Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Олег Зоин
Вчера

Обыкновенный роман

Запорожье – Набережные Челны

Самиздат

1960–2008

Часть 1‑я
Серебристые облака упований

И вот он понёсся, как бешеный конь, долгожданный 1955‑й. Зимняя сессия у Семёна прошла ровно, ни одного «хвоста». Так что стипендия в 230 рэ обеспечена. Ещё полдня мучительного сражения за билет на Курском вокзале, и Сенька Серба помчался домой, в родной город на Днепре.

Валюша опять уклонилась от встреч и разговоров, поэтому в Запорожье получился пустой номер. Удрученный неудачей, холодно простившись с матерью, раньше намеченного вернулся Сенька в Москву. Анна Николаевна так и не смогла растопить лёд непонятного сыновнего отчуждения и протоптать тропинку к его окровавленному сердцу.

И вновь потекли мрачные дни. Учёба, как учёба, в общем, скукота жуткая. Конечно, учиться на юрфаке МГУ считалось немалой жизненной удачей, однако вскоре науки приелись, всё вокруг как–то потускнело. Да и прогулов получалось немало. Просто так, от лени и от неприятия казёнщины и лицемерия на факультете.

Доцент–марксист любил проводить коллоквиумы по коммунистической теории. Обычно они проходили очень весело. Азартно спорили умница Витя Месяцев, прозванный за скрупулёзную дотошность в аргументах Догматиком, и Семён Серба, получивший кличку Диалектик, – возможно, за казуистическую гибкость формулировок.

Жаркое лето 37‑го… В стране – человекотрясение. А в кухоньке хаты деда Калистрата липкая духота. Кусючие мухи. Сенькина нянька соседская Тонька, ей было тогда лет 15–16 (её мать, старая Калэнычка, – соседка Сенькиных деда–бабы со стороны колхозной конюшни), возится с двухлетним Сенькой, пытаясь напоить молоком из кружки. Он вредничает, капризничает. Она берёт его на руки и пытается утихомирить убаюкиванием. У неё на руках уютно и привычно. Сквозь ситчик летней кофточки ему приятна ласка пружинистых грудей, он прижимается к ним щекой и ему уютно, но ещё по инерции он завывает затихающим нытьем.

Заходит кто–то из взрослых мужиков и подначивает Тоньку (Сенька ещё не разговаривает, только отдельные слова, поэтому не донесёт, и дядьке не опасно попохабничать):

– Ты ему сиську дай, вон они какие у тебя уже, как дыни!.. Сразу успокоится…

Тонька краснеет, быстро отнимая Сеньку от себя и усаживая на лавку. Её чувство стыда передается ему, и он с ненавистью смотрит на мужика. Тот гогочет и уходит… Сцена врезалась в память.

Конец лета. Мама взяла Сеньку на какое–то время в город. У неё комнатка на Слободке, улица Кошевая, 17. Дело к вечеру, солнце уже низко. Семён ещё не ходит, и это беспокоит маму. Во дворе, в нескольких метрах от них с мамой, сидят на лавочке двое мужчин из семьи хозяев Мозулевских.

Один из них ласково зовет Сеньку к себе, приманивая жестами тяжёлых загорелых мужских рук. И вдруг Сенька отрывается от мамы и неуверенно идёт к дядьке и проходит–таки всю дистанцию, падая на финише в его крепкие руки.

– Пошёл!.. – изумленно кричит мама. Все дружно смеются…

– Ну вот видишь, Анька, – басит мужчина, – теперь не переживай, такой орёл далеко пойдёт!..

Сенькины довоенные воспоминания носят смутный, отрывочный характер. Так как он большей частью воспитывался у бабушки Ефросиньи Петровны, поэтому первые и самые прекрасные его жизненные впечатления связаны с поэтичным украинским хутором Казачьим, раскинувшемся двумя недлинными улочками вдоль бывшей речечки, впадавшей, продираясь сквозь чащу камыша, в небольшой пруд, по–украински, конечно, называемый ставок.

