355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Олег Зоин » Вчера » Текст книги (страница 33)
Вчера
  • Текст добавлен: 18 марта 2017, 09:00

Текст книги "Вчера"


Автор книги: Олег Зоин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

Справа, в зарослях кустарника и бурьянов, громадились три этажа развалин Управления НКВД.

– Не шустри! – Попросил водителя Комаров, затягиваясь «Казбечиной». – Меня здесь в 41‑м едва не засыпало, когда крыша и четвёртый этаж рухнули при пожаре… Всегда сердце щемит, когда мимо этих развалин еду…

– У меня тоже щемит, товарищ Комаров, – дружеским тоном поддержал с заднего сидения ностальгическое настроение Первого Кошкин.

В этот миг Комаров ощутил затылком ствол пистолета, и тотчас в салоне властно жахнул выстрел, слегка обрызгав секретарскими мозгами Кошкина и даже немного – водителя.

Шофёр резко сбросил газ и ошалело обернулся к Кошкину, собиравшемуся всадить пулю и в его только утром подстриженную голову. Фронтовая реакция не подвела, правая рука водителя описала молниеносную дугу, а твёрдокаменное ребро ладони точно приземлилось на руку противника. Кошкин выстрелил, но уже куда придётся. Пришлось в правое бедро водилы.

Opel мягко ткнулся в бордюр и заглох. Псевдокапитан выскочил из машины и большими прыжками в полной темноте побежал вниз по улице, размахивая ТэТэ. Вслед ему прогремело семь торопливых пистолетных выстрелов превозмогающего боль и слабость секретарского шофёра.

В районе белых особняков Кошкин неожиданно получил подножку, профессиональный удар ребром ладони по кадыку, выронил оружие и через мгновение уже бился в крепких объятиях военного патруля, спешившего по Карла Либкнехта на звуки ночной стрельбы.

– Вот и хорошо, товаришок… Не дёргайся!.. Разберёмся… – Приговаривал один из патрульных, надёжно связывая заломленные руки Кошкина обрывками каких–то проводов…

Наряд патруля, вооружённого автоматами ППС‑43, состоял из сержанта и двух рядовых.

– Кулешов, айда к машине! Да не бзди! Что не так – стреляй!

Кулешов, изготовив автомат, вайловатой рысью понёсся к легковушке на свет фар.

Вскоре он вернулся, тяжело дыша.

– Там раненый водитель и убитый большой начальник, этот, видать, поработал, – кивнул он на задержанного.

– Ах ты, сука! – Пнул «Кошкина» сержант. – Да я бы тебя лично, если б не служба!.. Гадёныш… Ложись на землю, угомонись, гнида!..

– Раненый как? Сам обойдётся, покуда пришлём группу? – Обернулся сержант к Кулешову.

– Тяжелый он, товарищ сержант, без сознания, кровищи до хрена из отсюдова! – Он похлопал себя по правому карману шинельки. – Я его плотно усадил и посильнее прижал к сиденью, чтобы меньше сочилось…

Сержант помолчал, обдумывая ситуацию. Скрутив и раскурив самокрутки из крепчайшей махры, ребята затягивались дымом, успокаивая нервы.

– Так, кончай перекур! Чем быстрее доставим диверсанта, тем скорее пошлют группу на помощь шофёру. Вперёд!

Они подняли безучастного «Кошкина» и почти волоком потащили в комендатуру, располагавшуюся через два квартала на углу Карла Либкнехта и Грязнова в четырёхэтажке водников напротив завода имени Войкова.

Город молча наваливался на патрульных слева и справа химерическими тенями ночного мрака. В уцелевших домах не светилось ни единого огонька. И ещё действовала на нервы тотальная гробовая тишина теперь уже тылового города.

Петлюку ещё рассказали, что было следствие, но проводили его представители Москвы, которые сразу же забрали «капитана НКВД» в столицу. Говорили, что ему якобы дали 25 лет. Но это были, понятно, только разговоры. Судили мерзавца закрытым судом пресловутой «тройки» по законам военного времени. А вышка тогда ещё была ой как в ходу…

Когда Пётр Прохорович «переварил» эту драматическую историю, то понял, кто был таинственный «капитан Кошкин». Но он почему–то не доложил по службе и вообще ни одной живой душе ничего не рассказал.

