Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

– Неплохо! Как вчера – 96 рэ.

– Тогда погнали за город, а то уже восьмой час…

Коля гнал пустой грузовик на приличных скоростях, так что вскоре машина уже осторожно съезжала с шоссе в гостепримную лесополосу.

Пока Коля возился под замком зажигания, подсоединяя к спидометру самодельную «крутилку» на батарейках, включал её и под комариное жужжание приспособухи для подкрутки спидометра нарезал колбаску и сыр, готовя «завтрак», Андрей вынул несколько грязных купюр, в основном десяток, пятёрок и трёшек, и начал делить добычу.

– Так, хлопцы, слушай доклад верховного главнокомандующего. 96 минус 11 на закусь. Теперь выдаю премию. Мне и Коле по тридцатнику, Сеньке, как молодому бойцу, 25. Возражений не будет? Добрэ!

Сенька сунул мятые банковские и кредитные билеты в нагрудный карман пиджака. Надо же! 25!

При месячном заработке в 120–130 рублей, иметь по 25 в день… Ого–го! Помножим на 22 рабочих дня. Не хватает воображения представить. А уж водила Колька, так просто Ротшильд – подкрутка километража на спидометре давала возможность списать намного больше бензина, загнав который нужным людям Николай получал ну оччень серьёзные башли!..

Понятно, что завтрак на траве в лесопосадке после нелёгкой колготной ночи приводил к тому, что Андрей и Сенька, оприходовав бутылку тёплой водяры, соответственно теряли спортивную форму, и их часто развозило в косую линеечку.

Днями «Индустриальное Запорожье» напечатало заметку в рубрике «Родимые пятна». Там описывалось, как в одном из гастрономов в центре города бдительная старушка раскрыла крупное хищение социалистической собственности. Написано было примерно следующее.

Придя утром в продмаг и честно отстояв очередь, бабулька привычно подала продавщице полулитровую баночку и попросила отвесить, сколько поместится, сметанки.

Румянощёкая девуля налила половником сметаны из открытого бидона и поставила баночку на весы.

– Четыреста пятьдесят! Оставить?

– Оставь, доченька!.. – Cогласилась покупательница и добавила. – И бутылочку кефира, как всегда!

Продавщица мило улыбнулась, взяла из стопки нарезанной бумаги верхний листочек и накрыла им стеклянную баночку со сметаной.

Рассчитавшись, бабушка сложила покупки в сумку и пошла в хлебный отдел…

Дома, готовя завтрак, гражданка сняла бумажку с баночки и обнаружила, что на оборотной стороне бумажки что–то написано от руки химическим карандашом. Оказалось, что это записка с интригующим содержанием: «Лушка, сметану не колоти, я уже переколотила! Эля.»

Возмущённая старушка позвонила в ОБХСС, там всё поняли, и вскоре приехал работник за удивительной запиской.

Так благодаря бдительности пенсионерки удалось раскрыть крупное преступление по хищению народного добра…

Однажды вечером в марте Сенька совершенно отравленный болтался утром после ночной смены по Южному вокзалу, где его высмотрели какие–то жуки. Они отвели Сеньку, невменяемого, в плавни в сторону спортбазы «Волна» и, хорошенько отметеляв, бросили под откос шоссе. На рассвете он прочухался от холода и с удивлением обнаружил, что валяется в грязи без сапог, без рабочей фуфайки и без меховой поддевки от отцовой куртки, которую поддевал в холодное время при развозке молока. Ничего не было жалко, а вот поддевка, подарок отца… Как он ещё при этом серьезно не простудился! Но выводов, отлежавшись, не сделал…

Через неделю его в такой же ситуации, косого в дребодан, припахали на том же Южном вокзале мильтоны (наверное, по своей привычке, доехал трамваем до последней остановки и неприлично улегся отдыхать на привокзальной скамье) и так здорово отметеляли резиновыми дубинками, что в три ночи еле приполз домой. Тёща открыла дверь, впустила. Затолкала в ванную помыться и вдруг как заорёт. Все вскочили – жена, дети. Глянули на Сенькину спину, а она вся в кровавых полосах… Менты отделали ночного передовика производства на совесть, «под зебру». Потом тёща не один день отмачивала и смазывала мазью Вишневского синяки на спине… В УССР тогда резиновые дубинки только ввели в порядке наведения порядка из–за возросшего хулиганства.