Бабуся очень любила животных – коров, свиней, гусей, кур. Коровам она давала имена цветов. На Сенькиной памяти в те годы были Роза и Астра. Всегда в хате жил кот. Одна серая кошка Тинка прожила в доме много лет. Сенька любил летом возиться с кошками. Сильное впечатление – котенок, которого он тормошил, почему–то недомогал. На следующий день он издох в страшных судорогах. Из его рта вывалился клубок белых червей. Дедуля, ветеринар ещё дореволюционной выучки, брезгливо отбросил котёнка ногой, затем подхватил штыковой лопатой и отнес за хату, где закопал на пепелище. После этого сполоснул холодной колодезной водой руки (гигиена – наш принцип!) и так красочно объяснил Сеньке, что есть такое глист, что он до сих пор содрогается от этого слова.

Это объяснение, впрочем, не помешало Сеньке сходить погодя попереживать на могилку котёнка на пепелище, под развесистой бузиной, куда дед и бабка относили золу, в которой так охотно купались куры.

Руки всегда были безнадёжно черны и заскорузлы от возни с землей, однако земля грязью не считалась, и поэтому было достаточно их перед едой вытереть видавшим виды полотенцем. По утрам, правда, не каждый день, в целях закалки и бодрости внук с дедом через раз умывались из ведра колодезной холодной водой, так, слегка, для приличия – пару раз, смеясь, плескали в лица с ладошек.

Вообще, гигиена была в том беззаботном хуторе на высоте. Можно было по неделям не мыть руки, мыло туалетное ценилось дороже экзотических раковин с тихоокеанских островов. Оно сберегалось бабусей в сундуке ради приятного парфюмерного запаха, напоминавшего ей одеколон.

Но зато когда изредка, раз в два–три месяца, приезжала мама, то отношение к мылу резко менялось. Увидев дорогую гостью из оконца кухни (мама шла обычно ближней стороной улицы, затем продиралась долго через неогороженный, заросший вишенником палисадничек, и была узнаваема издалека), бабушка кликала Сеньку, выхватывала из сундука новый кус мыла, розового и сумасшедше пахнущего, и успевала разок умыть внука, поспешно вытерев рожицу не очень часто стиравшимся передником, так что когда сияющая мать, переводя дыхание, переступала порог и Сенька кидался к ней на шею, то ей не оставалось ничего другого, как радостно воскликнуть:

– Какие вы чистенькие, какие хорошенькие!

Бабуся при этом стояла в стороне, с гордостью потирая руки и приговаривая, что как же, не хуже, чем в городе живем, – и чистота и прочие блага у Сенечки в изобилии…

Тотчас начинало опорожняться и всем показываться содержимое тяжеленных сумок, притащенных мамой, которая жаловалась на то, как она растерла ноги и как устала. Привозила она обычно уйму конфет, которые до сих пор упорно именует «конфектами», бутыли с рыбьим жиром (лечить сыночкины простуды и хилость) и всякую детскую одёжку.

Рыбий жир ставился на окно в парадной комнате с наставлениями пить его ежедневно (а лучше ежеминутно) и так и оставался там пылиться нетронутым до её следующего приезда.

Сенечка оказался болезненным, простудным малым, с вечными соплями, свисавшими до колен (во взрослые годы он понял, что это была неизвестная тогдашним врачам аллергия, преследующая его всю жизнь), прочно закутанный в тысячу одёжек и платков, так что часто перегревался и ещё больше простуживался. Теперь уже, с высоты лет, можно твердо сказать, что простудная хилость – его постоянное хобби, он в этом деле специалист.

По случаю приезда матери бабуся резала придержанного на сей случай и откормленного петуха и готовила тут же борщ с петухом, а на борщи она была мастерица…

К вечеру, после сытного обеда, начинались бесконечные рассказы о Запорожье, о том, как там, в городе, удивительно люди живут.