Надежда, самостоятельно пережившая двухлетнюю оккупацию, оказалась с ребенком. Так получилось, что она родила в сорок втором девочку и назвала её Ириной. Тайна подлинного отцовства Иринки надёжно хранилась в сердце мамы Нади. Считалось, что это был наш раненый красноармеец, прятавшийся от немцев в Запорожье. Но в самом деле то был стройный, воспитанный, ласковый немец из Баварии, обер–лейтенант Эрих.

Несмотря на такие обстоятельства и ничего не зная о бравом оккупанте, Пётр Прохорович, чёрт его дёрнул, опять сошёлся с Надей и даже обещал удочерить ребенка, да так и не собрался. Опять же, отчество у Ирины уже состоялось, она записана была в метрике, как Ивановна. Тайна её появления на свет заслуживает отдельного рассказа.

Но слеплённый заново союз Надежды с Петром Прохоровичем так и не упрочился. Дело окончилось тем, что в сорок девятом, упирая на то, что Надя так и не родила ему молодого чекиста, он бросил надоевшую семью и, организовав четырёхкомнатную квартиру, поселился в ней с хорошенькой актрисой Норой, бывшей отродясь дояркой Нюрой.

Но и Нора не родила ему пацана, – не хотела рожать, не расписавшись, упрямая баба, а Петлюк не хотел торопиться с разводом, потому что карьерный инстинкт подсказывал ему, что надо остаться Ирине пусть и не родным, но отцом…

Всё испортила Надежда, исхлопотавшая ещё в сорок четвертом девичью свою фамилию, и так воспитавшая дочку, что та признавать Петлюка ни отцом, ни квартирантом не желает.

– Гордая, как мать, – криво усмехнулся Петлюк, пытаясь тщательнее рассмотреть фотографию Ирины. Он даже подошёл к окну, бережно держа обеими руками рамку. Безмятежно весёлая кроха в пионерском галстуке глядела с карточки куда–то мимо названного отца.

– Гордись, гордись! Вырастишь, на коленях приползёшь… – Промымрил Петлюк, пристроив портрет на подоконник. Он приблизился к столу, откупорил графинчик и, повернувшись к окну, налил водки в рюмку. Выпил. Нащупал вилкой и выловил из селёдочницы ароматный салатно–жёлтый ломтик и с аппетитом закусил без хлеба. Тяжело опустился на диван. Задумался ни о чём. Через полчаса медленно, чиркая на ходу спичкой, направился к тумбочке с телефоном, чтобы проверить дела на заводе. Включил люстру, потому что из–за мрачной погоды за окном толком так и не рассвело. Вызвал Цовика, чья смена заступила с шестнадцати часов.

– Ну, как трудитесь, Соломон Ильич?.

Цовик подобострастно доложил, что еле–еле набили пять думпкаров, а уже полсмены – тю–тю!.. Простаивали около часа из–за обрыва троса на грейферном кране. подававшем боксит в приёмный бункер пластинчатого питателя дробилки

– Ох, Цовик, распустил ты своих мужиков! Что значит оборвать трос грейфера? Ведь совершенно новый трос позавчера ставили. Ты понюхай, Цовик, не пьяный ли твой Литвиненко?! А на утро не забудь докладную составить и акт оформить. Я с него сто процентов премии срежу, чтоб знал на будущее, как полный грейфер по бокситу волоком волочить… Раньше такие дела диверсией называли, и был порядок!.. – Он в сердцах кинул трубку на рычаг. Не попав на вилки, трубка свилилась с тумбочки, повиснув на шнуре, и из неё понеслись неприятные низкие настырные гудки.

– Работнички! – Зло усмехнулся Петлюк. – Надо же, умудрился новёхонький трос порвать… А сними я с этого Литвиненки премию, опять запищат, дескать, обижает, прижимает, несправедлив… Истинно сказано, толпе нужен кнут. Хочешь кататься, погонять не забывай! И что их влечёт? О чём мечтают? Достать за десятку билет на стадион, где штатные идиоты из «Металлурга» вполне предсказуемо гоняют мяч по указке тренера? Раздавить поллитру на двоих и загрызть пригоршней семечек? И чтобы я, Петлюк, не трогал их премию, их гонор, их внутреннюю пустоту. Было, есть и будет одно. Хлеба и зрелищ! За это они и построят что угодно, и по дощечкам разнесут, дай волю…

Он снова приляг на диван и попытался детально отреставрировать, о чём вчера говорил с этим зарвавшимся глупым птенцом Сербой.

