Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Удручённый вчерашней забывчивостью, Серба тем временем лазил под прибрежными кустами, собирая сухие хворостинки, жухлую траву, сучки и прочий хмыз.

– Мёртвое дело, – заметил на всякий случай, стоя за спинами Глюева и Евстафьева, нигилист Сенька после того, как умело разложенный им костёр взметнулся ввысь, потрескивая на влажном песке. Клава чистила картошку, Тамара с ведром ушла вдоль берега в поисках особо чистой воды. Рыболовы суетились, бегая поминутно к коряге, чтобы проверить удочки. Однако они уже натаскали с десяток не очень видных краснопёрок, попутно рассказывая друг другу невероятные истории.

– Туман садится, рыба спать уйдёт, – смиренно отметил Евстафьев, прикуривая сигарету от окурка Сербы. – Ты говоришь, мёртвое дело, а почему? Вот если б ты сам умел таскать, тогда б я поспорил с тобой, а так ведь что, непонимающий ты в окуне человек, Сенька…

– Как раз и не угадал, Вова, смыслю кое–что. И если уж на то пошло, расскажу тебе случай один, хочешь – верь, хочешь – нет, был со мной в прошлом году на Рябом острове. Тоже вот так, или в сентябре, или в начале октября…

Рыболовы насторожились, прислушиваясь. Расположившийся неподалёку старикашка тоже обернулся на громкое начало.

– Так вот, поехал я с одним соседом своим, Фёдором Иванычем, что в театре Щорса на вешалке работает. Сидим вот так, как вы, и дёргаем, сидим и дёргаем. Ведро мелкоты до обеда надёргали, а стόящего ничего не попадается. Подзаправиться уже собрались было, когда у меня как следует потянуло. А я на камне сидел. Начал я осторожно выводить зверя. Вижу уже, что пудовая щука на гаке, руки трясутся, боюсь за удилище, а за леску – спокойный, чехословацкая, двухпудовую гирю вытерпит.

Материл я, материл хозяйку, – не идёт на мелкую воду, хоть плачь. Когда, наконец, удумала, стервоза, то, шасть, и прямо на меня, то есть, на камень, на котором я пританцовывал с удилищем в обнимку, бросается.

– На тебя прямо? – Разинул рот Глюев, забыв про собственное удилище.

– Да тяни ж ты! – Толкнул его слегка Серба. – Не видишь, верховодка глотанула!

– Ну её, мелочь. Ты рассказывай, – отмахнулся Глюев, а Евстафьев захохотал.

– Ну, бросилась она ко мне, а я туда же, ей на помощь нагнулся! И в этот самый момент у меня из кармана пиджака бумажник сделал оверкиль и – фьюить! – в воду…

– Да ну! – Задрожали рыболовы.

– Вот вам и «Да ну!». Хватанула щука портмоне и будь здоров, не кашляй! А там паспорт, пропуск на работу, восемьсот рублей отпускных… Ну, думаю, вот так ты съездил в Ялту, Семён Станиславович.

– Везёт же людям, – неведомо кому позавидовал Евстафьев.

– Ну, так дальше слушайте! Прихожу я послезавтра в милицию, пишу объяснение об утере паспорта. Капитан внимательно так, почти душевно отнёсся, терпеливо выслушал и говорит: «Бросьте, Серба, попусту трепаться, скажите лучше честно, что от брачного штампа избавиться таким путём мечтаете. Но мы за этим, будьте уверены, следим – во-о! И в новом паспорте всё как было нарисуем. Так–то парень…» Напрасно я объяснял ему, что ничего противозаконного не замышляю и всё такое прочее. Глупо, конечно, что они там все лопухи–лопухами, не верят рыболову ни на грош. Не принял капитан у меня объяснение, иди, говорит, подумай, а через недельку заглянешь, не забудь, говорит, у тёщи сотенку на штраф прихватить…

Ушёл я расстроенный. Когда стучатся вечером, открываю – Фёдор Иваныч. Не входит, я, говорит, в пижаме, и манит меня на площадку пальчиком. Зайди, мол, Сеня, ты ко мне на пару секунд. Захожу. Заводит на кухню свою хвалёную семиметровую. На столе у них там щука лежит, ну, ей–богу, как ленинское бревно. Разделанная, понятно, честь–честью. А рядом бумажник мой, наполовину переваренный. Не поверил я, разворачиваю. Действительно, всё как есть. Деньги, паспорт, пропуск – в целости.