А то, иной раз, вспоминали страшный голод 33‑го года, как вымирали целые хутора и сёла. Бабушка при этом непременно говорила, что выжили благодаря матэржэныкам. Сенька даже рецепт их приготовления запомнил. Ну, собирается трава крапивы, спорыша, лебеды, калачики… Отваривается… Перемешивается со всякими вышкребками из бадей и бочек, лепятся такие себе вроде котлетки… Их присаливают и поджаривают на остатках олии, если есть, или на жире сусликов… Бабушка говорила, что вкуснятина страшная… К счастью, Сеньке попробовать матэржэныкив не выпало, и он так и не узнал, чего в матэржэныках больше – вкуснятины или страшного…

Когда через несколько дней наступал час маминого отъезда, Сенька вставал рано со всеми взрослыми и провожал мамочку до ворот – насчет её отъезда деда обыкновенно договаривался с председателем, чтобы маму взяли на забитый до отказа сельхозпродуктами и бабами «ЗИС‑3», спешивший в Запорожье на воскресный базар. Сенька при этом ревел, возможно, что искренне, и просил маму взять его, сопливого, с собой. Надо ним смеялись загорелые колхозные бабы, огромными курицами громоздившиеся в кузове на мешках и корзинах, зисок натужно трогал, выбрасывая, как Везувий, облако ядовитого выхлопа, и уносился в далёкую сказочную городскую жизнь. А Сенька, сказать правду, забывал об уехавшей матери раньше, чем на улице успевала осесть пыль, поднятая мощной техникой, какой являлись тогда автомобили завода имени Сталина – легендарные ныне ЗИСы с зелеными фанерными кабинами.

Сенька рос замкнутым, одиноким ребенком, без друзей – ему почему–то казалось, что больше в хуторе детей нет. А те, которых он видел в соседних дворах, сторонились его, городского, он их побаивался, да и бабушка всячески ограждала внучка от их «тлетворного» влияния. Сенькиными верными приятелями были кошки, соседская собака огненно–рыжей масти, – конечно, её звали Шарик, – куры, гуси, утки, деревья в садике перед хатой, добрые растения в огороде и в балочке за огородом, как культурная флора, так и сорняки, он всех их знал и очень любил.

Бабуся, не любившая ишачить на колхоз задарма на прополке свёклы, обычно бралась готовить трактористам. Рядом с дедовой хатой на соседней усадьбе, отобранной при коллективизации у единственного на весь хутор якобы кулака, стояла добротная хата, занятая теперь правлением колхоза «Большевик». Там же была и летняя кухонька, в которой бабуся готовила свои знаменитые обеды. В полдень на колесных «Универсалах» приезжали чумазые трактористы и накидывались на обед, не снимая фуфаек.

Однажды, ещё ранней весной, в первый день весенней вспашки, бабуля сварила трактористам на обед котёл лапши с петухом, которого выпросила по случаю начала полевых работ у председателя колхоза. Петуха привез с фермы лично бригадир Мартыненко Трофим Трофимович.

Обед получился веселым. Один из трактористов подпоясался не ремнем, как остальные пятеро, а укрутился стальной проволокой. Бабуля налила им по большой миске лапши и нарезала гору свежевыпеченного ею же хлеба. Они, гогоча, рубанули по миске и запросили добавки. Петровна, добрая душа, опять налила им по полной миске. Молодость быстро оприходовала и добавку. Вдруг один парубок, тот, что был укручен проволокой, взвыл от боли и, согнувшись в три погибели, вывалился из–за стола, пытаясь расцепить свою проволочную упряжь.

Все поняли, что дело плохо. Кто–то слетал через дорогу в кузню и принес большие щипцы. Но ухватить проволоку, чтобы перекусить, было невозможно, она глубоко врезалась в пузо бедолахи, не рассчитавшего своих возможностей и слабо знакомому с физикой. После нескольких минут отчаянных криков, хлопцы как–то сумели засунуть за проволочный пояс напильник–терпуг и оттянуть проволоку, чем сразу же воспользовался специалист с клещами. Ра–а–аз! И вот она, свобода! Трактористы долго ржали, как молодые жеребцы, а герой дня остался героем бабушкиных рассказов на долгие годы.

