Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

Сел в пригородный поезд, и пока читал книжку, паровоз потихоньку тащил его на Запад. Через пару часов прибыли на станцию «Вылезай». Звенигород. Вышел. Огляделся. По ходу поезда, как писал Ёня, увидишь шлагбаум. Увидел. Перейди под ним ж. д. и двигайся по шоссе направо. Перешел ж. д. и уверенно пошел по прекрасному асфальтированному шоссе. Вокруг – красота неописуемая, сказочные ели, лиственницы, березы. Истёк час, второй. За это время ни одной машины, ни попутно, ни навстречу.

Ёня писал, что, пройдя по шоссе около часа, надо повернуть направо на грунтовую грейдерную дорогу, а уже через полтора километра пути по грейдеру упрёшься в КПП, где надо спросить Пинкера, там все его знают и позовут. В части есть гостевое помещение и можно переночевать. Значит, вечером будет возможность основательно поговорить.

Постепенно Семён осознал, что прошел значительно дальше, чем требовалось. Повернул обратно. Поскольку он уже значительно выложился, то шел теперь медленнее, чем в начале пути. Сенька давно уже съел свои припасы и выпил крем–соду, непохвально швырнув бутылку в негостеприимную, почти чёрную ель. Следом к основанию ели полетела и авоська с газетами–журналами. Погода стояла хотя и мало ветреная, но температура к вечеру устремилась в сторону нуля, а с неба едва заметно сыпалась то ли пороша, то ли роса. Многочасовая ходьба не позволяла озябнуть, к тому же и одет Семён был неплохо. Свитер, пиджак, демисезонное, но все–таки драповое пальто.

Как–то быстро стемнело, и по обеим сторонам шоссе неприветливо высились непроходимые первобытные леса. Никакого поворота на грейдер ходок, разумеется, не нашел. В затылок начал тяжело дышать страх. Особенно угнетало то, что за пол дня никто не проехал мимо. По подсчетам через полчаса уже должен был показаться Звенигород.

Вдруг по громадным деревам запрыгали слабые блики. Сенька обернулся. Вдали светилась вереница фар, значит, его догоняли машины. Серба свернул на обочину и пошел тише, непрестанно оглядываясь. Все ближе натужный храп дизелей. Когда первая машина достаточно приблизилась, Сенька стал активно сигналить рукой.

Первый же грузовик–фургон, туго утянутый тентом болотного цвета, со страшным железным скрипом резко, не по–граждански, затормозил. За ним ударили по тормозам ещё с десяток фур. Из откинувшейся дверцы МАЗа ловко выпрыгнул вояка с лычками на погонах, как понял Семён, какой–нибудь сержант или старшина. Он, разминая затекшие члены, неряшливо укрытые мятой хэбэшкой, зевнул, рыгнул и пошел, как бы не видя путника, к кювету, где шумной струей разрубил дивную тишину окрестных лесов.

– Куда топаем, земеля? – осипшим, но достаточно дружелюбным голосом спросил начальник.

– Вообще–то, в Москву, – безо всякой надежды и смысла ответил Семён.

– Слушай сюда! Нам дорогу показать через Москву сможешь? Айда!

– Покажу! – не подумав, сказал студент, лишь бы забраться в теплую кабину и отдохнуть немного. Москву он знал тогда отвратительно, всё больше по метро, и показать транзитный проезд заведомо не мог. Но, подумал вслед за поэтом, «начинается земля, как известно, от Кремля». Дорога приведет. С тем и полез в кабину за своим предельно поддатым благодетелем.

Водитель врубил передачу, и железный мамонт неотвратимо понесся к Москве. Сенька рассудил, что если из Звенигорода, помнится, шел на северо–запад, то, едучи обратно, движемся, стало быть, на юго–восток, то есть к Москве. Да и все дороги по определению ведут в Москву, тем более такие классные, как ночное звенигородское шоссе.

В кабине было очень тепло, тошнотно пахло пивом и водкой, сержант по–свойски расположил голову у Сеньки на плече и тут же уснул. На специальных карабинах в стенках кабины болтались автоматы.

