Текст книги "Вчера"

Автор книги: Олег Зоин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Кое–как успокоившись, стали втроем собирать лохмотья одежды, чтобы как–то прикрыть тела юных нигилисток. Сенька снял рубашку и девчёнка, лишившаяся платья, приняла приемлемый вид. Кофточку на её подруге, к счастью, удалось скрепить какими–то шпильками, вынутыми из причесок.

За оградой текла улица, и на ней, как океанский лайнер, светился сотней фонарей и окон Дворец Строителей. Через проезжую часть улицы бежали два милиционера и стайка дружинников. Прямо им на руки передал Семён тело потерявшей сознание девчёнки и в то же мгновение получил солидный удар в бок от другого стража порядка. К счастью, о нём в суматохе тотчас забыли, а то бы не избежать привода и разборки.

Когда он пришёл в себя, вокруг уже никого не было, зато весь парк наполнился милицейскими свистками. Семён посчитал за лучшее выйти на к освещённому входу в очаг культуры и смешаться с возбуждёнными гражданами.

На площади перед Дворцом шумела толпа. Несколько милицейских машин и одна «Скорая» толпились у колоннады главного входа. По парадным ступеням пронесли в санитарную машину блондинистого инженера, и вот уже за поворотом улицы победно взвыла сирена «Скорой» и исчез красный крест её прожектора.

Толпа бесилась и неумолимо требовала выдать ей на расправу стиляг, праведно возмущённая, бросала камни в окна Дворца. Далеко за полночь разошлись последние комсомольцы, милиция забрала до утра на охлаждение наиболее откровенных хулиганов, и Сёма побрёл домой. Но ещё несколько часов бесцельно шагал по тёмным ночным улицам Запорожья и с тяжёлой, невыспавшейся головой отправился утром на работу.

В цехе никому не решился рассказать о ночных событиях, настолько диким всё казалось. До вчерашнего дня Сенька наивно полагал, что борьба со стилягами отгремела года три–четыре тому назад, до фестиваля. Оказывается, нельзя судить о всём Эсэсэсэр по Москве. На берегах Днепра, выходит, страсти кипят те ещё. Был порыв поделиться с Краминовым, но, к счастью, парторга не нашёл.

Но через пару дней Сёма не выдержал и после смены поехал трамваем прямиком в Дворец Строителей. Там он легко разыскал комнату с табличкой «Штаб народной дружины» и решительно толкнул дверь.

За столом, покрытым непременной красной застилкой и заваленному пожелтевшими политическими брошюрами и газетами, сидело четверо мужчин, вернее, парней.

Один из них, бледный и худющий словно цыган, с аскетичным лицом, вопросительно взглянул на Семёна. Этого цыганоида Сеня узнал, – то был Кирпичёв, они учились когда–то вместе в шестом классе. Как звали «Кирпича», Семён не помнил.

Сидящие нахально уставились на пришельца, и ему надо было что–нибудь сказать.

– Я, собственно, имею отношение к тем девчатам, которых вчера чуть не убили, – громко, почти крича, сказал Семён, а вышло тихо, словно прошептал.

– Я же говорил, Дима, – обратился к «Кирпичу» рыжеватый увалень, – что сегодня за этими стилягами–сцыкухами ещё не один гость пожалует…

– Мне знакомо твоё лицо, парень, – внимательно присматриваясь, громко размышлял, стараясь правильно говорить по–русски, Кирпичёв, – не заметали ли тебя этим летом наши патрули? Прывуды имеешь?..

– Нет, не задерживали, – разочаровал «Кирпича» Семён, раздражаясь, – просто мы с тобой когда–то вместе учились в третьей школе…

– А, вспомнил! Серба, кажись? Как же, как же. Давненько дело было, – засмеялся Кирпичёв. – Ты как–то предложил на лысине глуховатого географа тихонечко написать химическим карандашом «Антарктида». Ну и нахохотались мы тогда… Знаете, товарищи, у нас географ был – доходяга, так он во время опроса учащихся порой засыпал…

– Ладно, как–нибудь в другой раз про школьные дела доскажешь. Не забудь вспомнить, что тебя «Кирпичом» дразнили, – прервал его Семён. – Я хочу узнать адрес девчёнки, той, что рыжая. Она мне ключ от квартиры сунула вчера, когда за ней гнались…

И для подтверждения своей импровизации позвенел ключами в кармане брюк.

