Текст книги "Серый ангел (СИ)"

Автор книги: Олег Трубецкой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Глава тринадцатая

На столе, надрываясь, вовсю трезвонил телефон. Борис взглянул на часы: половина восьмого утра. Хороши таблеточки – продрых почти восемь часов. Потянувшись, Борис взял трубку.

– Да? – сказал он.

– Это я, фратер, – сказал голос. – Есть новости.

Это был Рустам.

– Да, – опять сказал Борис.

Внезапно ему стало трудно говорить. В горле образовался какой-то тугой комок.

– Я слушаю, – выдавил из себя он.

– Ника в неопасности. Ей сделали операцию. Это чудо, но с ней уже все в порядке.

Борис молчал, тяжело дыша в трубку.

– Борис, ты меня слышишь? – обеспокоено спросил Рустам.

– Да, – в третий раз сказал Борис.

– Операция была сложная, но она будет жить.

Борис прокашлялся, выталкивая из горла шершавый комок.

– К ней можно? – спросил он.

– Не знаю, если тебя к ней пропустят, – ответил Рустам. – Институт по-прежнему оцеплен.

– Меня пропустят, – уверенно сказал Борис и положил трубку.

Сев на диване он потряс головой, прогоняя остатки сна. Ну и ну, подумал он. Везет же мне: каждый раз снится вот такая ересь. “Все те же сны! Те же самые сны!” – жаловался один из персонажей Ильфа и Петрова, который отчаянно не хотел видеть сны определенного содержания. Борис на секунду задумался, вспоминая фамилию книжного героя. И тут же, к своему удивлению, вспомнил: Хворобьев. Что там советовал ему великий комбинатор: устранить саму причину сна. Вполне толково. Тревожные сны стали сниться Борису с того времени, как он приехал в Орбинск. Вывод: причиной его кошмаров является сам город. Следовательно, нужно раздолбать это змеиное гнездо высокоточными ядерными зарядами малой мощности, что невыполнимо по причине маразматичности самой идеи, или уехать из родного гадюшника как можно быстрее. Нужно только поскорей забрать Нику из этого треклятого Института, а дальше все утрясется само собой. Размышляя подобным образом, Борис быстро оделся и вышел из дома.

“Росинант” как и положено старой кляче, икал, хромал, но несколько километров до Института все же преодолел довольно резво. Кузов громыхал так, что, казалось, по дороге несется тяжелый танк. Барахлил карбюратор, старый “уазик” пожирал масла столько же, сколько и бензина, из глушителя летел черный дым, но двигатель в целом работал исправно, а больше, видимо, Роджер от него и не требовал.

Зайдя за ключами от машины к Роджеру, Борис застал ирландца в самом наихудшем расположении духа.

– Как Ника? – вместо приветствия спросил он Бориса.

– Толком не знаю, – сказал Борис. – Мне только звонил Рустам, сказал, что операция прошла успешно: Ника в неопасности.

– А сам как? – Роджер попытался заглянуть Борису в глаза.

– Нормально, – сказал Борис. – Я в полном порядке. Рустам скормил мне какие-то таблетки – спал, как убитый.

– Да? – Роджер с сомнением посмотрел на Бориса. – Надеюсь, что этому ублюдку не спалось.

– Ты это о ком? – спросил Борис.

– Сам знаешь, – сказал Роджер. – Я бы этому подонку все его prichindaly оторвал вот этими самыми руками!

И он посмотрел на свои руки, которыми, как казалось, можно было из камней выжимать воду.

– Это ты об Эрике? – спросил Борис. – У нас говорят: “Not touch shit – stink not will”. Это в том смысле, что рискуешь замараться сам.

– Не все ваши поговорки я понимаю, и все же, я не согласен. Если не учить таких типов, то они весь мир изгадят. Кто-то ведь должен быть ассенизатором.

– Работа неблагодарная, – заметил Борис.

– Неблагодарная, – согласился Роджер, – но нужная.

Они немного помолчали.