Водила, чтобы не уснуть, как сорока, болтал с неожиданным пассажиром, хотя тот бы и сам с охотой подремал. Выяснилась военная тайна, состоявшая в том, что ребята перегоняли автоколонну, груженную военным имуществом, из города Лида в Свердловск. Семён понял, что и водитель крепко пьян. На спидометр было страшно смотреть – ниже девяноста кэмэ скорость не опускалась. Машину кидало от кювета до кювета, но инстинктивное мастерство водителя позволяло выравнивать курс в нескольких сантиметрах от роковой канавы.

Какой там сон, Сенька пришел в ужас от ситуации, в которую сам влез. Уже давно бы мирно дремал на холодной, но безопасной эмпээсовской скамье звенигородского вокзала в ожидании утреннего пригородного поезда на Москву. А тут такие страсти!

– Куда дальше? – непрерывно допрашивал его водила.

– Прямо, все время прямо, – твердо советовал Сенька.

И на тебе, вскоре показалось и начало все ярче разгораться, закрыв полнеба, зарево ночной Москвы.

Но, красоты красотами, а водитель стал клевать носом, и разок хорошо протрясся по обочине. Он, видно, сам испугался и, быстро протрезвев, растолкал сержанта. Тормознули. Сходили втроем на обочину. За баранку уселся сержант, а водила устроился посередине. С новым рулевым МАЗ начал рыскать еще страшнее. Но Семёну надо было, моля всех богов, терпеть до конца.

Вот, наконец, показалась ВДНХ, и машины выруливают на пустынный ночью проспект Мира. Еще рывок через череду мигающих желтых светофоров, и колонна мчится по Сретенке, а затем по ул. Дзержинского (бывшая Большая Лубянка). Площадь с железным Феликсом в центре круглой клумбы. Охотный ряд. Моховая улица. Стоп. Семён просит остановить у родного здания юрфака МГУ.

Растолковывает служивым, как перебраться через Москву–реку. Ориентиры – библиотека имени Ленина, за мостом кинотеатр «Ударник», ещё мостик, а дальше – прямо и прямо, вплоть до вашего сраного Свердловска…

Так, посмотрим на часы, – уже пять утра. Сенька заходит в знакомый двор. Памятник Ломоносову. Отшлифованные задами тысяч несостоявшихся ломоносовых скамьи. Садится, поплотнее укутываясь в пальтецо. После жаркой кабины быстро зябнет, но терпит минут сорок. Потом рысью бежит мимо американского посольства в тёплый зев метро «Охотный ряд»…

Когда потом он списался с Ёней, то оказалось, что пошел по ходу прибывшего из Москвы поезда к шлагбауму, и дальше зашагал на северо–запад, а Ёня имел в виду, что надо идти по ходу поездов, идущих, естественно, в Москву. Причем, с той стороны станции есть такой же шлагбаум, но шоссе за ним ведет на юго–восток…

Однажды Семён маялся бездельем и от нечего делать позвонил Нине из уличного автомата, и они встретились у Центрального телеграфа на улице Горького. Общие неприятности сближают. Оказалось, что она непростая девочка. Из Казани. Сирота. Воспитывалась тёткой. Тёткин муж известный человек в Казани. Окончила школу с золотом. Математический склад ума и хочет добиться серьезных результатов в математике. И вот на тебе, это глупейшее приключение. Расставаясь, договорились поддерживать отношения, чтобы вместе как–то преодолеть полосу глупых неудач.

С того дня, несмотря на административные невзгоды, Сенька стал встречаться с Ниной, которая нелегально кантовалась на двадцать втором этаже северной башни у одной своей землячки из Казани и где скрывалась от невзгод и Людка Ксенюшкина. Пройти в высотку по чужому пропуску не составляло никакого труда.

Целые ночи Нина с Сенькой простаивали, обжимаясь, в какой–нибудь лестничной клетке или коротали время до утра в пустой аудитории учебного корпуса высотки МГУ, на этаже где–то с десятого по девятнадцатый.

Их симпатии усложнились, и для полноты ощущений теперь достаточно было бесконечных разговоров сначала о тебе и обо мне, а уже затем о сумбурной вселенной людей. Никто из знакомых в их платонические чувства не верил. И они не опровергали прямолинейных житейских гаданий и домыслов.