– Ну, тогда глянь там адресок в журнале задержаний, – лениво разрешил блондин в очках, он угадывался тут главным, Кирпичёву.

Тот встал, привычно и уверенно подошёл к исцарапанному предыдущими поколениями бюрократов сейфику, отпер его и вытащил из железного нутра, где в полумраке блеснул «ТТ» и громоздились кипы каких–то неопрятно сваленных документов, толстую амбарную книгу, в коей тщательно велись записи виновников различных «ЧеПэ».

– Валяй, записывай! А какая из них рыжая? Запиши обеих… – открыв книгу, показал нужную строчку Кирпичёв, и Серба нацарапал на клочке «Индустриального Запорожья» оба адреса.

– Будьте здоровы, хлопцы–молодцы, – пробурчал в дверях Семён…

Одна из девчёнок жила неподалёку за новым универмагом «Украина». Потратив менее получаса, Семён разыскал нужный дом и нерешительно позвонил. Женщина средних лет тихо ахнула от испуга и едва не потеряла сознание, увидя страшно загорелого, плохо отмывшегося от бокситной пыли Семёна. Оказалось, что это мама Сони. Так что вскоре уже Соня, её мама и Сенька дружелюбно пили чай с домашней выпечкой и наперебой делились перипетиями недавней битвы.

– Не надо было шляться по ночам, – выговаривала мама дочке, – а теперь чего уж, не реви…

Девчёнка лежала на кушетке, укрываясь пёстрым шерстяным пледом.

С той ужасной памятной ночи пошёл третий день. Почти зажили ссадины, поблекли синяки, но сердце переполняла обида.

– Разве то люди гнались за вами? Банда хулиганов, бандитов, – успокаивала её мать.

Но посмел же лейтенант Кирпичёв в отделении милиции, на её требование возбудить уголовное дело, уверенно сказать:

– О каком–таком «деле» может итти речь? Не преувеличивайте. Это же вас народ учил… Вконец обнаглели, стиляги проклятые!..

«Народ учил!» После этой учёбы подруга Сони Ирина едва не очутилась в больнице, а Соня хотя и отделалась синяками и царапинами, но до сих пор не может оправиться от испуга и надругательства…

Странный спаситель попил чайку и деликатно ушёл, сославшись на какие–то дела… И даже телефона не оставил. Значит, нет у него дома телефона, молодой ещё…

Соня зачем–то, наверное, от нечего делать, начала было перебирать в памяти сегодняшний ещё один диванный день… Где же этот дурацкий выключатель?.. Мама, спокойной ночи!..

…Солнце нежно коснулось тёплым розовым языком стены соседнего дома, стоящего впритык, грязный красный кирпич старорежимной кладки ожил, согретый доброй коровьей лаской далёких протуберанцев. Ожили и окна.

На балконе пятого этажа зашевелился спальный мешок и из него вылез, потягиваясь, взлохмаченный дядька лет сорока, сердито зевнул, и, зябко поёживаясь, исчез в проёме двери. Через пару минут он появился, левой рукой придерживая трусы, сползавшие с позорно круглого животика, а правой поливая из алюминиевого чайника по–утреннему бодрые петунии в балконном ящике. Их сильный возбуждающий запах лился через открытую балконную дверь в комнату Сони. У них с мамой в этой просторной коммуналке была большая двадцатиметровая светлая комната.

За стенкой справа, у Лушки Ложкиной, протарахтел будильник. Соня слышала, как под Лушкой скрипнула кровать, как она сотрясла пол босыми ногами, представила, как Лушка ласточкой замерла на минуту, одевая халат и стоптанные–перетоптанные босоножки. Потом соседка звякнула дверным крючком, споткнулась, ругнув себя: «Ну-у, чёрт!», прогарцевала в туалет, щёлкнув выключателем.

За стенкой слева захрипел репродуктор, тарелка ещё довоенных лет, затем раздались позывные украинского радио – музыкальная фраза «… рэвэ та стогнэ Днипр шырокый…», после чего диктор заученно сказал по–хохляцки:

– Доброго ранку, товарыши! Сьогодни пьятныця дэсятого чэрвня тысяча дэвьятсот шистьдесят другого року. Трывалисть дня шистнадцять годын… хры–хры–хры… хвылын. А зараз слухайтэ пэрэдачу з Москвы.