Бабуля сломя голову бежала готовить своим хлопцам–трактористам, дед уходил за почтой, Сенька оставался один и уходил в огород или палисадник играть с травами, деревьями, муравьями и кошками. Любовь и благодарность к этим созданиям природы, разделившим с ним детство, он пронёс через всю жизнь…

Особенно загадочны растения. Да, это то, что не предаст, думал Сенька, когда его затем во взрослом жизни крепко помотали года. Иногда думалось, что мир растений не менее разумен, чем мир животных. Просто их эволюция создала такие формы разума, которые не только нам непонятны в принципе, но даже неясно, где эти мыслительные «механизмы» расположены. Но несомненно, что растения разбираются в окружающем пространстве не хуже нас…

О самом факте Сенькиного рождения мама упоминала в разговорах вскользь, так же, как и об отце. Видно, хороших воспоминаний память о главных её мужчинах, не сохранила. Однако краткость маминой информации заставляет кое–что добавить.

Итак, Семён Серба родился 23 апреля 1935 года (свидетельство о рождении № 1333 от 29.04.35 г.), а примерно за полтора года до этого Сенькина мать познакомилась с его будущим отцом. Серба Станислав Степанович работал тогда кем–то вроде ревизора в системе «Дорресторана» на бывшей Екатерининской (тогда уже Сталинской) железной дороге, где короткое время Сенькина мама работала в учёте. Подробностями их знакомства и женитьбы она, злясь на Станислава, не баловала интересующихся и в последующем, так что в Сенькиной памяти остались лишь ее единичные отрывочные высказывания.

Их брак, вопреки тогдашней моде, был официальным, в ЗАГСе. Сохранилось брачное свидетельство № 603 от 9.02.34 г. Анна Николаевна утверждала, что был даже исполнительный лист на алименты, но Сенька ни самого исполнительного, ни алиментов никогда не видел, а когда спустя двадцать пять лет после рождения узнал отцову родню и узнал, что отец якобы был до мамы женат на другой женщине и имел от неё дочь, то очень расстроился. Но это, конечно, не Сенькино дело. Но все–таки отметим, что породив Сеньку (не будем мелочны по отношению к своим отцам), он (по версии мамы) незамедлительно расстался с матерью, не помогал ей и сына видеть не старался (или от Семёна скрывали его попытки в этом направлении), так что Сенька за всю сознательную жизнь повидал его один раз, как он приехал на десять минут в гости, когда Семёну было семь лет, то есть в 1942‑м году, о чем позже.

Уже в сознательном возрасте Семён узнал, что всё было не совсем так, как ему говорили в подростковом возрасте. Оказалось, что в 1935 году отец был выслан из Запорожья по мотивам непролетарского происхождения (Сенькин дед Степан Григорьевич якобы был лицом духовным да к тому ещё и раскулаченным). Высылка от ссылки отличалась тем, что высылаемый мог выбрать любое место жительства, кроме 70 самых важных городов СССР. Обладавший прирожденным украинским чувством юмора Сенькин отец выбрал Бахчисарай в Крыму. Брак, естественно, распался. Мама, уволенная с «Запорожстали» с вольчьим билетом по тем же мотивам и тихо, как мышка, работавшая по поддельной трудовой книжке, само собой, не могла рисковать своим местом и интересами ребенка и последовать за отцом в место его высылки не захотела. Да и не декабристка была по натуре…

Как видим, не было веских причин для молодой женщины ждать возвращения мужа, когда его там простит Советская власть, год от года только сильнее закручивавшая гайки репрессий. В конце концов жизнь сблизила её с формально сводным братом Георгием Калистратовичем Евтушенком, который хотя и был на пять лет моложе Анны, но по врожденной интеллигентности характера пошел на этот роман, да и она в те годы была очень хороша собой. Их связывало красивое чувство, о чем говорили десятки его флотских писем, бережно хранимых Анной, которые уже в послевоенные годы подростком Сенька часто тайком перечитывал, сопереживая сердечным волнениям взрослых. А вдруг именно эти письма помогли ему воспитать в себе уважительное отношение к женщине, потому что привычный бытовой советский цинизм так и не одолел его в годы взрослости.

