Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Дома мама пару дней проплакала, поведав нам с Ниной события последнего года. Конечно, Родина меня искренне искала. И в Запорожье перевернули всех моих школьных соучеников и учителей, и в хутор Казачий наведывались, и даже раскопали мою родню под Никополем в посёлке Токовском, о чём я и сам толком не знал, да и мама десятки лет, как не поддерживала с ними отношения. Приезжала оттуда взволнованная мамина тётка по бабушке Фросе, а моя двоюродная бабуся Акилина Петровна Писаренко, в девичестве Гужва (моя баба Фрося в девичестве тоже Гужва, или, иначе, Ужва). Мне стыдно было показываться на улицах родного города, боясь встретить знакомых. Но постепенно душевная рана стала затягиваться.

Однако семейная жизнь в комнатке площадью 14 квадратных метров, с большой угольной печью посередине, в составе мамы, парализованной бабуси и молодой жены с мужем оказалась далекой от идеала. Приходилось нам с жёнушкой по вечерам брать одеяло и идти гулять подальше, на берег Днепра, благо вечера стояли божественно тёплые.

Пожив так пару недель, мы с Нинулей устали и надумали поехать к ней в Казань показаться её тетке и немного погостить. Сказано – сделано. Кое–как наскребли денег, взяли билеты на поезд до Казани через Москву, позвонили тёте, что нагрянем, и двинулись в путешествие.

В Москве нас пригрела Галка Хлопонина и мы, пользуясь правом пассажиров остановиться в пути следования на любой станции пересадки на срок до десяти дней, этим чудесным правом охотно воспользовались. В столице как раз был фурор – выставка в музее им. Пушкина картин Дрезденской картинной галереи, прихваченной победителями в Германии в качестве трофея. Выставку объявили с 7‑го августа по 7 сентября, так что пол-Москвы толпилось каждый день в огромных очередях в надежде пробиться на просмотр. Мы попали после двух дней толкотни на 10‑е августа и вышли из музея счастливыми и уважающими самих себя. Вечером закомпостировали билеты для продолжения поездки, основательно погревшись в такой же огромной очереди у касс Казанского вокзала, и продолжили путь на восток – в Казань…

Встретила нас Нинина родня на главном и единственном казанском вокзале, как порядочных. На такси повезли домой. Жили Комлевы в центре старой Казани, недалеко от площади Ленина. Улица так и называлась – улица Комлева. Нина по отцу Ильнуровская, по маме – Комлева. Нинины родители умерли рано, кажется, оба от чахотки, так что девочку воспитала тётя, причем воспитала неплохо, Нина закончила школу с золотой медалью. Тётя оказалась уже в годах, далеко за сорок, а её муж, генерал Комлев, выглядел жутко строгим стариком и был её лет на двадцать старше. Улица названа в честь свёкра Нининой тети, одного из первых красных генералов, который отличился чем–то в годы революции.

Квартиру Комлевы имели необъятную по советским меркам – шестикомнатную. Я впервые в жизни увидел шикарный кабинет генерала. В доме соблюдались старинные обычаи, например, в пять часов все сходились или съезжались на обед, который проходил за длинным столом с выставлением уймы всяких дорогущих столовых приборов и состоял из нескольких блюд. Впервые я увидел живьём и домработницу.

Нас приняли очень тепло, хотя и без сюсюканья и панибратства. Конечно, я почувствовал, что тётя оценивает выбор Нины отрицательно. Да и в самом деле, я приношу Нине одно горе. Хорошо ещё, Нина не рассказала им о моей одиссее, а то бы случился скандал.