Есть такие мгновения в отношениях парня и девушки, когда хочется открыть всю свою душу, как бы исповедаться, чтобы начать совместную жизнь с чистой страницы… Итак, Семён Серба. Кто и откуда?

…Сенька принадлежал к тому поколению, кто повидал в детстве войну, но сам не смог, по молодости, чёрт бы её побрал, расписаться на стенах рейхстага. Но к детству своему он обращался, когда затруднялся с оценкой сложных жизненых обстоятельств, как к справочнику по человековедению, и оно всегда выручало его, давая пусть не прямой, но всё же ответ на трудные вопросы повседневности. И поэтому Сенька не мог не рассказать именно Нине во время их бесконечных ночных бдений в учебном корпусе самое–самое из детства.

Война продолжалась. Жить было нелегко, всё превратилось в проблему. Но чего определённо не хватало, так информации с фронта. Слухи носились самые фантастические и, понятно, противоречивые. Из репродукторов в двенадцать и шестнадцать часов раздавалось уверенное: «Внимание, внимание! Говорит Германия! Слушайте последнюю сводку из Рейхсканцелярии. Доблестные части вермахта продолжали изматывать противника на восточном направлении…»

Однако истинное развитие событий иной раз становилось понятным и без дикторов.

Кажется, в июле под вечер Сенька с мамой шли по Гитлер–штрассе в районе завода Войкова, где ремонтировались подбитые немецкие танки. Вдруг дорогу перекрыла полиция и по главной улице пошла в сторону 6‑го поселка (Соцгорода), то есть к плотине ДнепроГЭСа для перехода на правый берег, немецкая моторизованная колонна. Долго шли танки, транспортёры, грузовики. Улицу заволокло смердючим сизым выхлопом. Содрогалась земля и в домах звенели стекла. Хмурые водители сосредоточенно вели машины. На тротуаре сгрудилось человек двадцать аборигенов.

Один небритый дядька довольно громко объяснял бабам, что немец начал драпать, что, видать, прижали фрицев, и скоро наши придут. Женщины зашикали на смельчака, боясь недалеко стоявших полицаев. Но те или не расслышали кощунственную речь мужика, или уже их рвение было не то…

В сентябре 1943‑го в хуторке, где жил с дедушкой и бабушкой восьмилетний Сенька Серба, у оставшегося в живых населения пробудили надежду слышная по ночам дальняя канонада, зарево пожаров со стороны Запорожья, слухи о том, что фронт наконец–то докатывается до Днепра. С Запорожьем, хотя до него было рукой подать, около пятидесяти километров, не имелось уже никакой связи. Селяне полагались на всё более редких меняльщиков из города. Вскоре полицаи обошли хутор и взяли на учёт весь скот, предупредив о предстоящем его изъятии для нужд великой Германии. Участились заходы беглых румынских солдат. Вид их был жалок. Они, однако, уверенно клянчили у сердобольных бабулек вареную картошку и со знанием дела уверяли, что «Гитлер капут!».

В последних числах месяца как–то поздним вечером за околицей села раздался грохот и народ всполошился, так как за все два года войны никакие воинские части не проходили через хутор, лежащий в стороне от дорог и важных объектов. Ребятишки, несмотря на запреты стариков, высыпали на шум и увидели, как несколько «тридцатьчетверок» лихо осадили у крайней хаты деда Зори под разлапистыми кленами. Стояла тихая и теплая, как свежевыдоенное молоко, осень. От разгоряченной брони боевых машин незнакомо запахло металлом, выхлопом, бензином, моторным маслом, а в тихо оседавшую пыль спрыгнули усталые парни и попросили позвать кого–либо из старших.

– Наши пришли! – истошно завопила детвора, кидаясь к своим дворам… Через полчаса у танков уже митинговали колхозники. Как ни убеждали их танкисты в том, что они лишь небольшое подразделение, совершающее рейд в тылу врага, энтузиазм не убавлялся.