После чего послышался перезвон курантов Спасской башни.

– Вставай, рохля! – шумнул на свою жену Полину Моисей Давидович, однорукий преподаватель математики в пединституте. Что–то стеклянно–металлическое упало у них со стола, похоже как стакан с чайной ложечкой, и недовольный голос Полины прошипел по–гусиному: «Ну, до чего же наповоротливый, боже ж ты мой, а ещё научный работник! Собирай щас же!». По наступившей тишине понятно было, что чета Белгородских прислушивается к коридорным шумам, затем работник вуза громко засопел, собирая стекляшки с пола. Когда за Лушкой сыто заурчал унитаз и она перешла умываться в ванную, Полина рванулась в туалет, чтобы опередить ещё одних соседей, молодожёнов Цибиковых, в комнате которых пока прослушивалась неэтичная тишина.

«Как же хорошо дома! Никогда больше моей ноги не будет на танцплощадке,” – подумала Соня, подтянув одеяло к подбородку и укладываясь на диване поудобнее. Напротив дивана стояла неприбранная кровать, мать затемно ушла на работу, такова уж специфика труда кондуктора троллейбуса, надо рано вставать, а когда выпадает вторая смена, то поздно ложиться.

На следущий день Семён по–горячему написал в «Комсомольскую правду», изложил всё как было, приглашая корреспондента приехать и восстановить справедливость. Через месяц он получил ответ, что его письмо направлено в Запорожский горком комсомола для проверки. Оттуда к нему домой через неделю пришел молодой чувак, который популярно разъяснил Сеньке необходимость на данном этапе строительства социализма усиления борьбы с тлетворным влиянием буржуазных нравов и их упадочнической культуры…

Тогда действительно шла нешуточная борьба с движением стиляг, которые зачем–то преклонялись перед западным образом жизни. Комсомольские дружины по охране общественного порядка дежурили в парках, на улицах городов. Было модным среди пацанов носить узкие брюки «дудочки» и длинные волосы, то таких ловили активисты и насильно стригли и распарывали штанины. Так сознательная советская молодёжь показывала свое неприятие буржуазной псевдокультуры. У комсы вошло в моду носить брюки–клёш по–флотски, с широченными штанинами, до сорока сантиметров. Чтобы придать клешам уверенный полет, их подшивали по кромке штанин половинками металлических «молний», что утяжеляло и выпрямляло хронически неглаженные брюки активистов и надёжно скрывало нечищенные пролетарские ботинки.

У морально разложившихся девушек преобладали короткие юбки, но были и длинные «вечерние» платья, пошитые, конечно, из дешёвых, доступных тканей. Стрижки у девчёнок были, в основном, короткие, с укладкой или начёсами. Всё это вызывало злобу дружинников и желание расправиться со стилягами. Власть молчаливо поощряла такую «классовую борьбу». В помощь активистам было и вдалбливание «Морального кодекса строителя коммунизма», и введение в повседневную практику избиение неправильной молодёжи резиновыми дубинками. Доставалось, правда, и нам, обыкновенным деклассированным пьяницам…

Ветреный август колобродит по унылому Студенческому пляжу, переносит с места на место песок, невидимым рейсфедером заштриховывает синее, отразившее бездну высокого неба, зеркало бухты, треплет выцветший за лето красно–голубой украинский флаг на мачте важно углубляющей бухту ржавой землечерпалки, на горячем песке шустро заметает следы человека. Ветреные дни отпугнули последних любителей поплавать, так что бухта выглядит пустынной, если не считать с десяток самых преданных Днепру подростков и многодетную семью, расположившуюся под вербой.