… Он вызвал Сеньку, когда тот, со слипшимися после ночной смены глазами, спускался мимо его кабинета. Увидев рабочего в приоткрытую дверь, Петлюк зазвал его к себе, повинуясь какому–то внезапному желанию поговорить с ним.

– Садись и рассказывай! – Почти радушно пригласил он Сеньку, пододвигая стул. – Как работается, нравится ли в дробилке?

– Работа как работа, пыли много, пользы – мало!..

– Оно, конечно, не в конторе сидеть. Я, если помнишь, говорил тебе, когда принимал, что крепко мозгуй, чтоб не сбежать через месяц. И я, в общем, в тебе не ошибся. Ты – упрямый малый!..

– ?! – Сенька удивлённо посмотрел на старшего по званию.

– Мне, видишь ли, всё рассказали. И как ты кляузу сочинял, и как подписывали в сменах. Напрасно только вы ко мне не пришли. За спиной моей сговариваетесь. Если в чём не хорош, прямо скажите. Мы, партийцы сталинского призыва, критики не боимся, не такое переносить приходилось…

Сенька намеревался ляпнуть, что напартачила разведка Петлюку, что вовсе не он автор письма, хотя и подписал одним из первых, но последние слова старого волка вывели его из равновесия:

– То–то и оно, что много перенесли. Пообвыкли, и теперь с вас, как с гуся вода!..

– Ну, зачем так грубо, Серба? Я хочу тебя отечески предостеречь от непростительных ошибок. И ещё мечтаю из тебя бригадира дробильщиков вылепить. Крохмаль неграмотный дядька, а ты молодой и с образованием. Идёт, а?

– Зачем Крохмаля снимать, он толково бригаду ведёт. Если что, первый лопату хватает и в бой! Замена ни к чему. Я не пойду на его место.

– Ну, не горячись! Я так, к слову сказал, как вероятную перспективу применения твоих способностей…

– Спасибо за комплимент. Какие способности? Рабсила я, только и всего. Никуда выдвигаться не собираюсь, зачем эта купля–продажа?..

– Ты меня не понял, я намеревался дать выход твоей неорганизованной энергии, – заулыбался Петлюк.

– Напротив, отлично понял. Но если уж говорить начистоту, то сегодняшняя профилактическая беседа мне противна. Да и глаз не разведу, всю ночь бились над восьмой лентой, чтоб она пропала! Шесть раз останавливалась. Вот ею я и рекомендовал бы вам заняться. Хорошо бы мотор более мощный установить…

– Хам ты, Серба, – закипел Петлюк, – к тому же, сцыкун хренов, сам себя топишь…

– Понял. Нечего больше сказать, товарищ Петлюк? Хреново, когда нечего сказать… Пойду отсыпаться, – огрызнулся Сенька, невоспитанно вставая.

– Не тебя меня учить, сцыкун, – растягивая слова и нагнув голову, словно готовясь боднуть, гнул своё начальник цеха, – саботаж задумал раздуть в цехе, работу срывать пытаешься?! Да я таких, как ты, знаешь куда посылал?..

– Знаю, теперь мы все это отлично знаем, – отпарировал Сенька, – смотрите, люди, старый чекист разошёлся, ха–ха!

– Запомним! Авторитет органов подрываешь?! Ох, попался бы ты мне в огненные годы, я бы тебе этого так не спустил! Мы такую контру подряд урывали

– Плохо старались, халтурили, и мы ещё остались. И теперь мы вот таких как вы, уважаемый шкаф Пётр Прохорович, закоренелых бюрократов, забывших, что их народ, что их Советская власть в кресла работать, а не прохлаждаться усадили, будем выковыривать подряд и стараться будем ни одного на развод не оставить.

– Ха–ха! Это ты мне говоришь, большевику–ленинцу?! А кто тебе право дал, разве ты член партии?

– При чём тут ваша организация?.. Мы все теперь знаем, что почём, и воздадим, не сомневайтесь, по заслугам, – громко, захлёбываясь злостью, выкрикнул Сенька и только теперь, уходя, заметил, что у раскрытой кем–то двери собрались рабочие.