Сенька разозлился на свою несчастную бессмысленную жизнь, снова потерял паспорт и очень натурально описал в заявлении в милицию, как его по пьяни ограбили. Для правдоподобия, он через неделю анонимно выслал в милицию свой паспорт, хорошенько растоптанный им же грязными ботинками. Семёну паспорт, естественно, тут же заменили.

Сенька задумался. Жизнь становилась бессмысленной и опасной. Пора было останавливаться, иначе распад личности был гарантирован. Он понял, что надо прервать шальной деньговорот, это грязное, хотя вроде бы и мелко–пакостное молокодоение. Галка Хлопонина как бы почувствовала его состояние и прислала очередное мудрое письмо.

Сенька очень ценил её эпистолярное искусство и не выбрасывал такие письма, считая, что когда–нибудь они многое расскажут исследователю нынешней эпохи.

«Здравствуй, Сенька!

Несмотря ни на что я очень обрадовалась твоему письму. Потому что воспоминания детства и юности нам всего дороже. А я никогда не забуду, а иногда (в последнее время я была свободна – то в больнице, то в санатории) всё вспоминаю и рассказываю подругам, какой ты был хороший и как я тебя любила.

Ты спрашиваешь, как я отношусь к хищениям в торговле, и надо ли стыдиться мелких «проделок» в этой сфере. В торговле (с точки зрения обывателя) все воруют, большинство воруют по закону – или корыстно не нарушая законы, или криво исполняя законы. А некоторые оказываются осужденными по закону. Но тот, кто не ворует никак, тот не может прижиться в торговле. И если ты не хочешь воровать, то нечего тебе там делать.

А я стала заниматься социологией. Сейчас я второй год учусь на социологическом факультете в Академии общ(ественных) наук при ЦК КПСС вечером. Весной закончу и хочу поискать другую работу, подороже. А то у меня долгов уже на 450 руб. Кто бы мне их с неба уронил!

А насчет политики вот что я тебе напишу. Скупо. Я не верю в почту. Да, всё так, как ты и воспринимаешь. К вопросам власти, чисто власти, власти как таковой, как возможности расхлёстывать людей, я равнодушна. Политика – это вечное убийство. Без лжи никакая политика невозможна. Ложь меня не возмущает, не терзает, как например, платья на людях. Самое красивое платье уродливее самого обыкновенного человеческого тела. Но без платья нам холодно. И мы лжём, с большим энтузиазмом, надо сказать, по моде лжём. Теперь всё дороже становится информация, а остальные ценности блекнут помаленьку.

Мы живем с Володей дружно, на 12 метрах, свекровь отселили в хорошую комнату 13 метров с балконом в генеральском доме. У нас двое малышей 4 года и 2,5 года. Мальчик и девочка. Зарабатываем мы вместе 220 рублей. Володя, невзирая на то, что отец, пошел учиться в 7‑й класс. Ребятишки на пятидневке. В воскресенье катаемся на санках. Игрушки, подарки, стирки.

Если увидимся, то скажу, что тут шепчут на ушко про политику. Я не изменилась в душе, такая же беспечная, нежная и влюбчивая, как и в девчонках. Очень непрактичная и дома, и на работе. По–настоящему ценю одну только радость, обыкновенную естественную человеческую радость и отдаю все свои … (неразборчиво), и способности, и время – наше жизненное пространство – этой радости и всему что с ней связано, из чего она рождается, чем живет.

Муж немного меня не понимает в этом смысле, он не поэт. Он из арбатских хулиганов, отсидел 5 лет, очень нежный. Как могу, приспосабливаю его к себе. Сейчас он открывает для себя радость познания, радость детства, радость свежего воздуха. Я хочу третьего, а он не хочет, и только подчиняется моим слезам. Если в августе со мной что–нибудь случится, то ничего. Государство воспитает.

