Текст книги "Всё на земле"
Автор книги: Олег Кириллов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
Еще лет пятнадцать назад Славгород был обычным районным центром. А потом, когда стране стало невмоготу без славгородской руды, в Москве решили создать новую область, включив в нее большинство районов с богатейшими запасами руды. Да и сам Славгород стоял на руде, разбросав свои улицы по склонам меловых гор. Красивый уютный городок на берегу реки в короткий срок вырос в промышленную громадину с новыми микрорайонами, с десятками заводов с новыми площадями и скверами. В меловые горы над рекой вцепился стальными зубами экскаваторов комбинат строительных материалов; пережевывал их круглосуточно годами, и горы таяли, становились меньше и меньше, и сейчас оставались над долиной лишь неровные бугристые наросты с остатками жухлого кустарника. Река обмелела, заросла илом и почти затерялась в бесконечном камышовом море.
Рокотов любил приезжать в Славгород. Ему нравилась задумчивая тишина Старого города, тополиный пух июльских вечеров, шумная разноголосица улиц, на которых много молодежи.
В обкомовских коридорах было пусто и прохладно. Толстая ковровая дорожка глушила шаги. Косые солнечные лучи, врываясь через окна, плели на паркете холлов причудливые узоры. Ветер шевелил ветви деревьев за окнами. В такт порывам узоры эти судорожно передвигались по полу, ежесекундно меняясь.
Было без пяти минут четыре, когда Рокотов появился в приемной первого секретаря. Его уже ждали. Он торопливо причесал волосы, подхватил папку с документами и толкнул тяжелую красного дерева дверь.
Биографию человека, который встал ему навстречу из-за письменного стола, он знал досконально. Выпускник Тимирязевской академии. Рядовой агроном. Потом секретарь парткома колхоза. Потом секретарь райкома партии. Потом председатель райисполкома. Первый секретарь райкома партии. Второй секретарь обкома партии, потом председатель облисполкома. И вот уже несколько лет – первый секретарь областного комитета партии. Рокотов знал, что этот человек самый молодой первый секретарь в республике, однако он знал и то, что Дронов – один из самых способных организаторов.
Невысокого роста, широкоплечий, зачесанные назад жесткие волосы, светлые внимательные глаза. Он сделал несколько шагов навстречу Рокотову, пожал ему руку, кивнул на кресло у стола:
– Садись…
Несколько секунд он глядел на Владимира, словно восстанавливая в памяти выражение его лица во время предыдущей встречи, потом протянул пачку сигарет:
– Кури…
А Рокотов ждал начала разговора, приготовившись отвечать сразу и по поводу сельскохозяйственных дел, и по поводу хода кампании по обмену партийных документов, и по промышленности. Цифры и факты были все в папке, однако он помнил их наизусть и знал, что именно этого требует от первых секретарей райкомов Михаил Николаевич, и ждал вопроса, с ответа на который и начнет он свой доклад. Однако Дронов не торопился задавать этот вопрос. Закурил, неторопливо поглядывая чуть искоса на Рокотова, и это нервировало, заставляло волноваться, потому что лучше б уж самое страшное, но только напрямик, без этих долгих пауз между словами.
– Ну, как работа? Получается или не очень?
Вот и вопрос. Да еще какой. Надо самому себе давать оценки.
– Пока не очень.
Дронов засмеялся:
– А ты сразу все хотел? А что не получается, и сам вижу. Сводку каждый день читаю. Ну ладно, ты молодой секретарь. Но Гуторов? Куда он смотрит? Впрочем, об этом особый разговор будет. А сейчас ты мне ответь вот что: как решается вопрос с карьером? Мне тут из министерства сегодня звонок был. У тебя с Дорошиным разногласия обнаружились?
– Разногласия есть. Я возражаю против сноса сел.
Дронов медленно погасил сигарету, встал, подошел к окну:
– Возражаешь, значит? А предлагаешь что?
– Сместить будущий карьер на шесть километров в сторону. На основе Кореневского месторождения. Там бесплодные земли. Мел.
– А если там запасы не те… Имей в виду, что через семь-восемь лет у нас будет электрометаллургический. Ты все обсчитал?