– А я вот не спал эту ночь, – прервал молчание Роджер. – Всякие мысли в голову лезли, размышлял, вспоминал. Знаешь, своих детей у меня нет, но в Канаде живет мой племянник, сын сестры – здоровый, умный парень. Ему уже восемнадцать лет. Девушкам нравится. Но он ими не интересуется. Нет, он не гей. Просто он целыми днями проводит у компьютера, разрабатывает всякие игры, между прочим, зарабатывает больше нашего. Но мне кажется, что в свои восемнадцать лет дальше, чем пощупать девушку за грудь он не пошел. Он целыми днями сидит дома и стучит по клавишам. Я ему говорю: выйди куда-нибудь, прогуляйся, сходи в какой-нибудь клуб, а он мне говорит, что ему это не интересно. Как-то я ему сказал: “Джим, его Джимом зовут, – ты за своими играми всю жизнь пропустишь, жизнь – она же интересней твоих игр”. И знаешь, что мне он ответил?

– Что? – заинтересованно спросил Борис.

– Жизнь – та же игра, только сюжет дерьмовый.

– Ну, – протянул Борис, – это мысль не нова. То же самое было сказано разными людьми и лет за триста до него.

– Я это знаю, – сказал Роджер, – мы тоже кое-что читали. Так вот, я его еще спросил: не одиноко ли ему без друзей и подруг. Знаешь, что мне он ответил на этот раз?

– Что? – опять спросил Борис.

– Одиночество, – сказал он, – это не то, когда у тебя нет друзей и подруг. Одиночество – это то, когда ты их теряешь. И лучше вообще не иметь ни друзей, ни подруг. А я не знал, что ему ответить: ведь большую часть своей жизни я думал так же. Ты ведь понимаешь, почему он так сказал?

– Понимаю, – сказал Борис.

– Я всю свою сознательную жизнь старался жить так, чтобы ни к кому не привязываться. Я считал, что жизнь военного накладывает определенные обязательства…

– Мой отец тоже был военным, – перебил его Борис.

– Это старая школа, фратер, – сказал Роджер, – старая закалка. Таких уже больше нет. Твой отец – настоящий мужик. И настоящий храбрец. Я знаю, что такое терять близких друзей, поэтому всю жизнь боялся к кому-то привязываться, чтобы не потерять кого-то еще более близкого.

Борис с плохо скрываемым удивлением смотрел на ирландца. Уже второй раз он видел Роджера в состоянии, которое Борис называл сентиментальной истерией.

– Роджер, – спросил он мягко, – зачем ты мне это рассказываешь?

– Для того, чтобы ты не повторял моих ошибок, фратер, – сказал Роджер. – Эта девочка – твой шанс. Поверь мне: вся это псевдо романтика – одинокий волк и все такое прочее – полнейшая чушь. Да мне кажется, ты и сам это понял.

– Да, я понял это фратер.

– Ну, вот и славно. Забирай свою девушку и уезжай отсюда. Не знаю почему, но чувствую: чем раньше ты отсюда уберешься, тем лучше. Надеюсь, что скоро мы с тобой не увидимся.

– Мы еще выпьем с тобой, фратер, когда ты будешь шафером на моей свадьбе, – сказал Борис.

– Староват я для этой роли, – усмехнулся Роджер. – Ну, ладно: поживем – увидим.

И он ободряюще похлопал Бориса по плечу.

Институт был окружен двойным кольцом оцепления: возле самого Института и в километре от него. Для того, чтобы его пропустили, Борису пришлось сослаться на Девилсона. Громила-сержант, чем-то неуловимо похожий на печального утконоса, цвет оранжевый – машинально отметил Борис, связался с кем-то по рации, и, к его удивлению, его немедленно пропустили. Журналистская братия, столпившаяся у блокпоста, провела его завистливыми взглядами. Когда Борис подъехал к Институту, Девилсон ждал его у ворот. Он пожал Борису руку.

– Здесь как на военных учениях, – заметил Борис.

– К сожалению, мы должны соблюдать меры безопасности.

Всем своим видом американец выражал нетерпение, подчеркивая свою занятость.

– Вы, наверное, приехали, чтобы узнать о состоянии здоровья мисс Мэйси? – спросил он Бориса.

– Кого?! – Борис вскинул глаза на американца.

– Мисс Мэйси, – терпеливо повторил Девилсон. – Николета Мэйси.