Пару дней мы гуляли по Казани. Нина показала мне все свои любимые места. Однажды, пожертвовав обедом, мы поехали с ней речным трамвайчиком прогуляться вниз по Волге. Мимо проплывали невиданные мною красивейшие места – Верхний Услон, Сорочьи Горы, Верхние Моркваши. В Нижних Морквашах мы сошли на берег и часа два пляжились на берегу, благо прекрасный чистый песок начинался прямо у причала. Народу не было ни души, что нас очень устраивало. Вода была необычайно тёплой и ласковой. Отдохнули от души! Возвращались вечером, последним рейсом. Трамвайчик разгребал воду, как фантастический кит, Казань приближалась мириадами ночных огней, напоминая рой огненных пчел…

Тётя работала крупным деятелем медицины, но ради Нинкиного приезда взяла недельный отпуск, и последние дни перед отъездом мы прожили на богатой генеральской даче, место этого поселка я не запомнил. Участок оказался большим, в 25 соток, на нём чудесный двухэтажный деревянный дом и при нём взрослый ухоженный сад. Опять–таки по целым дням ели–пили, помню горы всевозможных пирогов, наливок–настоек, и, конечно, клубнику со сливками, как верх буржуазного разложения…

Нина бесконечное количество раз пересказывала дотошной тетё, как мы жили в Москве, как собираемся жить в Запорожье. То, что мы побросали учёбу, огорчило тётю до крайности. Она даже плакала, требуя от Нины восстановиться на мехмат МГУ. Конечно, мы не рассказали ей всех наших скитаний в последние два года, по нашей легенде получалось, что мы только что решили бросить МГУ, так что, в общем, если захотим, то можно подумать и о восстановлении… Тётя, не веря ни слову из нашего вранья, находилась все эти дни в трансе.

Возвращались в Запорожье загоревшими, поправившимися на несколько кило, что радовало меня, но огорчало Нину из чисто бабских соображений…

Приехав из Казани, занялись устройством на работу. Нина с ходу нашла место бухгалтера в городском ДОСААФе, а со мной пришлось всем повозиться, так как с моим белым билетом я неизменно вводил кадровиков в кому. Но, в конце концов, всё устроилось, и меня взяли учетчиком в артель «Пищевик», где работала главным бухгалтером ещё довоенная приятельница мамы Ольга Тимофеевна. Она меня и устроила под свое крыло. Там же мне открыли и первую трудкнижку. Председатель артели Гундич махнул на протекцию О Тэ рукой, мол, чёрт с тобой, Ольга, как–нибудь усядемся…

Оклад Нины составляет 870 рублей в месяц, у меня – 630, плюс пенсия – 135, итого 1635 рэ. Прямо скажем, негусто для самостоятельной семейной жизни…

Не знаю подробно, как там всё заведено в Нинином ДОСААФе, но в моей артели – полный бардак. Производимые в ней печенье и карамель безбожно разворовываются, но в бухгалтерском учете, благодаря стараниям О Тэ, полный ажур. Приходится заниматься дурацким делом – ходить с карандашом и амбарной книгой по цехам и записывать выработку кондизделий прямо на рабочих местах, там везде стоят весы и контролеры ОТК принимают готовую продукцию на проверку по весу. По их записям, которые я заношу в амбарную учетную книгу, бухгалтерия списывает в затраты сахар, муку и прочие ингредиенты наших изделий. Однако до склада доходит едва 80 процентов произведенного. Остальное растаскивается и съедается. Дело в том, что в цехах негласно разрешено есть, сколько влезет, так что работницы натурально объедаются да и за пазуху, идя со смены, не стесняются запихивать пачки печенья или мешочки с сахаром и сухим молоком. Особенно хорошо девчонкам из конфетного цеха на улице Артёма, недалеко от нашего дома и по соседству с домом, где живут Ёнины родители. Там делают шоколадные конфеты и поэтому девушки, практикующие шоколадную диету, выглядят румяными, как пастушки со старинных картин.

Год закончился. Если бы мы были в Москве, то собралась бы теплая компания, а здесь мы ещё не обросли друзьями, так что посидели в нашей тесной комнатёнке вчетвером, распили бутылку «Сов. Шампанского», брют, самое сухое, крымское. Мама сделала жаркое из свинины, вареники с творожком, салат из кислой капусты с луком. Нина испекла простой торт в виде подражания «Пражскому».