Рокотов придвинул к себе папку. Раскрыл ее:
– Вот результаты изысканий… Они проводились давно. Мне их достали из архива. Здесь мало богатых руд – это единственный козырь против моих доводов. Но ведь сейчас строится второй горно-обогатительный комбинат… Это раз… Богатых руд, по теперешнему, готовому проекту, хватит не больше чем на пять-восемь лет, а потом все равно переходить на кварциты. Но зато мы угробим шестьсот – восемьсот гектаров первосортного чернозема, снесем два села… А сколько домов нужно будет построить для переселения? Если все это посчитать…
– Вот ты и посчитай, – Дронов вернулся к столу, раскрыл блокнот, сделал там короткую запись. – Посчитай… Привлеки специалистов, проанализируйте все… Ты говоришь верно, но имей в виду: карьер нужно начать готовить не позже, чем через год. Справишься?
Рокотов понимал: ошибиться теперь нельзя. Это не праздный разговор. Дронов хочет определить: достаточно ли уверен он, Рокотов, в обоснованности своей задумки? Не простое ли это нежелание следовать готовым, выверенным рецептам Дорошина? Чувствовал, что и ответ затягивать нельзя, и поэтому мысли его двоились. Ясно было, что Дронов давал ему сейчас последнюю возможность признать торопливость своих выводов и вернуться к спасительному дорошинскому варианту, который снимал с него всю ответственность за все, что может потом произойти: проект готов, менять его поздно – время поджимает. Ну что с того, что Дорошина величают сейчас погубителем природы? Разве от этого что-либо изменилось в беспокойной дорошинской жизни? Ровным счетом ничего. А дай сейчас Дронову ответ утвердительный – и, в противовес дорошинскому, появится рокотовский проект, за который с этого дня он, Рокотов, должен отвечать и жизнью своей и партийным билетом.
– Я думаю, что справлюсь.
Дронов глядел на него внимательно и спокойно. Потом сказал:
Имей в виду, ты не горный инженер, а первый секретарь райкома. У тебя сейчас другие обязанности, чем прежде. Ты это крепко запомни. – И после паузы: – Жениться тебе надо.
Рокотов хотел ответить, что нынешнее его положение холостяка ни в какой мере не мешает ему исполнять обязанности секретаря райкома, но подумал, что Дронов может это воспринять как его желание превратить разговор в спор, и промолчал, потому что искренне уважал этого человека, ценил его доброе расположение к себе. Вспомнил, как на бюро обкома, при утверждении, один из членов бюро усомнился: справится ли Рокотов со своими новыми обязанностями по молодости да и по неопытности? Не лучше ли ему предварительно начать с поста второго секретаря свою райкомовскую карьеру? И Дронов ответил коротко: «В таком возрасте назад не оглядываются, решая вопросы. А это одно из главных качеств партийного работника… – И после короткой паузы добавил: – Я думаю, что у Рокотова есть перспектива…» Сегодняшний разговор еще раз доказал ему, что в него верят, и за это он был благодарен Дронову, потому что события последних дней как-то поколебали его уверенность в себе.
– Ты обедал? – спросил Дронов.
– Да, в общем-то…
– Ясно. Я тоже нынче подзадержался… Ну-ка пошли в нашу столовую, чуток закусим.
Они прошли несколькими коридорами, спустились на первый этаж. В небольшой комнатушке они мирно поели, разговаривая о вещах совершенно посторонних. Дронов спросил Рокотова об отце, погибшем при атаке земельного эшелона, сказал, что надо бы поручить пропагандистам, то бишь отделу пропаганды обкома, продумать вопрос с памятником.
– Кто-нибудь жив из товарищей отца?
– Мартынов жив… бывший командир отряда.