Борис смотрел на него непонимающим взглядом, когда до него внезапно дошло, что Николета Мэйси и есть его Ника, его девочка, его женщина. Вот так, фратер, а ты даже не знал ее полного имени, сказал он себе. После затянувшейся паузы Борис, наконец, спросил:

– Ну и как она?

– Лучше, чем мы могли ожидать, учитывая ее ранение, – с преувеличенной бодростью отозвался Девилсон. – Можно сказать, она родилась в рубашке. Сейчас мы используем самые новейшие и проверенные методы лечения, так что, я думаю, вскоре мисс Мэйси будет полностью здорова.

Лоснящееся благополучием и лучащееся жизнерадостностью лицо американца сейчас почему-то вызывало в Борисе приступ глухого раздражения. Он почувствовал, как на него накатывает волна злости, но он попытался запихать в себя это поглубже, и только спросил:

– Джон, скажите мне одно: она в сознании?

– Да, – еще больше оживился Девилсон, – наши врачи сделали невозможное. Мисс Мэйси в сознании, и даже неплохо себя чувствует.

– Я хочу ее видеть, – твердо сказал Борис.

Благодушие моментально слетело с Девилсона и он в один момент стал сух и почти официален.

– К моему сожалению, это невозможно, Борис. У нас есть строгие указания на этот счет: кто может к ней прийти, а кому желательно воздержаться от посещения.

– Указания? От кого?

Борису стоило усилий подавить в себе желание заехать кулаком в это такое благополучное, с налетом превосходства и значительности лицо.

– От миссис д’Аламбер, ее матери, – ответил Девилсон.

– Алиса! Вот черт! – не удержался Борис.

– Весьма напористая дама, – заметил Девилсон.

– Не то слово, – сказал Борис. – Ладно, Джон, сделаем так – вы проведете меня к Нике, а мадам д’Аламбер мы ничего не скажем. Это будет между нами.

И Борис подмигнул американцу, словно призывая его стать своим сообщником.

– Борис, – Девилсон понизил свой голос, – я рад бы проявить мужскую солидарность, но на этот счет есть постановление суда.

Борис с немым удивлением уставился на американца.

– Каким образом?! – наконец выдавил из себя он. – Она же совершеннолетняя!

– Не знаю, – сказал Девилсон. – Я же говорил: она очень напористая дама. Не знаю, как она это провернула, да еще так быстро. Но сейчас миссис д’Аламбер здесь. И не одна, а со своим адвокатом. Поэтому, я думаю, что вам, Борис, лучше вернуться. К тому же мисс Мэйси еще очень слаба.

И неймется Алисе, подумал Борис. Что это – обыкновенная женская ревность или просто неуемное чадолюбие?

– Я думаю, вы, Борис, сможете ее увидеть через несколько дней, когда она выйдет из нашей больницы, – в полголоса заговорщицки обронил Девилсон.

– Через несколько дней, Джон? Вы что, господь бог?

Американец самодовольно улыбнулся.

– Я же говорил, что наши врачи настоящие кудесники. Наука, как и жизнь не стоит на месте, Борис. Так что возвращайтесь домой и не о чем не беспокойтесь.

Может быть, в другое время Борис бы засомневался в возможности такого чудесного спасения, но сейчас он не испытывал другого чувства кроме громадного облегчения. Его недавно родившиеся суперменские способности по-прежнему дремали. После того, как Девилсон ушел, Борис постоял еще минут пять, выкурил сигарету, поглядывая на теряющийся в небе шпиль башни Института: и чего я себе навыдумывал – обыкновенная коробка из железобетона и стекла, только большая. Затушив окурок каблуком, он сел в машину и поехал домой.

Ехать домой и пялиться на собранные чемоданы Борису не хотелось. Вместо этого он поехал в полицейский участок. У Бориса вдруг возникло идиотское желание посмотреть этому подонку Эрику в глаза. Может быть, одиночная камера сбила с него спесь.