– Ай–яй–яй! – Присвистнул Глюев. – Ловко режешь правду–матку!

– А я Семёну верю, – сознался Евстафьев, – железный случай!

– Так вперёд, возьми на вооружение! – Посоветовал Глюев. – Ну, а с милицией что же?

– С милицией было так. Захожу потом к капитану, рассказываю. Он посмеялся от души, а потом и говорит, что, мол, ну и заливщик ты, Серба, экстра–люкс! Но хорошо, что вовремя осознал, глупостей не наделал! А я стою, голову повесил, и думаю про себя, что не стоит тебя, капитан, разубеждать, будь по–твоему… Щуку же неделю ели всем подъездом.

Клава незаметно унесла от заболтавшихся друзей ведерко с рыбой, и вскоре аромат душистой похлёбки дошёл и до их сознания.

– Рота, встать! Смирно! – Гаркнул Евстафьев. – Левое плечо вперёд, на камбуз шагом марш!..

И робинзоны без проволочек уселись вокруг ароматного котла. С некоторых пор Серба терпеть не мог даже вида водочных этикеток. Но и он хлебнул полстакана, как за плечо кинул. Клавуля пила наравне с мужем и вначале она не понравилась Сербе, показалась распущенной и неинтересной в разговоре, так как, по его убеждению, женщина создана для пенных вин, а не для грубой сивухи, но потом он, пьянея, согласился, что, пожалуй, иногда не стоит манерничать. Вспомнив Иринку, ужаснулся, представив, как она, содрогаясь и корчась от отвращения, глотала бы обжигающую мерзость. Нет, она не пила бы, решил он, но мысли о Ирине, о нескладном финале вчерашней встречи не покидали его, и наплыло грустное и непонятное состояние, в котором захотелось побыть одному, и он, резко вскочив, медленно побрёл к берегу, глубоко проваливаясь в сухой тёплый песок.

За Днепром открывался расплывчастый, мягкий вид на город, на бетонные громады щедро чадящих заводских корпусов, на стремительные просеки проспектов. Как будто Семён хотел рассмотреть в зелёных лентах прибрежных парков Ирину, сидящую на скамейке под пышной акацией. Или её же, сбегающую по широкой лестнице главного спуска к Днепру, или отчаянно бросающуюся за мячом на волейбольной площадке. А то ещё он представлял её себе студенткой, хотя, если честно, пока что ничего о ней толком не знал.

Сеньку пробудило прикосновение руки Вовки Глюева. Попыхивая сигаретой, тот тоже смотрел на утопавший в солнце город. Караван облаков подходил величаво к оранжевому, уже осеннему солнцу. И вот на минуту одно из них закрыло диск, чтобы мимоходом натереть его до блеска.

– Здорово! – Отозвался Глюев. – Так вот яблоко выкручивается красным бочком на ветке, а подует ветер и спрячется оно в листьях. И стоишь, как дурак, ждёшь, пока ветка не отклонится, не покажет его тебе опять…

«Солнце – яблоко в листве облаков?.. Ну и ну!» – Изумился про себя Серба, а вслух сказал с мягкой укоризной:

– Почему же, как дурак? Счастлив тот, кто понимает красоту природы. В каждом из нас, видно, поэт сидит, но по скромности слушать предпочитает. Тебе облака листьями вообразились, Володя, а по–моему, они ленивых верблюдов напоминают. Вышагивают себе неотвратимо и вечно, тащат дожди на своих горбах, наделяют ими земли по справедливости и если и заслоняют солнце когда, то затем только, чтобы тень охладила кого–нибудь на земле… Но у тебя лучше вышло!..

– Ну, ты, какую идею загнул, я и не подумал… Верблюды! Ишь ты! – мотнул головой Глюев. Друганы присели на огромный плоский валун.

– Расскажи мне, Вова, что–нибудь из своей биографии необычайное. Приключение, допустим, или тайну.

– Ничего у меня такого не было, а плохое не хочется вспоминать…

– Ну как же, хорошего разве хоть сколько–нибудь не было? Любовь, например, невероятной силы, или и любви ты не испытывал необычайной?

– Были бабы, да вспомнить нечего. Разве то любовь?