Каким он будет, следующий, 1959‑й? Послушали по трансляции звон курантов и дежурно–тёплые слова Никиты Сергеевича. Телевизора у нас ещё нет, так что московские новогодние празднества посмотреть не пришлось. Ничего, завтра прочтём в «Известиях». Ведь мы, при всей нашей бедности, выписали на следующий год много чего. Кроме «Известий», ещё и местное «Червонэ Запорижжя», «Работницу», «Здоровье» и «Литературную газету». Dum spiro, – spero…»

Часть 3‑я
Хочешь жить – умей вертеться

Первые два месяца года прошли скучно и бледно. Денег не хватало, одеться толком невозможно, поэтому Сенька работу в артели «Пищевик» бросил. К такому решению был и внешний повод. Никита Сергеевич, как настоящий реформатор, решил пойти даже дальше, чем покойный Иосиф Виссарионович. Он взялся ликвидировать производственную кооперацию в лице промартелей в корне и перевести их в категорию госпредприятий. То есть, какую–никакую коллективную собственность в форме артелей, экспроприировать и объявить государственной, а членов артелей, этих последних «вольных» тружеников, перевести, не спрашивая их согласия, в наемные рабочие, лишив имущественных паёв и мелких, символических благ, с ними связанных.

Семёна эти идеи Никиты ни с того, ни с сего возмутили, он, малахольный, не хотел видеть очередного облагодетельствования артельщиков. То есть он был тогда стихийным противником закручивания государственных гаек в любых формах. И зачем только ему это было надо – плевать против ветра? И хотя сам ещё сознательным кооператором не успел стать, однако остаточные элементы свободы в артелях уже за полгода оценил. А тут такие реформы… Ну и Сеньке просто противно стало.

Он уволился как бы в знак протеста, просто передав свое заявление Гундичу через Ольгу Тимофеевну. Та сходила к начальству и уже вечером Сенька без всяких проблем получил новенькую трудовую книжку и еще каких–то 600 рублей под расчет.

Сенька вышел из душной артельной конторы на свежий воздух. Вечерело. Он медленно пошёл по Шёнвизскому мосту, тупо глядя в мерзкие, наполненные сотнями использованных презервативов, стопроцентно сточные воды Московки. Однако, речка есть речка, она и такая, отравленная, успокаивает. А вдалеке коричнево–жёлтая осенняя громада Дубовой Рощи как бы советовала попусту не трепать нервы.

Нина не ругала, промолчала и мама. Решили сообща искать Сеньке подходящую работу. Прошло несколько бестолковых дней. Мама на работе непрерывно звонила разным своим знакомым и бывшим сослуживцам. Все обещали, но ничего конкретного не предлагали. Историю Сеньки, казалось, знал весь город. И смелости у маминых знакомцев, понятно, не хватало. Сам Сенька старался лишний раз на главном броде не показываться. Боялся встретить одноклассников, учителей или просто давних, со школьных времён, знакомых. Ведь если весь город знает, что у него поехала крыша, то о чём может быть разговор при встрече?..

Вдруг случилось нечто фантастическое, просто невозможное! У Сеньки нашёлся отец. Станислав Серба прислал из Австралии очередное письмо своему дяде Евгению в Никополь и попросил разыскать маму и Сенькино высочество. Неведомый Сеньке двоюродный дед Евгений Степанович тотчас дал команду своей дочери Ольге съездить в Запорожье и поискать на Слободке жену и сына своего любимого племянника Григория, теперь обитавшего в Австралии. Приложил довоенный адрес – улица Кошевая, 17.

Ольга Евгеньевна всё выполнила пунктуально, но нежданную родню там не нашла. Оставила письмо домохозяевам Мозулевским. Те, хотя Семён с мамой и сменили за это время не одну съёмную квартиру, сумели найти следы пропавших на улице Розы Люксембург, 84, а уже сестры Гусаровы нашли Сенькину маму и передали ей то самое историческое письмо из Австралии в Никополь, где Станислав Серба вторично просит разыскать бывшую жену и намекает на то, что там у него есть ещё и сын…

Письмо Анне Николаевне передали по цепочке, из рук в руки, добрые люди в середине сентября. Сенька с мамой тотчас ответили. Видно, папа тоже ответил сразу же по получении письма с родины, так как уже 28 декабря, как дорогой новогодний подарок, Семён с мамой и Ниной перечитывали письмо от настоящего отца.

«С. С.С. Р. УССР, Днепропетровская область, гор. Никополь, ул. Калинина, 157, Евгению Степановичу Сербе.

21 октября. Добрый день, дорогие родные!