– Правильно, Сеня, у кое–кого следует авторучку забрать и лопатку совковую персональную вручить, так сказать, разомнись, товаришочек, маленечко, – ввернул Евстафьев, но тут в кабинет ввалились мастера заступившей в смену бригады, начальники полуначальники всех марок и непременный участник планёрок дармоед Минченко. Инцидент был исчерпан.

… Вспомнив эту стычку, Петлюк заскрежетал зубами, налил себе ещё чуток водки и, потянувшись к приёмнику, выключил осточертевшее Монте – Карло, без устали грохотавшее барабанами, визжавшее саксофонами, бренчавшее медными тарелками и в сущности такое же ничтожное, как и все те недоброжелатели, которые окружали Петра Прохоровича, они же работяги и неверные жены, как Сенька Серба, как изменник Лупинос, как подколодная змея Нора, как ухмыляющийся недоносок Евстафьев…

На следующий день, после утреннего посещения больницы, втиснувшись в набитый людьми, как селёдками, трамвай, Семён рулит на работу, уверенный, что, благодаря случаю, он теперь в любой момент имеет возможность узнать у администрации трампарка фамилии героев дивноярской пакости.

Если б не надо было спешить в смену, Сёма помчался бы туда немедленно. И мысли его вернулись к девчёнке, увиденной утром в больнице, к Людмиле.

Когда они, то есть, Мария, Надюшка и Сёма, вошли в вестибюль, пожилая тётка в белом халате в ответ на вопрос, здесь ли лежит Людмила Н., молча отвела их к дежурной, по–украински «черговой» сестре.

«Кочерга», как сразу прозвал её для внутреннего употребления Семён, ткнула глазами в журнал регистрации и, отыскав необходимую фамилию, пояснила, что больную перевели вчера в изолятор, и что проведать её теперь можно лишь с разрешения главврача.

В то же время, понимая, что посетители истолкуют переселение Людочки в изолятор как ухудшение её состояния, сестра «Кочерга» скрипущим монотонным голосом успокоила их, сказав, что всё ещё, возможно, образуется… К тому же главврач сейчас у себя в кабинете и, если они пожелают, то имеют случай зайти в нему за разрешением на свидание.

Сёма мигом взбежал на второй этаж и постучал в дверь с аккуратной табличкой по–русски – «Главврач».

Доброжелательный женский голос пригласил войти, и из–за стола, заваленного справочниками, стетоскопами, какими–то никелированными посудинами и прочим медицинским хламом, на него глянула ясными очами врачиха со свежим, почти праздничным лицом.

Сёме показалось неудобным ломать ей отличное настроение расспросами о здоровье Людочки и просить разрешения на свидание, однако он переборол себя и рассказал, что его привело к ней.

– А вы кем ей доводитесь? Муж? Если не родственник, так нечего и думать о свидании, потому что Людмила всё время на кислороде, и ей будет тяжело вас принять…

– Я корреспондент «Комсомольця Запорижжя», – вдруг экспромтом соврал Сёма, и, всё более утверждаясь в новой роли, вытянул и показал врачихе какое–то удостоверение в вишнёвой корочке.

Врачиха тотчас стала озабоченной и осторожно спросила Семёна, о чём он собирается писать насчёт Людмилы Н.

– Я пришлю вам газету с очерком, – солидно пообещал Сёма, а врачиха тем временем поднялась и указала рукой на вешалку, где висело несколько настолько белых халатов, что на них было больно смотреть. Её чудесное утреннее настроение было испоганено визитом бравого газетчика. Она уже ни о чём не расспрашивала, и даже когда Семён снял с вешалки три халата, ничего не сказала, лишь отметила этот факт острым взглядом – “ Не комиссия ли ненароком?»

В вестибюле Семён, сбежавший по ступенькам проворнее врачихи, успел растолковать девчатам идею с корреспондентом. Они одобрительно кивнули и, натягивая халаты, почти побежали за Семёном и главврачихой вдоль цокольного этажа.

Изолятор представлял собой низенькую, тесноватую комнатку на две кровати, в которую сквозь оббитое марлей окно скупо просачивалось солнце.