– Я в те времена совсем мальчишкой был, – задумчиво сказал Дронов. – А ты лет на десяток моложе. Те, кто воевал, они сейчас вправе с нас, представителей другого поколения, спросить за все, как живем, как хозяйствуем, как дело наше святое ведем? Так же как с тебя отец твой спросил бы. Недавно прочитал я, что группа ученых не то в Австралии, не то еще где-то обсуждала вопрос о том, как связаться с другими мирами. И вот один из них высказал такую идею: сигналы к нам с других планет идут, да вот только слой озона, который землю окружает, служит, дескать, препятствием. И предложил: давайте сделаем в этом озоновом покрывале этакую дыру размером километров в десять, сейчас это не проблема, взорвал пару ракет с соответствующей начинкой в озоновом поясе – и весь вопрос. Так вот его идея: сжечь часть озонового пояса и ждать сигналов из Вселенной… Дыра, дескать, через несколько часов затянется, зато мы узнаем, есть ли у нас соседи? Ну, а чтобы солнечная радиация, которая смертоносным потоком на землю хлынет в эти часы, не натворила лишнего чего, так предложил весь этот опыт над океаном провести. Вот какие проекты всерьез обсуждаются. А земля-то у нас у всех одна и на ней еще нашим сыновьям, и внукам жить, и правнукам.
А Рокотов думал о своем, о том, что новый карьер – это сооружение, равное двум хорошим заводам. Когда-то в институте профессор Лещинский говорил на лекции о том, что открытая разработка месторождений – это то же самое, что дома из самана и соломы. Жить можно, но временно. А постоянное – это шахты. Потому что землю кромсать бесконечно нельзя, потому что каждый карьер – это десятки километров обезвоженного вокруг него пространства, загубленные леса, исчезнувшие реки. Да, дорога шахта по стоимости, но зато останется вокруг природа, земля и, в конечном счете, окупится все. Как бы сказать об этом Дронову?
И не решился, потому что понял: сейчас пока нужны карьеры. Говорить о шахтах рано: стране необходим металл – и вот опять надо строить хату с соломенной крышей. Но завтра будет по-другому. Завтра – это тогда, когда много людей задумаются о будущем Земли.
Они попрощались в приемной у Дронова. Михаил Николаевич пожал ему руку, напомнил, что через два месяца ждет точнейших обоснований рокотовского замысла.
И еще вот что… помни о сельскохозяйственных делах… Понимаю, и твоем положении трудно все совмещать… Однако нас, партийных работников, никто не спрашивает, сколько часов в сутки мы можем заниматься служебными делами. Спрос с тебя за сельское хозяйство будет без скидок. Делай выводы.
Уже потом, в машине, Рокотов прошелся мысленно заново по всему разговору, и только для того, чтобы еще один раз осознать: да, ему дали «добро» на эксперемент, но без возможности, без шанса на ошибку.
6Теперь он знал, что будет делать. Он знал, как будет делать. Встреча с Дорошиным. Разговор с Сашкой. Поездка в Москву. Может быть, вместе с Григорьевым. И время, время. Каждый час, каждая минута должна быть на счету.
Дорошин… Если б удалось включить его в общее дело. Обидно, что могучий дорошинский «движок», его энергия и ум будут работать против. А если б удалось заключить пусть не союз, пусть хотя бы обычное перемирие, но чтобы старик понял его, поддержал, хотя бы словом одобрил. Только теперь Рокотов понял, как не хватает ему мыслительной с ее атмосферой доверия и шутки, пусть грубоватой и соленой мужской шутки, но с верой и уважением друг к другу. Не хватает мрачноватого Ряднова, открыто ставшего на сторону Дорошина. А где он, Рокотов, найдет такого специалиста по коммуникациям? И такого работягу? Сашка вспыхнет, озарится идеей, зажжет всех, а черную работу тянет ворчливый Петя Ряднов, который и спать-то, наверное, не научился. Прикорнет, бывало, в углу, на облезлом диване, стоявшем поочередно во всех возможных приемных комбината и выброшенном затем по негодности отовсюду и самолично притащенном «мыслителями» в свои апартаменты, а через два часа снова пыхтит над чертежами.
Да, надо говорить с Дорошиным. Говорить прямо и открыто. Нужна его помощь, его поддержка, его совет, наконец. И даже немного смешное, ребячливое выражение по поводу «дела – жуть».