Борис рассчитывал застать за конторкой того же словоохотливого любителя шахмат, но вместо него дежурил хмурый востроносый детина лет тридцати с гаком. На его мундире красовались лычки старшего сержанта. Наверное, это был Стефан или Сандуца, или кто-то еще. Этот полицейский не входил в число почитателей гамбитов и прочих шахматных изысков и развлекал себя тем, что испытывал свое patience, упражняясь в раскладывании пасьянса. Полицейский не был французом, и терпения ему явно не хватало. Когда Борис подошел к стойке, он, подстегивая себя тихим матерком, решал задачу вселенского масштаба – куда положить шестерку треф. Уважение к блюстителю порядка возросло у Бориса еще больше, когда он заметил, что тот игнорировал транслируемый по телевизору футбольный матч, отдавая предпочтение интеллектуальным играм.

– Снесите шестерку пик, – посоветовал он протектору закона.

Полицейский поднял на Бориса красные как кролика глаза, хмуро посмотрел сквозь него, затем опять уставился на карты и, наконец, его физиономия расплылась в улыбке.

– А ведь точно, – сказал он Борису, улыбаясь, – так будет вернее. А я все бьюсь-бьюсь, а карта у меня уже в седьмой раз не ложится.

– Трудным выдалось дежурство? – сочувственно спросил Борис.

– Ага, – согласился полицейский, – из-за этой чертовой жары все как с ума посходили: стреляют, орут, митингуют. Полнейший дурдом – меня даже из отпуска выдернули.

Это, наверное, и есть Сандуца – Борис вспомнил то, что ему говорил сидящий на этом месте сержанта юнец.

– А как дела у Христофора? Кто у него родился? – спросил Борис, демонстрируя свою осведомленность, чем еще больше расположил к себе сержанта.

– Мальчик, – ответил сержант, – три кило шестьсот грамм. Из-за вчерашних волнений мы это дело даже как следует не отметили.

– Ну, дай бог ему здоровья, – по-деревенскому просто сказал Борис.

– Дай бог, – согласился полицейский.

– Комиссар у себя? – спросил его Борис.

– У себя, – ответил сержант. – Злой как черт. Вчера нам всем фитили вставлял ни за что ни про что.

– Ну, так я пройду к нему, – сказал Борис.

– Иди, – с некоторым сомнением на лице согласился полицейский.

Когда Борис дошел до лестницы, ведущий на второй этаж, сержант его окликнул.

– Слышишь, фратер, ты это, – произнес он смущаясь, – если комиссар спросит, скажи, что документы я у тебя проверил.

– Будь спокоен, – заверил его Борис, – скажу.

И успокоенный полицейский вернулся к своему пасьянсу.

Видимо, последние два дня дались комиссару непросто. Выглядел он неважно: ввалившиеся глаза не излучали более жизнерадостного блеска, щеки утратили привычный алкоголический румянец, усы, как стебли увядших тюльпанов, опали и висели перпендикулярно полу. Судя по обвисшей одежде, за это короткое время полицмейстер сбросил в весе как минимум фунтов десять. Комиссарский мундир, как не странно, еще больше усиливал его сходство с севшим на жесткую диету хомяком. Когда Борис зашел в кабинет, комиссар занимался тем, что нервно мерил кабинет наполеоновскими шагами, будто измышляя план последней битвы.

– Рот фронт, группенфюрер, – приветствовал его Борис, – Комон са ва?

– Брось паясничать, Ласаль – мне не до шуток, – сказал комиссар.

– Мне тоже, – сказал Борис. – Хочу тебе напомнить, что в меня вчера стреляли, и, кроме того, тяжело ранили близкого мне человека.

– Кстати, как она там? – без особого энтузиазма поинтересовался комиссар.

– Спасибо, что спросил, – со злой иронией сказал Борис. – Она в порядке, если можно так сказать. Врачи в Институте просто кудесники.

– Слава богу, – сказал комиссар.

Он как будто не замечал раздраженного тона журналиста.

– А ты тогда здесь зачем? – спросил он. – Твое место там – у ее постели.

– Стараниями твоей знакомой – графини д’Аламбер я там персона нон грата, – сказал Борис. – Меня даже на порог не пустили.

– Да, вздорная бабенка, – сказал комиссар. – Она была у меня сегодня, размахивала неизвестно откуда взявшимся постановлением суда. Ты, я надеюсь, в курсе?

– Да, мне сказали, – сказал Борис. – Так что она хотела?

– Чтобы я следил за тем, чтобы ты не подходил к ее дочери.