Однако напротив землечерпалки у небольшого гранитного обломка пестреют ситцевое платьице, книжка, потрепанные босоножки и сумка. Это – Иринкино добро. Наконец, она наплавалась и медленно выходит из воды, вытирая голубые глазищи загорелыми ладошками. С пшеничных прядей, выбивающихся из–под синей резиновой шапочки, капает блестящими каплями. Прыгая по горячему песку на цыпочках и балансируя руками, словно идёт по канату, Ирина легко несёт тугое девичье тело навстречу ветерку. Опустившись на песок и устроившись поудобней, она раскрывает недочитанную книжонку. Полудённая тишина время от времени надламывается дьявольским скрежетом ковшей землечерпалки да криком вдруг метнувшейся зигзагом чайки. Приднепровье прощается с летом. Ирина прощается с Днепром. А чайка прощается с Ириной.

Но вот по откосу обрывистого берега на пляж сбегает ещё один смуглый, как август, абриген. Он шустро раздевается у самой воды и неуклюже бросается в синее зеркало реки, разбив его у берега на тысячи опаловых брызг. Пару раз окунувшись, как всякий не умеющий хорошо плавать, он не бросился на глубину показывать класс кролем, а вскоре, отфыркиваясь, как мокрый кот, и распугивая шумных детишек, выбрался обратно на берег и взялся за полотенце, брошенное им у воды. Так или иначе, чудак замечает Ирину и направляется к ней, выгнув по–индюшачьи загорелую интеллигентскую грудь.

– Хотя бы не пьяный… – просительно думает Ирина и мельком, незаметно оглядывается. Это её не успокаивает, так как на пляже, кроме многодетной семьи, нет солидных людей, на чью защиту можно положиться.

Парень подходит и нерешительно останавливается в двух шагах от Ирины. Всё же, подумав, он притормаживает заговорить.

– Слышь, я не помешаю, если присяду около тебя? Скучно одному! – полуразборчиво заявляет он о себе.

Ирина нейтрально кивает головой, отмечая про себя, что мальчик ничего, симпотный. «Сейчас спросит, что я читаю», – предполагает она, разглядывая новоявленного соседа сквозь тёмные очки. Незаметным движением она застегивает лифчик, аккуратно вправляя два загорелых полушария в чашечки. Так и есть! Он выдавил из себя то, что и ожидалось: – Стоит ли читать всякую дрянь?

«Дрянь?» – едва не выругалась Ирина.

– Почему дрянь, разве «Манон Леско» чепуха? Классика, все–таки! – отзывается Ирина, уже готовая к яростному спору о литературных пристрастиях. Не из тех ли этот субчик, которые даже газет не читают, и в то же время воображают себя знатоками жизни.

Он, восхищенно посмеиваясь, смотрит на её беспорядочно торчащие влажные патлы, вишнёвые губы, на крутые упругие бёдра, готовые в любой момент вскинуть тело на ноги и унести недосягаемо далеко. Но нужно поставить на своё место самоуверенную девчонку. Он оценивающе смотрит на нее сверху и поучающим тоном, каким иногда старшие братья говорят с мелкотой, отчеканивает:

– Во–первых, «Манoн Леско», а не «Леско», а во–вторых, если тратишь время, почитывая классиков без разбору, не хватит и десяти жизней. Не лучше ли выбирать самое ценное?

Ирина почувствовала, что бессильна спорить с этим детиной, хотя рассмотрев его внимательнее, склонилась к выводу, что знакомство интересное.

– Так что же, по–вашему, лучше?

Он ответил, помедлив и перейдя без всяких там разрешений на «ты»:

– Я могу тебе сказать откровенно? Лучше ездить и плавать, влюбляться и танцевать, лучше, короче, все делать своими руками, а не восторгаться тем, как кто–то когда–то любил жизнь. Я не отметаю литературу. Я только за то, чтобы не забывать самим своей жизнью писать книги…

Ирина продолжает его рассматривать. Кажется, он лет на пять старше её. Смуглый. Кареглазый. И болтает без умолку. Ирина терпеливо выслушивает целую теорию рациональной жизни. И чем больше она его разглядывает, тем больше её охватывает ощущение, будто бы знакомы они уже настоящую вечность и его самоуправное «ты» – свидетельство давней дружбы.