На первой от дверей кровати, полулёжа, полусидя опиралась на пяток худых казённых подушек женщина с тёмно–коричневым старушечьим лицом.

Не в силах произнести хотя бы слово, она одними лишь ресницами одобряла торохтенье девчат. Сестра «Кочерга» принесла стулья, и все расселись у кровати. Главврачиха, извинившись, оставила их одних.

Семён осмотрел палату. В глубине изолятора стояла ещё одна кровать, но она гуляла аккуратно застеленной, словно кго–то ждала.

На тумбочке у Людмилиной кровати действительно лежала болотного цвета резиновая кислородная подушка. Там же поблёскивал стакан с наполовину выпитым кефиром и нетронутая булочка. Стройные ноги Надюшки нервно отбивали какой–то судорожный ритм.

Сёма услышал, как Мария шептала Людмиле о нём, дескать, новый парень у нас в цехе, добрая душа, на реверсивке вкалывает. Людмилины ресницы понимающе упали.

Легко было понять, что расспросить её не удастся. Такой разговор только растравил бы её душу воспоминаниями.

По ней было видно, как она страдает. Басистый хрип вырывался из её лёгких с каждым выдохом. Наконец, она прошептала, и тяжело было видеть, каких усилий ей это стоило: – Спасибо, девочки!..

А на Семёна лишь посмотрела с благодарностью.

– Мне так тяжело здесь… страхи разные… боюсь… Сестра заглядывает редко, а я уже и ложечку не удержу… постучать в стакан… Наверное, я умру – они совсем не лечат меня… Один пирамидон… Разве это лекарство?.. Заберите меня… О, как же я боюсь!..

Её хриплый шопот прервался, веки закрылись, и только не то стон, не то плач вырывался из груди. Сестра, открыла вентиль и поднесла мундштук шланга, из которого с шипением вырывался кислород, ко рту больной.

В голове Семёна – полное смятение. Ведь если не дежурит сиделка, то это – безобразие. А почему, действительно, один пирамидон? Человек может умереть, и никто, никто, никто, кроме врачей, уже не в состоянии ей помочь, а они отмалчиваются. Нет уж! Он разберётся во всём…

В палату вошла главврач, заголила себе левую руку и молча указала на свои часики. Посетители оставили на тумбочке пакет с виноградом и отсчитали сестре «Кочерге» полтораста рублей, – дескать, купите, пожалуйста, нашей Людмиле всё, что будет надо. «Кочерга» зачем–то пересчитала деньги и согласно кивнула головой.

Когда снова вышли в вестибюль, главврачиха заглянула Семёну в глаза, оценивая, как корреспондент воспринял увиденное. Семён, в свою очередь, сообразил, что врачиха набивается на разговор и, молча согласившись, направился за ней на второй этаж в знакомый кабинет.

Ему не пришлось задавать вопросы. Когда он снял халат и сел в непритязательное казённое креслице, обитое коричневым дерматином, врачиха привычно поправила причёску и уверенно начала говорить первой.

– Я уже поняла ваши впечатления, товарищ…?!..

– Серба, – подсказал Сёма.

– … товарищ Серба. Мол, мерзавцы, забыли свой долг и тому подобное. Однако, я скажу вам всё, даже то, чего я, как врач, не должна говорить. Да–да! Не должна. Есть вещи, против которых мы бессильны. – Она зачем–то взяла со стола очки в изящной металлической оправе, протёрла их и осторожно устроила на носу.

– Волнуется, – подумал Семён, рассматривая лицо, с которого уже давно испарилась беззаботность. Он мог бы на многое возразить, но не стал её перебивать.

– Людмила Н. поступила к нам 12 июня, – продолжала главврач, как бы оправдываясь, – вот история её болезни. Если желаете, взгляните…

Она достала из застекленного шкафа немалый увесистый том и положила на стол перед Семёном.

– Сначала мы не догадывались, в чём дело, потому что при первичном опросе Люда сказала, что якобы простудилась под дождём. К сожалению, вначале симптомы совпадали с её объяснениями, и мы, не ожидая проблем, начали лечение, будучи уверенными, что лечим банальную пневмонию. Увы, через неделю картина болезни ухудшилась, и это вынудило нас строго поговорить с Людмилой и пересмотреть диагноз. Из-а её ложной стыдливости мы поздно узнали правду. У молодой женщины вспыхнул пенициллиновый сепсис, иначе говоря, кандидомикоз. А мы ещё усугубили его в первые дни, продолжая инъектировать антибиотиками. Вам, я вижу, непонятно? – Виновато улыбнулась она.