Не откладывая, повесили самого злобного полицая Васыля, старшего сына деда Зори, вздёрнули его прямо на огороде за хатой, на старом, усохшем осокоре, и он затих с перекошеным смертью лицом, изумленно глядя на серебряный залив ставка, в котором только утром наловил ведро краснопёрки.

Двое других полицаев, Юхым и Хвэдир, поклялись, что они не предатели, а партизаны, и если дубасили своих хуторян плётками, то лишь для виду, чтобы втереться в доверие к фрицам…

Командир головной машины, с глазами, полными синей костромской усталости, поддал Хвэдиру, отпуская, под зад кизовым сапогом и сказал тихо и беззлобно, мол, погуляй, покуда фронт пройдет, затем разберутся, что к чему.

Танкисты объяснили тем мужикам, которые им показались потолковее, что горючее у них кончается и ночью они ждут самолеты для заправки. Посовещавшись с народом, решили укрыть машины в густой лесопосадке под соседней Максимовкой, до которой всего–то километра четыре ходу. Мужики пообещали танкистам–освободителям помочь скатать бочки с бензином, если парашюты пораскидает ночным ветром…

Наступил вечер. Уже смеркалось, когда в хату постучались трое румын и слёзно попросили бабушку взять их на постой. Как ни моргал ей деда, откажи, мол, но она пустила их. Зажгли каганец из гильзы малокалиберной пушечки, бабуля накормила картошечкой на постном маслице изнурённых голодными ночными переходами румын, напоила молоком и уложила спать на свежей ячневой соломе в углу у печи, там, где стоят рогачи (ухваты на длинных рукоятках). Карабины захватчики поставили тоже в углу вместе с рогачами.

Глубокой ночью снова загрюкали в дверь: «Открой, Петровна, пусть враги выходят, будем их решать…». Бабушка признала Хвэдира и Юхыма.

– Вы шо, сказылыся, чи шо? Воны ж додому йдуть!.. – увещевала их бабуся. Но силы были неравны и удары топора в дверь убедили бабушку и дедушку отдать дезертиров Юхыму и Хвэдиру.

Тут надо сказать, что наши родные полицаи Юхым и Хвэдир всё лето распускали слухи, что они тайные партизаны, а в полицаи пошли для маскировки. Видно, оправдывая партизанское звание, они скрутили трёх сонных румын, шутя отобрав карабины. Потом через несколько дней люди, по–конски брызжа слюной, рассказывали, что якобы партизаны отвели румуняк, верещащих как поросята, на шестое поле, за большую лесопосадку, и спихнули в яму скотомогильника. Вслед им стрельнули несколько раз из их же карабинов…

По полю, неотвратимо затихая, вроде долго ещё неслись стоны из шестиметровой ямищи…

Под утро действительно прогудели в высоте вызванные в данный квадрат наши самолеты, но, боясь демаскировать танки, груз скидали без осветительных ракет, да и бочки разбросало километров за шесть, почти под Антоновку. А когда танкисты, слив остатки горючего в один танк, стали объезжать кукурузные поля в поисках бочек, бензина в зарослях кукурузы не оказалось. Бочки тщательно попрятали ушлые да запасливые.

С рассветом над Максимовкой зароились «Юнкерсы», а через час уханье их бомб прекратилось. Затем затарахтели мотоциклы. Сумел ли кто из танкистов затаиться в кукурузе до ночи, никто не знал, но говорили, что танки отстреливались до последнего снаряда…

Тут же в хутор понаехало до черта жандармерии, и фрицы в момент дознались, что повешен полицай Васыль и брошены в скотомогильник румыны.

Расстреливая Юхыма и Хвэдира, рыжеволосый и лопоухий немецкий офицер поблагодарил их картинно за уничтожение союзников–дезертиров.

– Малчики! – старательно выговаривал он. – Я приказал вас расстреляйт за трусость и за ложь. Партизан это тот, кто партизан с первый день войны. А вы симулянты…

Спустя несколько дней некоторые бабы защеголяли в косынках из парашютного шелка. Дед Калистрат плевался им вслед, но не больно поплюешь против ветра. Сеньке запомнился на эту тему поздний разговор деда и бабули. Они часто беседовали, отходя ко сну.