Он хороший рассказчик, и вскоре Ирина узнает много чего о нелепой Сенькиной жизни. Повествуя о своих мытарствах, Сенька не спешит, но успевает в нескольких словах передать чёрт знает сколько увлекательных вещей, умело скрывая правду и красиво подавая брехню. Он якобы изъездил Забайкалье от Читы до станции Даурия, жил немного в городишке Борзя, трудился на Южном горно–обогатительном комбинате в Кривом Рогу, учился в МГУ, а вот теперь вернулся на родину в Запорожье. Работает на заводе, но на каком – не говорит. Может быть, на почтовом ящике, их у нас – тьма. Ирина знает один военный завод, скрывающийся под номером 29. На нём вот уже с десяток лет после разрыва с Ирининым отцом работает мама Надежда Павловна.

– Живут же люди! – деланно–сокрушенно удивляется Ирина, слегка сожалея о том, что в свои девятнадцать не видела и сотой доли того, о чём треплет Сенька.

Ну, родилась. Ну, это как бы первое вроде событие. Потом послевоенное детство опять же в Запорожье. Потом десять лет школы в родном украинском городе, а еще потом химико–технологический техникум. И вот он окончен, и вот в сентябре уже на работу. На первую в жизни работу на местном заводе резино–технических изделий.

Ну, еще ездила в Киев на смотр самодеятельности. Балерина не получилась. Ходили как–то туристическим походом вдоль Днепра до Херсона.

И – всё? И – всё…

Но вот у Сеньки – другое дело. Десятки городов ему знакомы не понаслышке, живал и на белом, и на сером, и на чёрном хлебушке… И она уже жалеет его, романтичного неудачника. Однако что это, Сенька так увлёкся, что можно поверить, будто даже невзгоды ему милы. Оказывается, нескладухи разнообразят существование. А чего стоит прелесть перемены городов и работ, сладкая горечь множества разлук. Значит, любил?! Любил. Из–за неё, очкарички с мехмата, и из университета вылетел. Закрепляли как–то после стипендии любовь вином и танцами, а комендант общаги, ханжа и доносчик, перелицевал безобидную вечеринку в пьяную оргию.

– Разврата не потерплю!.. – заорал комендант. И добился–таки «показательного дела».

Ну, конечно, вскоре Сенька и Нина поженились. Пробный студенческий брак.

А вот когда Сенька вернулся из армии, многое переменилось.

Нина приехала в Запорожье, но жизнь на 14-ти квадратах с мамой и парализованной бабушкой в придачу не сложилась, и молодая жена умотала в Ленинград. Где она сейчас и что с ней – Сенька не знает…

– И что же ты, живешь один как волк? – жалеет–подкалывает его Ирина. Но он безмятежен и весел. Ложь льётся привычно, легко и почти красиво:

– Знакомлюсь вот с такими, как ты, хорошенькими кисами. Пишу стихи. Пропадаю летом в каждую свободную минуту на Днепре – работаю ведь через два дня на третий. Извожу цеховое начальство. Короче, если бы еще нашелся партнер поиграть в гольф, то чувствовал бы себя, как американский президент.

Но нечто более глубокое угадывается за его независимой улыбкой, и Ирине хочется уловить, разгадать это нечто.

– Особенно люблю за девушками ухаживать, но, знаешь, всё не везёт. Вот с тобой, правда, легко, и будь я на пару недель моложе, весело бы с тобой проводил время…

Ирина краснеет, но, собравшись с силёнками, говорит как опытная женщина:

– Или если б я была старуха, как ты, да? Признайся!

Сенька опрокидывается на спину и лежит у Иринкиных ног, глядя в синюю бездну над головой.

– Мне хочется покормить тебя, – придумывает Ирина. – Ты, наверное, не захватил ничего, да? На, возьми вот помидоры, а ещё бутерброд с сыром. Нравится?..

Сенька залюбовался изяществом протянутой девичьей руки и увидел на плече свежий шрам и ещё один, поменьше, ближе к кисти.

– И в каких боях девочка заработала знаки боевой доблести? – Поинтересовался Семён.

– Да так, с месяц тому чёрт меня дёрнул с подружкой на танцы сходить, а там нас чуть было не убили…

У Сеньки дрогнуло сердце.

– И где же это вы искали на свои головы приключения?

– Да в так называемом парке за Дворцом Строителей, куда же ещё по дешёвке можно сходить?

– Не может быть! – сжал свои виски руками Сенька. – Так это вас я из проблем выручал?