– Мы, врачи, как и медицинская наука в целом, пока ещё не совсем изучили данное явление. С некоторых пор грибки рода кандида, при безконтрольном употреблении, начали размножаться в ослабленных организмах пациентов. К сожалению, сейчас мы ещё не имеем никаких возможностей для борьбы с кандидомикозом, и пока что прогноз в большинстве случаев – летальный…

– Смерть? – Глухо переспросил Семён.

– Ну, да! – Устало подтвердила врачиха. – Вот почему мы и не применяем ничего. Мы бессильны и просто ждём…

– «Просто ждём», – пробормотал Семён. – Они просто ждут!..

Неужели это правда, что врачи бессердечные существа, и так упрощённо относятся к человеческой жизни? Сёма вспомнил какой–то не то анекдот, не то случай с известным патолого–анатомом, который якобы аппетитно завтракал рядом со вскрытым им мертвецом. Даже рук не ополоснувши.

– Притерпелись, привыкли, – подумалось Сербе, – а Людмиле осталась неравная борьба с глазу на глаз.

Врачиха показала Сёме изрядную стопку книжек и журналов, громоздившихся на краю стола, и включила вентилятор с прозрачными пластмассовыми крылышками. Крылья слились в трепещущий диск, от которого потекла приятная прохлада.

– Вот, посмотрите, периодика. Я просмотрела с коллегами всю возможную литературу. Но единственное, что на сегодня есть в арсенале медицины, так это – нистатин. Применяется до сих пор экспериментально. Завтра, возможно, он будет в каждой больнице, но сегодня нистатина ещё нет. Вы считаете, что мы спокойно спим ночами? Вот. Послали телеграмму в министерство, в Киев. А вот ответ. «Нистатина нет, обращайтесь в Москву». В Москву… В Москву опаздываем, потому что Людмиле осталось немного. Вся надежда на молодость. Молодость не раз побеждала в ещё более безнадёжных случаях…

Семён словно на сковороде жарился, пытаясь сообразить, что к чему.

– А если её самолётом в Москву? – В отчаянии предложил он.

– Ну да, ну да, конечно… Вы, разумеется, правы, но она уже не перенесёт перелёта. Это абсолютно исключено.

– Так что же, вот так спокойно сидеть и смотреть, как угасает человек? – Дёрнулся Сёма. В начале разговора он не всему услышанному верил, считал, что врачиха умышленно искажает перспективу, но последние её высказывания убедили его в безнадёжности ситуации. И если внешне врачи хладнокровные и даже жестокие, то не прячут ли они под маской безразличия омытое слезами страдание, страдание от того, что нет сил и возможностей одолеть костлявую жницу? Но почему же тогда даже сиделка не наведывается к Людмиле? Или так нужно? Или уже и бабульке–санитарке больно и страшно у кровати обречённой молодой женщины? Ведь врачи ожидают её поражения в борьбе за жизнь с минуты на минуту…

– Я вам всё объяснила. Если вы действительно хотите сотворить похвальное дело, – продолжала насмешливо врачиха, – если вы действительно вознамерились поиграть в благородство, так разыщите тех, кто её действительно убил, кто насильно повёл её на криминальный, кто обманул её, в конце концов!.. И поймите, молодой человек, что душевная травма, обида и подлость убивают так же, как и пенициллин.

Семён попросил разрешения звонить главврачу, если будет нужно сделать уточнения, и на том распрощался.

Наденька и Маруся терпеливо ожидали его в вестибюле. Врачиха не поленилась спуститься вниз вместе с Сёмой, и приказала дежурной сестре беспрепятственно разрешать свидания этим молодым людям в своё отсутствие. Та доброжелательно усмехнулась, складывая халаты девчат.

Тройка выбралась на свежий воздух, и тяжёлые дубовые двери отгородили от них маленький, но такой жестокий мир болезней. Девушки отыскали нужное окно, однако сквозь двойную марлевую сетку ничего нельзя было рассмотреть. На крик никто не отозвался. А может быть и отозвался, но они не расслышали.