С Риткой мы друзья. У неё проблема, никак не может произвести младенца. Брак у неё христианский по духу: исступлённая чистота и исступлённое мученичество. Квартира холодная и чистая как церковь. Ничто не нарушает, не вызывает улыбки. Мне очень хочется, чтобы она наконец понесла, и превратилась бы её квартирка в наш веселый телятник. Я раздобыла даже ей техническое руководство Р. Нойберта. Авантюры обожаю. Я вдруг стала издателем. Подробности можно только рассказывать. Мне очень жалко, что она не поёт, но она пожертвовала музыку своему Константину. Он талант – конструктор на работе, но не дома. Она его не понимает, потому что не любит. Но она не может, не в силах любить кого–нибудь. Зато живет на 450 р. в месяц.

Ещё у меня две подружки не замужем, с комнатами, без родных. Не желаешь? Хороши обе, к тому же и добрые и чистые. Какие у тебя прожекты? Или на остров Врангеля поедешь? Что ты хочешь? Брось ты политику. Это сплошной бандитизм. Оборотись к людям, может, найдешь и увидишь хороших людей.

А я влюбилась! Хотя, быть может, и перед смертью. Но это тайна (любовь!). Правда, не в первый раз. Но всё равно дух захватывает, хорошо, и без всяких нарушений правил уличного движения. Просто сердце с сердцем разговаривает, а поступков никаких. Нашла тоже выход, скажешь. А помнишь у Блока Адскую песню? Это о браке. Я тоже против собственности на женщину, а собственность на сердце и вообще невозможна, по крайней мере, она исключает любовь. Сердцу для любви нужна хотя бы иллюзия ощущения свободы. А в браке сейчас женщина – личное имущество мужчины. Мне не нравится. Но я люблю и очень люблю и этого Володьку. В нём есть что любить. Как же я люблю их одновременно? Это поймет поэт. Собственник, даже самый порядочный и деликатный, это не поймет.

Сенька, мне не хватает тебя в качестве друга. Я считаю нас близкими, и без тебя мне некому исповедываться. А ты? Я очень горячо к тебе относилась всегда, а ты вечно убивал меня своей холодностью. Неужели ты не чувствуешь, что мы с тобой и только с тобой – два рыбака и ловим в море житейском одну и ту же рыбку. Большую и маленькую.

Ну да ладно. Пиши. Все твои письма мне нужны и дороги. Права качать сейчас скучно. Советую травку зеленую или пушистый снежок, кефирчик (без всяких градусов) и беспечную улыбку. А потом и жизнь кончится. Останутся цветы после нас.

Галя.»

Сенька перечитал Галкино письмо не один раз. Какой–то процесс запустился в его голове. Вспоминались университетские годы, перспективы, мечты, разговоры… И, разозлившись на самого себя, неотвратимо превращающегося в животное, он поехал в Соцгород, в городскую библиотеку, сел на любимое раньше, ещё в школьные годы, место у окна в третьем ряду столов и долго, не один час, писал ответ… Вышел из читального зала и медленно пошёл к конечной остановке трамвая уже почти в полной темноте.

«Милая Галка!

Спешу ответить на твое чудесное письмецо, оно меня несколько приободрило. Узнаю стиль друга.

1) Ты немного неправильно меня истолковала. Я никогда не стремился в отношениях с тобой хотя бы одним словом дать тебе какую–либо надежду как женщине. Ты совершенно права в том, что я отношусь к тебе, как к парню, и ценю лишь твой мозг, т. е. физически ты мне, увы, неинтересна. Но сложились у нас только такие приятельские отношения и я не планирую их переводить в желательное для тебя русло. Это – откровенность на откровенность, как и должно быть между друзьями. Если тебя это не устраивает после семи лет товарищества, то прости–прощай!.. Да и любовь по последним сексологическим данным имеет две стороны, эротическую и платоническую. Очевидно, что мы с тобой поклоняемся разным идолам. Где–то, кажись, в «Литературке» я недавно вычитал, что мы ещё слабо готовим нашу молодёжь к постельной стороне любви, отсюда и некоторые неурядицы в семьях и т. п. Особенно это касается девушек. Парни более реалистичны. А многие девицы очень щепетильны насчет постели. Чем не тема для социологического исследования? Конкретно, как безграмотность в сексуальном отношении и холодность женщин приводят к развалу семей, к снижению рождаемости, к нехватке, таким образом, рабочей силы и тэпэ, вплоть до ослабления «нашего движения вперед»… Отсюда танцуя, сделай вывод об аполитичности таких женщин, с которых не мешает «строго спросить»…

2) Насчет цветочков тоже ты перевернула. Я их безумно люблю, но уверен, что затратив на них уйму времени и внимания, в старости не получу ничего взамен. А как хотелось бы, когда подойдет час умереть, чтобы цветочки искренне всплакнули над тобой!