– А ты? – спросил Борис.

– А я сказал, что это дело судебных приставов: следить за постановлением суда. У меня и так дел по горло.

– Ладно, – сказал Борис. – Я вот за чем пришел: хочу спросить, где этот Эрик и что ты с ним собираешься делать? Как идет следствие?

– Какое следствие? – с досадой поморщился комиссар. – У меня тут дело о международном терроризме, вдобавок сегодня ко мне поступило сорок восемь заявлений о пропаже детей в возрасте от тринадцати до восемнадцати лет. Все пропавшие ушли вчера вечером из дома и не вернулись. Заявлений, конечно, больше, но совершеннолетних я пока в расчет не беру. А ты говоришь следствие…

– Какое следствие? – опять повторил он. У вас минимум пятьдесят человек свидетелей: дело можно передавать в суд. Задержанный Эрик Оганесян находится в одиночной камере. Мне бы еще с него показания снять, и можно его отправлять с глаз долой в центральную префектуру.

– Так снимай, – сказал Борис, – или он уже затребовал адвоката.

– Если бы, – буркнул комиссар. – Не в себе он. Молчит.

– Как это: не в себе? – не понял Борис.

– А вот так: как бабахнул он из своего пистолетика, так и молчит. Глаза безумные, бормочет что-то и на вопросы не отвечает. Судя по всему, состояние аффекта.

Посмотрев на онемевшего от возмущения Бориса, комиссар поспешил его успокоить.

– Да нет же, Борис! Я его не оправдываю, но с его головой действительно что-то не то. Можешь сам убедиться.

Комиссар взял из ящика стола связку ключей.

– Идем. Только давай договоримся: не устраивать истерик и не пытаться его душить. Хорошо? Ну, пошли. Прошу вас, граф, в казематы.

Казематы находились в подвале и оказались вполне уютными помещениями: никаких мокриц и плесени по углам. И здесь было ощутимо прохладней, чем в помещениях наверху. В общем, не казематы, а голубая мечта Монте-Кристо.

В человеке, который сидел в одиночной камере, с трудом можно было узнать того наглого самоуверенного типа, которого Борис видел вчера в баре. Блестящая черная шевелюра потускнела, цвет лица принял землистый оттенок, блуждающий взгляд был лишен какой-либо осмысленности. Эрик сидел на полу камеры, забившись в отдаленный угол. Судорожно вцепившись руками в волосы и раскачиваясь из стороны в сторону, он бормотал себе под нос что-то неразборчивое. На комиссара с Борисом он даже не взглянул.

– Видишь? – комиссар повернулся к Борису. – Вот так со вчерашнего вечера.

– Господин Оганесян, – обратился он к заключенному, – у вас есть какие-либо претензии к условиям вашего содержания под стражей?

Эрик не обратил на него ровно никакого внимания, как будто комиссар обращался не к нему, а к воздуху в камере.

– Может, он просто симулирует? – выдвинул предположение Борис. – Понял, что натворил и испугался. Теперь изображает сумасшедшего, надеясь избежать ответственности.

– Не-а, – авторитетно сказал комиссар, – он не симулирует. Я на таких симулянтов среди зэка знаешь, сколько насмотрелся. У меня опыта побольше, чем у иного психиатра.

– Ну, это мы сейчас проверим, – сказал Борис.

– Ну, ты, придурок ублюдочный, – обратился он к Эрику.

Комиссар предостерегающе поднял руку.

– Ладно-ладно, – успокаивающе сказал Борис. – Ничего я ему не сделаю.

– Посмотри на меня, – Борис опять обратился к Эрику. – Ты меня помнишь?

Эрик никак не отреагировал на обращенный к нему вопрос, все так же продолжая раскачиваться из стороны в сторону. Борис посмотрел на комиссара. Тот лишь пожал плечами, всем видом демонстрируя: я же тебе говорил.

Борис присел на корточки перед Эриком.

– А Нику? Нику ты помнишь? – настойчиво спросил его Борис. – Ты ведь, подлец, вчера ее чуть не убил.