Поздравляю с праздником очередной славной годовщины Великой октябрьской революции!

Желаю много счастья, благополучия и долгих, долгих лет жизни.

Ваше письмо, за которое очень и очень благодарный, получил ещё в начале октября, но как–то не мог сразу ответить.

Очень прискорбно, что Вам не удалось ничего узнать по моему вопросу. Всё дело в том, что там у меня ведь был и сын. Но ничего не поделаешь, живем по–прежнему. Я хотя уже около двух лет не работаю, но на шее ещё ни у кого не сидел, а дальше будет видно, хотя кое–какие резервы имеются.

Вы спрашиваете, как или где я живу. Мотаюсь, что называется, и иногда зарабатываю больше, чем на работе, а иногда прорабатываю, но это не постоянно. Живу в своём домике почти в центре города. Домик небольшой, но хороший, кирпичный. Три комнаты сдаю квартирантам, а Валерка живет то у меня, то у Лиды, да я и сам там часто бываю. Зять имеет мясной магазин, два автомобиля. Валерка недавно устроился на работу по продаже автомобилей. Имеет свою автомашину и больше ничего, ибо у него, как у парубка, своей получки не хватает, еще иногда приходится и «подсоблять».

В общем, материально живем неплохо, но очень и очень тоскуем по Родине, по родной стороне. Цену Родины можно узнать только потеряв ее.

Сейчас у нас весна уже при конце, скоро настанет лето, а оно иногда бывает очень жаркое. Иначе новостей особых нет, а международные новости и мы и Вы знаем из печати, радио и т. д.

Прошу, пишите почаще и побольше. Шлите фотокарточки, мы в долгу не останемся.

Привет всем. С. Серба

SENDER’S NAME END ADRESS:

Mr. S. Serba, 23, Sidney st, Melbourne, Australia»

Так Сенька обрёл отца. Сразу же сел и настрочил ответ. А вскоре и из Австралии пришло первое письмо ему лично. Вот этот исторический letter.

«8 декабря.

Дорогой Сеня!

Приятная неожиданность, что принесла так много радости, надежды и волнения. Действительно, сюрприз, спасибо за внимание.

Твое письмо получил, на которое почти сейчас же отвечаю.

По капризам судьбы очутился далеко, далеко за пределами Родины. Пришлось многое пережить – и ужасы войны и лишения перемещенного.

Сейчас уже, слава Богу, многое прошло, как прошла почти вся жизнь.

Живу, конечно, ничего, но тоска по Родине сводит на нет относительное материальное благополучие.

Подробнее опишу в последующих письмах, а сейчас пока ограничусь несколькими просьбами. Первое, прошу передать привет Нине, маме и бабушке. Особо попроси от меня маму, если сможет, пусть мне напишет немедленно, а также пусть прибавит к своему «миллиону» забот еще одну и вышлет фото. Также желательно иметь фото с твоей подруги жизни Нины.

Срочно сообщи такой адрес, по которому бы я смог Вам выслать через Швецию или Англию посылку (тебе, Нине и маме отрезы на костюмы – напиши, какой желательный цвет). Вышлю в январе 1960‑го. Посылка идет примерно три месяца. Сообщи размеры и цвет обуви для всех. Также напиши, что еще мог бы для Вас выслать. Я, конечно, знаю, что Вы не нуждаетесь, но я с удовольствием выслал бы просто на память. Это не представит мне особых затруднений, а посылать можно, в этом я имею соответствующий опыт, уже посылал родным на Донбасс и т. д.

Целую крепко, Папа.

Прилагаю фото – май 1957‑го, – но особых изменений нет и сейчас.»

Получается, Сенька правильно поступил тогда в 1947‑м году, когда помешал маме выйти замуж за Акулова. Он как бы чувствовал, что у неё ещё не всё закончено со Станиславом Сербой. А его побег из дома в 1948? Ведь он тогда стремился всего лишь добраться до… Австралии! А именно в то время отец оказался в Мельбурне!..