– Ну и ну! А я смотрю и всё мне кажется, что мы где–то виделись!.. Наш добрый ангел! Не верю! Это мираж!.. Ты же нас от верной смерти спас!..

Незаметно подкрадывается вечер. Солнце почти село за хортицкие вербы на противоположном берегу Днепра и жара спала. Сенька сегодня на выходном, идти ему на работу послезавтра в ночь, и он рад побыть с Ириной. Но ведь никто не знал заранее, что они встретятся, и Ирине, хотя ей тоже не хочется уходить, приходится разочаровать Сеньку.

– Мне уже пора, – поднимаясь, коротко объяснилась она.

– Ну вот, ещё одна встреча и ещё одно расставание, – мрачно заметил Сенька, – не правда ли, моя теория невероятно точна, хоть сегодня в научный журнал?

– А врешь ведь ты всё, – развеселилась Ирина, – не так уж трудно доказать, что ты глупости городишь.

И добавила как нечто само собой разумеющееся: – Я завтра к тёте в Никополь еду и буду гостить у них до первого сентября. Отказаться неловко, я ей давно обещала проведать, а потом начну работать, когда еще появится свободное время. Ну а после первого давай увидимся. Хочешь?..

Сенька посчитал в уме выходные и рабочие дни.

– Первого числа я с восьми работаю и можем увидеться только вечером. Например, на площади Свободы, у обелиска, часов так в десять. Это будет вторник.

– Какой же ты хитрющий, Сенька, – засмеялась уже одевшаяся тем временем Ирина. – После недавних напастей мама меня уже не пустит после десяти, я же ещё незамужний ребенок. Так что, если хочешь, то я в восемь приду…

Сенька тоже стал проворно одеваться, чтобы проводить Ирину хотя бы до троллейбуса.

Ирина терпеливо стояла около Сеньки, и радостное лицо её тепло освещало заходящее за Хортицу солнце. Тени от них простирались далеко, почти до дальних кустов, а со стороны реки, с мостика землечерпалки, кто–то насмешливо кричал в мегафон:

– Эй, вы, на берегу! Мать вашу! Чмокаться в зоне расчистки запрещено!

Но это была натуральная провокация, и она только рассмешила ребят, ведь до землечерпалки было не менее ста метров, и весь пляж по целым дням спокойно плавал и нырял на виду у бравых моряков–дворников…

Под вечер погода начала ломаться. Потяжелевшие облака придавили город к земле, посыпался мелкий дождичек, можно сказать, даже не дождь, а так себе, мжичка, затем разыгрался холодный, уже вполне осенний ветерок, и сумерки сгустились раньше обычного, отчего Сербе пришлось довольно долго разыскивать особнячок на Садовой, старательно восстанавливая в памяти отрывочные приметы. Сторожевые собаки со всего квартала сплочённо провожали его вдоль улицы, отслеживая каждый его шаг и зверски гремя цепями. Поколебавшись у калитки, вполне похожей на ту, за которой исчезла вчера Ирина, он беспечно отвернул закрутку, помня, что боевого пса в Иринином дворе вчера вроде бы не было слышно. Пройдя по дорожке, вымощенной кирпичом и обсаженной бледными в потоках света из трёх низко поставленных окон астрами и отводя те из них, что били его по ногам, он, шагнув в темноту неосвещённого крылечка, увитого царапучим и мокрым от довольно промозглого ветра хмелем, постучал.

– Кто там? – спросил хрипловатый женский голос. Голос удовлетворился заверением, что за дверью свои, и звякнул крючком.

– Мне кажется, я не ошибся. Здесь живёт Ирина? Не могу ли я…

– Можете, отчего же… – ответила низенькая женщина с проседью на висках, – Иришка! Накинь халат, к тебе!..

– Сеня! Я – мигом! – Донеслось из соседней комнаты, дверь куда была приоткрыта. Серба внимательно посмотрел на женщину, догадываясь, что перед ним мать Ирины. Хозяйка улыбнулась Сербе доверчиво и тепло. Получилось у него ощущение, что знает он Надежду Павловну давным–давно. Надежда Павловна взяла озябшего Сеньку за руку, велела снять туфли и пиджак и накинула на плечи ему тяжёлую мужскую шерстяную кофту и подала войлочные шлёпанцы.