– Слышь, мать? Горовые, Иван да Яков, больше всех укатили бочек. Знаешь, думаю, сгорят они в адском пламени на том свете. Попомни мои слова, всё искупить придётся, когда оно свою армию пришлет… Спаси, Господь, ратников невинных!..

Конечно, он сказал все это по–украински: колы воно свою армию прыгонэ…

– Ой, Господи, когда же эта напасть кончится. Люды з глузду зъйихалы, йий–богу!..

Сенька тяжело ворочался в уютном закутке за большой отопительной печью (по–украински «груба»), источавшей зимой драгоценное тепло почти до утра. Он никак не мог допустить, что его крёстный, дядя Яша Горовой, сделал что–то непотребное, как то следовало из тональности разговора стариков.

Неверующим считал себя дед, а всё же имя божье стал нередко на всякий случай поминать в дни войны, боялся за сыновей своих. Хоть и отплакали по Георгию, но надеялись, что выплыл он на берег Констанцы, хорошо плавал и был во всем не дурак, учитель ведь. А про Сашку малого и подумать плохое страшным казалось, забрали его в июле 41‑го с неполными семнадцатью, даже девчёнки еще не заимел Сашок.

Через несколько дней Калистрат Гордеевич поехал с внуком в поле за топливом. В степи простирались до горизонта бывшие колхозные угодья. Часть из них селяне с согласия фельдкомендатуры нарезали на большие, по 2–3 гектара, огороды, засеяли их в основном кукурузой и подсолнухом. Но много земли осталось невозделанной, а природа не растерялась и пустоши буйно заросли кураём, он же перекати–поле, осотом, буркуном и невиданной мощи полынью и чернобылем. Деда, хотя ещё стояли теплые деньки, начал уже наведываться в поля, заготавливая полынь на зиму. Хуторяне каждую зиму шастали по лесопосадкам, на стыке которых с полями всегда до войны обильно росли сорняки, заготавливая полынь, стебли которой достигали толщины детской руки. Ее рубили, по всякому ломали и тачками или вязанками увозили и уволакивали пахнущее степью и небом добро, чтобы зимой жарко топить печи.

Интересно ходить с дедом в топливные походы, слушать его рассказы про русско–японскую войну, про дядьёв Георгия и Сашку, несомненно, героев, несомненно, где–то поблизости бьющих фрицев. А как деда сворачивал самокрутку, артистически набирая из холщового кисета самосад собственного приготовления! Дед практически не курил. Дома ему запрещала бабушка, да и некогда было заниматься баловством. А в топливных походах за полынью дедуля разрешал себе расслабиться, чего никогда не делал в походах за кизяком.

А как приятно, горько пахли клёны, когда Сенька с дедом заходили в тень лесопитомника отдохнуть и остыть от неукротимого еще солнца. Что за удовольствие пробежаться по шуршащим, сбитым осенними утренниками кленовым листьям, по ковру нежных акациевых, по огненно–жёлтому покрывалу осокоревых. Деревья в питомнике росли раздельно, вот там – только гледичия, вот там – исключительно орех, а вот там – молодые топольки.

– Смотри, Сенька, – шепелявил беззубо Калистрат Гордеевич, – смотри, какие довоенной посадки козачк и !..

Растёрши в ладошке пахучий ореховый лист, всласть надышавшись тёрпким духом благородного дерева, Сенька пробежал по просеке между клёнами и тополями. На опушке лесопитомника, где раскинулось ещё одно дикое поле, отчеркнутое кукурузными зарослями слева у горизонта, он увидел знакомую картину бескрайнего полынного моря с проплешинами черной земли, с гордыми одинокими фигурами высоченных будяков и с непонятными белыми пятнами кое–где на черной земле и на стеблях темно–серой полыни. Сенька подбежал и понял, что это белые бумажки, как кусочки газет. Схватив один такой листок, он понес его деду.

Боязливо осмотревшись, Калистрат Гордеевич далеко отнес от глаз руку с листовкой, ибо не захватил очки, и стал трудно читать сводку Совинформбюро, надежно спрятав её затем в карман поношенного фрицевского кителя с выпоротыми погонами и лычками, чтобы почитать дома бабушке.