Может быть, в чем-то виноват Рокотов? Пока он точно не знает, в чем именно. Но может быть. Что ж, тогда извинится. Искренне извинится. Теперь его идея – это не престижное возражение авторитету. Это цель. Это – жизнь.
Вечером того же дня Владимир зашел к Дорошину. Ольга Васильевна на веранде варила варенье в большом эмалированном тазу. Увидав гостя, она отложила в сторону громадную деревянную ложку и поспешила ему навстречу:
– Володя… боже мой, ты за последнее время совсем нас забыл… Павлик, ты глянь, кто к нам пришел? А ты говорил, что Володя больше не заглянет… Павлик!
Дорошин вышел на веранду в обычном своем пижамном костюме с широченными брюками. Видно, читал газету, потому что так с ней в руках и появился. На носу очки.
– Здравствуйте, Павел Никифорович.
– Здорово, – Дорошин чуть заметно усмехнулся. – Заходи, коли пришел. А то мы все с тобой за последнее время в самой что ни на есть официальной обстановке встречаемся. А в этот дом ты и дорогу забыл.
Дорошин уже знал о вызове Рокотова в обком и с нетерпением ждал его возвращения. Для того чтобы быть в курсе событий, он попросил Михайлова сразу же известить его о приезде шефа, а по возможности сообщить и о его настроении. Звонок Димы раздался уже в восьмом часу. Михайлов сообщил, что Рокотов только что вернулся, особого траура не заметно, но и веселья тоже. «Жди от него траура, – подумал Дорошин о Рокотове, – характер такой…» Оставался спорным один момент: когда появится Володя, сегодня или завтра. Когда пошел девятый час, Павел Никифорович решил, что визит домой Рокотов забраковал. А жаль… Дома обстановка лучше, располагает к свободе в разговоре, а хозяину, кроме того, дает преимущества в выборе темы для беседы.
И все же Рокотов пришел к нему домой. Что ж, это лучше. Вон как гордеца проняло: на щеках пятна розовые… Понял, паршивец, что без старика Дорошина ты телок двухмесячный, а не деятель. Эх, всыпать бы тебе по первое число по тому месту…
Дорошин уже чувствовал к Володьке нечто похожее на нежность. Любил все ж его, чертова сына. И не за то, что умен, нет, дураков около себя Дорошин отродясь не держал. За то, что Володька прирожденный организатор, языком зря болтать не любит, а если за дело берется, то берется крепко, надежно. Верит в его планиду Павел Никифорович и огорчен был, когда между ними кошки пробежала. Слава богу, кажись, все к концу идет. Должен был понять Рокотов, что им двоим делить нечего. Союзники они, а не враги.
Может, есть хочешь? – спросил Дорошин, когда они уселись в кресла. – Ты ж холостячина неухоженная.
– Я уже поужинал.
– Ну гляди, – Дорошин протянул руку к транзистору, откуда доносилась бодрая темповая мелодия: разговор важный, музыка здесь ни к чему. – Слушаю тебя, Володя.
Ох, тяжело было начинать разговор Рокотову. Будто камень висел на душе. Читал он все мысли Павла Никифоровича будто по бумаге. Радуется старик, потому что думает: дали в обкоме Рокотову нагоняй – и вот пришел блудный сын с повинной. А разговор будет совсем другим.
– Я пришел сказать, Павел Никифорович… я не могу без вашей помощи…
Дорошин покачал головой, положил ему руку на колено:
– Пустяки, парень… пустяки. Люблю я тебя, сукина сына. А помощь тебе моя всегда была и будет. А то, что прошло, – забудем.
Умница старик. Как бы обижен ни был, а коли ради дела – все списывает. А он, Владимир, дулся на него, как гимназист.
В эти минуты им даже говорить не хотелось. Дорошин с удовлетворением думал о том, что не ошибся-таки в Володьке, что не к посту рвался парень, а просто вырос из той роли, которая была ему отведена, и сейчас ему самому нужно свое дело с возможностью рисковать и ошибаться, драться и защищать выстраданное, и очень хорошо, что он, Павел Никифорович, это понимает. Надо парню сказать все как есть, чтобы он знал: очень скоро здесь начнется его, рокотовское дело – и тогда пенсионер Дорошин будет опорой Володькиной во всех житейских драках.