3) У тебя диалектическая логика, чего я не принимаю. Ты укоряешь за отсутствие якобы любви к детям и в то же время, как мы оба прекрасно понимаем, предлагаешь столько вариантов их бросить ради Москвы.

Итак, ответь мне без выкрутасов, что лучше, Москва или дети? Кроме того, я бы предпочел второй вариант, вот только тётка Манька мешает. А вообще, это практически невыполнимо, даже если бы я согласился с твоими сказочками. Стало быть, и время на обсуждение таких вариантов тратить не надо.

4) Куда я уеду и что буду делать, выяснится через месячишко, т. к. я никогда заранее не намечаю плана действий. Сейчас я должен быть здесь, так как надо закончить много всяких малоприятных дел…

5) Высылаю фото. Это лето ещё 1960‑го. На нем твой друг – безработный.

6) Толку с того, что у нас может оказаться общее мировоззрение. Надо надеяться, что у нас обоих оно – «научное». Но ты философствуешь на досуге, а я от собственного бессилия чувствую неполноту жизни. Скорее всего я прагматист. Я считаю, что человечество бесперспективно. И вот в каком смысле. Мы живём, зная, что каждый смертен индивидуально. Но утешает мысль, что останутся дети, а из них ещё дети и тэпэ. Далее. Есть вера в бессмертие человечества как совокупности, как носителя разумного духа. Дескать, пусть даже солнце погаснет, пусть любые несчастья грянут, но человек расселится по Галактике, спасая и расселяя свою сущность…

Так что, с одной стороны, дёргаться особенно вроде бы не стоит, а с другой стороны, если не упираться, так как же добиться расцвета науки и личности, чтобы вырваться на просторы космоса?..

Наверное, можно быть ВСЯКИМ. Таким образом, двигать цивилизацию будет не конкретный многогрешный человек, а некая тенденция в лице человечества в целом…

Ладно, хватит трепаться. Мне скоро на работу в ночную смену. Пиши.

Твой бестолковый ненормальный Сенька. "

Не прошло и пары недель, как, зайдя на главпочтамт, Сенька получил ответ Галки Хлопониной и нетерпеливо разорвал конверт.

«Сенька! Ты нахал!

Я, конечно, очень рада, хотя уже и перестала ждать твоего письма. Но ты – нахал!

Я никогда не мечтала спать с тобой в одной постели, хотя всю жизнь тебя люблю. Но ты этого слова не понимаешь, как и все жеребцы на этом свете. Меня всегда это оскорбляет, и так и будет до внуков и правнуков, и тогда эта старая карга будет любить и любить по–своему. А ты – дурак, и я тебя прощаю. Я тебя всегда прощала, потому что я – женщина, и любовь для меня – жизнь.

А что я в тебе люблю – это неизвестно. Ни тебе, ни даже мне. Но это несущественно.

Хорошо бы твои цветочки, когда подрастут и раскусят тебя, не поленились бы избить тебя, как следует, и оторвать тебе уши. За что? За твое отношение к женщине. Хотя бы плакатное. Ты представляешь, я и сейчас не верю, а может быть, и никогда не поверю, что ты такой, каким притворяешься. Но почему ты боишься счастья? Черт тебя знает. Ты помнишь, как ты мне всегда улыбался? А я помню, я всегда помню тебя улыбающимся.

Ну, ладно. Всё это для тебя китайская грамота, и я даю слово больше никогда не повторяться.