– Никому не говори про эту бумажку! – почему–то шопотом внушал Сеньке дед, когда вдруг позади них послышался легкий шум, на который они испуганно оглянулись. Из зарослей волчьей ягоды, чьи кусты вольно разрослись за плантацией кленочков, вышел измождённый голодом наш танкист. Правой рукой он тяжело махнул топливо–заготовительной бригаде, приглашая подойти.

– Ну вот, батя, – глухо проговорил красноармеец по–кацапски, – кажись, я один уцелел. Увидел, как вы листовкой нашей интересовались, и подумал, что не сволочи.

Оказалось, ему удалось избежать плена, когда жандармы прочёсывали лесопосадку под Максимовкой, поскольку в момент немецкой атаки он сидел в зарослях, извините, по большой нужде, и вот уже с неделю хоронится в питомнике, ожидая подхода фронта. Воду берет из старого колодца около заброшенных теплиц, а вот поесть ничего нет, две случайно завалявшихся в нагрудном кармане галеты тянул три дня.

Короче, в тот день дед и внук ещё раз съездили за топливом. Краюха кукурузного пирога и глэчик кысляка поддержали ослабевшего танкиста. Молодой, с белёсыми бровями, Александр Матрёнин обещал Калистрату Гордеевичу, что самое большое через неделю фронт будет под Запорожьем. Ну, обещание обещанием, а жить надо. Деда хотел было устроить Матрёнина до прихода наших на горище, иначе – на чердаке. Но танкист не рискнул, и дед с внуком теперь каждый день заготовляли сушняк в районе лесопитомника…

На следующий день с утра по хутору поползли нехорошие слухи и с стороны Антоновки доносились какие–то крики. Оказалось, что приехала команда полицаев из района и они идут с того края хутора, выгоняя коров, которых собираются гнать на Днепропетровск на прокорм немецкой армии.

Заголосили бабы, заматюкались мужики, закашляли деды. Сенькины старики придумали хитрый ход. Сеньке поставили задачу отогнать Астру за колхозный сад, где кто–то развел гектара два бахчи, и там пасти её до вечера, пока не пройдет облава.

Он взял хворостину и погнал коровку туда, где прошлой зимой попался в заячий капкан. Пригнав корову на баштан, стал исследовать местность. Сначала просто пасся в тёрне, которым густо заросла балочка, отделявшая сад от бахчевого поля. Спокойно паслась и Астра, поскольку в плетиве арбузных зарослей росло много мышия и вьюнка–берёзки. Семёну в спешке старики забыли сунуть чего–нибудь поесть, но вначале, так как успел позавтракать, есть не хотелось.

Через час–второй он уже подумывал, чем подкрепиться. Бродя по полю, стал присматриваться к Астре и увидел, что она, кроме травы, порой смачно хрумает маленькие кавунчики. Оказывается, под листьями осталось немало небольших, с кулак, кавунчиков, которые не собрали или по малости, или из–за незрелости. Теперь они все созрели, и Сенька стал обжираться ими, находя их все больше. Оботрешь о штанину, трахнешь об коленку и зарываешься в сладчайшую карминную мякоть по уши…

Потом он ещё покрутился с Астрой какой–то час, а затем терпение иссякло и он счёл свою задачу выполненной. Когда пригнал кормилицу ко двору, как раз к дедовой хате подошло и стадо, которое собрали на другой улице полицаи…

Надо было видеть слезы в глазах бедной Сенькиной бабули и редкую злость деда… Так и осталось непонятным, почему облава шла так долго, несколько часов. Видно, каждая бабка спасала свою коровку как могла. Где–то полицаям налили самогону и процесс естественным образом затормозился, где–то гонялись за вырвавшейся тёлкой по огороду…

Так или иначе, но скот угнали на Днепропетровск. Горю Сенькиных стариков не было предела. Не было предела и его стыду из–за предательской поспешности. Но есть Бог на небе! Через неделю несколько коров сами пришли домой. В их числе и бабушкина Астра. Оказалось, что стадо коров, собранное со всего района, наши самолеты разбомбили где–то за Ново – Гуполовкой, ближе к Синельниково, километрах в тридцати–сорока. Часть коров убило, часть ранило, остальные разбежались. Умные нашли дорогу домой…

Хотя фронт дрогнул и немцы покатились на запад, в хуторе на несколько дней наступила зловещая тишина. Но однажды в жаркий день к дедовой хате подкатил немецкий бронетранспортер… На броню вылез белобрысый молодой потный немец в пилотке и спросил Сеньку, игравшего в придорожной траве, как проехать на Максимовку.

