Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

– Классный, – согласился Сёма, подумав, что мост, возможно, привёл его к новому взгляду на жизнь…

– Цовик, что вы безобразничаете в ночную смену? Или мне опять приезжать под утро вас контролировать? Вот, все посмотрите, что напёк Цовик, полюбуйтесь! – и Петлюк взял с подоконника, где лежали пепельно–черные куски агломерата, один, отличавшийся по цвету от соседних образцов, обломок. Казалось, он был присыпан толчёным красным кирпичом. Производственники заулыбались.

– И такого мусора вы навалили целый думпкар. Скажите спасибо, Кулаков проглядел, не вернул обратно. Брак, настоящий брак. А всё потому, что лезете и лезете за длинным рублем, не считаясь с интересами общества.

– Прогавили, виноват, – сознался Цовик, посчитав за лучшее повиниться.

– То–то, смотри мне! На будущее еще раз учудишь, шкуру спущу. И всем запомнить, агломашину гнать, – ни–ни!

Зазыкин счастливо ухмылялся: «Неопытная птичка этот Цовик. Почему агломерат красный? Гнали, чтобы побольше испечь, агломашину на повышенной скорости. Шихта не успела пропечься, и необуглившийся боксит предательски закрашивает продукцию. Но цвет – пустяк. Качество страдает, потому что агломерат не спекся, сохранил пылевидную структуру, и, загруженный потом в соседнем цехе в электропечь, не откристаллизуется в качественный корунд. Но какое нам дело до электроплавильщиков? И никто не догадается, как поступаю я. Навалю думпкар браку, а потом приторможу агломашину и сверху посыплю его отличным кондиционным агломератом. А уж если подали вагон Кулакову на склад и он прохлопал и опрокинул думпкар, все, извините, я ничего не знаю, может, то и не мой, не моей смены, чем докажете?».

– А вы, товарищ Сорока, – обратился Петлюк к главинжу, – покрепче присматривайте за нашими шустриками.

– Слежу днем и ночью, Петр Тихонович, но ведь я не технолог, в конце концов, чтобы принимать агломерат по качеству, есть же контролер ОТК.

– Ну, не ершитесь. – Успокоил главинжа Петлюк. – Вы же понимаете, дело какое… Что за спрос с девчонки, лишь вчера выпорхнувшей из техникума? Хотя, согласен, чувство ответственности надо прививать пораньше. Мы в такие годы не стеснялись полками командовать… Однако нам всем надо по–хозяйски за качеством следить, искоренять рвачество. А то ведь представьте себе картину, Цовик член партии, Зазыкин, не улыбайся, тоже член. Заслуженные люди цеха и завода, а занимаются очковтирательством. Позор таким партийцам, товарищи! А если вдуматься политически, так здесь и саботажем попахивает. Как сказал во вчерашнем выступлении Никита Сергеевич, кому многое дано, с того многое и спросится. – Петлюк оглянулся на большой портрет за своей спиной, как бы испрашивая подтверждения своим словам. Все дружно взглянули на стену.

– Пора, пожалуй, партсобрание созвать на тему качества продукции, – успел вставить Краминов.

– Ага, вот–вот! Давно бы уже, товарищ парторг, – лукаво усмехнулся, подбадривая Краминова, Петлюк, – ну ладно, идите по местам и чтобы порядочек не хромал!

Совещанцы, гремя стульями, устремились кто домой, кто по цеху. Зазыкин и Цовик задержались дольше других. Каждый пытался пересидеть другого, чтобы остаться наедине с Петлюком, но тому уже надоели бесконечные хлопоты неудачного утра и он погнал их:

– Идите, чего нахохлились? Особенно тебя, Зазыкин, приглашаю, сходи, проверь, как запустились твои орлята, не гонят ли машину, как у Цовика.

Зазыкин вышколенно встал, но внутри у него закипела злость:

«Цовика пригреваешь? Ну погоди! Прокатят тебя на вороных–гнедых, а двуличный Цовик смеяться будет. Недаром поговаривают, что Кулаков умышленно делает вид, что не замечает бракованного агломерата, а в действительности он разгружает брак отдельно, отвел в складе специальный угол. И куча рыжего сырого боксита уже едва не подпирает потолок склада.