– Ну, раз хорошего не имел, просто значительное что, пусть подлость даже, но вспомни!

– Подлость? Подлость, Семён, для кого как! Что ты, например, можешь знать о ней, ты? Молчишь? Потому молчишь, что хоть и мотало тебя по свету, но мотало в лёгкое время и настоящей горечи ты ещё не нюхал… А я в сорок третьем умирал однажды, и жив потому только остался, что другого порешил. Думаешь, почему это Глюев хмурый и лысый, двух слов не свяжет? Потому что по 136‑й десятку тянул в Норильске.

– Неужели ты…

– Человека убил? Было! За ведро муки. За ведро! Вот и выходит, за другого живу. А думаешь легко не за себя жить, жить и знать, что чужие годы в тебе стучат, легко ли?..

Глюев и Серба одновременно оглянулись в сторону костра, от которого понеслись развесёлые голоса Клавы, Тамары и Евстафьева: «Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвэла…»

Глюев поднялся и тяжело зашагал к лодке. Когда Сенька предложил народу сворачивать лавочку, потому как водку выжрали, а сома не поймали, все потянулись, кто в кусты до ветра, кто собирать барахло. Не прошло и полчаса, как в лодке уже суетились Клава и Тамара, укладывая как попало скомканные вещи и сумки. Естафьев выпил больше всех, но уверенно громоздился на корме, присаливая из коробочки с солью желтоватую на мелководье волну.

– По машинам! туристы–капиталисты! – Заорал он, кривляясь и запуская мотор. – Эй, кто там на носу, отпихивайся!

Серба, ввинчиваясь босыми ногами в мокрый прибрежный песок, вытолкал плоскодонку на поглубже, и вскочил на борт, заторохтел цепью, укладывая её на носу. Всматриваясь в надвигающийся город, он твёрдо решил постараться сегодня всё же увидеть Ирину.

Ещё из города, собираясь на работу, Серба увидел, что из трубы аглоцеха валит красновато–лиловый дым – значит, смена Зазыкина перешла на спекание опытного мартеновского агломерата. Переодевшись и сбежав вниз на третий этаж к распахнутой двери диспетчерской, Семён услышал, как выхвалялся Зазыкин, передавая смену Цовику:

– Девяносто две тонны отгрохали, Соломон Ильич, но зато и попотели порядком!

Правда, по Закыкину нельзя было сказать, что он здорово попотел, но тяжело простучавшие бутсами, устало ухмыляющиеся, грязные, как идолы, ребята из его смены – живая реклама и подтверждение зазыкинской похвальбы.

– Ну, что расселись? Панели кто после вас мыть будет? Сколько вам долбим, убеждаем, – не отирайте стены, вы же в рабочей робе! – Послышался хозяйский голос поднимавиегося к себе на четвёртый этаж Петлюка.

– С добрым утром, Пётр Прохорович! – Кинулись к нему Зазыкин и Цовик, а он, кивнув им в ответ, сняв шляпу и потирая свежевыбритый подбородок упругой утренней ладонью, молча вполуха и вполоборота начал слушать донесение Зазыкина.

– Ну, хорошо, пойдёмте ко мне! Надо проанализировать работу ночной смены более детально! – И, неприязненно смерив взглядом Сербу, с нескрываемой насмешечкой глядевшего на него, удалился в сопровождении мастеров и бригадиров. Обычной планёрки перед сменой не получилось, и ребята уже направились было на выход, расходиться по рабочим местам, как их окликнул сверху Краминов.

– Наше почтение парторгу! Приветик! – отозвалось несколько человек.

– Чего там новенького, Евсеич?! – Задрав подбородок, крикнул ему Евстафьев.

– Обождите минутку, дело есть!

Лениво поругиваясь и щёлкая семечки, перед входом в цех собралось десятка три рабочих – чистеньких, только из–под душа, зазыкинцев, и переодевшихся в жёлто–бурые от бокситной пыли комбинезоны и куртки ребят смены Цовика. В дверях вскоре нарисовалось начальство во главе во главе с Петлюком. Тут были и Зазыкин, и Цовик, и цеховой дармоед Минченко, и, наконец, парторг Краминов с тощенькой папочкой в руке.

– Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – ого–го! – Не утерпел Евстафьев.

– Товарищи, – начал Краминов, – партком цеха поручил мне объявить вам решение специальной комиссии, образованной в своё время для расследования беспочвенных обвинений рабочего Сербы в адрес руководства, сделанных им, как известно, на отчётно–выборном профсоюзном собрании. Кое–какие мелочи и недостатки действительно подтвердились, вроде не вполне удовлетворительного состояния вентиляции, периодического нефункционирования душа в раздевалке шестого этажа и тому подобные мелочи. Руководство цеха знает об этом и включило необходимые работы в коллективный договор. Но основное, отмечает комиссия, обвинение руководства цеха в получении каких–то премий не подтвердилось, так как никто в текущем году премий ещё не получал, а премия в сумме четыре тысячи рублей, выделенная цеху за освоение мартеновского агломерата, ещё даже не распределялась. Так что демагогические обвинения Сербы не что иное, как преднамеренная клевета. Комиссия рекомендует поставить вопрос о неблаговидном поведении его на товарищеском суде.

– А теперь – за работу! – Внушительно подытожил Петлюк и хотел было сквозонуть в дверь.

– Но почему же комиссия не заслушала Сербу и нас? – Громко спросил Глюев. – Нечестно это, не по правилам…

– И ты, Глюев, хвост подымаешь, мать твою в три погибели! – Рассвирепел, оборачиваясь, хозяин цеха. – Я вас научу работать, сачкодавы! Марш запускаться!

– Не больно загибай, Прохорович! – степенно остановил его старик Лукас, хотя и хозяин ты, но никто правов не давал тебе матюкаться! Окстись, не туда гнёшь!..

– Вот видишь, Лукас, до чего распустились, да ещё как распустились! – Немедленно славировал Петлюк. – Если вы кроете где–нибудь в дробилке так, что хоть топор вешай, то это правильно, а если начальник для дела, для воспитания подчинённых высказался покрепче, так он не моги! Где же логика?

– Где логика, я не знаю, Прохорович, но тебя–то ни один работяга никогда не крыл ещё, разве что за глаза, а ты?

– Ну, ладно, ладно, за работу. Что–то мы слишком расфилософствовались.

И когда Серба взбежал на реверсивку, там уже вовсю трезвонил телефон. В трубке послышался голос Маши:

– Ну, как вы тама, готовы? Давайте запрос на запуск, спекатели уже просились! Я сегодня за диспетчера, заболел Фёдор. Слушайтесь меня, а то как бы как бы я здесь чего не перепутала…

– Не тушуйся, Маш, пробьёмся! – Успокоил её Сенька. – Смотри только, если 56‑я захлебнётся, сразу звони, а то мы все на бункерах стоим!

И действительно, день выдался тяжёлый, и хотя сменное задание по железорудному агломерату всего 75 тонн вместо 275 тонн бокситного, но обеспечить их не так–то просто, потому что и без того неполная цеховая автоматизация в данном случае вообще отсутствует – блокировка и одновременный запуск всей технологической линии механизмов от диспетчера выключены, транспортёры переведены на ручное включение, и – смотри в оба!

Да и работа у дробильщиков изменилась. То они колдовали у дробилки, мучались с нетерпящей перегруза лентой, а теперь дробить не нужно – из склада, примыкающего к зданию дозировки, подаётся пылевидная железная руда и сразу, минуя дробилку, попадает на реверсивный транспортёр, загружающий питающие бункеры. Навалив бункера четыре руды, в пятый валят окалину, отход прокатного цеха после охлаждения водой раскалённого стального листа, – она тоже необходима для составления шихты.

То и дело, транспортёр, подающий руду, захлёбывается, не тянет, потому что очень тяжела высокопроцентная руда – 70 – 75 процентов железа. А остановка ленты с рудой – дело гораздо худшее, чем остановка ленты с бокситом, – большую тяжесть приходится сбрасывать людям при ликвидации простоя.

И ещё одна чепуха получается – руда налипает на стенки бункеров, не хочет ссыпаться в воронку питателя, и мытарится над каждым из пяти бункеров человек, длинной стальной штангой сталкивая, сошкрёбывая руду, обваливая налипшие на стенки бункеров капшуки. Другие двое, Евстафьев и Лукас, неустанно расхаживая по дозировке между питающих тарелок, колотят по внешней обшивке бункеров массивными кувалдами.

– Збигай вныз, помогнёшь постукать! – Говорит Сербе бригадир Крохмаль, ворочая в чреве бункера длинным отрезком двухдюймовой водопроводной трубы. – Вконец залипла, проклятущая!

– На вот! Влупы по йому як слид, – передает кувалду Сеньке старина Лукас, – не под силу чтой–то вымахивать становится…

– А я вот вспоминаю, как годочка три тому цех выглядел. Работать бы по суткам и не уходить по домам… – Отозвался Евстафьев. – На бункерах, скажем, вибраторы висели. Залипнет, бывало, весной мокрый боксит, – дрр! и шишка обрывается в питатель. А как похозяйничал Петлюк, так кувалды появились, орудия творческого труда, значит… Или в реверсивке тоже, однако, как было, – везде кожухами закрыто, никакой тебе пыли, похаживай да кнопочки нажимывай. Наполнился бункерок, – не бойся, что по–уши завалит реверсивную тележку, ни–ни, автомат сам, собака, отведёт её и направит струю в пустую ёмкость.

– Почему же не прижилось новое? – Не понял Серба.

– Потому что построили цех умные, а командовать дураков поставили. – Закашлялся Лукас. – Но, между прочим, не наше, сынки, дело это, начальство судить…

– Наше! – Вскинулся Серба, решив доказать дедугану его неправоту. – Я понимаю тебя, папаша, всю жизнь ты только и делал, что вкалывал, воевал, детей сочинял и не было у тебя времени подумать над устройством жизни. Обижался временами, – маловато получил, премией обошли, то да сё, по мелочам как–то, а хозяином завода, жизни чувствовать себя не научился. А ведь ты и есть хозяин, а не Петлюк! Он для тебя, а не ты для него. Петлюк не протянет долго. И никакие речи божеские не спасут его от ответа за безобразия. Вот ты боишься прошибить, отец, письмо в «Правду» не подписал, а если мы правы окажемся, тоже ведь обрадуешься, а?

– Известное дело, обрадуюсь. Но вот скажи, друг Сеня, никак не понять мне вас, молодых, куда гнёте? Или с властью советской не согласны, или от чего другого так на Петра давите, слова доброго про него никогда не скажете. Как–никак, власть его прислала к нам, ей ли не видать, что за человек? А что тянет он малость за наш работницкий счёт, премийку, скажем, или благодарность в обкоме, так все теперь так, что ухватил, то и тащи. Петлюка уберут, другой лучше не будет…

– Вот–вот, сам и ответил за меня, – где ухватил, там и тащи. А мы – не загадка. Нам, батя, правда дороже жизни. Иначе смысла нет ни в словах высоких, ни в сделанном тобою и всеми нами, то есть, народом, ни в том, что сделать предстоит.

– Или мы не боролись? – вздохнул Лукас.

– Боролись, проливали, как же, не о том речь. Но где–то иные из тех, что наверху рулят, померкли душой, а у нас, народа, ослабло зрение и мы и не заметили, как пристроились к нашему народу прилипала, и тоже вышагивают, может, громче всех покрикивая: «Левой, левой!!!».

– Чтой–то завернул ты, Семён. Непонятно толкуешь.

– Тогда короче и проще, для ясельных. Не из таких, как Петлюк, должна состоять Советская власть. А то, что он говорит складно, не должно сбивать нас. Гнать его надо отсюда. К станку приспособить, деятеля, заставить что–нибудь конкретное и полезное точить или строгать…

– Давайте веселее постукайте третий! – издалека крикнула Надя, заметил, что питатель из–под третьего бункера перестал подавать руду. Два молота одновременно саданули по стальной стенке ёмкости. Глухо осели в бункере капшуки, содрогнулась громада металлических конструкций дозировки, из питателя щедро потекла на ленту лиловая рудная масса. По тому, как тяжко прогибалось полотно ленты, как оно припадало плотно к роликам, можно было заключить, что на ленте почти чистое железо.

Евстафьев, отирая ср лба пот, нагнулся к Сербе:

– Боюсь я, что Глюев скурвился и отнёс письмо начальнику, не верю что–то я последнее время Вовке. Где это видано, чтобы по три недели «Правда» не отвечала? Квитанцию бы с него спросить…

– Не запускай сплетню по цеху, Вова. Я верю Глюеву, даже если ты ему не веришь.

– Доверяя, – проверяй… Вчера я в «Известиях» одну хохму вычитал. Оказывается, в Москве, переводя транспорт на работу без кондукторов, сократили их шестьсот человек, зато сразу оформили контролёрами полторы тысячи. А зачем? Народ потому что сволочной, доверять нельзя…

– Действительно, зачем? Затем, что и там где–то свой Петлюк сидит и забыл он вторую половину твоей присказки – «проверяя, – доверяй!».

– Ага, прямо так оно по–твоему и делается повсюду…

– Но, Володька, здесь–то ты и врёшь, брат. Сколько есть у нас отличных руководителей, человечных и понимающих свой долг интеллигента. Сам посуди, дурак не мечтает о космосе, бюрократ, я думаю, не организует научный прорыв. самое большее, на что они способны, – довести подчинённого до осатанения, а на это ума не надо. Я где–то читал, что труд становится благом тогда, когда человек хоть и вкалывает, но чувствует музыку работы. Да–да! Именно музыку. Ты чувствовал когда–нибудь желание наработаться до крайней усталости?!

– А знаешь, чувствовал. Пацаном ещё я на танковом заводе на сборке слесарничал. Голодные были, с ног валились, и бабьё почти одно кругом, а из цеха нас насильно уводили. Поспишь, бывало, в инструменталке на ветоши, и опять, как ненормальный, разводной ключ ищешь. Но то же война была, а война, она тебе – ни хухры–мухры с агломератом. Иначе мы не могли.

– Вот видишь, вы не могли иначе! Пройдут годы, кто–то из нас сдаст, вероятно, выдохнувшись физически, или, надломившись душою, кого–нибудь сдаст. Такова диалектика, Вова, но сейчас мы можем иначе.

Евстафьев бросил через плечо окурок и яростно, вслед за Сербой, бросился с кувалдой на сталь бункера. Руда, зависшая на стенке многотонным огузком, чуток дрогнула от непрестанных ударов, это видать было на верхней площадке Хахалеву, поползла и, наконец, ухнула в дно бункера тяжёлым, почти беззвучным шлепком.

– Второй думпкар заканчиваем. Первый уже взвесили, сорок семь тонн, – похвалилась Хахалеву Маша, когда он позвонил ей, чтобы узнать, как идут дела на выдаче, справляются ли спекатели.

– Ну и проклятущий, гад, – чертыхнулся Хахалев по адресу новой продукции, вытирая пот с переносицы.

– Валяй наверх, ребятки, пора зачистку начинать! – Крикнул он через проём в полу вниз в дозировку.

– Слухай, начальник, звонил вроде кто? – Отозвался Евстафьев.

– Машка звонила, второй думпкар закончили. Около сто тонн обеспечено, – ответил Хахалев, увидев в разбитое окно старенькую, видавшую виды «Победу», подрулившую с залихватским разворотом к воротам дробильного отделения.

Солнце светило слабо и беззаботно. Оно давно выполнило годовой план и теперь не особенно старалось. Серба, напротив, метеором пронесясь по Садовой, нетерпеливо постучал. Ему не терпелось поскорее увидеть Иринку. Замок щёлкнул, но к нему вышла Надежда Павловна.

– Заходи, Сеня, я сейчас позову Иринку – Малинку.

Серба на сей раз уже по собственному порыву снял туфли и нырнул в шлепанцы. И послушно подался вслед за хозяйкой в гостиную.

– Ирина у квартирантки Светы с Ленкой возится. Чуть свет, сразу бежит туда. Присядь, не мучайся!

Надежда Павловна постучала ладонью в побеленную подголублённой известью стенку.

– А как это, разве у вас дом перегорожен капитально на две половины, что надо обегать? – поинтересовался Сенька.

– Да нет, вон же дверь в ту половину, – показала Надежда Павловна в глубину комнаты, где действительно под плотной занавеской из аляповатого базарного ковра с лебедями угадывался дверной проём, – мы просто для порядка закрыли дверь, чтобы не мешать друг другу. А Света ходит через задние сени…

– Да, я уже знаю, что они у вас квартируют…

– Вон глянь, уже бежит, – и Надежда Павловна кивнула на окно, за которым мелькнула смеющаяся Ирина с ребёнком на руках.

– Привет труженикам! Вот, гляди, другому не принесла бы, а тебе покажу, настоящее сокровище! Ты даже не представляешь, до чего же наша Леночка любит мужчин, ужас просто! А ты любишь детей? Хотя что это я…На вот, подержи Ленку, а я пока переоденусь. Мы ведь пойдём в кино, правда? Ты обещал…

– Ну да, я взял билеты в «Комсомолец» на восемь сорок…

– Чудесненько! Ещё три часа у нас в запасе.

Серба осторожно взял годовалую красавицу на руки и устроился на диване. Не было у него ни братьев, ни сестёр, ни тем более детей, и ему не доводилось няньчить соседских карапузов. Поэтому он держал Ленку сильно и, наверное, излишне осторожно. Малышка с удовольствием осмотрела Семёна, подёргала его за галстук, потом, очарованная блестящим колпачком авторучки, решительно ухватилась за него и выдернула красивую щтуковину из нагрудного кармана.

– Мам–ма! – Повернулась Леночка к подбежавшей Ирине и расплылась в довольной улыбке.

– Что, моя ласточка?! – присела у Сенькиных колен Ирина. – Ограбила дядю и хвастаешься? Скажи, по крайней мере, спасибо… Ну, скажи дяде спасибо!

Иринка подняла свои голубые глаза, внимательно посмотрела на Сербу.

– Пасипо! – Повторила Леночка, протягивая ручку Сеньке.

– Умнющая девка! – Восхитился тот. – Где ты её нашла, такую? Так люблю детей! – Внезапно вырвалось у Семёна вполне искренне, хотя до той минуты ему казалось, что он к детям, даже собственным, как минимум, безразличен, – беспомощным, глупым и вечно замаранным. Он даже сам удивился такому крутому и быстрому повороту своих убеждений и простодушно признался:

– А я думал, что ненавижу их!..

– Замолчи, варвар, – шутливо прикрикнула Ирина, – Нашёл, что рекламировать! Обувайся, проведёшь меня. Отнесём Леночку, чтобы Светка не волновалась. Или лучше я сама!..

– Нет уж, я с тобой пойду, – сказал Серба, поднимаясь.

– Пойдёшь? А вот теперь скажи, только честно, почему тебе хочется пойти?

– Не кокетничай, Ириша! – Нравоучительно заметила Надежда Павловна.

– С чего ты взяла, мама? Сень, так почему?..

– Если я скажу, что нравится ходить за тобой, ты начнёшь задаваться. Просто мне любопытно будет увидеть, кто Ленкины родители, ну, если проще, узнать ваших квартирантов.

– Ну ты и притвора, – ответила Ирина, подхватывая Леночку на руки, – но я тебя очень прошу, Сеня, не проговорись им нечаянно, что ты знаешь моего отца. Не надо, ладно?

Серба моргнул ресницами в знак согласия.

В сенях Ирина потянулась губами к Семёну, но Надежда Павловна углядела их в неплотно прикрытую дверь:

– Бесстыжая, грома на тебя нет, среди бела дня целоваться!

– Мамочка, я вовсе и не думала целоваться, а хотела рассказать ему секрет про Светку, – сморозила Ирина.

– Вечера дождаться не можете! И в кого ты только, Ирина, уродилась?!

– В тебя, в кого же ещё? Сама, небось, тоже в мои года целовалась… Да! Я же, Сень, хотела тебе немного про Светку рассказать. Зайдём на минутку обратно в комнату, послушай, чтобы знать, к кому идёшь… – И она поманила за собой Сеньку кивком головы.

– Чудные они, ей скоро двадцать, мы с ней в одной школе учились. А Славику восемнадцать только в декабре исполнится. И их ещё поэтому не расписывают. Ну, слушай. Познакомились они в позапрошлом году, причём скандал получился страшный. Отец Славика и в милицию бегал, и в суд, но потом примирился, снял им у нас одну комнату, и Светка со Славкой зажили весело.

Тяжело им приходилось, свекровь не разговаривала первое время, жили впроголодь, но потом Славка устроился на завод и надеется на лучшее. Живут ужасно и сейчас. Братишки у Славки – хулиганьё отпетое. Один Сашка чего стоит – гроза всего нашего Чаривного посёлка. Последний год притихли, правда, немного. Одного в армию призвали, а Сашка радиолюбительством увлёкся, а то каждый летний вечер у нас под окнами собирались оравы, пройти не пройдёшь… Но и к Славику тоже полгорода ходит. И ночью пьют, дураки. Водка да селёдка – жизни серёдка!..