– Малчик, Максимовка куда ехать?

Малчик испугался и побежал звать бабулю.

Хозяйка вышла, затолкав внука за спину, и объяснила фрицу, как проехать мимо ставка.

– Та отак прямо, а д а ли черэз грэблю и – якраз до Максимовкы дойидэтэ…

Потом она предложила измождённому оккупанту попить молочка.

– Чи нэ хочете молочка попыты?..

Предложение было понято и с благодарностью принято. Бабушка сходила в погреб и принесла глэчик прохладного молока. На броню повылазило ещё человека четыре растрёпанных потных мужиков, быстро осушивших глэчик. Усталые завоеватели заулыбались и разданкешонились. Бабуля, тесня Сеньку и прижимая к груди порожний глэчик, медленно отступала во двор. Двое из них слезли с боевой машины и, отвернувшись и посмеиваясь, пристроились под кустами жёлтой акации, росшей вдоль межи со стороны улицы, основательно полив кусты мощными жёлтыми струями.

Возвращаясь к машине, один из фрицев вдруг полез за пазуху и повернулся к бабе Фросе и Сеньке, что–то лопоча и улыбаясь.

Бабуле стало почему–то страшно, и она попробовала загнать Сеньку к себе за спину. Но тот ничего не понял и вывернулся, Немец вынул из–за пазухи не пистолет и не гранату, а бумажник, из которого достал карточку не по–нашему подстриженной молодой женщины с девочкой лет пяти и мальчиком лет десяти.

– Майнэ фрау… Унзэрэ киндэр!.. – показал фотку плохо выбритый усталый мужик и погладил Сеньку по голове. Спрятал карточку, вымученно улыбнулся и медленно вернулся к боевой машине. Привычно забрался на броню и нырнул в люк. Взревел двигатель.

Потом они дали газу, подняв на сельской улице немыслимую пылищу, и укатили в страшном грохоте на своей раскалённой от полуденного зноя чертопхайке, надолго распугав кур.

Войдя в хату, бабуля с Сенькой наперебой стали рассказывать деду Калистрату, лежавшему, как всегда в жаркий полдень после хоть какого обеда, на кровати в светёлке, про то, как проскочил на Максимовку заблудившийся фрицевский бронетранспортёр.

– Деда, а мы их ещё и молоком напоили. Они целый глэчик выпили…

– А я думав, шо то мени прыснылося, колы воно загуркотило…

Деда встал и начал ругать бабулю, что его не позвала и что молоком непрошеных гостей напоила.

– Так таки ж хлопци, як и наши, – оправдывалась бабушка.

Но деда, оказалось, не то испугало, что молоком поделились, а не видел ли кто, как угощали залётных. Как бы не пошло по хутору, а там и до наших, когда придут. За такое воно по головке не погладит…

Матрёнин ошибся всего на один день.

В субботу передовые части Советской Армии прошли через хутор и близлежащие села, остановившись километрах в сорока от Запорожья, чтобы сосредоточиться и подумать перед штурмом города и форсированием Днепра.

Александр Матрёнин нашел свой танковый полк, который как раз расположился на окраине хутора, побрился, получил новый комбинезон и танкистский шлем, влился в новый экипаж, в котором недавно тяжело ранило наводчика, отъелся у старшины и через пару дней подрулил на «виллисе» к усадьбе Гордея Калистратовича.

– Я теперь, батя, – сказал он деду при изумленных соседях, – до Берлина дойду.

Его новый танк с бесстрастным четырёхзначным номером на борту стоял в ряду боевых машин, лишь накануне прибывших с Урала и замаскированных в том самом лесопитомнике, где Александр объявился деду и Сеньке.

– На вот, Сеня, на добрую память, – сказал Матрёнин, выдергивая из петель комбинезона узкий кожаный ремень.