– Накоплю побольше, – говорит Кулаков, – а потом позвоню в обком, приезжайте, полюбуйтесь успехами передовика Петра Прохоровича.

И скостит гада. Кулаков дядька знающий, недаром до Петлюка аглоцех возглавлял, строил его, и понятно, что ему горько смотреть, как чудо автоматизации в хлев превращается. Ну погоди!".

И Зазыкин притворил дверь.

– Ну что скажешь, Соломон Ильич? – взглянул Петлюк на Цовика, кокетливо потупившегося у порога.

– Новость нехорошая, Петр Прохорович. Рабочие, слыхал я, письмо на вас в «Правду» накалякали.

– Анонимка? – уточнил, внутренне напрягаясь, как если бы горнист сыграл тревогу, Петлюк.

– Где там, десятка два подписалось. В основном, из моей смены…

– Куда же ты, анархист, смотрел? Не понимаешь, что ли, чем это и тебе пахнет? Безобразие! Кто организовал? О чем писали?

– Ничего я не знаю, они мне не говорят, тайком и подписи собирали. И будто бы и Крохмаль, и Гущин подмахнули… Как бы чего не вышло, коммунисты же они.

– Да–да, хорошо, что ты, Цовик, рассказал, но я думаю, ничего в письме противоестественного нет. И тебе ахать по всем углам не рекомендую. Они имеют полное право писать, куда им заблагорассудится, а если у нас все в порядке, так никто, никакая проверка не страшны. А наш цех, как говорится, не в отстающих, показатели – соседям на зависть. Но можешь передать твоим бузотерам одно – надо добросовестно работать, а как, в каких условиях, не их дело. Есть начальник цеха, вы, мастера, ИТР, партийная организация. Мы о производстве болеем, заботимся и, если что не так, дело житейское и вопрос решается в рабочем порядке. Кто не понимает, может писать и убираться вон. Вон! – гаркнул Петлюк так свирепо, что Цовик поспешил подняться, приняв возглас в свой адрес.

Пётр Прохорович остановил его знаком, затем просто и по–товарищески протянул руку:

– Попытайся узнать, что и как, а то, ненароком, застанет нас кляуза врасплох.

Цовик пообещал сделать все возможное, чтобы выяснить, чем дышут рабочие смены, но осторожно, очень осторожно.

После его ухода Петлюк позвонил председателю завкома Лупиносу:

– Не посчитай за труд, Миша, зайди ко мне. Не можешь? Ну, тогда не беспокойся, я сейчас приду сам, – и, положив трубку, направился в угол кабинета к никелированной вешалке, где как галка на суку опиленного на ленинский субботник тополя приспособилась темносиняя фетровая шляпа, а на нижнем крюке висел серый габардиновый макинтош китайского производства.

Осеннее солнце собралось с силами и крепко пригрело прозрачную голубую атмосферу, стены производственных корпусов, переброшенные на изрядной высоте из корпуса в корпус галереи. На заводском дворе было чисто и радостно. Ровно и сильно дышал эксгаустер, пропуская через стальные легкие турбин раскаленный воздух, прососанный через пирог из шихты, и гнал его в небо по веселой кирпичной трубе. Переплетения галерей и здания отделений днем выглядели не так внушительно и, главное, оказывались грязными, запыленными. Но запыленность их производила впечатление не запущенности, а скорее простительной неряшливости, подумалось Петлюку. В шестиэтажном кирпичном корпусе и смежных зданиях билось, стучало, гудело металлическое нутро аглоцеха, перегоняя по венам транспортеров потоки шихты, возврата и дробленого боксита.

У спекательного отделения, где дымился паром и чадом проём выдачи, толкался маневровый паровозик. Передвинув цепочку вагонов на какой–нибудь метр, он устало замирал. Тогда ребята, те, что мотались на выдаче, включали транспортер, хобот которого свисал над очередным думпкаром, и дымящиеся, еще лилово–красные глыбы агломерата срывались вниз с барабана, сотрясая вагон. В думпкаре глыбы быстро остывали, темнея, и когда куча достигала бортов, всю цепочку вагонов проталкивали еще на метр. И опять все начиналось в прежнем порядке, рядом с предыдущим конусом агломерата на полу думпкара вырастал, дымясь и меняясь в цвете, следующий конус.