И не описать, какие сложные чувства навалились на мужика. Но одно несомненно. Если в детстве и в юности Сенька всегда подпевал маме и порицал своего отца, как бросившего, с её слов, семью и так далее, то, едва прочитав первое письмецо, он сразу же простил Станислава Сербу за все прошлые проступки и ошибки, вынес за скобки мамины с ним пререкания, понял, что у него есть теперь второй дорогой человек на свете – отец…

И хотя письмо попало к ним чисто случайно, однако бабушка Фрося утверждает, что не обошлось без божьего вмешательства.

Вот так начался и резво побежал ещё один бестолковый год. Как мы уже знаем, в феврале Сенька бросил работу в «Пищевике» и стал искать более денежную. Как назло, с друзьями был напряг, и основательно обсудить все «за» и «против» было, по большому счёту, не с кем. Тут ещё оказалось, что психбольница проводит периодические проведывания своих выписанных на свободу пациентов на предмет установления степени их социальной реабилитации. Пришли и к Сербе на дом. Спасибо, соседи объяснили, что ничего плохого о Сеньке сказать не могут, а молодой человек не работает, не берут, дескать, суматика нигде. По оставленной медработником записке Сенька явился в психушку и предстал перед дежурным врачом. Она сообщила, что они его потеряли, что ему надо ежегодно проходить переосвидетельствование и назначила на середину марта.

Перед Семёном встало несколько проблемок. Если он хочет подтвердить третью группу инвалидности и получать пенсию, то должен к моменту перекомиссии неработать, а заодно не иметь в паспорте отметок о работе за предыдущий период. Иначе получается, что в прошлом году получал пенсию незаконно.

Семён решил все вопросы одним махом, «потеряв» паспорт. Подав в милицию заявление, уже через пару недель соискатель пенсии имел на руках новенький серпастый и молоткастый… С чем и пошел на комиссию. Ему шутя подтвердили третью группу, хотя и отметили большой прогресс в смысле нормальной семейной жизни и отсутствия за истекший период каких–либо эксцессов. Посетовали, что хорошо бы найти хоть какую–нибудь работу.

Вскоре Семён с помощью мамы устроился экспедитором «куда пошлют» в ОРС «Запорожстали», который возглавлял старинный мамин сослуживец Миша Руткевич. Местом работы стала универсальная база ОРСа. Там Сенька проработал всего месяца три. Работа была непыльная, хотя и за копейки, каких–то 850 рублишек.

Но когда из министерства чёрной металлургии Украины приехали ревизоры для плановой ревизии деятельности ОРСа, то старшего товароведа, химичившего с пересортицей и уценкой дорогих шерстяных тканей, взяли под арест, как и его дружбана зава промтоварным магазином. В результате ревизии под суд пошли не только два завмага и старший товаровед базы, где кантовался Семён, но и кадровая работа в ОРСе получила достойное освещение в акте проверки. И – опять без работы.

Чтобы как–то развеяться, Сенька с мамой поехали в гости к папиной родне в Никополь. Познакомились с Евгением Степановичем, получается, Сенькиным двоюродным дедом, с его дочерью Ольгой, с ее мужем, с детьми. Их очень тепло приняли.

Вернувшись после гостевания, пару самых теплых месяцев Семён провалялся на днепровских пляжах. Там, на песочке, познакомился с Женькой Якименком, лучшим, как он сам считает, чтецом Есенина в СССР. Ну, может быть, лучшим после Яхонтова… Его брат, одноглазый пират по прозвищу Нельсон (глаз потерял в драке), работает бандитом и богует едва ли не над всем Запорожьем. Женька же, как и Сенька, ленив, самолюбив и ненасытно влюбчив. Вокруг их одеяла (обычно под кустом вербы у кромки воды) всегда толпятся красивые мокрые девченки и, раскрыв рты, слушают развратного, классово–чуждого, полузапрещенного Есенина в Женькином исполнении.

Семён не удержался и рассказал Женьке красивую историю о том, как нашелся отец. Женька выслушал, посоветовал попроситься к отцу в гости и там остаться, чтобы как следует помучиться в капиталистическом аду. Признаться, Сенька и сам мечтал об этом. Затем эстет Женька присвоил ему прозвище Сынкап (сын капиталиста), которое через день уже было на устах у всех их знакомых по пляжу и по городу, включая Володьку Захарова.