Услышав имя Ники, Эрик перестал раскачиваться и медленно повернул голову. Борис посмотрел ему в лицо и увидел совершенно пустые глаза. На мгновение в них мелькнул блеск мысли, но через секунду взгляд его остекленел и стал таким же безжизненным, как и прежде.

– Бесполезно, – подал голос комиссар. – По-моему, парень просто спятил. Временно или нет, но он точно рехнулся.

– Отправь его в Институт: там ему живо мозги вправят, – посоветовал Борис.

– Нет уж, – сказал комиссар. – Пусть сидит здесь, тогда я буду уверен, что он никуда не пропадет. Идем.

Комиссар запер камеру, и они поднялись наверх. И Борис, и комиссар находились в самом скверном расположении духа. Борис взглянул на комиссара. С лица полицейского не сходило выражение озабоченности и недоумения. Внезапно в голову Бориса пришла одна мысль.

– Сколько человек у тебя пропало? – спросил он.

– Сорок восемь заявлений от родителей тех детей, кто побывал в Институте, – сказал комиссар. – Эти же родители потом стали утверждать, что их детей им подменили.

– Искали? – спросил Борис.

– Как могли, – сказал комиссар. – Подчиненных у меня раз-два и обчелся. Ездили к катакомбам, но никого там не нашли. Если не найдем их до завтра, будем просить помощи у военных.

– Думаешь, Негро и “Неукротимые” имеют к этому отношение?

– Я уже сам не знаю, что думать, – признался комиссар. – Все как с ума сошли. Уж не знаю: жара тому причина или что-то еще. Но город как паровоз под парами – еще немного, и все мы тронемся.

– Попробуй поискать их в парке, – предложил комиссару Борис.

– Где? – не понял тот.

– В старом городском парке, – сказал Борис.

– Почему ты решил, что они могут быть там? – комиссар с подозрением у ставился на Бориса.

– Интуиция, – сказал Борис. – Простая человеческая интуиция.

Но комиссар, похоже, взял за правило ничего не принимать на веру.

– Борис, – сказал он, пытливо заглядывая ему в глаза, – если у тебя есть какая-то информация…

– Какая информация, – раздраженно сказал Борис. – Просто я хочу сказать, что прежде чем рыскать по всей округе, надо осмотреть, то, что находится прямо под носом.

Судя по выражению лица, полицейский ему не поверил. Вот я и стал подозреваемым номер один, подумал Борис.

– Ну, и чем ты теперь намерен заняться? – спросил комиссар. – Надеюсь, кровавая вендетта не входит в твои планы?

– Иду домой, – ответил Борис. – Дождусь, когда будет можно забрать Нику из Института и уеду.

– Завидую, – сказал комиссар. – Честное, благородное слово: завидую. Белой завистью. Я бы сейчас сам бы куда-нибудь умотал.

– Так в чем дело? – спросил Борис. – Бросай все, уходи в отставку.

– Тебе легко говорить, – зло сказал комиссар. – Ты вольный казак. А мне еще двенадцать лет до пенсии трубить. Дочку замуж выдать надо, дом достроить. Если брошу службу – плакала моя пенсия.

– Тогда терпи, – сказал Борис.

Ему порядком надоело нытье обиженного на жизнь полицмейстера. Служба ему тяжела, а он с этой службы вон какую домину себе отгрохал.

– Сидеть на двух стульях весьма сложно, Серафим, – назидательно произнес Борис. – Выбирай сам: или суровые служебные будни, или богатое приданное для дочки. Вот так-то.

И Борис ушел, оставив комиссара размышлять о несовершенстве этого мира, в котором даже простой полицейский чиновник не в состоянии совместить желаемое с действительным.