Теперь о делах. Я – мирный и смирный обыватель, и чистого бланка трудовой у меня нет и негде взять. Социология – для заработка и для души. Упражнения на вольную тему в рамках данной системы. У тебя, что, есть другая? Другой системы не будет еще лет 200-ти в России. А в другой стране мне неинтересно. Я люблю и умру здесь.

Обещанная личная беседа – хорошо бы весной!

А и дурак же ты, если, как мне кажется, действительно совсем не любишь своих детей. Ты теряешь пол жизни. Я говорю не о времени, им отданном, а о любви. Времени мне тоже жалко.

Девочки мои – мои ровесницы, хотя и смотрят на закат, но обе по–старомодному «порядочные», т. е. любят порядок и общественное мнение. Некурящие. Одна живет одна в комнате, работает в проектном ин–те за 180. Другая живет в двух изолированных комнатах с тёткой вдвоем, работает в «Мосфильме» за 200, а с экспедициями почти круглый год я не знаю, сколько у нее выходит. По крайней мере, «случайно» ездит в экскурсии за 300 руб. в Среднюю Азию или в Карелию. Я таких денег, разумеется, и в глаза не видела. Денег я не люблю и они меня тоже.

Ни в том, ни в другом варианте без «излишних обязательств» не обойтись. Обеим нужен ЗАГС и ребенок, и то и другое обязательно. Без «дурацких предисловий» тоже не пройдёт. Если это для тебя невыполнимо, то говорить больше не стоит.

Есть ещё у меня на работе разведённая женщина. Молода и красива, с кулацким крепким характером, темпераментна, но строга. Живет в комнате с сыном 6-ти лет и матерью. «Ищет мужа», но так, чтобы он её нашел.

Ещё есть одна женщина дальняя знакомая, у неё умер муж, пять человек детей, она моложе меня, работает няней в яслях. Живет в двух больших смежных комнатах. Её сестра работает со мной, держит её в руках, помогает. Та её слушается и во всем спрашивает разрешения. Анастасия, которая ею руководит, имеет строгую и жесткую до ханжества христианскую мораль.

Заинтересует ли это тебя? А вообще–то девочек в Москве полно.

Насчет почтовых ящиков. Я останусь лояльной. Если на конверте будет адрес какой–либо организации, то можешь рассчитывать, что я его передам, если хочешь, под расписку. Могу и справляться об ответе. Остальные нелояльные сношения – исключаются.

Безусловно, судьба жаждет борьбы, а мне–то все кажется, ну почему–то кажется, что у нас с тобой одно мировоззрение. Вот–то будет анекдот, когда я наконец прозрею!

Да, ты хочешь прикончить какую–то парочку. Давай, кончай! Это я люблю! Жаль, что я почти не могу участвовать в твоей борьбе. Рамки лояльности и рамки порядочности – ты уж мне прости. Но откровенность – это открытость, т. е. приглашение войти. Ты должен это понять. Я хочу сделать всё, что смогу. Мне очень интересно всё, что ты найдешь у аборигенов. Но практика без теории иногда бывает слепа. Знаешь ли хорошо ты нашу систему и пути человека в ней? И кто тебя будет кормить в этих скитаниях? Мне интересно обсудить твой путь и твои занятия.

А ещё мне нужно какое–нибудь гнездо в лесу и с речкой на лето. Это с ребятами я мечтаю попастись.

Всецело мой С.! Приезжай! Я очень хочу тебя видеть. Смотреть и молчать. Этого удовольствия я не могу исчерпать. Галя.

(У нас можно переночевать с понедельника до пятницы)».

Не успев ответить, получил ещё одно письмецо от старого другана Галки Хлопониной:

«Здравствуй, Сенька!

Про любовь ты ничего не понимаешь. А точнее, понимаешь совсем не так, как я. У меня совсем другое деление. Но лучше не спорить, потому что её никто не понимает одинаково. Социологические (и практические) изыски в этих сферах, сферах воспроизводства человека, я проводила и, если пожелаешь, выдам тебе сотню–другую истин на эти темы. Но этот вопрос, к сожалению, отодвинут жизнью на второй план, и там ещё долгое время он будет оставаться.

А насчёт смены поколений мы смотрели кино (Ты ходишь в кино?). Там, так прямо и говорится, что всё наше тепло наши дети передают дальше, нашим внукам, а вспять – было бы противоестественно.