Но однажды, сбегав с Ниной по–быстрому в «Комсомолец» на 18.30 и посмотрев в третий раз «Летят журавли», узнали от мамы, что приходил гость.

– Кто? – встрепенулся Сенька, всегда последние годы ожидавший от жизни только нехороших сюрпризов.

– Да не волнуйся, – улыбнулась мама, – Ёня приходил, Пинкер… Сказал, что завтра заглянет утречком, часов в десять…

У Сеньки отлегло от сердца. Ёня это человек. С ним можно обо всём и он поймёт.

Нина обрадовалась тому, что придёт Пинкер – после встречи в Москве она осталась о нём высокого мнения и надеялась, что приход друга подействует на мечущегося по жизни Сеньку благотворно.

Утром Семён и Нина вскочили пораньше.

Вечная проблема коммуналок – утренняя спешка. Ни тебе вольготно умыться–побриться, ни по–человечески посидеть в туалете. Всё бегом–бегом, под тоскливыми взглядами таких же претендентов на маленькие утренние радости. Наконец, толстая соседка тётя Надя, основательно вымученная долгим разрегулированным процессом дефекации, выплыла, зардевшись, на керогазовую площадку и принялась настраивать свой агрегат. Сенька тотчас вскочил в кабинку, закрывшись на крючок.

Довоенный, а может быть, ещё старорежимный дубовый стульчак не успел разбазарить тепло тётинадиных окороков и принялся одаривать своей нежностью костлявый Сенькин зад. За пару минут вынужденного безделья можно было пробежать передовицу вчерашней «Правды», которую взял с собой Сенька для важной надобности. А прочитав, кратно складывая, порвал газету на 16 прямоугольников и, отобрав один, остальные старательно запихнул в ржавый жестяной ящик на левой стенке, имевшийся там для этой благой цели.

То, что несколько мгновений мялось в руке Сеньки, оказалось той самой передовой на тему повышения урожайности кукурузы. Кому что.

Справившись с проблемой, Сенька бросил святотатственно обгаженную передовую «Правды» в мусорное ведёрко, забрызганное побелкой ещё к 1‑му Мая, дёрнул свисавшую на безнадёжно ржавой цепочке фаянсовую ручку древнего унитаза, отозвавшегося рыком взбесившейся Ниагары, встал, удовлетворённо крякнул, и потянул вверх штаны, как всегда, не попадая с первой попытки крючком в петельку над ширинкой. Не меньшей проблемой было по утрам и мытьё–бритьё…

Пока Нина гладила свежую рубашку, а маман возилась с тестом для пирожков с яйцом и зелёным луком, Сенька сбегал на Большой базар в керосинную лавку и притащил в двухлитровом бидончике керосину для керогаза.

Бабушку Фросю по случаю гостя в доме вырядили в белую ситцевую кофту с мелкими лиловыми цветиками и, усадив на её фирменное отхожее ведро, подготовили к благородному глубокомысленному молчанию.

В общем коридоре у каждой двери коммуналки на табуретке гнездился керогаз – чудо послевоенного прогресса, заменившее классический примус. Прелестная вещь. Почти не коптит, почти не шипит и экономия керосина почти ощутимая. Но когда по утрам и вечерам на каждом чуде что–нибудь булькает или шкварчит, то в коридоре и не продохнуть, и не пройти.

Ёня, однако, человек опытный, протиснулся в узкий лаз между разгорячёнными агрегатами и добралася таки до нужной двери. С последних классов у них с Сенькой была шутиха, – приходя в гости, стучать азбукой Морзе первую букву своей фамилии. Если у Сербы «эс» набивалось просто как три точки – три коротких стука, то «пэ» у Пинкера надо было изображать терпеливее – точка два тире точка. Именно этот стук и забарабанил про двери.

– Входи! – крикнул Сеня и поднялся с дивана навстречу другу.

Загорелый, возмужавший Ёня улыбался и излучал основательность и надёжность.

– Сенька, друг, сто лет тебя не видел!

Они обрадованно обнялись. Нину гость чмокнул в щёчку. С мамой поздоровался, бабушке Фросе кивнул… Торжественно преподнёс, показав всем, коробку шоколадных конфет «Космос», а Нина пристроила её на столе.