– Уже три думпкара набили, – с удовлетворением сосчитал Петлюк.

– Сто восемьдесят тонн готово, а еще нет и часу дня! Изумительно! Ну и погнал сегодня с перепугу Зазыкин, может тонн триста шестьдесят отгрохать и далеко против других вырваться вперед. Но ничего, завтра мы ему всучим ремонт на полсмены, а задание сохраним полностью. Он и осядет до 105–106 процентов. Держать их в кулаке, только тогда можно спать спокойно. Письмо! Я вам покажу письма строчить, запомните до гроба, писатели! Узнать бы, кто закоперщик, я бы его, говнюка, без премии до нового года промарыжил…

Металлоломно дребезжа на стыках рельсов, позванивая на перекрестках, трамвай несся с Жилмассива, что напротив завода «Двадцать девять», по окраине прогретого утренним июньским солнцем Запорожья. Вот уже и мостик через железнодорожные пути станции Запорожье – Второе. Круто повернув перед Большим Базаром, вагон выбросил полсотни работяг ночной смены, решивших не ехать до площади Свободы, а пройтись через рынок и вниз по улице Анголенко до проспекта Ленина на людное место у кинотеатра «Комсомолец».

Вышел и Семён. Устало позёвывая, не спеша пошел, войдя в базар, овощными рядами. Любил Сенька Большой Базар с детства. Не раз мать приводила его сюда по воскресеньям.

За столом, уставленным чего душа желает, хорохорился изрядно подвыпивший Лупинос. Нора сидела слева от него и усердно раз за разом подливала ему в рюмку коньяку.

– Благодарю, довольно… Хозяюшка, Нора, не лей понапрасну, я – готов!

– Пей, Лупинос, и чувствуй себя как на войне, – добродушно трепал его по плечу Петр Прохорович. Нора, хохотнув, налила и себе.

– В России испокон веков пьют, – рассуждал Петлюк, – классическая страна пьянства, казнокрадства и бюрократии.

– Петенька, к чему эти экскурсы в царское прошлое? – толкнула его локтем Нора.

– Не толкайся, женщина! Мы кровью завоевали наше право слова, мы, марксисты–ленинцы, не боимся инсинуаций политиканствующих мещан, мы… да что тебе объяснять! Миша! – Петлюк подсел поближе к Лупиносу. – Миша, я пригласил тебя посоветоваться насчет фактов саботажа у меня в цехе. Помоги, посоветуй!

– Что, артист продолжает свой монолог, – догадался Лупинос. – Серба или как там его?

– Вот–вот, сопливый философ вздумал меня учить! Как я непростительно ошибся, Миша. Повысил ему разряд. Перевел дробильщиком. Теперь он имеет в месяц тысячу двести – тысячу триста и подымает кипешь, дурень. Нельзя доверять никому! Учён же, вот досада, а дал такого маху!

– Понизь ему разряд, обруби премию, и он, как миленький, хвост подожмет.

– Не могу. Уже не могу. Теперь цех сразу поймет, из–за чего я на него давлю. Нет, в свете новых сведений, которыми я обладаю, такие меры уже неразумны. Нас, старых чекистов, не проведешь!

– Что же это за сведения, Петр?

– Письмецо работяги намарали в «Правду», а о чем, неизвестно.

– Письмо? Непохоже на тебя обращать внимание на грязные анонимки.

– Напротив. Письмо подписало человек двадцать, причем два коммуниста искусились.

– А о чем пишут, может быть, по мелочам?

– Если бы! Не знаю, милый, не знаю. В том–то и заковыка, что пока неизвестно содержание.

Лупинос, обеспокоенный откровением Петлюка, несколько протрезвел.

– Но чего же он, дурак, хочет?

– Ничего не хочет. Повидимому, воображает себя бескорыстным. Типичный кукурузник, думает одним махом в коммунизм вскочить. А нас, что же, на свалку? Проблема поколений, видите ли! В наше время никаких таких проблем не было. Вызывали, куда следует, и быстро вправляли мозги морозцем. Думаю, что главному рано или поздно придется–таки за порядок браться, а то как бы не развалить то, что мы мозолями выстроили. Надо, надо учить их, как работать, как место своё помнить. Правильно я говорю, Михаил?