Дети наши уйдут, «наши» они очень условно. Из этого следует практический вывод: ответ можно найти только на своем (временном) уровне, и рассчитывать можно только на него. Пришли фото своих невест, а я тебе пришлю свои сокровища.

Логика моя не более диалектична, чем все мероприятия твоей жизни. (Сказать по правде, для своего личного пользования, я знаю очень мало реальных рамок жизни.) Я считаю, сколько человек способен в себя вместить, столько пусть и вмещает. Только жизнь – священна, а собственность – мрак.

Твоё «Москва или дети» – это не твоё и не из твоей оперы. Я просто очень хочу тебя видеть, а остальное уплывает из моего сознания. Но ведь есть же ещё море выходов, а если их нет – то ты их выдумаешь.

Какие у тебя там проблемы, и как тебе не надоело? Я бы на твоем месте давно бы уже сбежала из этого города и приезжала бы на родину в отпуск. Но жить всё время в таком спёртом воздухе нельзя. Ты теряшь время и жизнь. На фото ты старый и злой.

Но фото мне уже не поможет. В моём сознании ты прочно запечатлен в образе юного божества с бездонными, как пропасть, глазами и золотистым сверкающим телом.

Жаль, я не могу быть безработной, а то можно было бы иногда взглянуть на жизнь сверху вниз. Но на это лето я прожектирую выезд на дачу с детсадом под Москвой, в Загорске.

Буду там ночной няней или ещё чем–нибудь. Для этого буду ловчить административный отпуск на работе. Как получится, ещё не знаю.

Мировоззрение у нас с тобой, конечно, разное. А что же не разное? Ведь что–то не разное? Ощущение жизни, чувство жизни, чувство живого. Я не знаю, но чувствую, что ты свой, или наш, как это назвать. Обречённость наша меня не огорчает. Почему?

В далеком масштабе я вижу принципиальные видовые изменения, дающие возможность (а по–твоему невозможные) перехода за нынешние рамки системы. Изменение тех черт, которые составляют наши современные границы. Я верю в силу мысли, потому что она нематериальна, т. е. в сути своей уже отлична от нас. С появлением мысли растаяла в бесконечности граница между материальным и идеальным. Ты знаешь, где кончается материальное и начинается идеальное? Этого никто не знает.

Но так же возможны и другие, принципиальные и немыслимые сейчас изменения человеческого вида. Но это всё далеко от нас во времени. А сейчас нам дан короткий отрезок времени, и смысл жизни или задачу жизни я нахожу в том, чтобы пропустить через эту единицу времени как можно больше энергии, в моем понимании – жизни, ощущений, движения жизни, радости, тепла и радости.

Ты говоришь «красивый обман» – как это плоско.

А меня волнуют эти чары неисполненной любви, несбывшейся мечты, светлой печали, мне они чувствуются самыми реальными из человеческих радостей. Почему они так властны над поэтами? За них я люблю и переписку Шоу, и Грина, и Пушкина, и Шиллера, и Верхарна. Мои любимые слова: неистомный, исступленно. Все поэты поэтичны лишь мечтой, грёзами. Но почему? Может это чувства будущего вида? Ведь самое сильное «несбывшееся» рождается не во сне, не в элегическом (попросту пассивном) созерцании, а в самой жестокой брани жизни, в круговерти, в трагедии. Когда жизнь кипит в избытке и переливается через край, превращаясь в смерть, тогда рождается поэзия. Поэтому я против обреченной безнадежности. Я не люблю «трезвых» пессимистов. Они уступают себя смерти без борьбы, без жизни. Они никогда не высекут в своей судьбе той искры, что рождается, когда жизнь и смерть сталкиваются лбами и исчезают, превращаясь в свет, в поэзию, ещё в что–то, чему нет названия. Но оно есть. Это третье состояние мне близко, оно живёт во мне, оно меня волнует больше всего. Нет, это не хождение по краю пропасти, и даже не само падение. Это что–то третье, оно не существует во времени (может быть, в нашем настоящем понимании), а высекается в столкновении. Оно реально и неведомо. Оно властно зовёт человека, зов бездны, зов белого безмолвия, зов края света или «что там дальше?», за краем света.