Столик, конечно, маленький, но четверых должен приголубить. Ну, понятно, что мама, опутанная капиталистическими пережитками, твёрдо отказалась пить портвейн белый № 33 из ядовито–зелёной бутылки, больше подходящей под коктейль Молотова. И вообще, посидев минутку, принялась хлопотать над столом.

– Ну что, ребята, как живёте? – спросил, улыбаясь, Ёня. – Помните нашу встречу в Москве? А пруды в парке Горького? Ха–ха!..

– А как же!.. – хором ответили Сенька и Нина. – Замечательное было времечко…

– А ты как поживаешь?.. Где и что поделываешь? – отбил мяч Сенька.

– Я после армии немного пожил с родителями. Добил пединститут. Распределился в Мелитополь. Вот теперь там укореняюсь.

– А почему год за годом не заглядывал?

– Знаешь, что–то держало. Даже не поддаётся объяснению. Наверное, нужно было дать тебе время восстановить психологическое равновесие с окружающей средой… Не хотел травмировать тебя своими расспросами…

– Ты прав, как всегда. В 58‑м я бы сгорел от стыда и не знал бы, что тебе сказать…

– Ладно, мальчики, проехали. Вернёмся в сегодняшний день, – переменила тему Нина.

– Так–так. Пожалуй, подробности расскажу как–нибудь при случае… Впечатлений хватит на увесистый роман. Но это нескоро, когда–нибудь на старости лет…Ну давайте выпьем за Мелитополь и за твои педагогические перспективы! – Предложил Сеня, наливая портвейн в отодвинутые было уже гранёные рюмашечки.

– Может, хватит? – Усмехнулся Ёня, но обижать хозяев не стал и рюмку поднял. Выпили и поклевали прямо из сковороды яишницу с остатками одесской колбасы, чудом сохранившейся со вчерашнего ужина.

Надвигался чай с пирожками. Анна Николаевна печь их умела не хуже, чем бабушка Фрося. Вот они, поджаристые, ароматные, волнительной горкой в синей эмалированной миске. Разломаешь такой горяченький, а из разлома дух ну прямо сногсшибательный.

К чаю мама достала заветную поллитровую баночку прошлогоднего акациевого мёда. И сразу в воздухе расплылся характерный акациевый аромат: очень тонкий, нежный, живой, изысканный, разлетающийся, как дуновение ветерка. Такой сильный, что даже благородный дух пирожков уступил пришельцу. А уж стоило пригубить чайную ложечку с мёдом, как обволакивающе–ласковый акациевый вкус, усиливающийся после проглатывания, не мог не восхитить сладкоежек. То есть пробуешь тонкую и нежную субстанцию, проглатываешь, а во рту всё нарастает мощный сладкий восторг.

Удивительный мёд – не засахаривается и не теряет прозрачность на протяжении года, а то и двух лет.

Мама по случаю прихода старинного Сенькиного друга вынула из хитрой шкатулки и положила перед ним единственную посеребрённую чайную ложечку ещё тех, то ли царских, то ли нэповских времён, так что получился маленький праздник дегустации. Причём, акациевый мёд своеобразен и при тесте «с ложкой», – несмотря на жидкую консистенцию, при вращении ложки мёд не стекает, а прилипает к ней. Ёня оценил жертву, принесённую Анной Николаевной, и высоко оценил медок. Сеньке и Нине достались обыкновенные мельхиоровые ложечки, но и из них мёд восхищал.

Пока невоспитанно сёрбали чай (не отсюда ли фамилия – Серба?), Сенька в смятении ожидал развязки разговора, когда надо будет как–то объяснить другу свой жизненный тупик.

Но надо, надо начинать неприятную исповедь. Нина поняла проблему и пришла на помощь. Беззаботно улыбаясь, спросила Ёню:

– А как Сенькин побег из армии у вас тут народы восприняли? Небось, проклинают, как врага народа. Или теперь ещё навечно и в психа записали?..