– Послушай меня, Володя… Я не говорил тебе этого. Ждал, когда время наступит. Сейчас хотел бы тебе кое-что сказать из вещей масштабных. То, что тебе просто необходимо знать. Иначе твоя оценка обстановки всегда будет неверной.
Он глядел на Рокотова и видел, что Володька что-то хочет сказать, но то ли слова подбирает, то ли не решается. Чудак… Да старику Дорошину надо только одно: в глаза твои глянуть и увидеть в них то, что раньше находил: доверие, дружбу. Ах, мальчишки, мальчишки… Все-то вы крушите на своем пути, во всем вы однозначны. Что такое тридцать с хвостиком? Младенчество. Есть силы, есть хватка, а мудрости, умения рассчитывать все до мелочи, запрограммировать события – у вас не получается. И терпите вы неудачи из-за этой своей торопливости и категоричности. А ты создай себе запас прочности, актив, а потом и считай: а что же крепче, твой авторитет или то, что замыслил, – с сомнениями, с противодействием должностных лиц, которым неохота рисковать, с организационными неурядицами? Потому что тут все решается напрочь: или люди верят в тебя, надеясь на твою прочность, и тогда на твоей стороне их поддержка, участие. Или же они оставляют тебя одного; барахтайся как хочешь, а мы потом глянем, что из твоего опыта получится? Тогда – провал. Вот ведь как в жизни. И говори тебе сейчас все это или не говори – теорию не поймешь. Вот когда по бокам пару раз перепадет – осмыслишь. Опыт – он самый лучший учитель.
Все это думал, глядя на похудевшее лицо Володьки.
– Я тебе о нашем деле. Ты ж знаешь, добыча руды – в ведении Министерства черной металлургии… Вроде бы и верно, да вот накладки существенные возникают. Минчермет в первую очередь заботится о металлургии, о выпуске конечного продукта. Тут и технология отрабатывается до мелочей, и техника создается дай боже… Если за рубежом какая новинка появилась, так у нас технари ночами спать не будут, а перещеголяют – принцип… А мы, горняки, тут вроде, при Минчермете, и с боку припека… Даже вот бумаги наши министерские почитать, письма инструктивные… Поначалу обращения к руководителям металлургических комбинатов, потом к науке, а потом уж к горнякам. Скажешь, мелочь? Да нет. Мало специальной карьерной техники создается. Мало. А было бы горное министерство – другое дело… Один мудрый человек когда-то говаривал: чем уже специализация, тем выше квалификация. Есть же Министерство угольной промышленности. И ты глянь, какая у них степень механизации, как они весь цикл продумали. И по качеству, и по быту шахтеров. А ты в нашу шахту загляни! Минимумом обходимся, потому что главное идет на металлургию. Вот в чем секрет. А руды добываем все больше и больше. ГОКоз по стране не мало. Кровь из носа, нужно горнорудное министерство.
– Я уже думал об этом, – сказал Рокотов. – Думал… Но в Москве, наверное, знают, как лучше… Металлургия не будет без руды. А сейчас все в одних руках.
– Во-во… – оживился Дорошин. – Именно… Руда любой ценой. Ну мы ж с тобой друг друга понимаем. Помню, ты все на парткоме воевал за рекультивацию земель, занятых под карьеры. Так что ж ты думаешь? Минчермет, добывая руду и выплавляя металл, будет тебе еще и рекультивацией заниматься? Дудки. Если б и хотели – не получится. Сколько лишних надстроек… Фу, черт, давит в груди, и все… Душно, что ли… Окно бы открыл, Володя.
Владимир подошел к окну, распахнул его. Жара с улицы волнами хлынула в комнату вместе со звуками дня, запахом раскаленной земли и умирающих цветов.
– А если создать трест в области, который принимал бы у нас землю после рекультивации… Чтоб был он подчинен облисполкому. Комбинат делает рекультивацию, а трест принимает… Или еще лучше… Делает работы трест по заказу комбината… И финансирует, его комбинат.