Собственная квартира наводила на Бориса уныние, но он твердо решил идти домой. Сидеть в баре ему не хотелось: пришлось бы смотреть на полную сочувствия физиономию Роджера, выслушивать ветхозаветные анекдоты Фридриха и ловить на себе любопытные взгляды коллег. Дома он первым делом запихал уже собранные чемоданы в шкаф – чтобы не мешались под ногами и не мозолили глаза. Борис подумал, что надо себя чем-то занять, но вот чем? Можно было выпить пару таблеток, из тех, что оставил Рустам, да завалиться спать. Во сне, как известно время летит незаметно. Борис уже собирался так и сделать, когда ему в голову пришла мысль, что ему могут звонить по телефону. Рустам обещал держать его в курсе о переменах в состоянии Ники. Напившись снотворного, он может не услышать звонка, поэтому эту идею Борису пришлось оставить. Телевизор раздражал, читать тоже не получалось. Борис никак не мог сосредоточиться на тексте: как только он пробегал глазами несколько строчек, мысли его соскальзывали и куда-то улетали. Причем мысли были какие-то примитивно заземленными: ему хотелось есть и еще более хотелось выпить. Борису виделся хорошо прожаренный бифштекс, запотевшая кружка холодного пива, и даже рюмка хорошей ракии. Он говорил себе, что рюмка водки – это лучший способ снять стресс, а аппетит проснулся на нервной почве, но все же продолжал себя корить за неуместные мысли, забыв, что ничего не ел с самого утра. Борис засунул книжку обратно в шкаф, и тут его взгляд упал на старый фотоальбом, лежавший тут же на полке. Домашний фотоархив начинался свадебными фотографиями Арины и Доната Лассаль и заканчивался тем периодом, когда родители уехали из Орбинска на родину к отцу. Здесь были и фотографии самого Бориса, начиная с первых месяцев его жизни и заканчивая вечером на школьном выпускном балу.

Борис устроился в кресле и стал рассматривать альбом. Вот его первые шаги: ему девять месяцев. Вот он на школьных соревнованиях по легкой атлетике. Вот он с родителями на взморье. А вот он получает свою первую награду за боксерский бой, в котором он отправил своего противника в нокаут в первом же раунде. Борис перебирал цветные и даже черно-белые, немного пожелтевшие от времени, снимки, и ловил себя на странном ощущении, что это все было тысячу лет назад и как будто не с ним. Странное дело: чем больше смотрел Борис на эти фотографии, тем хуже ему становилось. Настроение стало такое, что впору было завыть по-волчьи. Так плохо ему не было никогда. Что-то заворочалось в его груди, подобно мятущемуся в клетке зверю, и Борис понял, что это его душа.

Ему никогда не было так одиноко. Вернее сказать, Он никогда не испытывал этого чувства. Ни когда был верным слугой Творца, ни когда покинул небесную юдоль, оставшись в стороне от самой великой битвы, ни когда ушел жить к людям, умирать и возрождаться в разных веках и в разных ипостасях. Даже на небесах он жил обособленно и не искал общения с другими ангелами. Нет, Он не был высокомерным. Он называл это самодостаточностью. Впрочем, тогда еще такого понятия не существовало. Коллеги-ангелы считали Его странным и Он знал, что кто-то из них даже накатал донос Самому, который кстати остался без внимания. У Творца были дела куда более важные, чем ангельские корпоративные дрязги. Когда один из собратьев совершил попытку переворота, Он самоустранился и наблюдал за борьбой Вечных из глубин пустынного эфира, питаясь светом холодных звезд. Борьба длилось тысячу лет. Что такое тысячу лет с точки зрения ангела: долгое время ожидания и один миг. Нет, Он не был трусом. Просто ему это было безразлично. Единственный Вечный к кому Он испытывал что-то подобие симпатии, был Михаил. Правда, по служебной лестнице тот стоял на несколько ступеней выше, но он был простым в общении, и никак не походил на карьериста, каких было много среди их собратьев. Они были приятелями и могли бы стать друзьями, если бы не солдафонские замашки Михаила. Временами он был излишне прямолинеен и грубоват. Когда смута закончилось и мятежники были наказаны, Он захотел вернуться: даже ангелу надоедает безделье, но к Его удивлению, обратно Его не приняли. Его просто не пустили: аннулировали его пропуск и просто вычеркнули из списка Вечных, как будто Его никогда и не существовало. Бывшие коллеги Его не замечали, как будто он стал невидимым не только для людей, но и для них. И только Михаил однажды бросил ему сквозь зубы: трус! И больше потом не сказал ни слова. Таково было наказание Творца за Его бездействие – Он стал изгоем. Но Он не очень огорчился. Нет, Он не был бесчувственным. Просто все чувства в нем еще спали. Когда Он стал изгоем – Он ушел в люди, и там, на Земле, став человеком, Он узнал, что такое злость, разочарование, гнев и отчаяние. Позже Он столкнулся с завистью, ненавистью и надеждой. Недавно Он узнал, что такое любовь. И только сегодня, впервые за долгие-долгие годы Он почувствовал, что такое одиночество…