– Ты прав, как всегда, Петр, но…

– Никаких «но»! Мы обязаны так проучить дезорганизатора Сербу, – и Петр с ударением повторил, – дезорганизатора, са–бо–таж–ни‑ка сраного так должны проучить, чтобы другим неповадно было.

Нора принесла разгоряченным деятелям чаю:

– И что ты, Петя, на комсомольцев своих взъелся? Пусть помитингуют, тебе жалко, что ли? А если правы, признай!

– Молчи, артистка! – саркастически захохотал Петлюк. – С мысли не сбивай!.. И вот, верь не верь, Миша, чувствую, что весь цех заразился бациллой критиканства и ниспровергательства. Даже тупое животное Евстафьев, чьей формулой было «Нам, татарам, один хрен!», и тот перестал со мной здравствоваться! Вообрази только, я подхожу, снимаю шляпу:

– Здорово, гвардейцы! А гвардейцы, как бараны, глазеют и… молчат! В таких условиях я и заколебался, тащить Сербу на товарищеский суд или нет. Усугубить положение можно…

– Тащи, чего там, – безразлично сказал Лупинос.

– Прекрасно, я так и думал, что ты согласишься меня поддержать. Приходи завтра в четыре, соберем заседание товарищеского суда, скажешь там зажигательных пару слов. Не сомневайся, получишь словесно в зубы. Что он будет огрызаться, я уверен. Потом вызови Сербу на завком за грубость на суде. Ну, а дальше проверни решение завкома уволить хама, добро?

– Не приду я на ваш суд, занят завтра, – с неохотой ответил Лупинос. До него постепенно доходила мерзость дела, в которое его затягивал Петлюк, и на душе становилось все более грязно и тоскливо. Хотелось уйти, убежать, уехать. Повинуясь внезапному прозрению, Лупинос начал рубить без стеснения:

– Извини, конечно, но не нужен мне твой дурацкий Серба и его письмо. Сам разделывайся!

Лупиносу стало страшно, что он попадет в немилость инстанций и еще могут снять с непыльной должности профбосса, возвратить в цех, на рабочее место, чего он опасался больше всего. С таким трудом пробившись в руководство, он не хотел, не имел права рисковать. Хорошо Петлюку, у него связи и в органах, и в обкоме, а тут приходится плыть самостоятельно. И выручить может лишь диалектически понятая пронырливость и собачье понимание господствующего ветра.

– Как, ты отказываешься мне помочь, мне, который тебя пропихнул в завком? Так тебя понимать?

– Зачем крайности, Петр Прохорович? Я солидарен с тобой и прочее! Но официально поддерживать воздержусь.

– Официально! – передразнил Петлюк. – Бздишь, мелкая твоя душа! Грешить грешишь, такой же, как и все вокруг, а сыграть со мной на пару забздел?! Не ожидал! Не распускайся, хлюпик! Наша возьмет!

– Пойми меня правильно, Петр Прохорович! Я уважаю тебя, понимаю, но, сам посуди, дети у меня, детишки. И теперь, когда я один гляжу за ними, мне спотыкаться нельзя! А вдруг не осилим твоих сутяг? Чёрт его знает, как повернется дело. Ведь если двадцать подписей, а из них две членов партии, я думаю, надо быть начеку. Знаешь, какая сейчас постановка вопроса, «пишут рабочие, прислушайся. И не просто прислушайся, а перестраивайся!». Да. И скажу тебе по секрету, Кулаков готовится преподнести тебе сюрприз.

– Что же ты раньше молчал? Ну и что готовит кулацкое говно?

– Слышал я, брак твой отдельно ссыпает, и порядочно уже набрал, больше тысячи тонн…

– Ах, мать честная, обезумели вы все, что ли? Ополчились! Ну ладно! Не дрейфь, Лупинос! Не очень я в тебе нуждаюсь. Не пойми так, что я тебе оговорить Сербу предлагал! Не было между нами данного разговора и ты ко мне не приезжал. Понял? Но запомни, приятель, перекипят страсти, стоять тебе снова рядовым на левом фланге, о чем я позабочусь. Я тебя возвысил, я тебе и под зад не постесняюсь дать. Двигай лучше в цех, нечего чаи распивать!