Это жизнь и, на мой взгляд, это вершина нашей жизни, это будущее нашего вида. Но это не твоя верхняя клетка. Там принципиально другое измерение. Другие закономерности, и они будут нашими.

Мы будем скитаться по вселенной, но не так примитивно, как мы сейчас это представляем, и как это происходит на Земле: экипаж, пассажиры, везущие с собой свою среду и прочее. Все будет в принципе не так.

А твоя платоническая любовь, которую ты мне приписываешь, меня всё–таки оскорбляет. Это такая грязь и ханжество, что мне хочется плеваться и лягаться, как верблюду.

Ах, все это глупости!

Лучше приезжай, и я буду на тебя смотреть, и ты будешь меня дразнить, а остальное ерунда.

Мимо Москвы, я думаю, ты не проедешь, а при случае, может в Загорск завернешь.

Галя.»

А послезавтра пришла небольшая дописка от Галки:

«Сенька!

Если ты не откликнешься, я напишу тебе интересную вещь. Мне очень хочется, чтобы ты очутился в Москве, а не за решёткой. Оторвись от этого дурацкого Запорожья, ничего там не жалея. Раз они не понимают тебя, зачем они тебе нужны? Завоюешь мир и придешь поцеловать свою родину родную.

Доченька не пострадает, по крайней мере не больше, чем сейчас она страдает от твоих неурядиц.

Откликайся! Хотя бы открыткой, чтобы я знала, что ты можешь получить моё письмо.

Жаль, я не знаю насколько прочно ты там застрял. Поговорить бы.

Галя.»

И тут же следом, через день, развёрнутое письмо от Галины, приведём его без сокращений:

«Сенька! Здравствуй!

А нельзя ли как–нибудь свернуть эти твои «дела»? Нельзя ли договориться с этими добрыми дядями? Чтобы больше никогда их не видеть. Тебе надо любой ценой выбраться оттуда совсем, и начать всё сначала. Тут мне Алка обмолвилась в дружеской беседе, что регистрация брака ей необязательна. И она могла бы постоять за себя перед тёткой, с которой она живет. У Алки своя комната, но хозяйсство её ведет тётка. Соседи все за Алку. Этому гнезду нужен позарез ребенок. Он ослепил бы их как ясное солнышко. А ты… Наверное всё–таки это не тот вариант. Сенька, если бы у меня была квартира, то ты бы скорей всего жил у меня.

Ты задыхаешься там вдали от интеллектуальной жизни и социальных движений. Москва – это столица интеллигенции, и ты должен быть тут. Без общих знаний об обществе (они обновляются, иногда полярно, каждые 5 лет) в провинциии ты бесплодно растратишь себя. «Кипенье в действии пустом» сведёт тебя с ума. Нет пищи ни для ума, ни для сердца.

Хорошо ещё, твоё счастье, что упрямый кукурузник не даст тебе выехать. Там ты встретишь просто другую систему противоречий и никаких возможностей, кроме как продать себя в качестве пушечного или пластикового мяса. Здесь нет для тебя доброго небесного дяди, и там нету тоже для тебя лично ни одного благодетеля.

Роман тебе надо бросить. Тема устарела, морально. Объяснения будут в разговорах. Власть на местах и будет такой, пока она объективно подходит для производства. Вообще не связывайся с Западом, они ничем не лучше китайцев.

Потаскушка тебе, как ты знаешь по опыту, помочь не может. Недостаток ты испытываешь совсем в другой пище.

Самоубийство это некрасиво. Это ты подымаешь руки и говоришь: «Я сдаюсь.» Это по–азиатски, по–японски.

Дай себе зарок убиваться только в Москве. Обязательно попробуй этот последний шанс. Ты можешь работать ревизором? Дефицит, и берут часто без разбора. Ах, если бы ты был маленьким! Я бы тебя взяла на ручки, укачала и уложила спать. Ведь всё в самом себе! Этот лозунг как–то выдвинул один старый–старый дед, когда мы гуляли в прошлом году в апрельском Останкине. Мы там были с Риткой. Она без конца повторяет глубокомысленность, но не помогает.

