиться и бросить веник под 56‑й.

Сообщает сменщику, что все ладненько, хотя, как всегда, никто не позаботился сменить ролик, из–за чего под 56‑й немилосердно сыплет. Что бункеры почти полны, – и бокситные, и антрацитной пыли, и возврата. Что снова вкалывали у восьмой. Что завхоз дармоед Минченко опять не обеспечил мётлами, и вот каким деркачём пришлось такую большую квадратуру подметать.

Коричневые потёки пота размазывает грязным рукавом наброшенной на плечи спецовки. Всё. Рукавицы – прочь! Смену сдал! И Семён шустро, насколько позволяет усталое тело, топает в душевую. Он долго и тщательно полощется. Трёт спину Глюеву с агломашины, а Евстафьев брызгается водой, словно ребенок малый, и, открыв форточку, показывает всем, – и крохмалю Ивану, и старому Лукасу, и электрику Николаю, и Гущину из спекательного отделения, всем, кто, хохоча и отдуваясь, прыгает под ггорячим дождиком:

– Во–о–на! Глядите, какой, все–таки, классный мост через Днепр отгрохали, теперь на рыбалку можно пешком ходить!..

По правде, мост построили ещё лет десять тому, вернее, отчитались, красиво доложили наверх, но потом, как обычно, всё доделывали–переделывали, пока, наконец, не устранили недоработки и огрехи. Короче, теперь мост и звенит, и смотрится, и работает, как положено…

В девятом классе, когда на бумаге вроде открылся мост через Новый Днепр, Сенька так и не увидел его. Не было случая. И вот только в прошлом году подходящий случай представился. Сёма познакомился с новым мостом, когда перед увольнением с очередной дурацкой работы возвращался из последней командировки. Сначала под полом вагона прогремел мост через Старый Днепр. Потом, на пару минут, пока поезд пересекал остров Хортицу, грохот затих, а внезапно электричка вновь загремела словно над пропастью, и бетонные секции гигантского моста загудели, как камертоны, – торжественно и в то же время тревожно. А где–то внизу, под поездом, ярко, так что больно было смотреть, поигрывал под солнцем Днепр.

Сенька Серба тогда удивлённо засмотрелся в окно, провожая взглядом леса–плавни Рябого острова, игрушечные с такой высоты рыбацкие лодочки, их немало качалось у подножия моста, пароход, важнецки топающий из Херсона, да серых крикливых чаек, которых пригоршнями бросало летнее солнце, а они падали и падали понарошку куда–то вниз, к самой воде, чтобы снова, поцеловав её и схватив при удачном пикировании рыбёшку, взлететь вверх.

В те торжественные секунды Сёма очутил, что волнуется, скользнул взглядом вправо и увидел родной ухоженный город. Сколько мог видеть глаз – дома, дома и дома. Вдали белела, перекусывая Днепр, прочная челюсть плотины ГЭС.

И над всем этим богатством блестело в высоте солнце – жёлтое, как мелитопольская дыня, июньское солнце.

Мост закончился, электричка пробежала ещё с километр и привычно прилипла к перрону. Бестолковый командированный Серба подхватил спортивную сумку и, ощупывая карман, где лежали документы и жалкие остатки суточных, спрыгнул на горячий мягкий асфальт.

– Ну, здравствуй! – Вслух обратился он к городу после трёхнедельного отсутствия.

– Здравствуй! – Ответила удивлённо симпатичная блондиночка, и, удивлённо поведя плечами, побежала кому–то навстречу.

Семён пошёл сквозь шум, поцелуи, узлы, чемоданы и жару в акациевый рай, возвращаясь к своей безалаберной жизни…

– Мощный мостяка? – Переспросил Володька Евстафьев, весь в мыльной пене, как Дед – Мороз.