О довоенных годах Семён почти ничего не помнил. Так, несколько ярких эпизодов. Одно из пожизненных впечатлений связано с первым его путешествием. Понятно, что поездка в Николаев не могла не запомниться. Ездили в гости к дяде Жоре, которого мама предпочитала называть Гришей. Она говорила, что Жора – имя для уркаганов. С неделю назад Сенька с мамой или, вернее, мама с Сенькой, поехали проведать Георгия в закрытом режимном городе Николаеве, как Сенька потом узнает, одной из баз Черноморского флота.

В Херсон из Запорожья приплыли пароходом, что совершенно не запомнилось. Когда другим пароходом шли в Николаев, то ночью приключилась какая–то авария. Пароход вдруг остановился, взревела сирена. Собственно, от этой сирены Сенька и проснулся. И крепко, на всю жизнь, запомнил, как мама таскала его с безумными воплями с палубы на палубу, а он совсем не боялся, потому что очень хотел спать, а в такой суете и дерготне разве уснешь?

Даже взрослым человеком Сенька отчетливо помнил, как его разбудило поспешное мамино тормошение, малахольные крики беспорядочно бегавших по палубе людей, резкий свет каких–то мощных ламп, громыханье металла по металлу, великая суета.

Подхватив Сеньку на руки, мать бесцельно носилась по бесконечным палубам и коридорам корабля, пока, наконец, всё не успокоилось, и пятилетний Сенька получил возможность продолжать сладкий безмятежный сон на свежем морском воздухе. И хотя, помнится, в те роковые минуты он истошно вопил, смутно угадывая по панике среди пассажиров какую–то опасность, тем не менее, когда мама с ним пристроилась, при первой возможности снова уснул…

Действительно, как потом много раз рассказывала мама, было полнолуние, светил огромный яркий месяц, стоял полный штиль и было совершенно непонятно, отчего мечутся и воют в остальном вполне приличные взрослые люди. Наконец, кто–то чего–то прокричал в мегафон, и ещё долго гремело под кувалдами команды какое–то железо. Казалось, этот кузнечный грохот разносится на весь мир. Потом мама как–то успокоилась и прочие пассажиры перестали носиться, как угорелые. Где–то и Сенька, наконец, уснул.

Сенька потом услышал из разговоров взрослых, что пароход был колёсным, то есть изрядно древним. Это про такие весело пела уличная шпана:

«Америка России подарила пароход,

Огромные колеса и очень тихий ход…».

И драматическая поломка гребного колеса парохода в ночном лимане могла закончиться печально.

На следующий день прибыли в порт Николаев, подробностей чего он так и не запомнил. Что осталось в памяти, так это то, что сначала они устроились с жильем (мама сняла на несколько дней весёлую светлую комнату), попутно зашли на рынок, где купили чудесных томатов, потом пошли, расспрашивая встречных патрулей, на базу флота.

Стоял чудесный жаркий тихий летний денек. Навстречу им то и дело попадались чудесно маршировавшие подразделения чудесных военных моряков в чудесной белой летней форме. И Сенька с мамой, которая то и дело чертыхалась от незнания точной дороги, с чудесным настроением торопились на встречу с чудесным человеком, которым был дядя Жора. И вот, наконец, кто–то передал на корабль, что мы его ожидаем, и вот он сам выпрыгнул из шлюпки, ткнувшейся в песчаный берег неподалеку от нас. Дядя Жора оказался в такой же, как у всех краснофлотцев, белой–белой форме, высокий, загорелый и стройный – чудесная цель нашего чудесного путешествия была достигнута.

Придя на квартиру, присели с дороги поесть и поговорить. Помнится, дядя Жора вынул белейший носовой платок и подстелил его на гнутый венский стул, сохраняя первозданную флотскую белизну своих идеально отутюженных флотских брюк. Аппетитно ели огромные херсонские помидоры, арбуз и еще какие–то сладкие плоды.

Поговорив немного, взрослые установили, что Георгию надо срочно возвращаться на корабль, а на завтра ему дадут увольнение на целый день.