Ты устал от бесплодной борьбы за деньги и за власть. Это надо выбросить на помойку. Когда их поучаешь, они грызут нас, как волки, изнутри, и человек сходит с ума или становится скотиной, что одно и то же.

И на Север погоди. Север – это тоже провинция, хотя и специфическая. Все хорошее там сосредоточено в рабочей скотине, которая двигает всё дело, в нижнем слое населения, там где пьянки, топоры и карты. Интеллигенция там (то бишь, дипломированные специалисты) – неинтеллигентна. Она не мыслит. Это просто дипломированные обыватели. Гниды. Тем гаже, что они образованные.

Слушай, Сень! То, что я в тебе люблю, всё–таки, в тебе есть. Тебе нужно сейчас очень много узнать, переварить, по–другому ты взглянешь на наше общество и увидишь другие пути борьбы, поумнее, потоньше, поэффективнее. А иметь политического единомышленника – это очень много. Это – всё! На Севере ты не найдешь информированного круга людей. У меня здесь, правда, не ахти какое общество, но будет лучше, я вижу дорогу. И Москва есть Москва, здесь достаточно народу и кроме меня. Социальная борьба – это все–таки то, что занимает меня больше всего, но у меня нет полноценного единомышленника.

Итак, Сень, твоя задача – выскочить из этого стакана затхлой воды. Как можно скорее. Твоя борьба с местными боссами не имеет смысла, поскольку она не агитационна. Ведь о ней знаешь лишь ты один. Умнее было бы заключить Брестский мир, если это возможно с фактической точки зрения.

Торопись! Торопись!

Галя.

Пиши побольше и почаще, если есть время. Все пиши. Для меня нет запретных тем. Я люблю твои письма.»

Конечно, больше молчать, откладывая ответ «на потом», уже становилось неприличным. Пришлось Сеньке пару выходных попотеть над солидным ответом. Сработало! Через пару недель получил ответ от Галины (с семейным фото) на своё более подробное письмо:

«Здравствуй, Сенька!

Посылаю тебе свое семейство. Полюбуйся. Не сердись на меня за то, что может быть я хвастаюсь. Ведь хвастаться мне нечем, дела мои не блестят, всё неустроено, долги растут и я наивно прячу сердце в радости любви и ласки. Но к сожалению – это не щит и не меч. А жаловаться тоже нельзя.

Так вот. Напишу тебе про Аллу. Алла – маленькая, чистенькая, очень добрая и очень лёгкая женщина. У неё лёгкий же общительный и живой характер. Любит смеяться, делать подарки, рассказывать хорошие истории, абсолютно беззлобна – это в ней основное. Заумь тоже не для неё. Она работает на Мосфильме по звукозаписи. Часто ездит в киноэкспедиции, а в Москве работает в неопределенное время суток, в зависимости от съемок. Она любит рассуждения об искусстве, но ясности нет, и мы с ней ещё ни разу ни на чём не сошлись. Живёт с тёткой в двух комнатах. Комнаты расписаны на них порознь. Им бы обменяться на отдельную двухкомнатную квартиру, но некому заняться и похлопотать. Если уйдет тётка в другой мир, то одну из комнат они потеряют. Им надо, чтобы комнаты стали (при обмене) смежные, тогда можно объединить лицевой счёт пока ещё есть тётя. Тётя эта ей не родная. Две сестры–еврейки (старые девы) удочерили девочку Аллу – тоже еврейское дитя репрессированных в 37 году.

Здесь она и выросла. Та сестра, что была записана матерью, умерла несколько месяцев назад от рака груди. Комнаты были записаны на них отдельно. Алла осталась в комнате матери, а тётка в своей, хотя хозяйство у них всю жизнь было общее, готовила и убирала всегда Эсфирь – нынешняя тётка. Родная мать Аллы жива. Алла навещала её в Казахстане, но не почувствовала в ней родню. У неё новая семья и взрослый сын. Ближе всех Алле всю жизнь была тетя Эсфирь. Это её самый родной человек и обрадовать, уважить тётку – это установить мир и благоденствие в семье. Угодить ей трудно.