Павел Никифорович засмеялся:
– Володя, ты умница… Только все это будет потом. После меня. А сейчас заботы другие. Жилье надо форсировать. Работы по проекту. Мы должны выдать заказ институту. А я не хочу ошибаться, Володька. Да ты меня понимаешь, чертов сын. Мне нужен карьер.
Рокотов молчал. Вот сейчас надо сказать старику все. А как? Как ему объяснить, что не будет сноса сел… Не должно быть. Если б он понял!
– Сегодня, Павел Никифорович, – каким-то чужим голосом начал Рокотов, – я получил задание первого секретаря обкома партии подготовить все соображения по Кореневскому варианту. Срок – один месяц. Дело сложное, без вас я не могу сделать ничего.
Дорошин начал медленно багроветь. Задрожали руки и тоже покрылись красными пятнами. На лбу вздулись жилы. Пальцы вцепились в подлокотники кресла.
– Вот с чем ты ко мне… – каким-то сиплым голосом сказал он, – Издеваться? Ты, мальчишка, которого я из дерьма выволок… Ты теперь мне диктуешь… Ты рано пришел диктовать Дорошину. Рано!
Лицо его менялось на глазах. Краска, едва успев залить щеки и лоб, начала отступать. Глаза Дорошина заслезились. Руки вздрагивали.
Владимир кинулся к нему со стаканом воды, но Дорошин резко оттолкнул его, отчего вода плеснулась на ковер, а стакан Рокотов едва удержал. Он крикнул Ольгу Васильевну: та прибежала и стала поднимать за плечи тяжелое тело мужа, как-то сразу осевшее в глубоком кресле. Дорошин бесшумно открывал рот, пытался что-то сказать, но получалось глухое грозное мычание, и только глаза его смотрели на Рокотова яростно, будто во всем мире для Дорошина был только один человек, которому он предназначал все свои проклятия, и этот человек стоял сейчас перед ним, и достать его руками было невозможно. Ольга Васильевна испуганно пыталась поддержать его за плечо, но ей это не удавалось, и она негромко вскрикивала: «Володя, да что же это? Что это, Володя?» А Рокотов стоял рядом и никак не мог понять, что ему делать: то ли помогать Ольге Васильевне, то ли звонить в «Скорую»? Наконец он взял себя в руки, кинулся к телефону и набрал нужный номер. «Скорая» откликнулась мирным уютным голосом дежурной медсестры, он знал ее, эта женщина проработала в городе много лет и была депутатом городского Совета, и жила она по соседству с Рокотовым, дома через два, и часто встречалась ему на улице. Но от того, что она спокойно спросила у него: «Я вас слушаю… В чем дело?», от этого мирного, но нестандартного ответа душу его вдруг захлестнул гнев – и он крикнул: «Прекратите болтовню! Немедленно на квартиру Дорошина… Самого лучшего врача… Вы слышите, самого лучшего!» И бросил трубку так, что в телефоне что-то жалобно звякнуло.