Грубо толкнув стул, Петлюк встал, потянулся и направился в переднюю, где зашуршал плащом. Через минуту он уже громко хлопнул дверью. «Куда же ты без шляпы?» – хотела крикнуть ему вдогонку Нора, однако раздумала.

Коньяк подействовал на неё основательно и, несмотря на то, что слегка поташнивало, настроение установилось самое бесшабашное, хотелось петь, смеяться просто так, без причины, без разрешения хамовитого мужа.

– Выпьем ещё? – полуспросила, полуприказала она и, не дожидаясь кивка со стороны Лупиноса, наполнила рюмки. Предзавкома, которого одолевали сомнения, правильно ли он поступил, отмежевавшись от Петлюка, тоже тянуло напиться вдрызг, так, чтобы скрыться в пьяном мареве от осточертевших проблем и забот, чтобы избежать необходимости утрясать, согласовывать, продвигать, поучать, подхалимничать, командовать и покоряться. Хотелось мещанского уюта с фикусом, ласки обыкновенной заботливой бабы и, если уж и говорить по правде, то и грешка с соседкой хотелось. Раз уж такая неразбериха на заводе заварилась, то не лучше ли уйти в свою раковину, держаться подальше от всяких там соревнований, совещаний, заседаний, угрызений совести и ущемлений самолюбия? Хотелось побыть просто зверем в лесу.

– Ах, Нора, грызет он душу твою, точно хорёк… Я так сочувствую тебе и, поверь, помог бы тебе, если бы моя помощь означала для тебя что–либо существенное и необходимое.

– Михаил, что вы, я так рада вашему вниманию. Один вы бываете у нас последнее время и один вы видите, как я страдаю. Вот уже девять лет, как я бросила сцену, перспективу и сижу, как дура, взаперти.

– Ужасно, Нора. Пошлите его ко всем чертям, вы же очаровательная женщина, вы ещё прогремите, найдёте счастье.

– Мишенька, милый! Я выбилась из сил, не могу никак угодить ему, что делать? – вырвалось у неё, и она вдруг, вполне натурально заплакав, припала к Лупиносу.

– Милый, вытяни меня отсюда. Не могу дольше, умру!

Потрясенный Лупинос отчетливо услышал удары собственного сердца. Оно бесцеремонно толкало его в дыхало тугими струями крови и нахально требовало: «Вспомни, ты же мужчина и хотел побыть зверем. Ну же!».

Лупинос обхватил плечи Норы, приподнял заплаканную головку и вцепился в её голодно вздрагивающие губы синеватыми и жёсткими своими. Почувствовав, что у него в руках бьется, тоже волнуясь, в нерешительности и ожидании, женщина, поднял её тяжелую, теплую и мягкую тушу и понёс, не разбирая дороги, задирая ногами ковер, опрокидывая стулья, тычась то в стол, то в сервант, пока не надыбал дверной проём, протиснувшись в который, восхищенно сопя, втащил замершую Нору в спальню.

… Потом они, обнявшись, неодетые, стояли бесстрашно у окна, любуясь вечерним городом, совершенно не думая о том, что любой момент может вернуться Петлюк и откроет дверь своим ключом. Из широкого окна открывался вид на стройку жилого массива, длинные многоэтажные корпуса недостроенных панельных домов напоминали многозначные цифры в примерах на сложение столбиком. Кто–то начертал их по синему листу неба у нижней кромки. На заднем плане пышно дымили трубы металлургического комбината.

Подъемные краны стройки казались изящными математическими знаками радикалов. Незаметные издалека крановщицы, несомненно в красных косыночках передовичек, круглосуточно извлекали из цифр новостроек квадратные корни. Народ трудился, густо исписывая синий лист неба у горизонта, народ старательно решал задачку, заданную ещё покойным Учителем. Миллионы ответов на миллионы вопросов в виде уложенных в стены домов кирпичей пока устраивали педагогический совет во главе с Никитой Сергеевичем.

Нора, в отличие от заработавшихся руководящих мужиков, не задумывалась о судьбах человечества, но приятный индустриальный пейзаж городских новостроек тронул и её подобревшее сердце. Лицо её одухотворенно запылало:

– Миша, надо жить иначе. Я поняла, что нужно пойти работать. Я ещё буду играть! Я ведь актриса, Мишенька, и я так хочу играть, работать над ролью, страдать и кипеть, слышать как вздыхает преображенный тобою партер.