– Так быстрее согреешься, чудо!.. И чтоб больше не бегал без плаща, понял?..

– Понял! – Улыбнулся Серба, слегка, но приятно ошарашенный её материнской бесцеремонностью. Но эта откровенная забота, несомненно, согревала. Немного освоившись, Сенька определил, что в доме тепло и уютно.

Серба встал с диванчика, услышав, что бежит Ирина.

– Привет, Сень! Я, между прочим, чувствовала, что ты должен заявиться… Неужели, думаю, не запомнил, где я живу.

Она взяла его по–детсадовски за мизинец и повела в комнаты, придерживая рукой полу бордового фланелевого халатика.

– Падай вот сюда, в кресло, пока я займусь чаем. Ты какое варенье любишь?

– А ты?

– Я – малинку. Мама, он любит малинку! Слышишь?

– Да я, как он только вошёл, сразу поняла, что он неравнодушен к медвежьей ягоде, – ответила Надежда Павловна, а Ирина покраснела, как пятиклассница перед новым учителем географии.

– У нас мещанские привычки, ты не удивляйся. Вот покажем тебе альбомы для начала, да?! – Спросила Надежда Павловна у разомлевшего в тепле гостеприимного дома Сербы и сняла с этажерки тяжёлый фолиант. Семён развернул обтянутую тёмно–вишнёвым бархатом обложку и застыл от удивления – с первой же страницы на него строго смотрел Пётр Прохорович Петлюк в форме, с погонами майора. Хотя он и выглядел на фото лет на надцать моложе, не трудно было узнать его по пренебрежительно выставленной вперёд губе, холодному безразличному взгляду и длинному, расплющенному на кончике, любопытному носу.

– Мамин бывший беспутный муж! – Объяснила Ирина, расставляя на скатерти зелёные чашки и белые блюдца, вазочку с малиновым, печенье, ещё зачем–то сахарницу и какие–то посудинки.

– Да я ведь у него в цехе работаю… Невероятно даже!

– Мама! Сеня под командой твоего унтера. Вот так новость!

Чайник в руке Надежды Павловны звякнул о подставку, плеснув на скатерть. Мама подумала–подумала, как бы переменить пластинку, но, решив, что от возникшей темы уйти трудно, решила приоткрыть Сербе немного семейных секретов, собираясь изложить их благопристойно.

– Бросил он нас в сорок девятом, еле отстояла от Ирины эту карточку, единственное, что сейчас напоминает о нём. Не признаёт Петра за отца, и все тут! На ком он потом подженился, не знаю. Квартиру ему контора устроила мигом, а домик остался нам, он честно его переписал. Разошёлся мирно, даже по партийной линии выговора избежал…

Ирина тем временем разлила чай по чашкам, и Серба подтянул стул к столу.

– Да, не получился у нас отец, – вздохнула Ирина, – но, отчасти, и хорошо, что сбежал он. С ним невозможно было жить. Вечно попойки в доме. За мамой с пистолетом гонялся. Я так боялась. А унять его даже товарищи остерегались.

Серба посмотрел на неё другими глазами:

– Но ты же Комлева?

– Так что же? Комлева – мамина девичья фамилия. Да и когда они расписались с мамой в сорок пятом, мне уже два годика было. А удочерить меня он так и не собрался… да и отчество у меня – Ивановна…

– А-а!.. – только и смог промычать Семён.

– Ну, детки, стоит ли винить стариков, у них своя логика. Расскажи лучше, Сеня, как же он цехом руководит, с рабочими общается?..

– Я недавно там, – пожалел её Серба, – трудно судить о человеке фактически с первого взгляда, но что деловой мужчина – бесспорно. Железный дядя.

– Пожалуй, железа в нём избыток, – с нескрываемым отвращением проговорила Ирина, – всё, не хочу больше о железных, давайте лучше просто так, полегче… Чем ты занимался сегодня?

– По рыбу ездили. У Евстафьева моторка, так мы впятером головастиков пугали!

– Впятером?

– Ну да. Ещё Глюев с Клавой и Евстафьева Тамара… Представьте, вчера мне один человек признался, что он в прошлом убийца, а душа у него, никогда бы не подумал, поярче, чем у иных праведников. Не пойму только, неужели не мог не убить? Существовало ли для него другое решение?