– Ё-моё! Кому какое дело! Хотя тогда, по–горячему, думаю, весь город, в смысле все наши по школе, ну и учителя, конечно, гудели долго. Тем более, что и ко многим из них приходили ходоки из части и из органов… Я сам ведь тогда ещё дослуживал, всё узнал только через год, после демпеля…

Потом ещё разок, когда узнали о приговоре института Сербского, поохали и поахали…

– Значит, меня все списали в расход. Короче, шизик, идиот, суматик! Ты не представляешь, Ёня, как я первый год после возвращения боялся лишний раз выйти на улицу. А вдруг встречу кого из наших. Что скажу? Иду по Артёма в аптеку мимо окон твоих родителей, а зайти ну не могу и всё – опять, что скажу? Что услышу в ответ?..

– Зря ты, Сень, никто из наших тебя не осуждает, представь. А тем более мои. Так сложилась жизнь. Хотя наша классная Елена Степановна, так та, по правде, очень сокрушалась, ведь считала тебя подающим большие надежды. Но и она, мне кажется, тебя не упрекнёт…

– Вот и я говорю Сеньке, не дрейфь, постепенно пыль уляжется. Надо в финансовый восстановиться, добить высшее, а то так трудно будет устроиться в жизни… – наливая свежего чайку, пропела Нина.

– Да… – Задумался Ёня, понимая, что хорошо бы сменить пластинку с такой болезненной темой. – А ты помнишь, Сень, нашу школу, наших вредных училок, дирёшу Неприступенка?..

Семён благодарно помнил школу, её радости и горести.

– Ну как же! Как же! Вот заходит в класс тощая, бледная, с печальными глазами вечно голодного чела химичка «Бледная спирохета». Сразу берёт быка за рога:

«Здравствуйте, а теперь садитесь! Отвечать будет вызванный. Пинкер, к доске с дневником…»

Ёня расхохотался:

– Нина, не верь ему, это «Бледная спирохета» так Сеньку любила дрессировать. Вот я лично больше всего боялся страшненькую, в большущих «буржуйских» очках англичанку «Миледи». Особенно, когда она, вечно опаздывая, ураганно влетала в класс:

«Гуд монинг, чилдрэн! Ху из он дьюти тудэй? Мисс Эйнгорн? Вэл! Ху из эбсэнт? Мисс Крохмаль? Вэл! Мисс Чуроватенко, гоу ту зэ блэкбоуд!..»

А милейшая и добрейшая русичка Евгения Анатольевна? А классная мама Лена?..

– Да… – Согласился Сенька. – Но встретиться с ними я, честно, не готов. Буквально боюсь…

– Да не зацикливайся ты на Серпах этих. Без двух ног живут. А у тебя такая милая жена, что вы вдвоём любые горы свернёте и одолеете… Я вот, глядя на вас, тоже, наверное, начну личную жизнь организовывать. Тем более, горОНО вроде квартиру к концу года обещает…

– Вот и хорошо… – Зарделась Нина. – Не забудь нас на новоселье пригласить!..

– Договорились!..

Выпив ещё по стакану чая с тортом, решили пройтись по свежему воздуху.

Ёня попрощался с Анной Николаевной. Не забыл и бабушке Фросе доброе слово на прощанье сказать. Вспомнил, каким отменным борщом та потчевала его с Сенькой в хуторе Казачьем, когда после девятого класса он гостил там пару деньков…

На улице Артёма ярко светило солнце. Было по–майски тепло и безветрено. Акации уже отцветали и их медово–дурманящий запах расслаблял и успокаивал. Ребята поднялись по Анголенко, намереваясь прошвырнуться по Броду.

Медленно пошли по Карла Либкнехта в сторону площади Свободы. Перед облдрамтеатром Сенька остановился и прервал Ёню, рассказывавшего о состоянии материально–технического обеспечения школ в Мелитополе, и широко открыл правой рукой панораму от гостиницы «Театральная» в сторону Гастронома № 1, больше известного как «Люкс».

– Вот здесь в 1956‑м, кажется в июле, я провожал шахиню Сорейю с каким–то там шахом Реза Пехлеви…

Нина и Ёня дружно грохнули.

– Ну и как? Она тебя не забыла? Шлёт открытки? – ущипнула Сенькин локоть Нина.

– Ну как же, сохнет и плачет. Но я же теперь человек женатый – и не подумаю нервы напрягать… Ха–ха!..