Лупинос, тоже преображенный прелестной женщиной, слушал, как зачарованный.

– Идем, Миша! Я теперь не смогу здесь оставаться, идем! Я бросаю его, к чёрту! – Нора метнулась к шкафу, широко распахнула взвизгнувшие дверцы и горячливо накинулась на платья, сдёргивала их с плечиков, комкала, заталкивала в чемодан, освещая дрожащими бликами тревожной радости не только своё внезапное решение, но и сумрачные лабиринты мыслей профсоюзного активиста.

«Во как перевернулось!» – тяжело думал он, ещё не веря в реальность содеянного с начальничьей женой и тем более намечающегося, не веря в то, что Нора идет к нему, забытому богом и женщинами отцу двух детей, бросая при этом такого уважаемого в городе партийца.

– Какой там он коммунист! – угадав его мысли, убежденно заявила Нора. – Озверевший одиночка, отбившийся от стада, требующий к тому же, чтобы ему и душу отдавали, сластоеду недолеченному…

– Какую душу? – не понял Лупинос.

– Арбуз едим когда, он себе постоянно душу забирает, – злопамятно усмехнулась Нора.

– Ну, если только в этом дело, – облегченно рассмеялся Михаил, – тогда пошли!

Он взял Нору за горячую руку, ласково и осторожно, как маленькую девочку, и повел ее к выходу. Правую руку ему оттягивал её несуразно большой чемодан.

Уже на улице, голосуя в надежде поймать проносящиеся мимо такси и обдумывая, что он скажет старшей дочери, Лупинос высказал то, чего так ждала Нора:

– Не бойся, когда мы вытрезвимся, я не передумаю!

В нём с каждой секундой крепло мнение, что всё сделано правильно. Имеет же человек право на крутой поворот, в конце концов.

– На вокзал? – притормозив, гаркнул таксист. Не дождавшись ответа, он неуклюже вылез отпереть багажник.

– Домой! – вместе выдохнули пассажиры. – Проспект Металлургов, дом семь.

– Бывший Сталинский, что ли?

– Угу… – ответил Михаил, крепко обнимая на заднем сидении Нору.

То была действительно невоообразимая, невозможная ночь. Вернее, то, что произошло сентябрьским вечером, не могло произойти нигде, никогда и ни с кем. Но произошло. В десятом часу Сёма вышел из кафе неизвестно–затёртого номера системы Общепита у Дворца Строителей и направился в соседний небольшой парк Пушкина. Русоволосый инженер с коксохимического завода, с которым Семён познакомился в очереди за «Никопольским», по–товарищески помахал ему из–за столика и поделился с друзьями, что дружно повернули весёлые морды вслед Сербе:

– Неплохой чувак, танкист…

На поляне у танцплощадки толпилось до черта пацанов, более или менее прилично одетых девчонок и даже стайка хилых вызывающе дистрофичных пенсионеров. Вся кагала крутилась в непредсказуемом броуновском движении, создавая тот пёстрый цыганский табор, о котором говорят, что он – море людское.

Уже стемнело. В пыльных аллеях небольшими группками кучковалась молодежь. У входа на танцевальную веранду хулиганье устроило толкучку, чтобы в суете прорваться без билетов. Сенька подошел поближе к ограде очага культуры, где уже во всю гремел духовой оркестр и потный народ жался к скамьям, не желая выгарцовывать обязательную в начале таких мероприятий польку. Ждали танго и фокстроты.

Билетов на танцы в кассе, как водится, уже не осталось, и поэтому Семён под сумасшедший грохот духового оркестра, вдруг всё–таки решившегося сбацать заморский фокс, начал проталкиваться ко входу, собираясь, как иногда фартило, шутя, прошмыгнуть мимо контролёров, или хотя бы посмотреть сквозь стальные прутья ограждения на сказочных девчёнок, толпящихся по краям танцплощадки, немилосердно политых одеколонами, намазюканных помадами, закованных в ожерельица, цепочки, браслеты, колечки. Серёжки и клипсы из меди, алюминия, дерева и просто из стекла блестели и переливались на девочках как восточные драгоценности. Оркестранты с подъёмом дули в трубы, колотили в барабаны, отбивали ритм ногами.