В палисадничке больницы, меж худосочных клёнов, когда–то в один из субботников медики посеяли астры, и теперь на простеньких цветниках доверчиво распустились белые, фиолетовые, розовые и лиловые цветы. Бесчисленные посетители ближе к окнам вытоптали цветники, и некоторые астры оказались буквально раздавлены каблуками. Семён сорвал один, белый как снег цветок, и положил его на подоконник…

Трамвайчик, плотно набитый людьми, боязливо позванивает на поворотах, подпрыгивая на стыках рельсов. Сёму придавили к кондукторше, а девчат унесло на середину вагона.

Семёну стыдно. Он полез было в карман штанов за медяками и наткнулся на крутое кондукторшино бедро. Фу, ты, чёрт! Сёма торопливо заворачивает руку вверх и достаёт из верхнего кармана десятку.

Хотя, по правде, кондукторша не испытывает дискомфорта. Напротив. Семён мужским инстинктом понял, что она сама прикипела к нему.

Отгоняя непутёвые мысли и ещё возбуждённый посещением больницы, Сёма решается поднять глаза и как можно более спокойно спросить у неё, не знает ли она кого–нибудь из зелёноярских кондукторов. Вот если бы оказалось, что она как раз соседка той Эдькиной шлёндры!

– Не-а, из зелёноярских никого не ведаю, не знаю, – усмехаясь, отвечает женщина, встряхивая рабочую сумку и выискивая на дне её медяки для сдачи. – Правда, я сама на Зелёном Яру обитаю…

Последние слова блондинки окончательно отцепляют Семёна от предательски близкого её живота.

– Та мерзавка должна быть именно такой, – размышляет Сёма и внимательно рассмаривает жирную шуйцу блондинки с дешёвым камешком «под рубин» на указательном и с катушкой билетов на подмизинном пальцах.

Интуитивно, шкурой он ощущает приближение чего–то важного, как начало рейда во вражеский тыл, и ныряет в разговор, беззаботно бросая:

– Ну, если вы с Зелёного, тогда передавайте приветик Эдику.

Сёма дрожит, как рыбак над своей снастью, и как рывок огромной щуки воспринимает удивлённый возглас кондукторши:

– Та шо ж вы придурювалысь? Я вспомнила – вы тот товарищ Эдика, о котором он мне вчера рассказывал. И почему вы вчера так и не появились? Я таких вкусных вареников наварила, самогоночки классной достала… Интересно, почём счас яблоки в Тирасполе? – Внезапно переключилась она.

– Яблоки? Да кто сколько запросит, – наобум сказанул Семён, уже ощущая в ладони туго натянутую леску удачи.

Тем временем роскошная блондинка оценивающе рассматривала Семёна.

– Так заходите сегодня, мой обещал до двух часов появиться. Если, конечно, не задержится в своей проклятой типографии. Тоже мне должность нашёл – наборщик! Стыдоба в трампарке рассказать – засмеют девчата…

Сёма торопливо соглашается и, обещая непременно сегодня же зайти, протискивается к дверям.

Выбравшись из вагона на первой же остановке, он долго стоит на асфальтовой посадочной платформе, всматриваясь вслед жёлто–красному вагону и, удовлетворённо хекнув, старательно заносит в записную книжку его номер – 218…

Найти нужного человека на территории трамвайно–троллейбусного парка оказалось делом нелегким. Семён долго спотыкался на переплетающихся по незаасфальтированному двору стальных колеях, разыскивая кого–нибудь поответственнее. Уборщица направила его к завхозу, завхоз взглянул зачем–то на часы, затем на небо, вздохнул и глубокомысленно указал на ободранное, приземистое, с множеством дверей здание в глубине территории.

– Вон тама служба наша, диспетчер то есть. А если в первую дверь шагнешь, то прямо к парторгу выйдешь, он у нас в зале для собраний заседает. Не нужен, говорит, кабинет мне отдельный.

Одолев в указанном направлении сотню шагов, Серба вошел в довольно мрачный, по–казенному обшарпанный коридор. На одной из дверей малохудожественная табличка «Касса» со стрелкой, явно предназначенной для взломщиков, около заветного окошечка на колченогих инвентарных скамьях грызли семечки языкастые девчата с брезентовыми сумками через плечо и уныло переругивались.