В стенку постучали.

– Пойдём, Света волнуется!

Они вышли и, пробираясь через угасающие флоксы, достигли расхлябанной двери, толкнули её и очутились, пройдя захламлённые сенцы, в неубранной кухоньке, где им забито кивнула старушка, внимательно осмотрев из–под выцветших серо–седых бровей Сербу, нёсшего Леночку. Шипяще гудел тугим фиолетовым пламенем стоявший на табуретке примус, на котором нежилась видавшая виды алюминиевая кастрюля, благоухавшая свежим борщом. Из следующей комнаты доносилась резкая, хитро изломанная джазовая музычка. Из дверного проёма, занавешенного старым суконным мрачно–коричневым одеялом, выбежала, по–домашнему растрёпанная, но почему–то с ярко накрашенными губами, Светлана и повела их в залу.

Там к Сербе отнеслись так, словно знали его лет четыреста, и будто он всего на минутку выходил в сад прогулять Леночку.

– Падай на кровать! – предложил Сербе белобрысый косенький парень после того, как довольно сильно пожал Сеньке руку. Был Славка весьма крепко сбит, одет в розовую майку с перекрученными плечиками и в синие мешковатые лыжные штаны.

– Иди ко мне, моя крошечка! – Схватила дочку Света и принялась чем–то кормить её из стакана, орудуя в нём чайной ложечкой. У окна на табуретке визжал магнитофон «Яуза‑5», а за прислонённым к стене столом сидело двое. Один высокий, но жидковатый в кости Виктор, якобы студент музучилища, а второй, – низенький, прямо крохотный, с чёрными усиками, смахивающий на еврея или армянина, но уже лет двадцати восьми, – Марк Матвеевич Перцов, поэт и вообще деятель культурного фронта.

Так это же Марик, давний, хотя и призабытый друг Сеньки. Ура! Они по–братски обнялись.

Среди толпившихся на столе безголовых пивных бутылок отыскали запечатанную, шумно открыли и налили в стакан, протянув Сербе. В дальнем углу Света довольно внятно объясняла Славику, да так громко, чтобы все слышали, что Семён «Маринин хахаль. Не обижайте его!»

– Весьма кстати вы пополнили наши ряды, – обрадованно, как выпряженный из брички мерин, застонал Перцов, приглашая Семёна выпить. – Сень! Это ж сколько мы не виделись? Год или два?.. Люди! По такому случаю к хренам танцы–манцы, расширьте кругозор, послушайте мои новые поэзии! Тихо!

Он проворно вырубил маг, вытащил прозрачно–коричневую катушку со зверской какофонией и привычно заправил новую бобину.

– Слушайте, сейчас начнутся стихи Марка! – Честно предупредила компанию Света, и действительно, зажигательное липси вдруг оборвалось и преображённый электроникой до неузнаваемости голос автора вырвался из аппарата:

Ливнем листьев ласковых

Лето пролилось,

Огненною краскою

Сад промок насквозь.

Словно лист,

Оплавленный

В яростной борьбе,

Презирая правила,

Я лечу к тебе…

– Недурно, – похвалил Марка Матвеевича Серба. Он сам бескорыстно любил поэзию, увлекаясь, подобно многим вокруг него, Есениным и Евтушенком.

– Ну, если недурно, так с меня причитается, – расцвёл от удовольствия Марк Матвеевич и, роясь в бумажнике, извлёк оттуда и эффектно бросил на кровать сначала новый червонец, а затем ещё пятёру, выключая, ввиду явной неподготовленности слушателей к высокой поэзии, маг.

– Слав, смотайся в «Гастроном». Закуска ни к чему, а хлеба прихвати. Продолжим кир, братцы! – Роскошно картавя, объявил поэт.

Ненастроенный пить Серба, тем не менее, чтобы не показаться мелочным в глазах Маринки, вытащил и дал Славке четвертную. С другой стороны, он даже не представлял, как же можно обойтись пятнадцатью рублями, если за столом усядутся шесть человек. Виктор–музыкант тоже не выдержал и добавил трёшку. Кроме того, Славик напихал в авоську пустых бутылок.

– Сеня тоже интересуется литературой, – не утерпела Ирина. Она сказала эти слова с неприкрытой гордостью, ожидая, что ответит Марк Матвеевич. Тот заметил её ожидание.