А был танкист не из поджарых, грузный, объемистый дядька.

– Когда этот ремешок не станет на тебе сходиться, считай, что ты готовым мужиком стал.

Поясочек едва не три раза обхватил тощенькое тельце Сеньки…

Через две недели Запорожье пало под дружным рывком Юго – Западного фронта.

В приказе № 33 от 14 октября 1943 года Верховного Главнокомандующего эти события подытожены кратко:

«Войска Юго – Западного фронта, продолжая успешно наступательные действия, сломили ожесточенное сопротивление противника и сегодня, 14 октября, штурмом овладели крупным областным и промышленным центром Украины городом Запорожье – важнейшим транспортным узлом железнодорожных и водных путей и одним из решающих опорных пунктов немцев в нижнем течении Днепра.

В боях за освобождение города Запорожье… Особенно отличились:

…9‑я гвардейская танковая бригада подполковника Мурашко, 20‑й гвардейский танковый полк подполковника Доброзая… 1544‑й самоходно–артиллерийский полк подполковника Панкова…

В ознаменование одержанной победы соединениям и частям, отличившимся в боях за освобождение города Запорожье, присвоить наименование Запорожских».

…Сеньке тоже пришлось побегать с сумками. Правда, он пока временно поставил вещи у Аллочки Левитиной. Хорошо помотавшись, Семён снял за сто рублей в месяц угол на Арбате по ул. Композиторской, 16, у старушенции Коробковой Марии Ивановны (возможно, Степановны или Селивановны, царствие ей Небесное!). Тогда ей было под восемьдесят. Угол, это значит диван в единственной комнатке хозяйки в допотопном деревянном доме, превращённом стараниями советской власти в коммуналку. Сущий тараканник. Кровать хозяйки стояла в противоположном по диагонали углу за псевдокитайским складным экраном. Посреди комнаты – стол на все случаи жизни.

Закономерно, что через неделю Сенька пригласил Нинулю в гости на новоселье. Попили чаю, потрепали языком, потом он провел её до троллейбуса. Впервые по–настоящему крепко поцеловались. Потом она пришла еще раз, и старуха Коробкова Мария Ивановна внимательно посмотрела на Семёна, когда он вернулся, проведя Нину до троллейбуса. На третий раз, с разрешения диалектически мыслящей старой большевички, Нина осталась с Семёном до утра. Ханжи, не всплёскивайте негодующе руками. Ничего такого, о чём вы подумали, не было.

Дело в том, что вот уже второй год у Семёна страшные сердечные боли. Мальчик не раз проверялся у кардиолога, но все только разводят руками. То ли юношеская стенокардия, то ли порок, то ли истощение ЦНС (центральной нервной системы – прим. для недоучек). После изгнания из общаги состояние настолько ухудшилось, что уже не мог заснуть по ночам. Если закрывал глаза, у него как бы выключалось сознание, он куда–то проваливался. Казалось, что если немедленно не открыть глаза и не сесть в постели, то он тотчас помрёт.

Так вот, когда они с Ниной нацеловались всласть (тайно, чтобы не слышала спящая бабуля), а время зашкалило за два часа ночи, Нина пожалела Сеньку и прибегла, как они потом, смеясь, это назвали, к маммотерапии. Она сняла блузку и лифчик и предоставила умирающему целовать ее груди. И он с восторгом занимался этим до утра, отложив умирание на потом, затем Нина, почти засыпая, убежала на Ленгоры, а Сенька окунулся в славный крепкий сон, спеленавший его почти до вечера. Проснувшись, он увидел улыбающуюся Марию Ивановну. Она подкрепила молодца свежим, еще тёплым ситничком с маргарином и крепким, ароматным чаем. Вскоре пришла веселая Нина и начала рассказывать ему сегодняшние эмгэушные сплетни. Ночью же – опять восхитительная маммотерапия. Так продолжалось недели две, и, надо же, состояние больного весьма улучшилось. Он сдал весеннюю сессию и собрался съездить домой. Нина тоже решила побывать в Казани, как–то преподнести тетке тяжелые известия о своем исключении из МГУ.