Из потустороннего состояния Бориса вывела пронзительная трель звонка. Кажется, я заснул, мелькнуло у него в голове. Опять тренькнул звонок. Борис бросил взгляд на стоящий на столе телефон: звонили в дверь. Он поднялся с кресла и направился в коридор. За дверью он обнаружил молодую даму ослепительной красоты, неопределенного возраста и одетую, что называется, от кутюр.

– Вы к кому? – оторопело спросил Борис.

Не ответив, дама легонько толкнула его рукой в грудь и, тем самым расчистив себе дорогу, вошла в квартиру.

– Я так и предполагала, – сказала она, с нескрываемым интересом оглядывая квартиру. – Здесь практически ничего не изменилось.

В ее голосе Борису послышались нотки призрения.

– Э-э-э, – растерялся он, – чем обязан… мадам или мадмуазель? – вопросительно добавил Борис.

– Хватит придуриваться, Ласаль, – сказала красотка. – Я пришла к тебе как мать. Хоть ты всю жизнь был весьма безответственным, я думаю, что в тебе должны были сохраниться остатки благородства. Ведь за что-то я когда-то обратила на тебя внимание.

– Алиса?! – Борис потрясенно смотрел на незваную гостью.

Ее появление было столь же эффектным, как и в первый раз, когда она пришла сюда неделю назад. Но, если в прежней, хоть и постаревшей Алисе сохранилось хоть какое-то подобие любви его юности, то в ее нынешнем образе-вамп, не осталось ничего знакомого. Да, Алиса всегда любила эффекты, подумал все еще не пришедший в себя Борис. Все ее устремления в жизни были направлены на то, чтобы обращать на себя внимание окружающих. Чтобы все смотрели только на нее и восхищались исключительно ей одной. В этом она вся.

Он смотрел на лицо когда-то любимой женщины и не узнавал его. Не было никаких следов хирургического или иного вмешательства. Оно дышало неподдельной чистотой и свежестью. И, хотя пластические хирурги в нынешний век достигли необычайных вершин мастерства, все же они не смогли добиться того совершенства, которое делало искусственную красоту неотличимой от природного изящества. Такие женщины были как искусственные цветы – при ближайшем рассмотрении они сразу теряли половину своего обаяния и привлекательности. Но и эти перемены, делающие из стареющей дамы юную девочку были не столь скоропалительны. Прошло не более недели с того времени, когда Борис видел Алису в последний раз, и вот теперь перед ним стояла совершенно другая женщина – молодая и восхитительно красивая. И главное – совершенно не похожая на саму себя в юности или в более зрелом возрасте. Раньше она была кареглазой шатенкой, а теперь перед ним была синеглазая брюнетка. Сексапильная фигура, максимально открытое легкое платье, глубокое декольте, открывающее взгляду два восхитительных спелых плода. На вид года двадцать два-двадцать три – не больше.

– Ну, ладно, хватит на меня пялиться, Ласаль! Я не для этого сюда пришла, чтобы ты мог пускать свои слюни.

Дав Борису себя разглядеть и вдоволь насладившись его растерянной физиономией, Алиса тотчас перешла к атаке.

– Итак, как я сказала, я пришла к тебе как мать. И хотя, как я знаю, у тебя нет своих детей – официально, конечно, – Алиса не удержалась, чтобы лишний раз не уколоть бывшего кавалера, – но я надеюсь на твое понимание и благоразумие.

Тут Алиса сделала небольшую паузу, чтобы дать оценить Борису ее такт и благородство. Похоже, ей самой очень нравилась роль, которую она сама себе отвела. Она села в кресло и, достав из сумочки сигареты, закурила. Борис подвинул ей пепельницу.

– Я знаю, – продолжила она, – что ты любишь мою дочь. Пусть порочной, но все же любовью.

О, господи, подумал Борис, поморщившись как от зубной боли, только не это. Неужели она до сих пор смотрит латиноамериканские сериалы.