– Не надо, Сеня, мне страшно. Просто тошно, когда я вот так же унтеровы труды представляю, у меня всегда мороз по коже пробегает.

– Не волнуйся, Ирина, зачем ты его так, отца, пусть и не родного, но ведь он собирался тебя удочерить и шесть лет кормил и воспитывал. Мы бы не выжили в сорок седьмом, если б не его пайки… А то жуткое время, слава богу, миновало, ошибки партией исправлены, люди реабилитированы… Всё, я бы сказала, счастливо кончилось…

– Но твой сбежавший муж, мама, и все те, кто перегибал палку, согласись, как они могут ходить и улыбаться, не мучаясь, не стыдясь смотреть народу в глаза? Нам, молодым, как они смеют продолжать сказки рассказывать?..

– Я убеждена, – ответила грустно Надежда Павловна, – что им тоже бывает горько, как и тому человеку, который поделился с тобой душевной болью…

– Подумаешь, горько. Только и всего, – не успокаивалась Ирина, – а тот мужик, по крайней мере, тундру осваивал, комаров кровью кормил…

– Ну, хватит, Ириша, за столом такие вещи не говорят. К тебе же молодой человек в гости пришёл, зачем ему скучная политика. Я считаю, что все, кто заслуживал, наказаны. Давайте прекратим неуместную дискуссию, ведь мы не в суде заседаем, а чай пьём, – резко стрельнула глазами Надежда Павловна. Иринка, покоряясь, не выдержала, чтобы не оставить за собой последнее слово:

– Вот, Сеня, как нас воспитывают!..

Гремя чашками, Ирина проплыла на кухню, а Надежда Павловна всё разубеждала Сербу:

– Не обращай на её заскоки внимания, у ребёнка ещё детское понимание жизни!

Серба промолчал. Вошла Ирина, не разыскивая станцию, щёлкнула клавишей радиоприёмника, и, когда недра его как следует прогрелись, в комнату полились чистые струи скрипок, а потом грянул оркестр и заглушил Ирину, так что Семён не понял ни слова из того, что она пыталась объяснить. Она вырубила громкость и, усаживаясь в креслице рядом со стулом, где сидел Серба, заговорила, подняв к нему глаза:

– Прокофьев! Я его больше всего праздную, особенно «Классическую», хотя её и считают подражательной. Ты послушай внимательно и полюбишь на всю жизнь.

Мощный рывок оркестра – и снова волны скрипичного плача пролились откуда–то издалека, наполняя Сербу необъяснимым умиротворением и успокоением.

– Ну, что ты скажешь, – нетерпеливо допрашивала Ирина, – мне так важно, что ты думаешь, как воспринимаешь… Ты – рабочий, ты можешь сравнить это с ритмами физических напряжений. Или их не существует для тебя? Нет?..

Она выспрашивала у него то, что и его сейчас занимало, забираясь в самые тайники, закоулки настроения, хотела узнать его всего.

Серба наивно воспринимал симфонику. Бетховен устрашал его мирами неизвестных существ, хорами неотвратимых сил, смятением личности перед торжеством стихии. Иное дело – Прокофьев. Тоже – глыба, тоже – на тысячу лет. Истинно наше, человечное, ласковое и неудержимое, неодолимое как прилив, как ветер, властно разгоняющий облака, как необъятная ширь неисходимых равнин и могучих рек. Сенька трепетал от подвластности музыке, когда всё сладкозвучие, исторгаемое оркестром, аккорд за аккордом, умирало, мучаясь, и возрождалось, торжествуя.

Не различая отдельные голоса инструментов, Серба воспринимал музыку не изощрённым ухом искусствоведа, скептически качающего головой: «Бравурно, весьма бравурно, старый Ойстрах сыграл бы мягче!», а незасорённым Гималаями мнений жадным ухом любителя.

А она лилась и лилась, то всепрощающая, то беспощадная, грустная, волшебная. Лилась из далёкой Москвы, пронзив, наполнив собою холодные пространства стратосферы, соскользнув с тоноконогой антенны сюда, в тесноватую комнату, залитую тёплым оранжевым светом, чтобы высказать нечто важное, чего она не могла не высказать, а выговорившись, отзвенев последним аккордом, устало умолкла.