Потом дядя Жора пригласил Сеньку сходить с ним на катере на экскурсию на его родной крейсер «Москву», стоявший на профилактике у судостроительного завода и громадившийся в бухте напротив, но Сенька, хотя ему зверски хотелось побывать на военном корабле, помня шумное ночное приключение в лимане, струсил и позорно отказался, забоялся, маменькин сыночек, разревелся, и эту мужскую идею пришлось отбросить. Потом, лет в четырнадцать, он очень жалел о своей нерешительности. Дядя Жора погиб в первые дни войны, а мама долго не верила, надеялась, что он после взрыва крейсера в бухте Констанцы, как–нибудь выплыл и рано или поздно вернется из плена. Но чуда не произошло.

Осень. Листопад. Который день занудный мелкий, но ещё тёплый дождичек. У Семёна какая–то простудная немочь, и бабуся прописывает ему постельный режим. За окном светёлки видны нарядные, в желтых и красных листьях, деревья в саду. Особенно хороши абрикосы и лиственные ковры под ними. Время к вечеру. Бабушка гремит ведрами, собираясь за «доброй» водой в самый конец хуторской улицы, к Кучерам. Сенька клянчит у неё принести что–нибудь из похода.

Проходит вечность. Бабуся возвращается, тяжело управляясь с коромыслом, увешанным двумя ведрами с водой. Но просьбу внука она не забыла. У неё в руке букетик из листьев грецкого ореха и еще какого–то диковинного дерева, растущего в саду у Кучеров. Ореховые листья волнующе пахнут. К ним она добавила несколько лимонно–желтых листков ясеня, что рос на улице со стороны Балэнчихы – Калэнычки.

Цветы бабуся любила. У неё под окном светлички у хаты всегда росли два–три куста чайной розы. Летом роза расцветала и обалденно пахла. Из её нежных лепестков «цвета чайной розы» бабушка варила немного бесподобного варенья…

Летом бабушка, несмотря на протесты деда, втыкала то там, то тут, между помидор и огурцов, на переднем плане, то есть у летней плиты, по несколько астр, майоров, чёрнобривцев…

Конец зимы. Видимо, мартовская оттепель. Огромная копна сена напротив кухонного окна изрядно подалась. Сенька с дедом топчутся у копны, и дед дергает из её нутра пучки душистого сена специальным стальным прутом с зазубренным крючком на конце. Народный инструмент называется смычка. Конечно, это от украинского глагола смыкать, но Сенькин любимый антисоветский дед считает, что совсем не так, а в честь смычки города и деревни… Семён не понимает ещё высокой политики, но уже соображает, что дедуля изголяется над кем–то или над чем–то, а над кем или над чем насмехаться не рекомендуется. Это нечто он любит называть в среднем роде единственного числа – оно, по–украински – воно… Да и он сам, когда смеется над собственным юмором, шутливо оглядывается…

Все покупки селяне совершали в сельпо. Денег у них практически не было, водилась всякая мелочь, если раз–два в году удавалось вырваться в Запорожье на базар и продать пару кур или шматок сала. Еще нашим помогала «богатая» Зоя. Так они покупали в сельпо керосин для лампы, раз в году для неё же стекло, если разбивалось, соли, мыла и спичек. Иногда дед покупал бабушке ситцевый платочек или новую фуфайку. Часто приходилось сдавать в сельпо вместо денег яйца. Остальные промтовары и обувь привозила из города мама.

Когда же был в отпуске дядя Жора, то он потащил всех в сельпо и купил старикам два тяжеленных стула в светлицу, бабушке, в дополнение к подаренной турецкой шали, шерстяной бордовый платок, а деду полотняный картуз, ну точь в точь такой, как у Лазаря Михайловича Кагановича… Теперь деда не перегревал свою башкенцию под нещадным хуторским солнцем.

Под потолком конюшни лепили гнёзда ласточки. Они людям так доверяли, что смело залетали в открытую верхнюю половинку двери, даже когда Сенька выглядывал из неё.

По драбыне (стремянке) он часто залезал на горище (чердак), где стояли два ящика с позабытыми дедушкиными конскими лекарствами, когда тот ещё практиковал ветеринаром. Но это было в прошлом, до коллективизации. Сейчас деда вызывали раз–два в году, когда тяжело рожала чья–нибудь корова или издыхал голодный колхозный конь (для составления акта).