Но вот в круг выпорхнули две девчёнки и пошли делать польку по–фокстротному, с выкрутасами и прочими буржуазными вихляниями. Одна была в длинном темносинем шелковом платье, ладно облегавшем фигурку, а другая в короткой юбке и белой довольно смело прозрачной кофточке. У обеих приятные современные короткие стрижки. Народ упёрся возбуждёнными взглядами в смелых затравщиц, не зная, одобрять или освистывать.

Вдруг какая–то упитанная тётка, возможно, культорганизатор мероприятия, выползла в круг и стала орать на девиц, упрекая их в неэтичном поведении. Девчонки окинули её презрительными взглядами и продолжали вытанцовывать. Дама приблизилась и рванула одну из них за руку. Поскольку она имела в активе добрый центнер, то шутя выволокла девчонку к выходу. За ней побежала и подруга. Бдительная работница культуры вытолкала хулиганок за контроль на пятачок асфальта перед танцплощадкой, продолжая их костерить последними словами и гоня взашей.

Масса народу, в основном подвыпивших пацанов, усекла забаву и стала свистеть и гоготать. Тетка поняла реакцию публики как одобрение и ещё пуще стала гнать свои жертвы.

Она распалилась и стала срывать с девчёнок одежду.

– Где ваши русские косы, сучки? – орала дама.

Поправляя растрёпанные причёски, девочки решили скрыться в народе. Огрызаясь, они промелькнули мимо Семёна, стремясь раствориться в темноте аллеи.

Когда мужская часть зрителей увидела, что вот–вот девчёнки останутся в чём мать родила, в них вспыхнул инстинкт и они побежали тяжёлой толпой, имея ввиду догнать, растерзать и разорвать на части.

Но вот этот самый шум и привлёк внимание Семёна.

– У–лю–лю! – Донеслось с танцплощадки, где как раз закончился танец и утих грохот оркестра.

– Бей стиляг! – Аппетитно выкрикнул кто–то, и уже не один–два, а десятки людей рванули из–за ограждения на волю, сбивая с ног контролёрш. Не охваченная культурным мероприятием толпа зевак заволновалась, вертя вопросительно головами, спрашивая друг у друга, где стиляги, кого бить.

Две девчёнки, одна в синем платьице, другая в белых одёжках, сначала вроде бы исчезли в толпе. Но вот Семён увидел их у живой зеленой изгороди в начале аллеи. Что вдруг произошло с людьми?

Сенька всегда ненавидел толпу. Тем более озверевшую толпу. Он осознал, чем все может кончиться, и мгновенно сориентировавшись, подбежал к жертвам, оттолкнул посильнее тетку, которая изумленно остановилась на миг, схватил за руку одну из девчёнок, пытавшуюся прикрыться остатками прекрасного синего платьица, и взглядом кивнув ее подруге. Они всё поняли без слов и побежали за Сенькой, слыша за собой тяжелый слоновий топот десятков сопущих мужиков, спинами видели их раскрасневшиеся от одышки лица, одухотворенные звериной целью догнать и использовать, как адреналин прикажет.

Но вот кто–то подставил подножку, кто–то дёрнул Сеньку за руку, отбрасывая в сторону, и толпа вновь поглотила свои жертвы.

Человеческое море гудело отборным матом, клокотало праведным советским гневом, пенилось очистительно–дезинфекционной злобой. Пока Сёма добрался, расталкивая плотные ряды гуляющих, девчёнке в белом уже никто не стал бы завидовать.

Небритый тридцатилетний верзила запустил волосатую пятерню в причёску девушки и методично тыкал её лицом в урну, наполненную мусором и плевками, приправляя свои воспитательные действия первосортными матюгами. Остальные лупили её, кто куда попадёт. Семён увидел мелькнувшее лицо девчёнки, загаженное плевками, пылью, окурками, прицепившимися к щекам.

– Что же вы творите?! Фашисты! – Отчаянно, почти плача, выкрикнул Семён. – Опомнитесь, сволочи!..

Но никто его не услышал, ибо не пожелал услышать.