Больница была недалеко, и уже через несколько минут за окном завизжали тормоза двух машин и в дом торопливо прошел сам Косолапов– местное медицинское светило, худой длинноголовый мужчина в вечно коротком халате, с хмурым рябоватым лицом. Он приходил как-то на прием к Рокотову по поводу комплекта рентгеновской аппаратуры, которая нужна больнице и которую вот уже третий год зажимает какой-то Рябов из облздравотдела; на этого самого Рябова совершенно ист никакой управы, он распределяет дефицитную аппаратуру по собственному наитию, а не по действительным нуждам, и поэтому он, Косолапов, хоть он всего лишь навсего заведующий терапевтическим отделением больницы, а не главный врач, однако именно он решил прийти на прием и попросить у товарища Рокотова, как у первого секретаря, вмешательства в этот совершеннейший произвол. И Рокотов тут же звонил заведующему облздравотделом, и тот пообещал разобраться с этим делом. А потом, через неделю, ему вдруг сообщили, что с ним хочет говорить Косолапов, и в трубке раздался хриплый голос врача, и он пробубнил о том, что благодарит от имени пациентов больницы за присланную аппаратуру, и еще добавил, что звонит не потому, что хочет сказать комплимент начальству, а потому, что сделано доброе дело и он констатирует это, а что касается вышеупомянутого начальства, то его глубочайшее убеждение в том, что люди подразделяются на здоровых и больных и что с первыми он счастлив, так как не имеет контакта, а вот что касается больных, то его лично не интересует, какие они посты занимают. И, не дослушав ответной реплики Рокотова, положил трубку. Помнится, этот разговор настолько насмешил Владимира, что он поинтересовался у сидевшего в тот самый момент у него в кабинете Михайлова на предмет краткой характеристики Косолапова. И тот сказал, что человек этот слывет в городе, мягко выражаясь, странным, но специалист отменный, особенно по делам, связанным с заболеваниями сердца. Даже из других районов к нему, бывает, приезжают за консультацией. А Рокотов сразу же спросил, а не заменить ли Косолаповым нынешнего главного врача больницы, человека слабохарактерного, не имеющего на многие вещи своего собственного взгляда и находящегося, по всеобщему мнению, под влиянием своего заместителя по хозяйственным вопросам, бывшего военного. А Михайлов ответил, что этого, на его взгляд, делать нельзя, потому что Косолапов ведет неправильный образ жизни, оставил семью с двумя взрослыми дочерьми и сожительствует со своей собственной медсестрой, которая тоже бросила мужа, правда, пьяницу, но это не имеет значения, потому что ей уже давно за пятьдесят и в этом возрасте уже пора угомониться. А потом разговор о Косолапове затих из-за дел более срочных, хотя где-то в подсознании у Рокотова эта фамилия застряла прочно.
И вот сейчас доктор Косолапов в сопровождении трех женщин в белых халатах и дюжего шофера «скорой помощи» почти ворвался в дом Дорошина и, не поздоровавшись ни с кем, присел у кресла, где полулежал Павел Никифорович. Вцепившись тонкими костлявыми пальцами в руку Дорошина, он застыл над ним как большая хищная птица, нахохлившаяся и сосредоточившаяся перед броском. Покачав головой, он пристроился с фонендоскопом на груди Дорошина, шепотом приговаривая: «Что ж ты, миленький, а? Да разве ж можно? Как же это ты?..» А потом вдруг заорал на Рокотова и Ольгу Васильевну:
– Почему больной не в постели?
И когда они оба кинулись к Дорошину, Косолапов вдруг замахал руками и встал на пути Рокотова:
– Стойте уж где стоите… Без вас обойдемся. Леня, бери.
Шофер бережно приподнял Павла Никифоровича за плечи, Косолапов взял его под колена. Задыхаясь от тяжести, крикнул пожилой медсестре:
– Нюра, возьми его под поясницу… только аккуратно, пожалуйста… Аккуратно.
Рокотов стал помогать шоферу. Объединенными усилиями они дотащили Дорошина до кровати, подложили под спину подушки. Седая Нюра стала обматывать его руку полотном прибора для измерения давления. Косолапов стоял над ней и негромко бормотал:
– Тихо, Нюрочка, тихо… Тихо, пожалуйста.
За спиной у него всхлипывала Ольга Васильевна.
Дорошин открыл глаза, долго смотрел на Косолапова, потом с трудом разлепил губы:
– Ты чего здесь?
Косолапов глянул на него сурово:
– А вы разговоры прекратите. Тут я командую.
Дорошин отыскал взглядом Ольгу Васильевну, дружески, ободряюще улыбнулся ей, потом сказал негромко, как-то уважительно:
– Ишь ты… – и вновь закрыл глаза.
Когда Косолапов закончил осмотр, он подошел к Рокотову и Ольге Васильевне, стоящим у порога.
– Похоже, инфаркт… – негромко сказал он. – Имейте в виду, дело серьезное. Никаких общений, никаких разговоров. Я оставлю здесь сестру. В случае чего – вызовет меня. Без ее разрешения не заходить в комнату. Лекарства я пришлю… Ах, беда-то… Разве они, – он кивнул на молоденьких медсестер, – разве они знают, что такое уход за тяжелыми больными?