Напротив дедова двора располагалась колхозная кузня, где Сенька любил беспричинно торчать, засматриваясь на красивую работу Ивана Штанька.

Часто приходил дядько Дмытро, муж дедушкиной младшей дочери тётки Гашки. Тогда в хуторе пьяниц не было, так как пить было не на что. Но прикладывающихся человека три набралось бы. В их числе числился и дядько Дмытро. Однажды он летом принес поллитру и остался у тестя обедать. Так как никто не составил ему компанию (деда выпивал два–три раза в году и лишь с дедом Зорей), то он принялся воспитывать Сеньку. Жара стояла, как Сенька теперь понимает, градусов тридцать. Мухи терзали перед дождем жутко и не давали спокойно поесть. Тут дядько Дмытро берёт столовую ложку, наливает в неё тёплой водки и дает Сеньке попробовать.

– Чи воно выпье, чи ни? – сам себя спросил Дмытро. Сенька выпил и тут же выплюнул мерзкую жидкость. Воно, это про него, Сеньку, в третьем лице единственного лица среднего рода…

– Нэ будэ дила, воно пыты николы, як трэба, нэ зможэ, – расстроенно умозаключил дядько Дмытро и в третий раз осушил сто грамм. Его прогноз оказался верным, Семён, хотя и был на грани несколько лет, к тридцати фактически завязал, о чем и не жалеет.

Лето 40‑го удалось провести с мамой и, от некуда деться, она его днём брала с собой на работу, где Сенька вёл себя препротивно и мешал бухгалтерам вести свои важные дела. Он отбирал у них счёты и катался на них промеж столов. Все нервничали, но не хотели ссориться с главным бухгалтером А. Н. Она через какое–то время поднимала голову, окатывала Сеньку убийственным холодным взглядом, медленно снимала нарукавники, подходила, отбирала у него счеты, извинялась перед жертвой и вытаскивала Сеньку за шкирятник на улицу, где он убегал на опушку Дубовой Рощи в песчаную пустошь, заросшую сотнями молодых топольков–самосевок…

Но однажды, идя с работы, приключилось нечто странное. У Сеньки вдруг подкосились ноги и он почти упал, но мама подхватила на руки, как маленького, и несла так до самой Слободки. Оказалось, у Сеньки отнялись ноги. Два месяца сидел он один в душной комнатке домика на Кошевой, 17, никакие врачи ничего хорошего сказать не могли.

Мама сходила с ума. По совету Ольги Тимофеевны она оттащила Семёна к известному тогда частному врачу Полстянко, который жил в красивом кирпичном особнячке на углу улицы Михеловича и Базарной прямо у трамвайной остановки. Это у него под окнами росло три красивейших серебристых тополя. Знаменитость сказала, что это всё нервы и надо подождать. Или растущий организм возьмет своё, или так и останется на всю жизнь. Врач при любом исходе оказался бы прав. И он им оказался, поскольку непонятная немочь так же внезапно прошла, как и появилась. Сенька встал и снова уверенно пошел… И, слава Богу, ходит до сих пор…

А как Сенька жил–поживал в прекрасном хуторе Казачьем с бабулей и не родным, но таким замечательным дедом Калистратом Гордеевичем?

Единственной радостью и источником существования был огород размером в полгектара, послабление, которое якобы разрешил Сталин, чтобы сельский люд не вымер. А на самом деле, сохранилось лишь в ихнем хуторе, потому что никак было не отрезать огороды, сбегавшие к бывшей речке Чавке Везде же в округе было под огородами где 25, а где и вовсе 15 соток…

На участке стояла глинобитная хата, крытая соломой, – одно окошко на кухне и два оконца в парадной половине дома, в светлице.

Дверь со двора, единственная дверь, состояла из двух половинок, верхней и нижней, открывавшихся внутрь конюшни независимо друг от друга. Такое её устройство позволяло открывать днем верхнюю половинку с таким расчетом, чтобы скотина не разбредалась по двору и огороду. Летом в конюшне вили два–три гнезда ласточки и ещё поэтому верхнюю половинку рано открывали и лишь заполночь закрывали.