Наконец, ему удалось оказаться рядом с жертвой мордобоя. Он разглядел жуткие синяки под глазами и зарёванные глаза, которые она инстинктивно закрыла от безысходного первобытного ужаса. Стояла, не обороняясь, и дрожала, прощаясь с жизнью. Семён схватил её за руку, изловчился и рубанул верзилу носком туфля в божий дар, после чего, воспользовавшись возникшей суетой, потянул белое платьице сквозь кусты зеленой изгороди в ночную темноту знакомого парка.

Девчёнка бежала за ним, непрестанно спотыкаясь и падая. И он поднимал её снова и снова, встряхивал, волок дальше, натыкаясь на кусты сирени.

Позади ревела обезумевшая толпа. Гром десятков голосов, слившийся в грозовое гудение, в страшное единогласное сопение стада, возбуждённого малахольным бугаём и мчащегося, осатанев, не повинуясь пастуху, не разбирая дороги…

Вскоре их догнали и, не обращая на Семёна никакого внимания, словно его и не было в наличии, словно он не колошматил направо и налево, словно и не орал, срывая голос, набросились на белую блузочку, сорвали лёгкую ткань, повалили свою добычу на траву, тяжело сопя, содрали трусики и столпились, оттпихивая друг друга, над ещё не загаженными белыми грудками, над ещё не осквернёнными девичьими бёдрами.

Она дрожала в ожидании последней мерзкой минуты, и всё же нашлась в ней упругая отчаянная сила, которая вырвала её из цепких потных рук, но, поднявшись на ноги, нужно было бежать хоть куда, а лучше на свет божий… Ибо всё ещё было против неё, и даже звёзды не осветили ей путь, и даже сирень немилосердно хлестала её по заплёванному лицу, по закрытым от ужаса и стыда глазам, – словно ей мало ещё досталось полученных мучений…

Наконец, Семён, пробивая дорогу сквозь кусты и куртины высоких цветов, вытащил её на аллею, и они остановились у парковой скамьи, зная, что погоня вот–вот настигнет их, но сил продолжать жуткий кросс уже не оставалось.

– Ты только не беги! Не беги, а то они убьют, если будем убегать, – просил Сёма. Девчёнка молчала. Молчало опозоренное розовое тело.

– Всё будет хорошо, вот–вот милиция нам поможет. Только не беги, когда они нас усекут…

Через мгновение их нашли, а ещё через секунду у скамьи снова кипело море человеческое, но при свете фонарей никто не отваживался её насиловать и убивать, только мерзко хохотали, разглядывая её наготу.

Семён снял пиджак и накинул ей на вздрагивающие плечи. Блондинистый мужик забрался на скамью и начал усовещать толпу, прямо–таки упрашивая нахальных переростков.

– Ребята! Разве же так воспитывают? Будто вы не комсомольцы… разве так прививают здоровый советский вкус, что же вы творите, ироды? – Обращался наивный человек. – Ведь это преступление! Это – дикость!..

Семён узнал инженера, с которым познакомился в очереди за пивом. В тот же миг инженера–оратора дёрнули за штаны, он пошатнулся и упал в толпу, хватаясь за потные смердючие шеи, прямиком на чью–то финку, тихо ойкнув, чем отвлёк внимание хулиганов, бросившихся врассыпную от его бездыханного тела.

Серба схватил девчёнку за руку, и они снова куда–то побежали. И снова несколько мужиков неслись за ними по пятам.

Пошли густые кусты, за которыми уже и рукой подать до забора, парк только считался парком, а фактически небольшой, метров двести на двести, садик. Сенька знал в нём каждый прут забора. У забора, вытирая окровавленное лицо подолом изорванного синего платья, каким–то чудом оказалась вторая жертва воспитательной погони.

Позади, в десятке метров кто–то кричал:

– Бей стиляг, спасай Россию!

– Сюда! – скомандовал Семён, оттягивая отполированный годами мальчишечьего лазания прут.

– Лезьте же! – Приказывал и умолял Семён, но они лишь бессильно прислонились к копьям ограды.

Наконец, трое преследуемых протиснулись в открывшийся лаз, и вот уже Сенька поставил прут на место. Дальше забежать за корпус Дворца Строителей, а затем растаять в кустах, ведущих к трамвайной остановке, было делом несложной техники. Гул преследования стих.