Он подошел к седой медсестре, собиравшей инструменты, обнял ее за плечи:
– Нюрочка, придется посидеть тебе… Только до утра…
– Я знаю, Вася. Ты, пожалуйста, поужинай… Там в холодильнике борщ и котлеты. Обязательно разогрей… И макароны в маленькой кастрюльке. Бросишь на сковородку масла кусочек…
– Да-да… – говорил Косолапов. – Ты мне немедленно звони… В случае чего – еще один укол платифилина… Пульс сообщай через каждые два часа.
– Ты поспи, Вася…
Рокотов вышел вместе с Косолаповым:
– Может быть, отправить в больницу, в Славгород?
Врач остановился:
– А это уж, друг мой, буду решать я, а не вы… Вот так. Если хотите его загубить – отправляйте. Но имейте в виду, мои коллеги в области еще считают пока что Косолапова неплохим врачом. Вот так-то.
Начинало темнеть. Рокотов стоял на крыльце дорошинского дома и глядел, как пылили к перекрестку две санитарные машины. За спиной тихо плакала Ольга Васильевна. Он повернулся к ней, тихо прикоснулся рукой к плечу:
– Я не хотел этого, Ольга Васильевна… Я пришел сказать ему, что не могу так… Я очень его люблю. Я шел к нему за помощью.
– Он еще неделю назад жаловался на боли в сердце… Говорила ему: уходи на пенсию… Нет, он хочет еще один карьер… И вот так всю жизнь, Володя, вы уж поберегите его… Я вас очень прошу.
– Я обещаю, – сказал Рокотов, – я обещаю, Ольга Васильевна. Простите меня.
Вечер наступал медленно, словно нехотя. Сумерки, вначале лиловые, становились все темнее. Они терпеливо ждали в пустых переулках, когда уставшее за день солнце сонно пересчитает верхние этажи домов, задержится на остроконечных верхушках тополей и начнет где-то там, за горизонтом, укладываться в мягкую постель из облаков, и вот тогда-то, когда его последние лучи окрасят лишь дальний кусочек неба, сумерки выбираются из своих убежищ и заполняют все вокруг длинными тягучими тенями, которые все густеют и густеют, обволакивая все вокруг темнотой. И вот уже в бездонном небе алмазом сверкнула первая, пока еще несмелая звезда и скрылась опять, словно убоявшись своей торопливости, но уже то там, то здесь начинали хоровод ее подруги, и вот уже весь небосвод заиграл, заискрился миллионами далеких огней. Пришла ночь.
… Долго сидел в кабинете, не зажигая огня. На душе было больно. Он, именно он виноват в истории со стариком. Знал же, что он болен. Надо было отменить этот разговор, провести его позже. Но ведь нельзя терять времени. Сколько дней у него для решения всех проблем? Можно на пальцах сосчитать. А без согласия Павла Никифоровича он не сделает и шага. Ведь шел к нему для того, чтобы разъяснить все, убедить его, сделать своим союзником. И вот что случилось… Как же мы живем? Как мы не щадим друг друга, мы, люди, единомышленники… Как мы укорачиваем друг другу жизнь… Чепуха. А как же иначе? Мы привыкли к тому, что наше дело – это смысл жизни. И вот перед тобой человек, который отрицает заведомую истину. Как тебе с ним говорить? И все ж в чем-то мы не правы. В отношении к тому, кто сидит напротив тебя и возражает. А почему он должен быть твоим недругом? Почему ты уверен, что у него нет своей заведомой истины? Ты же понимаешь смысл всего в дорошинской логике. Ему нужен карьер, последний карьер. Разве всей своей жизнью он не заслужил этот заключительный аккорд? Да, заслужил… Но цена какова? Как соразмерить все: и право Павла Никифоровича на последний рывок, и право тех, кто живет в Красном и Матвеевке… Где найти эти весы?
Нет, надо куда-нибудь к людям. К Сашке, что ли? Нет, у него жена дома. Втроем – это не разговор. Петя? Да нет. Дуется. К Вере бы… Ну просто так, хотя бы о чем-то постороннем поговорить.