Конюшня считалась неотъемлемой частью хаты, где проживали корова Роза, веселый хрюкатель Васька и по десятку кур и гусей, пробивая лаз на свободу. По молчаливой договоренности звери и птицы занимали всяк свой угол, никогда не претендуя на чужую территорию и не ссорясь. Естественно, что глубокой ночью и под утро, как часовой, прокрикивал в тёплую спящую темноту бдительный петух Петька.

Зимой, когда непрестанно пуржило и дверь снаружи к утру заметало снегом, деда открывал на себя верхнюю половинку и, пробив лаз, выбирался с лопатой наружу, а через полчаса мог уже спокойно выходить через нижнюю половинку и Сенька, дорожка была расчищена. Но главной заботой деда было откопать заметённый дымарь.

И если выдавался солнечный, пусть и морозный денёк, Сенька полдня проводил на улице с санками. Иной раз устанавливались такие снега, что получалось кататься с крыши дома. Санки летели и летели, и влетали, наконец, в сплетение вишневых веток, сам ствол старой вишни скрывался где–то внизу сугроба, напрочь заметенный снегом, а недоступная летом вершинка останавливала санки. Вкус вишнёвой промерзшей веточки, отломленной и прикушенной зубами, незабываем. Такие веточки бабуля добавляла в чай «для вкуса».

Дед Калистрат Гордеевич работал в довоенные годы почтальоном, поскольку скота в колхозе почти не осталось и в его фельдшерских познаниях власть более не нуждалась.

За почтой он ходил километров за восемь в село Ново – Миргородовку, где располагался сельсовет и все прочие государственные учреждения – почта, школа–восьмилетка, фельдшерский пункт и так и далее. Уходил он с рассветом, возвращался к обеду с тяжелой брезентовой сумкой, набитой газетами и письмами, часу в четвертом–пятом. Иногда его подвозили попутные подводы и тогда он появлялся раньше. Он никогда не позволял себе не выйти на службу, даже в непогоду он привычно уходил в путь, а возвращался иной раз с обмерзшей бородой или в насквозь промокшем тяжеленном брезентовом плаще. Доставал, сняв сумку, из–за пазухи ломтик домашнего хлеба (остаток бутерброда, снаряженного ему бабусей в дорогу), и подавал Сеньке, уверенно утверждая, что это гостинец от зайца. Внук с радостью уплетал гостинец, пахнувший неизведанными просторами и странствиями.

Сущим удовольствием Сеньке рассортировывать газеты, удивительно пахнувшие типографской краской, сюда «Правду», туда «Зорю», а в третью стопу – «Вiстi».

Часто в хату, дожидаясь доставки, заходили веселые мужики, садились у стола, обсуждали, как тогда говорили, международное положение. Приходил дед, и бабушка наливала всем чаю, а дедушке борща. Разговор иной раз продолжался, особенно в слякотные дни, когда не надо было ишачить за трудодни, до вечера. Четырёхлетний Сенька отчётливо запомнил разговор в один из дождливых вечеров. Из рук в руки переходила сырая газета, поведавшая о заключении Пакта о ненападении между Германией и СССР. На первой полосе внимание привлекала довольно крупная фотография представителей сторон. Рассмотрев её внимательно, мужики установили, что если В. М. Молотов искренне смотрит в глаза народам мира, то геноссе Риббентроп отвернул морду куда–то в сторону. Мужики одностайно (единодушно) сошлись на том, что добра из этой дружбы не получится. Одним словом, как пелось в песне, часто распеваемой Сенькой в детстве – «в воздухе пахнет грозой». Ещё он певал, сидя на теплой бабушкиной печи, «Если завтра война, если завтра в поход, если тёмная сила нагрянет…». В сторону тёмной силы, однако, шли один за другим эшелоны с пшеницей и салом, углём и железной рудой. Неумолимо приближался 1941‑й. Он неотвратимо возникал из своих невеселых предшественников – 1937‑го, 1938‑го, 1939‑го и 1940‑го…