– Тебе блондиночку подберем, молодой–симпатичный! – донеслось ему вслед. Не поленился, обернулся:

– Такую, чтоб целовалась покрепче!

Девчата завизжали от восторга.

– А у нас всё первым сортом делается… – подначивали шутихи.

Когда Серба вошел в светленький зальчик собраний, из–за стоявшего на сцене стола, покрытого заляпанным чернилами кумачем, поднялся невысокий, в мешковатом сером костюме человек лет под сорок, плотный, с уже поседевшими висками.

– Ну, за какой истиной пожаловал, цыганчук? – фамильярно повстречал он гостя. Семена несколько покоробило обращение, но в целом человек показался ему понятен.

– За какой? Узнать хочу, кто у вас в среду в 218‑м вагоне кондуктором был с утра.

– Ну это можно, милый, только если приглянулась тебе она, так тогда не по моей части, спрашивай у диспетчера. Выйдешь от меня, пройдешь по коридору мимо кассы, а уже следующая дверь, там, где бачок с водой стоит, диспетчерская, вот…

«В таких случаях говорят проще, – вторая дверь налево», – снисходительно подумал Семен, но терпеливо выслушал тираду. Однако узнав из краткого, тоже не шибко отшлифованного повествования Сербы в чем дело, парторг задумался и, раскуривая казбечину, протянул коробку Семену.

– Не-а, спасибо, у меня сигареты, – отказался тот, вынимая собственную пачку «Краснопресненских».

– А ну дай–ка и я подгощусь, какие они. Попробую с фильтром, – напросился собеседник и, вытянув из пачки пару сигарет, засунул их в кармашек пиджака. Потом он снял с рычага трубку и позвонил. Кто–то невидимый оказался на месте и партийный дьяк строгенько приказал явиться в кабинет, да чтоб как штык был, да чтоб узнал по пути, кто в среду на 218‑м с утра катался.

– Теперь погодь, милый наш корреспондент, чуток, мы зараз с тобой всё и узнаем.

– Да не корреспондент я вовсе, – начал было закипать Семен, страсть не терпевший покровительственного тона.

Но в ту минуту, когда он уже собрался уходить, в помещение вошел человек иного склада. Не то, чтоб высокий или там лицом видный, нет, обыкновенный тридцатилетний здоровяк с копной рыжих волос, смахивающий на слесаря, с умными серыми глазами. Подойдя поближе, протянул твердую ладонь сначала гостю, затем хозяину, если так можно сказать, «кабинета». Представился как Залатенко.

«Рука железная, как у Крохмаля», – подумал Серба, душевно располагаясь к Залатенке.

– Антонина Плашина обилечивала в то время на 218‑м. Нахамила кому–нибудь?

А узнав подробности, вспыхнул:

– Если она окажется и ты, парень, не ошибся, сам её своими руками задушу!

Серба ни капли не сомневался, что тот может такое сотворить. Очень уж неумолимым казался Залатенко и твердость была ему, признал Семен, к лицу.

Пока они горячо, с чисто мужской прямотой, обсуждали проблему, придя к выводу, что во всех земных несчастьях виноваты бабы, в кассе, где кондукторы сдавали выручку, разыскали Плашину, и она как была в синем застиранном халате, с сумкой через плечо, ухмыляясь ступила на порог. Заметив Сербу, вспомнила что–то и нахмурилась. Подошла тихо к кромке сцены и подняла лицо к мужикам, привычно разложивших локти на кумаче.

– Здрасьте, уважаемые! – молвила тихо и, могло показаться, застенчиво.

– Так рассказывай, Тонька, какой–такой Эдик и куда вы Людмилу запраторили? – откровенно недружелюбно накинулся на нее Залатенко.

– Перво–наперво, Антонина Ивановна буду, а потом, с чего бы это я вам, мужикам, про личное болтать стала. И не стыдно вам, а ещё мужчины! Только и делов, что про баб сплетни вынюхиваете. И вы тоже, товарищ парторг! Муж мне Эдя, вот кто!

– Сволочь ты! – привстал за президиумным столом Залатенко и стукнул по бордовой скатерке так, что подпрыгнул стакан в блюдечке и качнулась вода в захватанном пальцами гранёном графине.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю